Текст книги "Маньчжурия, 1918. Особый отряд (СИ)"

Автор книги: Руслан Аристов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Рита терпеливо стоит, ждет вердикта Ингрид. Ингрид через силу сглатывает и отвечает охрипшим от слез, но спокойным голосом:

– Он говорит правду.

Рита наклоняется, поднимает мне одно веко и какое-то время не сводит с меня глаз, взвешивая что-то.

– Проверим.

РЕКУРСИЯ: 2 ГОДА И 9 МЕСЯЦЕВ НАЗАД

– Я говорю правду, – настаивал доктор Артурсон.

Я вглядывался в уравнения на экране, пока не стали слезиться глаза и все X, ∫ и ∑ не исказились и не смазались в одну общую рябь.

– Не вижу.

– Ошибки нет.

– Я не говорю, что не верю вам, доктор А. Я не считаю вас лжецом. Я просто не понимаю почему.

Доктор Артурсон насупил брови. У него были поистине монументальные брови: седые, мохнатые и совершенно гусеничные. И сейчас эти брови сдвинулись в одну волосатую линию.

– Ты мне напоминаешь чертова Гёделя, – проворчал он. – Тощий, дерганый и гений. Еще в детстве его прозвали Почемучкой, и полюбуйся, как он кончил. – Он зловеще поиграл бровями.

– А как он кончил? – спросил я.

Брови удивленно поползли вверх.

– Ты что же, не знаешь?

– Я почти ничего о нем не знаю.

– Ты никогда не изучал Гёделя? Не ты ли порывался вызубрить наизусть все википедийные статьи о каждом великом математике?

Брови продолжили свое головокружительное восхождение на гору Артурсон. Когда они достигли линии роста волос, то напомнили мне пару заблудших овец, наконец-то воссоединившихся со своей отарой.

– Я еще не дошел до него, – оправдывался я. – История математики насчитывает более двух с половиной тысяч лет, а моя – всего четырнадцать. Кого-то пришлось променять на еду и сон.

– Обязательно почитай про Гёделя, это хорошая история, – буркнул доктор А. – А говоря «хорошая», я подразумеваю «чудовищная». – Он указал на экран, который его ослабевшие глаза воспринимали исключительно как мутный прямоугольник яркого света. – Неужели причина так для тебя важна?

– Да.

Доктор А кивнул с мрачным видом и взглянул на часы. Без десяти шесть. Он предложил помочь, и теперь по средам после уроков мы с ним разбирали более продвинутые теоремы. Небо в чернильных разводах изливалось дождем, капли барабанили по стеклу. Уже темнело, но я не стал включать свет. Я придвинул свой стул поближе к нему, и мы приклеились к свечению его ноутбука, будто к пожару в джунглях.

– И ради этого я пропускаю вечер с Дином, – проворчал доктор А. – А он хотел что-то приготовить. Он всегда подает ужин из трех блюд, а на десерт делает очаровательные шоколадные трюфели к кофе.

– Однако, – сказал я.

Доктор А усмехнулся.

– У нас все только начинается, вот он и любит покрасоваться передо мной.

– А через полгода что, жареная курочка с доставкой и пердеж на диване?

– Я бы сейчас не отказался от жареной курочки.

Его слова подкрепило зычное урчание в животе, которое сперва показалось мне раскатом грома. Пора было закругляться.

– Пойдемте, – сказал я. – Закончим на сегодня. Вы с вашим шеф-поваром еще успеете провести большую часть вечера вместе.

– Уверен? – спросил он, демонстративно не вынимая наушник до конца. – Мы можем вернуться к этой проблеме в следующий раз. Не переживай, ты во всем разберешься.

– Я и не сомневаюсь, вы же лучший учитель математики в стране.

Он широко улыбнулся, но едва ли я был далек от истины. Во всей Великобритании было меньше сотни слепых учителей. Сотня из более чем шестисот тысяч. Чтобы возглавить математический факультет в такой крутой школе, как наша, доктор А должен был быть очень крут.

Я встал, сунул тетрадь в сумку, взял его под руку и повел к двери. Не то чтобы он нуждался в помощи, он ведь почти каждый день преподавал в этом классе, но мне нравилось ему помогать, и он позволял мне.

– Значит, Джорджу дали отставку?

