Текст книги "Маньчжурия, 1918. Особый отряд (СИ)"

Автор книги: Руслан Аристов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Запись идет вплоть до 10:58, когда ты… а, вот и ты показался.

Слева направо кадр пересекает фигура: худая, бледная, машет руками, шевелит губами, хотя говорить тут не с кем. Я стискиваю забинтованную руку до тех пор, пока не чувствую вспышку боли. Часы на камере отсчитывают еще восемь секунд, и в коридоре появляется еще одна фигура.

– Мама, – шепчу я.

В одной руке у нее каблуки, в другой скомкан подол платья, и она тоже бежит, но в отличие от меня не выходит из кадра. Она останавливается как вкопанная, и то, что написано на ее лице… страх, узнавание, растерянность и отчаяние. Взгляд человека, столкнувшегося со своим худшим кошмаром и понимающего, что он настиг тебя наконец, но ты не готов, ты никогда не будешь готов.

Она делает неуверенный шаг вперед, затем пятится назад, ее губы округляются в крике о помощи, произносят имя, мое имя. Она поворачивается, решаясь бежать, и экран становится черным.

Я круто поворачиваюсь к Фрэнки со слезами на глазах.

– Включите!

– Видео работает, – отвечает она. – Что-то не пропускало сигнал. Посмотри на часы.

Я смотрю на монитор. Часы никуда не делись и продолжают работать: пять секунд темноты, шесть. Я тяну руки к экрану, как будто могу отвести черноту, скрывающую мою мать, как покрывало.

А потом происходит странное. Часы замирают. В течение двух ударов моего сердца они показывают 10:58:17:00, после чего, как споткнувшийся бегун, вернувшийся на трек, устремляются вперед. Через три секунды время снова замирает, ровно настолько, что я успеваю сделать судорожный вдох и выдохнуть снова: 10:58:20:00, – и продолжает свой бег, разматываясь и разматываясь в темноте. Глаза болят оттого, что я вглядываюсь в не вполне черное свечение экрана.

– Смотри дальше, – говорит Рита.

Часы снова замирают: в 10:59:13:00, на целых две секунды. Затем возвращается картинка.

– Мама, – выдыхаю я, хотя с такого ракурса ее не узнать.

Она вся изломана: переплетенные конечности, окровавленная ткань, и рядом с ней на коленях стою я, мои руки в темных пятнах отчаянно барабанят по телу. Я смотрю на пятна на своих руках сейчас и чувствую, как к горлу подступает та же бессловесная паника.

– На паузу, – командует Рита.

Фрэнки нажимает на кнопку, и черно-белый я перестаю двигаться.

– Видеозаписи самого нападения нет, – говорит Фрэнки. – Но после включения ты был первым, кто появился в кадре. Ты видишь здесь что-нибудь, что мог оставить нападавший? Уликой может оказаться все что угодно. Посмотри на экран, напряги память.

Я качаю головой. Глаза жгут глупые слезы.

– Совсем ничего? Ничего, что помогло бы нам найти их?

Нет, разве что…

– Питер?

– Часы, – шепчу я. Мой голос охрип. – За время без изображения часы остановились трижды. С частотой…

– Мы уже проверяли. Отрезки неравномерные, – говорит Фрэнки. Она хмурится. – Закономерности нет.

– Они не неравномерные, – настаиваю я. – Не совсем. Пауза наступает каждый раз ровно в момент смены секунды. Смотрите.

Онемевшими пальцами я отбираю у Фрэнки мышку и перемещаю ползунок видео туда, где часы остановились в первый раз.

– Первый раз – в 10:58 и семнадцать секунд ровно, второй в 10:58 и двадцать секунд ровно, – я двигаю ползунок вперед сначала раз, а потом еще. – И последняя остановка в 10:59 и тринадцать секунд ровно. Какова вероятность того, что это могло произойти случайно? – Они непонимающе смотрят на меня, и я отвечаю за них: – Ровно один на миллион. Это не случайность. Эти цифры что-то значат: семнадцать, двадцать и тринадцать.

Когда я произношу это вслух, закономерность кажется незначительной и нелепой. Я жду, что Фрэнки отмахнется, но, к моему удивлению, она выглядит задумчивой.

– Я сравню это с записью взлома лаборатории, – говорит она Рите.