– Скорее наоборот.

– Ого, мне жаль это слышать, доктор А. Что случилось?

Атмосфера стала напряженной, и я сразу понял, что встал на минное поле. Со мной это иногда случалось, когда я, не имея практики общения, пытался заводить друзей: я слишком давил на них в своем стремлении понравиться, устраивал допросы в попытке проявить интерес, переворачивал камни, которые они предпочли бы оставить в покое.

Мы направились к выходу, и единственным звуком в повисшей тишине было постукивание трости доктора А по линолеуму.

В кармане завибрировал телефон.

Опаздываю. Ситуация на работе. Крысы ходят на головах. Позже объясню. Буду к 6:30. Мама X

Я вздохнул.

– В чем дело? – спросил доктор А.

– Мама опаздывает. А Бел до сих пор отстранена…

Я не стал договаривать, но он все понял: идти мне некуда. Я никогда не обсуждал свою постыдную зависимость от сестры с доктором А, да и он никогда не лез с расспросами. Хороший он человек.

– Я… – он помешкал. – Я пойму, если ты не хочешь говорить об этом, но как тебе здесь без нее?

– Замечательно, – соврал я.

– Исходя из твоих рассказов, – продолжал он, – полагаю, дома у вас сейчас не все гладко? Между Бел и твоей мамой, я имею в виду?

Я ничего не ответил.

Теперь ему стало неловко.

– Послушай, Питер, – он сунул руку в карман пиджака и достал оттуда сложенный листок бумаги. – Пусть это будет у тебя.

Я развернул страницу формата А4. Огромными буквами жирным черным маркером там было написано:

ГЭБРИЭЛ-СТРИТ, 19, SW19 7НЕ.

– На всякий пожарный, – пробормотал он. – Если вдруг тебе некуда будет пойти. Но только никаких тайн. И чтобы твоя мать не была против. Но если в какой-то момент станет тяжело… В общем, на всякий случай.

– Я…

Я понятия не имел, что тут можно сказать. Поспешно свернул лист и сунул себе в карман. Я чувствовал в нем обещание пристанища, и это было хрупко и бесценно.

– Спасибо, – выдавил я наконец.

– Я держу запасной ключ под четвертым от клумбы кирпичом. Если меня не окажется дома, воспользуйся им.

– Спасибо, – снова повторил я. Я не мог придумать, что еще сказать. – Спасибо вам.

Мы сидели в холле и болтали, пока Дин не приехал за доктором. Он был дружелюбным красавцем – из тех, которые как будто вышли из рекламы увлажняющего крема. Я с радостью заметил на его рукаве следы какао-порошка.

– Мама опять опаздывает? – сочувственно осведомилась Сэл, школьная администраторша.

– Крысы-акробаты, – объяснил я.

Она глубокомысленно кивнула.

– Хочешь, я позвоню в библиотеку и предупрежу Джули, что ты сейчас придешь?

– А то!

С адресом доктора А в кармане толстовки я чуть не на крыльях влетел в библиотеку и отбил пять библиотекарше Джули. Джули была офигенной. Рыжеволосая и гиперактивная девушка была похожа на старомодный таймер для варки яиц и, когда была в хорошем настроении, то есть практически постоянно, жужжала почти с той же частотой.

– Привет, Питти, – сказала она. – Что интересует сегодня? Метеорология? Феноменология? Герпетология? Нам только что поступила книга о химическом составе самых смертоносных ядов в животном мире. Знаю, ты ведь любишь в среду почитать про мучительные смерти.

Мучительная смерть.

Ты мне напоминаешь Гёделя, и полюбуйся, как он кончил.

– А может, биография? – сказал я.

Я плюхнулся в кресло-мешок цвета кетчупа и раскрыл книгу в твердом переплете, которую достала мне Джули, многообещающе озаглавленную «Недоказуемое: гений и безумство Курта Гёделя». На внутренней стороне обложки красовалась черно-белая фотография: тощий, как кузнечик, мужчина в пиджаке и галстуке, чьи темные глаза глядели из-под очков с толстенными стеклами.

Я сидел долго. Этот взгляд приковал меня похлеще тягового луча. Вокруг его глаз легли глубокие тени, а самое главное, этот пристальный взгляд заставил меня почувствовать себя сообщником в какой-то ужасной тайне.

«Тощий, дерганый и гений, – услышал я слова доктора А. – Ты напоминаешь мне Гёделя».

– Ну да, – пробормотал я себе под нос. – Я себе тоже.

Обычно, когда я читаю о математике, я никуда не спешу. Я воображаю себя под теплым солнцем Древней Греции или среди гамбургского смога в эпоху Промышленной революции. Я смакую боль от их ранних неудач, насмешек оторванных от жизни стариков, не веривших в их теории, предвкушаю их грядущий триумф. И когда наконец пробивает их час, я читаю и перечитываю важные абзацы, запоминая каждую деталь, а затем закрываю глаза и проживаю его, этот накал страстей, когда герой подчеркивает последнюю строку в своем доказательстве и понимает, что он сделал это. Доказал, что существует множество бесконечностей или что пространство и время едины.

Не сегодня.

Чувствуя скребущую в животе тревогу, я пролистал страницы, пока не нашел то самое слово, которое искал: смерть.

Гедель умер в январе 1978 года в возрасте семидесяти одного года. Причиной смерти стала болезнь не тела, но ума. Он страдал от параноидального бреда и был убежден, что его пытаются отравить. Приготовление пищи он доверял только своей супруге Адель, и когда в конце 1977 года она попала в больницу, он заморил себя голодом и скончался.

– Вот черт, – пробормотал я себе под нос.

Врач, посещавший Гёделя в последние недели его жизни, позже рассказывал журналистам: «Мы пытались уговорить его поесть, но он отказывался наотрез. Мы заверяли его, что никто не хочет его отравить, но он не верил. Он снова и снова повторял, что тому нет никакой гарантии».

На момент кончины Гёдель весил всего шестьдесят пять фунтов^[2].

Я закрыл книгу, чувствуя остывающий между лопаток пот. Доверял только своей супруге… Она была его аксиомой. И, лишившись ее, все доказательства и все теоремы, все, что он знал, жизнь, которую он построил вокруг нее, – все развалилось и погребло его под завалом.

Кое-что еще на странице привлекло мое внимание. Страдал от параноидального бреда…

«Ты мне напоминаешь чертова Гёделя», – сказал доктор А.

Холодок пробежал от позвоночника к волосам, как паук. Я снова открыл фотографию Гёделя. Вид у него был затравленный, словно он носил в себе страшную тайну. Но какую тайну? Что могло так надломить человека, чтобы он заморил себя голодом?

Я попытался вообразить, что он должен был чувствовать: муки голода, головокружение, рука, застывшая на полпути от тарелки ко рту, и челюсть, сжатая намертво в знак отказа. Что довело его до такого состояния?

Я нехотя открыл оглавление. Наибольшее количество ссылок вело на страницу с подзаголовком «Теоремы о неполноте: с. 8, 36, 141–146, 210». Я вернулся на страницу 141. Надпись жирными черными буквами гласила:

ДАННОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ – ЛОЖЬ.

– Хм. Парадокс лжеца, – пробормотал я.

Утверждение не может быть истинным, не будучи ложным, и оно не может быть ложным, не будучи истинным. Пожалуй, самый бородатый анекдот во всей философии. Мне это всегда казалось бесполезным лингвистическим трюком. К тому же «истина» вообще понятие неоднозначное.

Ниже на странице было еще одно, похожее предложение:

ДАННОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ НЕДОКАЗУЕМО.

В животе нервно заурчало. Смысл я, конечно, понял. Это утверждение действительно было недоказуемо, потому что доказательство его истинности доказало бы его ложность – и добро пожаловать на территорию парадоксов.

«Это просто игра слов», – сказал я себе. Просто хитроумный каламбур, основанный на расплывчатости языка, на котором мы ведем разговоры о кофе, котятах и ядерных войнах. С математикой такие условности не работают.

Но Гёдель был математиком, и у меня возникло тревожное предчувствие: я понял, к чему это ведет. Если бы вам удалось составить уравнение, которое докажет собственную недоказуемость, тогда быть беде, ведь, по сути, этим вы сломали бы саму математику. Я вспомнил затравленный взгляд Гёделя и дрожащими пальцами перевернул страницу.

Черт.

Уравнения змеились по всей странице. Сколько уже я учусь в этой школе, и все время эта книга пылилась здесь в библиотеке, выжидая момент, чтобы перевернуть мою вселенную.