– Какого взлома?

Фрэнки уже повернула монитор к себе и отвечает, безостановочно долбя по клавишам:

– Сегодня в четыре утра в лабораторию твоей матери в «Империале» вломились. Записи с камер попали сюда, и с ними был загружен вирус, который стер все файлы на жестких дисках.

– Думаете, эти случаи связаны? – спрашиваю.

Туман в голове начинает рассеиваться.

– Если нет, то это чертовски странное совпадение.

– Получается… это связано с маминой работой? – дрожащим голосом спрашиваю я.

Рита вздергивает брови.

– Она специалист по стратегическим исследованиям. Конечно, это связано не с ее стряпней.

– Но… но ведь…

Я вспоминаю слова Фрэнки о том, что они пытались связаться с Бел. Вспоминаю, что сказала Рита, докладывая о положении дел, когда ответила на телефон. «Кролик у меня». А я знаю, что Кролик – это я. Первым делом, войдя в эту дверь, она спросила: «Девчонку нашли?» Наверняка она имела в виду Бел. «И рискую я не только блестящей карьерой, но и своей лебединой шеей, – сказала Рита, – потому что ради нее мы обязаны позаботиться о вашей безопасности».

Даже сейчас мне сложно сформулировать свой вопрос. Думаю, потому, что для этого приходится отказаться от вшитого в подкорку моего мозга предположения, что все происходящее непременно должно касаться меня, – предположения, которое до этого момента не позволяло мне обратить внимание на тот факт, что все, что я видел и слышал сегодня, необычным и подозрительным образом касалось меня…

…меня и моей до сих пор не объявившейся сестры.

– Если это все из-за маминой работы, – тихо спрашиваю я, – откуда такое внимание к ее детям?

Фрэнки на мгновение пугается, но быстро приходит в себя.

Считай. Я оглядываюсь через плечо, смотрю мимо Риты. Пятнадцать шагов до двери. Дверь в девять дюймов толщиной. Восемьсот пятьдесят шагов по коридору к выходу на улицу через дверь, которую я не смогу открыть. Я смотрю на часы: девяносто три минуты с тех пор, как закончилась моя прежняя жизнь. Я не хочу задавать следующий вопрос, но от него никуда не деться.

– Кто бы ни стоял за этими нападениями, им нужна не только мама, ее работа или ее коллеги. Им нужна Бел, и им нужен я. Почему?

– Все дело в том, кто он такой.

«Он, – думаю я, вспоминая взволнованное лицо Шеймуса в музее. – Он забрал ее? Как он вообще сюда попал?»

– Вам уже известно, кто это сделал.

– У нас есть догадки. Но мы не хотели влиять на твои воспоминания о преступлении.

Я жду. Нет смысла задавать вопрос, который и так висит в воздухе, как газ, просочившийся из канализации.

Фрэнки смотрит на Риту, как бы спрашивая разрешения. Рита кивает. Фрэнки вздыхает и говорит:

– Это доктор Эрнест Блэнкман.

В основании черепа сжимается ледяной кулак. Похищение. Дети. Почему я этого не предвидел? Что же ты, Пит, ты ведь силен в закономерностях. Рот удается открыть только с третьей попытки, потому что язык присох к нёбу намертво.

– Папа?

РЕКУРСИЯ: 3 ГОДА НАЗАД

Злой смех раздавался неподалеку от женского туалета.

В другой ситуации я бы предпочел свалить оттуда на безопасное расстояние, развернулся бы на сто восемьдесят и двинул обратно по коридору. Сегодня я взял встречный курс и пошел прямо на группу тел в школьной форме в эпицентре смеха. Я не смог бы объяснить, почему так поступил. Может, просто был один из таких дней, золотых, храбрых дней, слишком редких дней, когда все казалось по плечу.

Кроссовки скрипели по линолеуму. Я не сводил с них глаз, обхватив руками лямки рюкзака. Я подсчитал достижения этого дня.

Познакомиться с новенькой: есть.

Условиться с новенькой о свидании на перемене: есть.

Не струсить, а реально прийти в столовую на свидание с новенькой: невероятно, удивительно, но есть.