Я перечитал всё пять, шесть, семь раз, вопреки всему надеясь найти какую-нибудь ошибку, оплошность, которую не замечали до меня сотни читателей, чьи жирные пальцы заляпали пожелтевшие страницы.

Я ничего не нашел.

Я дошел до последней строки главы, и – вот оно, ку де грас^[3]:

Недоказуемая теорема.

Вот и все. Математика не абсолютна. Она не могла найти решение, а за пределами математики не существовало ничего более фундаментального и конкретного, что могло бы справиться с этой задачей.

Черт.

Черт черт черт черт черт.

Я почувствовал, как утрамбованный в желудке обед поднялся к горлу. Меня тошнило. Я сжал в руках книгу с такой силой, что хрустнули костяшки пальцев.

Я сверлил ее взглядом.

Недоказуемая теорема. Вопрос без ответа. Задача, над которой могут биться и я, и тысяча таких же, как я, и миллиард миллиардов суперкомпьютеров до тех пор, пока не потухнет солнце, и ни на шаг не приблизиться к решению.

«Если такая теорема существует, – спросил противный голос из глубины сознания, – как ты можешь быть уверен, что она всего одна?»

Я обмяк в кресле.

АРИА умерла.

Вся моя теория строилась на двух основных предпосылках. Что, во-первых, мои панические атаки были, по сути, математической проблемой; и, во-вторых (предположение настолько очевидное, что я даже не заметил, как допустил его, – а не это ли в итоге обязательно бьет под дых), что любая математическая задача может быть решена с помощью математики.

Гёдель проделал в моем втором предположении дыру таких размеров, что в нее спокойно вписался бы авианосец. Под маской любого уравнения может оказаться уродливая, неразрешимая, разрушающая жизнь западня.

Все тайные надежды, планы, которыми я делился с Ингрид, гулким эхом носились в коридорах моего сознания.

Если бы мы решили это уравнение… Пусть на это уйдут годы, но я бы узнал, наконец узнал, кончится это когда-нибудь или нет.

Книга выпала из онемевших пальцев, и я даже не слышал удара об пол.

Но внутренний голос не сдавался: возможно, с АРИА все будет по-другому. Возможно, на эту теорему все-таки есть ответ. Там все еще может быть доказательство. Но голос был слаб. Моя мечта трещала по швам, и как бы я ни хватался за обрывки, они не давались мне в руки. Я представил себя сгорбившимся над столом, изъеденным возрастом и сомнениями, год за годом продолжая вычисления, не зная, приблизился ли я к ответу.

Я опустил глаза в пол. Книга раскрылась при падении, и на меня снова взирали голодные глаза Гёделя.

…нельзя знать наверняка.

ДАННОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ – ЛОЖЬ.

Ложь, которая уничтожила мою уверенность во всем.

Я сбежал из библиотеки. Джули окликнула меня, но слезы мешали видеть ее лицо и слышать голос. Я наугад бежал по коридорам, лишь бы куда-нибудь бежать. Дождь бомбардировал окна сотнями капель в секунду, слишком много, чтобы сосчитать.

Часы в холле отсчитывали секунды: 6:47, а мамы все не было. Я достал из кармана телефон и набрал Бел, но она не ответила. Я попытался позвонить Ингрид, но не смог заставить себя нажать на кнопку. Я вспомнил ее глаза, когда я рассказывал ей про АРИА, загоревшуюся в них надежду, и не смог, просто не смог растоптать ее.

Я привалился спиной к шкафчикам и сполз на пол, горячие слезы текли по моим щекам. Я чувствовал себя одним во Вселенной.

Но я был не один.

Я услышал шаги слишком поздно.

Бен Ригби, с мокрыми от дождя волосами, сбросил с плеча футбольную сумку и отделился от компании приятелей.

– А ты какого черта все еще здесь?

СЕЙЧАС

– Один… один…

Тест первый.

Отголоски электрических разрядов пульсируют в висках, не дают сосредоточиться. Глаза слезятся, веки тяжелеют. Спать. Мне нужно поспать. Щупальца переутомления обвивают мои конечности, увлекая за собой вниз, в темноту.

Я лезу под свою испорченную рубашку. Пальцы нащупывают безобразные чешуйки ожога, все еще липкого от электродного клея. Я хватаюсь за край облезшей кожи и тяну. От боли туман снимает как рукой, и я резко вдыхаю сквозь зубы. Я моргаю, пока перед глазами не проясняется, и продолжаю таращиться на дверь.

– Один… Д-д-д… Один.

Я вздыхаю. Сверлю эту дверь взглядом, кажется, уже целую вечность, и за это время мы достаточно хорошо с ней познакомились. Она из металла, облезшая краска на ней синего цвета, а драпировкой служит ажурная тень паутины вокруг одинокой голой лампочки. На двери на первый взгляд нет замка, но, увы, и ручки с этой стороны тоже нет. Однако она может похвастаться аккуратными маленькими заклепками, бегущими по всему периметру. Я устал, я хочу есть, я растерян и напуган, но все было бы ничего, если бы только сосчитать эти заклепки.

– Один, один… один… черт.

Успехов пока нет. И к тому же я никак не могу перестать пускать слюни, а моя правая рука в настоящий момент прижата задницей к банке краски, на которой я сижу, потому что она сильно тряслась и отвлекала меня. (Банки с краской непременного для госучреждений цвета яичной скорлупы повсюду. Видимо, здесь, в шпионском штабе, у них нет настоящих тюремных камер, поэтому меня бросили в чулан завхоза.)

А хуже всего то, что я не могу считать дальше одного. Если я не могу даже этого, что будет, когда подступит паника и устроит тут погром.

Голос Ингрид эхом звучит в моей голове: «Мы будем давать тебе разряд снова и снова, пока ты не разучишься считать». Но я продолжаю попытки. Если я смогу сосчитать заклепки, то смогу рассчитать размер двери. Если я могу рассчитать размер двери, я смогу вычислить объем чулана. Если я смогу вычислить объем, то смогу удостовериться, что в этом крошечном помещении больше воздуха, чем в стандартном гробу. А если мне удастся и это, то, возможно, я смогу подавить рвотные позывы, задушить истерические крики, застрявшие пока что у меня между зубами, и сделать что-нибудь полезное.

Например, придумать план.

Я сдираю очередной кусок обожженной кожи, морщусь, вытираю что-то, надеясь, что это не рана на моей руке начала гноиться, опять пускаю слюни и пялюсь на дверь.

– Один, – решительно говорю я.

Помимо банок с краской, в моей камере есть еще одно удобство, которого в гробах обычно не найдешь, – вентиляционное отверстие в стене высоко у меня над головой, закрытое металлической решеткой. Агент Блэнкман (укушенный в детстве радиоактивным двигателем сюжета) мог бы залезть на стену, снять решетку… допустим, зубами и поставить на то, что с вероятностью десять тысяч к одному лаз приведет его к свободе, а не к топке центральной котельной.

И более чем вероятно, что он бы преуспел – такое случается во всех шпионских историях.

Но агент Блэнкман пропал. Остался только я, а я никогда отсюда не выберусь без посторонней помощи. Главное, я должен быть готов, когда подмога подоспеет.

Я смотрю на дверь. Дверь смотрит на меня.

– Один… один…

Поскольку свободного времени у меня в запасе навалом, я сочиняю некролог:

«Агент П. У. Блэнкман долгие годы провел под прикрытием, потрясающе убедительно вжившись в роль жалкого труса, когда на самом деле он являлся самым храбрым офицером в подразделении. Сегодня пробил его последний час: он истек кровью на полу грязной камеры для допросов от всаженного в хребет, в отсутствии которого ему так ловко удалось убедить окружающих, ножа вероломного двойного агента…»

Лязгает замок. Скрипят петли. Дверь открывается, и я вижу ее силуэт: светлые волосы в тени кажутся угольками. Я делаю глубокий вдох.

– Агент Белокурая Вычислительная Машина. – И в эту секунду призрак агента Блэнкмана говорит моими устами. – Какой приятный сюрприз.

Она пересекает помещение в два коротких шага и оказывается передо мной (ага, два, а вот и ты!), а невидимые руки закрывают за ней дверь. Она берет меня одной рукой за подбородок. Перчатки у нее влажные, как будто натянуты на мокрую кожу. Резкий йодистый запах раздражает ноздри.