Ждать, ждать и еще немного подождать, вжавшись спиной в столовскую стену, снося взгляды школьников, стоящих в очереди за рыбой с картошкой и резиновым бисквитом, пока не прозвенит звонок к началу следующего урока, а она так и не объявится: есть, есть, чтоб меня, есть.

Я подался влево, огибая смеющуюся компанию, и прекрасно расслышал, хотя они и говорили шепотом.

– И не говори, она такая лохушка!

– Может, расскажем учителю, а? – Этот голос казался встревоженным.

– Да ну, весело же.

– Фу… А этот на что вылупился?

Этот – это я. Наклоном головы и подъемом ее голоса она выносила мне обвинение похлеще Великого инквизитора^[1]. Снова смех. У меня перехватило горло, лицо вспыхнуло, но в итоге я миновал их и через семь-восемь секунд должен был оказаться вне зоны слышимости. Но тут из открытой двери туалета до меня донесся новый голос. Я узнал его – я впервые услышал этот голос сегодня, когда он спросил меня, не хочу ли я встретиться на большой перемене. Но сейчас голос не говорил.

Голос плакал.

Я замер как вкопанный, выставив перед собой одну ногу, как игрушечный солдатик, у которого кончился завод.

Я попытался обернуться, но не смог. Мерзкий голосок в голове прошептал: «Женский туалет», затем «внимание» и, наконец, «пли».

В любой другой день я бы сбежал. Страх сгустился в сердце, как кровяной тромб. Я уже считал шаги да выхода (двадцать два) и прикидывал, как скоро смогу совершить набег на свой шкафчик в поисках заначки овсяного печенья и набить свой рот, неистово щелкая челюстями и хрустя злаками (двести десять секунд – я не рекордсмен). Но, как я уже говорил, сегодня был необычный день. Сегодня был отважный день.

Расправив плечи, я повернулся вокруг своей оси. Я узнал трех девчонок: Бьянку Эдвардс, Стефани Гровер и Тамсин Чоу. Они смотрели на меня как на гигантский гнойный прыщ на ножках, готовый в любую минуту лопнуть. За ними находилась дверь в женский туалет, а там…

«Сорок минут», – подумал я. Умыться и поплакать. Иногда, чтобы быть храбрым, достаточно просто понять, чего ты боишься больше всего.

Неотрывно глядя себе под ноги, я прошагал мимо девочек. Как игрушечный солдатик: простейшие движения, левой правой левой. Сумасшедшее тиканье сердца, как часовой механизм. Ты можешь.

– Эй! – крикнула Бьянка. – Ты куда это…

Она не успела закончить. Я уже переступил порог. Я был в женском туалете.

О боже.

Слева от меня – ряд кабинок. Прямо передо мной – раковины и зеркала в ряд. А между ними и мной – небольшим полукругом черные спины девочек в полиэстеровых пиджаках. Одна из них что-то сказала негромко, снова раздался смех. Другая держала в руке телефон. Она что, снимает? Ключик в моем заводном сердце снова провернулся.

– Эм. – Неужели этот слог действительно слетел с моих губ? – Извините.

Ровно одна девушка обернулась на мое робкое вмешательство – та, что держала телефон. Таня Беркли. Аккуратная черная челка, как лакированная рамка для фотографий, обрамляла ее лицо.

– Боже мой! Пошел вон отсюда! – взвизгнула она.

Внезапно я испытал острый прилив энергии – я чувствовал себя воздушным шаром, который сорвался с привязи и стремительно набирает высоту. Я не мог контролировать собственный рот: челюсти щелкали, как у щелкунчика, но нужные слова никак не шли на ум. Таня смотрела прямо в глаза. Я наблюдал, как выражение ее лица менялось с возмущенного на… испуганное?

– САМИ ИДИТЕ ВОН ОТСЮДА! – Я наконец обрел дар речи.

И случилось невероятное: море расступилось. Они стали расходиться. Они разбегались от меня.

Когда они, вжавшись в стену, просочились мимо меня, я увидел в их лицах отражение собственного страха, только умноженного во сто крат. Их взгляды были прикованы ко мне, будто они не могли отвести глаз. Я почувствовал, как жар бросился к щекам и лбу. Ошибки быть не могло: они испугались меня.