Знакомые карие глаза скользят по моему лицу.

– Ты не удивлен моему появлению, Питер.

– Не удивлен? Ну, тебе ли не знать.

– Возраст, – говорит она сухо, словно выносит обвинение. – Номер дома. Не бог весть какое описание, но рано или поздно…

Она замолкает, – видимо, слишком злится, чтобы продолжать, и я перехватываю инициативу.

– Рано или поздно, – говорю я, – те, на кого ты работаешь, поймут, что ни один парень, соответствующий этому описанию, никогда не приближался к юбке моей сестры, и тогда они всё поймут.

– Да.

– Поймут, что ты их обманула, ради меня.

– Так это что, черт возьми, была ловушка? – шипит она, широко распахнув глаза, и она так близко, что я почти могу сосчитать крошечные капилляры.

Я не отвожу взгляд.

Ты их обманула ради меня. С тех пор как я встретил тебя, Ана, все было с точностью до наоборот. Злись сколько хочешь, но это тебя никуда не приведет. Теперь читай это в моих мыслях, если угодно.

– Это моя семья, Питер, – говорит она умоляюще. – Он мой отец.

Я не сразу ее понимаю, а потом…

Мой отец. Я боюсь своего отца. Это были одни из первых слов, что она мне сказала.

Ана – так она себя назвала. Ана Блэк. А чуть раньше этим бесконечным днем мы ехали в машине, и Рита разговаривала по телефону со своим боссом, человеком по имени Генри Блэк, и Рита сказала: «Если бы на его месте была ваша дочь, вы бы предпочли, чтобы я бросила ее одну на морозе?»

– Ты – дочь здешнего босса?

Она сухо кивает.

– Тогда зачем ты мне помогла? Ты знала, что я скрываю. Почему не рассказала им?

Она пронзает меня свирепым взглядом, но не находит того, что ищет, и принимается разглядывать все вокруг: краску, паутину – что угодно, лишь бы не смотреть на мое лицо. Пальцами она тянется к манжетам перчаток. Даже когда она наконец заговаривает, она не дает ответа.

– Они уже что-то подозревают. Параметры поиска слишком расплывчатые, чтобы совсем не дать результатов, но ни одно из совпадений не выглядит многообещающим. – Она размахивает перед моим носом блокнотом в твердой обложке. – ЛеКлэр отправила меня узнать, не станешь ли ты разговорчивее, если мы тебя накормим.

Она кивает на магазинный сэндвич с ветчиной и сыром и бутылку воды на подносе у двери. Поднос, видимо, всунули в чулан, уже когда она вошла. Желудок хищно рычит: с завтрака, которым меня все равно вырвало, прошло уже много времени. Я бросаюсь к еде.

– ЛеКлэр? – спрашиваю я, запихивая в себя резиновый хлеб.

– Кэролин ЛеКлэр, заместитель директора. Она представилась тебе своим внешним именем, – она неопределенно машет рукой. – Сандра, Памела, Джессика…

– Рита? – восклицаю я, и крошки летят во все стороны. – Рита – гребаный заместитель директора?

– Папина правая рука, – подтверждает она натянутым голосом. – И судя по взгляду, которым она меня наградила, когда велела расспросить тебя об этом таинственном парне, думаю, она не верит ни единому твоему слову.

– Так почему бы тебе не прочитать ее мысли? – спрашиваю я. Поверить не могу, что говорю это как само собой разумеющееся, но я так окосел от сегодняшних сюрпризов, что больше не чувствую шока. – Ты ведь этим занимаешься?

– Я не умею читать чужие мысли, Питер, – она угрюмо смотрит на меня. – Только твои.

Воцаряется тишина, слышно только капающую трубу.

– Я зеркало, только очень мутное. Я чувствую чужие желания, страсти, эмоции. Но мне нужно досконально изучить человека, чтобы эти чувства выстроились в мысли. Ты…

Она останавливается и буквально не позволяет себе закончить фразу. Ее зубы впиваются в губу так сильно, что я удивляюсь отсутствию крови. Затем она добавляет:

– Ты не представляешь, как тебе повезло. Иметь в своей жизни человека, который так хорошо тебя знает.

– Я думал, что хорошо тебя знаю.

Ее лицо покрыто паутиной тени, но я все равно замечаю блеск слез в уголках ее глаз.