Когда они рассосались, я увидел копну светлых волос и плечи, ссутулившиеся над раковиной. Звук удаляющихся шагов стих, сменившись журчанием проточной воды и скребущим шипением щетки. Она быстро и с нажимом двигала руками, разбрызгивая вокруг себя воду. Часть воды была красного цвета.

– Э-эм… извини, – повторил я, вдруг осознав, что не знаю, как действовать дальше.

Как решить эту задачу.

– Ингрид?

– Выйди.

Она даже не обернулась.

– Ты уверена? Мне кажется, тебе… – я попробовал подыскать подходящее слово, но не придумал ничего лучшего, кроме как: – …неспокойно.

– Вот это да. – Кажется, она процедила это сквозь зубы. – Артурсон был прав: ты и впрямь гений.

Я встал у нее за плечом. Ее лицо в отражении было опухшим от слез, а лоб забрызган капельками кровавой воды. Скомканные перчатки без пальцев валялись на бортике раковины. Под пенным водопадом из крана я увидел тыльную сторону ее левой ладони – на ней не осталось живого места, но Ингрид продолжала в кровь драть ее щеткой.

– Блин, – проворчала она себе под нос. – Короче, прости, что я не пришла, хорошо? У меня тут ситуация. Не мог бы ты просто оставить меня нафиг в покое?

– Я могу тебе чем-то помочь? – Я понятия не имел, с какой стороны подступиться. – Может, принести что-нибудь?

– Только унести. Отсюда. Свои ноги.

– Понял… – Сгорая от стыда и унижения, я повернулся, чтобы уйти. Я не мог дать ей того, что ей сейчас нужно. – Хотя…

Я помедлил, раскачиваясь на пятке. А, была не была.

– Двадцать три, семнадцать, одиннадцать, пятьдесят четыре.

Не прекращая движений щеткой, она поменяла руки.

– Что?

– Ты сказала: «Не подведи меня». – Мои руки сжались в кулаки, щеки горели огнем. – И мне кажется… что я подведу… если уйду сейчас.

Она оглянулась на меня через плечо, на автопилоте продолжая движения руками. Всякий раз, когда щетинки царапали израненную кожу, на лице у нее дергался мускул.

– Мы познакомились меньше полутора часов назад, – сказала она.

– Ну и что?

– Почему тебе не наплевать?

– Ну… просто…

«Просто не наплевать, и все», – хотелось сказать мне. Но я вдруг отчетливо осознал, насколько уязвима она была в этот момент, стоя у раковины, свесив под воду руку… И если я хотел остаться рядом с ней, то по меньшей мере был обязан ей честным ответом, как бы жалко это ни прозвучало.

– Ты назвала меня другом, – сказал я. В повисшей паузе шум воды звучал особенно громко. – И я знаю, что мы не друзья, пока нет. Но… я бы хотел стать твоим другом.

Она не ответила, но ее плечи слегка расслабились, что я воспринял как хороший знак, а затем затряслись, когда она начала плакать, что я воспринял как плохой знак. Я подошел к ней ближе.

– Что такое? – тихо спросил я. – Чего ты боишься?

Она подняла на меня удивленные глаза, в которых стояли слезы.

– О чем ты переживаешь? – не унимался я. – Прямо сейчас?

Говори со мной.

Она задышала, мелко и отрывисто.

– Прямо сейчас? Я думаю, что по пути сюда встретила четверых чихнувших ребят. А во время переклички выяснилось, что двое моих одноклассников не пришли. По школе ходит инфекция, достаточно серьезная, чтобы пропустить уроки, и если я очень, очень тщательно не вымою руки, то что-нибудь подхвачу. А если я что-нибудь подхвачу, я заболею, и сама буду в этом виновата. А если я заболею, то не смогу прийти в школу, а мне нужно ходить в школу. Я никак, никак не могу оставаться дома в течение дня. Так что мне нужно очень, очень постараться и вычистить все-все у себя под ногтями.

Последнее слово едва можно было расслышать за громогласным всхлипом. Движения ее рук снова ускорились. Инстинктивно я потянулся к ней, но не знал, как прикоснуться: вся ладонь была окровавлена.

Она сказала: «Сама виновата». Что-то внутри меня сжалось.

– Четыре с половиной секунды, – сказал я.

– Что?

– Ты полностью протираешь поверхность руки за четыре с половиной секунды.

– Что?

– Четыре с половиной секунды, умноженные на две руки: девять секунд, – я заговорил громче, быстрее. – Ты провела здесь сорок минут – две тысячи четыреста секунд. Этого времени хватит на то, чтобы полностью вымыть руки двести шестьдесят раз. Они чистые.

Ее лицо болезненно напряглось. Я знал этот взгляд. Она смотрела на прутья клетки, обступившей ее со всех сторон.

– Поверь мне, – убеждал я. – Если ты сейчас не можешь поверить себе, поверь мне. Хотя бы сейчас.

Ничего. Только шорох щетки и плеск воды в раковине. Постепенно движения ее рук стали замедляться и замедляться, пока наконец щетка не стукнулась о керамику раковины, когда Ингрид выронила ее из пальцев. С бешено колотящимся в груди сердцем я протянул руку и выключил кран.

Она залезла в карман, извлекла бутылочку йода и ватный тампон и обработала ссадины на руках. Аккуратными, деловыми, отработанными движениями. Она даже не вздрогнула, хотя вся дрожала: по ее телу проходила высокочастотная вибрация, ее персональное землетрясение.

Она схватила перчатки, начисто вытерла раковину от крови бумажным полотенцем и, не говоря ни слова, быстро вышла из туалета.

Солнце светило болезненно ярко, когда я открыл дверь пожарного хода. Я знал все входы и выходы из школы, знал, где установлена сигнализация, а где нет, – мои маленькие кроличьи лазейки. Звонок прозвенел семь минут назад, но мне нужно было поговорить с Бел, и я знал, где ее найти. Я опустил голову, прячась от октябрьского ветра, и двинулся к школьной стене.

– Где тебя черти носят? – спросила Бел, когда я вышел к нашему тайному местечку под дубами. – Я так боялась, что с тобой что-то случилось.

Там, где она мерила шагами землю, осталась дорожка примятых красно-бурых листьев, втоптанных в грязь. Костяшки ее правой руки распухли, и она даже умудрилась повредить кору ближайшего дерева.

Это единственный страх Бел: что со мной что-нибудь случится.

– Что-то случилось, – сказал я. Я до сих пор не пришел в себя.

– Что?

– У меня появился друг.

Прошла неделя, когда в окно аудитории во время переклички влетел бумажный самолетик. На нем был написан номер страницы и последовательность ссылок на слова. И подпись:

Я встретился с ней на задних ступеньках раздевалки, как она и писала. Это место было одним из сотни, где можно спрятаться от посторонних глаз в такой старой школе, как наша. Было холодно и серо, но дождь был легким, как брызги с моря. Она снова надела перчатки и пристально вглядывалась в город.

– Мой отец, – сказала она.

Это было первое, что она произнесла: ни «привет», ничего. Она просто продолжила наш последний разговор с того места, где он оборвался.

– Я боюсь своего отца.

– Да, – сказал я, присаживаясь рядом с ней. – Я знаю, о чем ты.

СЕЙЧАС

– Что тебе на самом деле известно о своем отце?

Дыхательный аппарат шелестит и пищит, пронося подключенную к нему женщину от одного вздоха к следующему, от одного удара сердца к следующему, прокладывая мостик через пропасть, о которой я не хочу думать.

Мой взгляд скользит по пластиковой трубке и упирается в маску на мамином лице. Ресницы, покоящиеся на ее щеках, еще хранят следы нанесенной с утра туши; длинные локоны рассыпаны по подушке; от мамы отходят проводки и трубки, подавая воздух, воду и плазму, забирая мочу и показатели. Трудно понять, где заканчивается она и начинается аппаратура. С каждым вдохом происходит заминка, пока аппарат перезагружается: на долю секунды кажется, что машина остановилась, что время вообще остановилось

…часы камеры видеонаблюдения замирают на два полных удара сердца: 10:58:17:00…

но потом в аппарате снова начинается писк, шелест, возобновляя ее зациклившийся анабиоз. Ничто не предопределено, все по-прежнему в подвешенном состоянии – рука в покере, ожидающая последней карты, уравнение со свободной переменной.

– Питер? – зовет Фрэнки.

Судя по голосу, уже не в первый раз.

– Простите, что?

– Я спрашиваю, что тебе на самом деле известно о своем отце?