– Хотелось бы.

В помещениях у нас над головами стучат клавиши, и компьютерная мощь немыслимого для меня масштаба кипит и клокочет, подтачивая немногое оставшееся нам время. Я должен выбраться из этой гробницы с фанерными полками. Я должен найти Бел. Я должен сделать это сейчас…

И все же…

За человеческую мимику отвечают сорок две мышцы, и все сорок две в ее лице говорят мне, чтобы я сейчас не торопился.

Сердце колотится где-то в горле.

– Тогда расскажи, – прошу я.

– Что рассказать?

– Все: что с тобой случилось, как ты сюда попала.

Она смотрит на меня.

– Хочешь, чтобы я узнал тебя настоящую? – уговариваю я. – Тогда расскажи мне про нее. Только начни сначала.

Она смотрит на меня недоверчиво, но я помню этот взгляд: в нем читается и надежда. Так она смотрела, когда я рассказал ей об АРИА.

– Я не знаю начала, – говорит она медленно, неохотно, но, главное, она говорит. – Все началось еще до моего рождения. Но, насколько я сейчас понимаю, всем сотрудникам было отправлено электронное письмо следующего содержания: «Нужны добровольцы, ожидающие детей». В чем суть? Родители получали шанс резко повысить эмоциональный интеллект ребенка, вплоть до рождения полноценного эмпата.

Она иронически отвешивает поклон.

– Дай угадаю, – говорю я. – Глава британской разведки не смог упустить такую возможность?

– Не путай причины и следствия, Питер, – цыкает она. – Ты меня удивляешь. Думаешь, я такая, потому что мой папа – главный? Папа главный потому, что я – такая. Это шпионское гнездо. Двойные агенты на каждом шагу. Мы существуем, чтобы искать рычаги давления, которые можно использовать, чтобы подчинять волю людей. И все здесь полно неопределенности, пронизано сомнениями и догадками: знают ли они, что мы знаем, что они знают? – и прочая невеселая, тревожная дрянь. А потом появляется маленькая Ана, способная распознать ложь с расстояния в сто шагов, способная почувствовать самые искренние, темные, спрятанные за семью замками желания «клиента», просто находясь с ним в одной комнате…

Она умолкает, глядя мимо меня. Думаю, она даже не видит меня больше, поглощенная своими воспоминаниями, которые меняют ее прямо сейчас, пока она вспоминает.

– Я – самый ценный актив этой фирмы, и чуть ли не с того самого дня, как я впервые заговорила, папа взял меня в оборот.

Она закусывает щеку изнутри, словно хочет прожевать в ней дырку, с той же остервенелой интенсивностью, с которой моет руки.

– Я не смогу объяснить, каково мне было.

– А ты попробуй.

Она напрягается и подтягивает к себе ноги, как будто ждет удара.

– Я провела два дня, – выпаливает она, – наблюдая за террористами в Сеуле, и стала настолько одержима идеей объединения двух Корей, что готова была ради этого подорвать начальную школу. Потом меня отправили в Венесуэлу, и целую неделю я сходила с ума по каракасскому мальчику по вызову. Мне, кстати, тогда было двенадцать…

Ее взгляд скользит по мне, и у меня мурашки бегут по коже.

– Потом они и этого парня прижали, и любовь прошла, как не бывало. Вместо нее – жгучая, безумная ненависть к евреям во время бесконечного уик-энда на очередном объекте в Польше, потому что, как выяснилось, когда работаешь эмпатом на разведку, от тебя, как правило, требуется эмпатировать не самым приятным людям.

Она говорит тихо, чтобы охранник не подслушивал снаружи. Но в ее голосе звучит ярость.

– Я чувствовала себя щепкой во время урагана. Их потребности, их ярость и ненависть переполняли меня, швыряя меня из стороны в сторону. Я умоляла отца дать мне передышку, немного побыть одной, и в конце концов он уступил, но было уже поздно. Когда я вернулась в свою комнату и закрыла дверь, я ничего не почувствовала. Зеркало было пустым.

Я хотела найти себя, понять, что из себя представляю я, чего я хочу, когда я остаюсь собой, но это было все равно что хвататься за туман.

Ее частое дыхание щекочет мои веки, и я чувствую ее страх.