– Известно?

Воспоминаний о нем не осталось: я был слишком маленьким, когда он ушел. Остались только впечатления, проблески из снов и фантазий: безликий человек в пыльном черном костюме с мясистыми, толстыми ладонями.

– Почти ничего.

– Луиза ничего тебе о нем не рассказывала?

Я почти не слышу. Фрэнки позвонили и сообщили, что мамино состояние стабильно, но она не приходит в себя. Фрэнки сказала, что врачи не знают, когда она проснется. Секундная заминка перед словом «когда» вызвала во мне ощущение, что я балансирую на краю пропасти.

На лифте мы поднялись сюда, в небольшой кабинет, оборудованный под операционную. В линолеуме, там, где раньше стоял стол, остались борозды. Мне смазали руки спиртовым гелем и завернули в стерильную зеленую материю – вся процедура напоминала церемонию жертвоприношения. Мы нацепили зеленые хирургические маски, и меня отвели сюда, чтобы я мог полюбоваться на свою работу.

Ты вылетел из зала как ошпаренный, точно привидение увидел. Она побежала за тобой.

Это случилось с ней из-за меня. Я – причина. Я – приманка. Я – кролик, который бросился наутек, а она побежала вдогонку. Мальчик, который кричал… Боже, Питер, возьми себя в руки и замолчи, хотя бы раз, хотя бы раз хотя бы…

– Раз, – говорю вслух.

– Раз? – переспрашивает Рита.

Она стоит рядом со мной, сложив перед собой руки в пластиковых перчатках. Фрэнки – по другую сторону от меня. И Рита вдруг кажется такой нейтральной, а от ее язвительности не осталось и следа. С ней будет легко разговаривать – так легко, как и с самим собой.

– Мама так говорила о своем браке. Она говорила, что в отношениях раз на раз не приходится, но у них с папой все было стабильно. Раз – встретились, раз – залетели, а потом раз – стались. Одно сплошное раз – очарование.

В уголках глаз Риты поверх хирургической маски появляются морщинки.

– Да, – говорит она. – Мне она тоже это рассказывала.

– Питер, тебе никогда не казалось странным, – спрашивает Фрэнки слева, – что в вашем доме совсем нет его фотографий?

Их недоприкосновения давят мне на плечи и мешают думать.

– Нет.

– Нет? У твоей мамы на кухне стоит фотография Франклина Рузвельта, но ни одной фотографии отца ее детей?

Я морщусь. Еще один брошенный невзначай случайный факт. Память рисует печальную улыбку мамы всякий раз, когда Бел или я спрашивали об отце. Взгляд номер 66, сложный: «Я не хочу об этом говорить. Это было давно. Это не имело большого значения». Я помню дрожащие пальцы, выдающие мамину ложь.

– Он пугал ее. – Я смотрю на нее, и горло сжимает спазм. Какая же она неподвижная. – И теперь я знаю почему.

Краем глаза я замечаю, как они обмениваются взглядами.

– Он и нас пугает, – говорит Рита.

Я вскидываю голову.

– Твой отец – бандит, Питер, но не простой. Луиза познакомилась с ним в Кембридже в середине девяностых, вскоре после того, как они оба получили докторские степени. Мне лично в это слабо верится, но их однокурсники говорят, что он был не менее талантлив, чем она.

– Папа… ученый?

Не знаю, чему я удивляюсь. Едва ли мама могла бы обратить внимание на человека с IQ ниже ста двадцати.

– Нейробиолог, как и Луиза. – Рита сцепляет пальцы замком. – Питер, проект твоей мамы, над которым она работает последние семнадцать лет, проект, который имеет… колоссальные экономические и стратегические перспективы, – над этим проектом твои родители начинали работать вместе. Они спорили до хрипоты о том, в каком направлении двигаться дальше, и со временем их отношения натянулись до предела. Затем, двадцать четвертого февраля 1998 года, ровно через месяц после вашего с твоей сестрой рождения, он исчез.

Пальцами в медицинских перчатках она изображает облако дыма, как фокусник.

– Ушел в лабораторию и не вернулся, как сквозь землю провалился. Больше о нем ничего слышно не было. Он пропал со всех радаров и исчез из поля зрения. – Она смотрит на Фрэнки и чуть заметно кивает. – До этой ночи.

– До этой ночи?

Фрэнки прочищает горло и продолжает рассказ:

– Если быть точным… до 3:53 утра. Вирус был удаленно загружен на сервер вашей мамы в «Империале» и стер все файлы. Мы позвонили Луизе, но она уже ничего не могла сделать.

Я мысленно возвращаюсь в кладовку, где сегодня утром мама устало вытаскивала керамические осколки из моих десен. Телефонная трубка лежала на столе. Вот почему она не спала.

– А потом, – продолжает Фрэнки, – в 10:57 в Музее естествознания…

Синий шелк, промокший от крови. Блеск ножа под музейными лампами.

– Вы уверены? – тихо спрашиваю я. – Вы уверены, что это он?

– Без видеозаписи мы не можем быть уверены, – признается она. – Но, судя по всему, он тот еще подлец. Жестокий, эгоистичный и вдобавок ко всему, несмотря на свой выдающийся ум, мелочный. Уничтожить труды твоей мамы и пырнуть ее ножом прямо в момент ее величайшего профессионального триумфа? Это полностью соответствует нашей характеристике, – она неприязненно качает головой и бормочет как будто сама себе: – Еще и свежих фотографий нет. Пятьсот тысяч камер видеонаблюдения по всему городу, а мы все равно что слепы.

Папа. Эрнест Блэнкман. Ни то, ни другое ему не подходит. Мысли о нем приводят меня в ужас, и так было всегда. Я всегда знал свои страхи наперечет – я вывел целую науку для их анализа. Всех, кроме одного. Всех, кроме него.

– Он наверняка узнал, что она совершила прорыв. – Рита выкладывает обстоятельства дела, как будто карты пасьянса. – Там, где он потерпел неудачу. Если, как мы предполагаем, последние полтора десятка лет он провел занимаясь теми же исследованиями, это могло привести его в ярость. Тогда он решил исключить ее из игры, освобождая себе дорогу. Мы с Фрэнки пытаемся его выследить в рабочее время.

– В рабочее время? – не понимаю я.

Рита под маской корчит гримасу.

– Преданность и жажда справедливости – хорошие качества, Питер, но это личные интересы, а не корпоративные, и наша организация такого обычно не одобряет. Но ученый уровня Луизы Блэнкман? – В ее голосе сквозит восхищение. – Который не связан ни с корпорацией, ни с госслужбами, которого нечем прижать? Ничто не помешает ему продать свои исследования любому, кто хорошо заплатит. Наша верхушка в штаны наложила от страха, и не без оснований.

– Что за исследования? Над чем работала мама?

Рита не отвечает.

Фрэнки смущенно пожимает плечами.

– Извини, Питер. Мы шпионы. Ты должен понимать, что у нас есть свои секреты.

Я не знаю, куда смотреть, поэтому смотрю на изувеченное тело, в которое мой отец превратил мою мать. Лица Риты и Фрэнки обращены ко мне. Поверх масок я вижу только их глаза, но они стоят достаточно близко, и я чувствую их дыхание через ткань.

Боже, до чего трудно думать, но что-то здесь не…

– Удалил все данные, – проговариваю я.

– Что, прости?

Я смотрю на Риту.

– Вы говорите, что мама была близка к успеху?

А папа занимался теми же исследованиями. Она сделала прорыв. Он – нет. Так зачем ему удалять данные? Почему бы не украсть проект?

Они обмениваются взглядами, в которых читаются уважение и недовольство, как будто они надеялись, что я не догадаюсь о чем-то.

– Ты прав, – неохотно соглашается Фрэнки. – Вирус уничтожил результаты исследований Луизы, но Эрнест не стал бы этого делать, если бы у него уже не было доступа к ним.

– Как он мог получить доступ?

– У нас есть сомнения, но…

– Что?

Она смотрит сочувственно.

– Анабель.

Я дергаюсь, как дикий зверь. Ощущение такое, что они меня обвинили.