– А потом меня приставили к тебе. В течение трех лет я работала только с тобой. А ты горел так ярко, ярче всех, кого мне доводилось знать. Ты стал моим маяком в тумане. Вечерами я возвращалась домой, а твоя паника, твоя любовь к семье, твоя любовь к числам оставались во мне, и да, пусть среди этого всего преобладал страх, но, по крайней мере, это было кое-что, и это было похоже на… – Она замолкает, затем пожимает плечами. – А потом, когда я увидела тебя распростертым передо мной на столе, я просто… не смогла… Не смогла вот так взять и сломать тебя. Это было бы равносильно тому, чтобы сломать саму себя.

– И ты соврала.

– И я соврала.

– 23-17-11-54.

Она прижимает подбородок к груди, смотрит в пол и тихо смеется, хотя по ее щекам текут слезы.

– В любом случае все пошло коту под хвост, – фыркает она. – Мне нужно было несколько дней, чтобы подготовить тебя, но наверху сейчас все стоят на ушах – я никогда не видела ничего подобного. Я никогда не встречала твою маму, пока меня к тебе не приставили, но я слышала о ней. Она у нас большая шишка, да и вообще, когда свои попадают под удар, можно ожидать бурной реакции, но даже в этом случае… Мне дали меньше часа, чтобы расколоть тебя… К тому же у тебя была паника, и, значит, у меня тоже паника, и… блин, – вздыхает она. – Что же мне делать?

Папа взял меня в оборот.

Я быстро шевелю мозгами, пока она смотрит не на меня, а в пол. Нельзя заставлять ее чувствовать себя загнанной в угол. Иначе она решит не рисковать, вернется к тому, что ей известно лучше всего: к своей семье. Я бы так и поступил.

Дай ей выбор.

– Как я понимаю, – осторожно говорю я, – у тебя есть три варианта. Один, – я отгибаю указательный палец. – Сейчас ты пойдешь к Рите, ЛеКлэр, неважно, как ее зовут… и скажешь ей, что совершила ошибку. Неправильно прочла меня. Я тебя обманул. Скажешь ей то, что она хочешь слышать. Так ты сможешь вернуться к ним.

Прошу тебя, не возвращайся.

Она не двигается, сидит, опустив голову, и ничего не говорит.

– Два, – отгибаю другой палец. – Скажи им правду. Ты немного оступилась, но теперь снова в игре.

Но ведь это не так, я прав?

По-прежнему нет ответа.

– Три. – Третий палец. – Мы сбежим с тобой, прямо сейчас.

По-прежнему нет ответа…

…а потом:

– Как?

Ее еле слышно, но меня переполняет облегчение.

– Что?

– Как мы сбежим? Джек стоит прямо за дверью.

– Ну, тогда ты иди. Уведешь его с собой, отвяжешься от него, вернешься сюда и… на этом этаже есть туалеты?

– Прямо по коридору.

– Ну вот, тогда встретимся в туалете. Постучишь пять раз в первую кабинку.

Она смотрит на меня как на идиота.

– А ты как отсюда выберешься?

Я отрываю одну боковину от картонной упаковки, в которой лежал сэндвич. Складываю его пополам, потом еще раз и еще раз пополам. С каждой новой складкой сила, противодействующая моим пальцам, возводится в квадрат. Экспоненциальное оригами.

Я встаю и стучу в дверь, придвигая ногой пустой поднос. Ручка поворачивается, и я скромно отступаю в сторону.

– Доверься мне, – шепчу я ей, когда она проходит мимо. – Я учился у лучших.

Одиннадцать минут спустя мы с Ингрид сломя голову несемся по заброшенным подвальным коридорам мимо закрытой ставнями столовой («Не желаете пирожков по-шпионски?»), снова оказываемся в лабиринте и всего через несколько поворотов ныряем в старый грузовой лифт. Лифт поднимается со скрипом и лязгом, буквально вопя: «БЕГЛЕЦ! БЕГЛЕЦ ЗДЕСЬ! ЗАБИРАЙТЕ ЕГО СКОРЕЙ!» Но Ингрид совсем не волнуется.

– Кое-чего ты мне так и не объяснила, – говорю я. Она стоит ко мне спиной. Я наблюдаю, как она покачивается в такт движению лифта. – Почему? Почему тебя на три года приставили ко мне?