– Мы не думаем, что это было сделано со злым умыслом, – поспешно заверяет меня Рита. – В этом нет ее вины. С тем же успехом и ты мог оказаться на ее месте. Однажды к тебе на улице подходит незнакомец. Ты не знаешь почему, но чувствуешь сродство с ним. Это происходит постепенно, и со временем вы начинаете видеться все чаще и чаще. Ты никому не рассказываешь о знакомстве: у вас такая дружная семья, но здорово иметь секрет, о котором больше никто не знает. Однажды вечером, может быть за пиццей, или китайской едой, или просто чем-то вредным и классным, что запрещает тебе мама, он рассказывает тебе, кто он такой. Свою сторону истории. Оказывается, в чем-то твоя мама… сильно преувеличивала. Ему не нужно просить не рассказывать об этом близким – ты и сам понимаешь, что они с ума сойдут, если узнают, что вы с ним видитесь. Но он такой классный, гораздо круче твоей строгой мамы, и внимательно прислушивается к твоим проблемам, отчего они кажутся легче, кажутся решаемыми. И как тут поверить, что он и есть то чудовище, о котором рассказывала мама. Ты и не веришь.

Проходят месяцы, прежде чем он спросит тебя о работе твоей матери, и еще несколько месяцев, прежде чем он впервые попросит принести что-то из ее лаборатории. Что-то незначительное, пару бумажек, взятых, вообще-то, из его собственного исследования, которое ему пришлось забросить. Ты не хочешь его разочаровывать, да и он каким-то образом умудряется обратиться к тебе с просьбой именно в тот день, когда она вывела тебя из себя. И вообще, если докопаться до сути, ты понимаешь, что зол на нее, потому что ты начал любить этого человека, любить по-настоящему, и он мог бы быть в твоей жизни уже много лет, если бы она сказала тебе правду. И ты соглашаешься. Ты крадешь то, что он просит, просто чтобы досадить ей… – Рита пожимает плечами. – Схема давно известная. Меньше чем за год он сумел бы вытянуть из Анабель все, над чем работала Луиза.

Она замолкает. И она, и Фрэнки смотрят на меня в напряжении, как будто я вот-вот или блевану, или налечу на них с кулаками, или проделаю в стене дыру в форме Пита. И в следующее мгновение я с ужасом понимаю почему.

– Так вот почему вы так беспокоитесь за Бел.

– Именно.

– Потому что она видела его, говорила с ним, знает, как он выглядит, и, возможно, даже была у него дома.

– Именно. – Ее голос пугающе спокоен.

– А он – как вы это назвали? – пропал с радаров.

Я вспоминаю музейный коридор и думаю о том, как съемка прекратилась аккурат перед тем, как нападавший показался в кадре.

Преданность и воздаяние, возможно, и личные мотивы, но замести за собой следы – просто деловой подход к вопросу.

Вашу мать, вашу мать, вашу мать. Я опять думаю о черных кадрах видеонаблюдения, о том, как часы остановились на семнадцати, двадцати и тринадцати секундах: 17-20-13. Снова и снова прокручиваю в уме цифры. Я хочу помочь. Маме, Бел, хочу принести хоть какую-нибудь пользу. Я примеряю цифры к буквам латинского алфавита и получаю «QTM». Бессмыслица. Хочется кричать от отчаяния.

Мне холодно, и я обнимаю себя руками. Забинтованная рука под мышкой пульсирует. Фрэнки успокаивает меня, кладет руку мне на плечо, и повернуться к ней навстречу так легко.

– Мы должны найти Анабель раньше него. Ты ее брат, никто не знает ее лучше тебя. Куда она могла бы направиться? Наши люди следят за вашим домом, но, может, у тебя есть что-то на уме? Куда бы она могла пойти, если бы испугалась?

Та доброта, та ласка, которые излучает Фрэнки, греют, как горячая ванна после многочасовой схватки с пронзительным ноябрьским ветром, и буквально обволакивают меня. Глаза наполняются слезами, и на секунду мамина больничная койка расплывается на два мутных пятна: рядом с мамой я вижу распростертое тело Бел и слышу такой же пугающий своей монотонностью писк аппарата. Между ними возник мой безликий отец в пыльном костюме, и особенно отчетливо я вижу его руки, покрытые синяками и кровью.

«Пошел ты, – думаю я. – Я не дам ее в обиду». Мне нужно только сказать.

Красные кирпичи и падающие листья мелькают в памяти. Я так испугалась. Если бы ей нужно было куда-то пойти, то только туда. Я открываю рот, чтобы сказать…