Текст книги "Маньчжурия, 1918. Особый отряд (СИ)"

Автор книги: Руслан Аристов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Я сказал:

– Все хорошо. – Что еще я мог сказать? – Все будет хорошо.

Она посмотрела на меня круглыми, ярко белеющими в темноте глазами.

– Каким образом? – спросила она.

Я должен был найти ответ. Впоследствии, когда было уже слишком поздно, я задавался вопросом: а должен ли я был терзаться сомнениями или чувством вины за окоченевший труп в ковровом саркофаге, но тогда я… ничего не чувствовал. Только пронзительную кристальную ясность в прохладном ночном воздухе. Моя старшая сестра нуждалась во мне. Пятнадцать лет я полагался на нее во всем, а теперь она нуждалась во мне. Я не мог ее подвести.

Бел обхватила себя руками. Ее колотило, и я знал, что при ярком освещении увижу, как посинели ее губы. Я понимал, каково ей. Она была моей инверсией, моей противоположностью, но в каком-то смысле – зеркальным отражением, что делало нас одинаковыми. Бел была напугана, я тоже, и единственная разница была в том, что я уже привык к страху. Пусть у нее и докторская степень по падениям, но именно я научился жить в грязи.

Я начал думать. Я взъерошил волосы руками, потом провел ими по лицу, и на них осталась кровь. Ну вот, разодрал рану на лбу.

Мимо промчался поезд, оглушив на мгновение. Свет фар пробился сквозь листья плюща, вакуум, оставленный поездом, норовил засосать нашу одежду. Когда пришло озарение, все показалось таким естественным. Больно защипало лоб, но боль только прояснила мои мысли. Недолго думая, я отгородился от чувств цифрами, как делал уже много раз до этого.

Считай.

Вместе с Бел на станции вышло пять пассажиров, каждый из которых вполне мог оказаться последним, кто видел этого мужчину живым. Три камеры видеонаблюдения между переулком и станцией, но, что важнее, ни одной отсюда до переезда, который был последней точкой, где он мог сменить направление. Шесть окон в жилом доме с видом на переулок, но очень далеко, к тому же вряд ли в такой темноте можно было что-то разглядеть. Этим замусоренным переулком пользовались очень немногие, да и то лишь как кратчайшим путем до станции и обратно. Я посмотрел на часы: 22:26. До последнего поезда оставалось девяносто четыре минуты, и еще около семи часов до рассвета.

Бел наблюдала за мной, пока я носился по переулку, собирая газеты и картонки, которые я сложил поверх ковра, придавив обломками кирпича.

– Идем, – сказал я, когда труп был прикрыт настолько, насколько это возможно.

Я взял ее за руку – она оказалась ледяной. «Помоги ей пройти через это, – подумал я. – Ты должен ей помочь. Должен».

– М-мы так его здесь и оставим? – неуверенно спросила она.

– Нельзя его никуда нести, пока поезда еще ходят. Слишком велик риск, что кто-то пройдет мимо. – Я снова бросил взгляд на часы. – Значит, у нас есть… восемьдесят девять минут на поиски.

– На поиски чего? – спросила она.

Она казалась потерянной, и я пожалел, что у меня нет времени остановиться и все ей объяснить. Мы уже пролезли под забором, и я быстрыми шагами ковылял на больной ноге. От боли и перенапряжения трудно было говорить. Теперь это я вел ее за руку по залитой лунным светом траве, возвращаясь домой.

Есть только один гарантированный способ, чтобы вас никогда не нашли: для этого нужно сделать так, чтобы никто и не искал. Если этого человека, кем бы он ни был, объявят пропавшим без вести, его будут искать. Если его найдут мертвым, будут искать его убийцу. Этого мы не могли допустить.

Нам нужен был пожар, чертовски сильный пожар. Нам нужно было место, где пожар не вызовет удивления. На все про все у нас оставалось меньше полутора часов.

Я задействовал столько прокси-серверов и IP-масок, сколько смог. Я всегда испытывал легкий интерес к хакерству, но занялся им всерьез только тогда, когда встретил Ингрид (знаю, знаю, «подросток начинает живо увлекаться хобби симпатичной девушки – вот это да!»). Подняв щиты, я начал разведку. Под футболкой я обливался потом, и мои пальцы то и дело соскальзывали с клавиш, а подушечки правой руки метили клавиатуру крошечными пятнышками крови со лба.

Для начала я выяснил температуру горения зубов – самой твердой из-за повышенного содержания минералов части человеческого тела. Ответ: при тысяче ста градусах Цельсия. Затем я поискал виды топлива, которые разгораются до такой температуры. Кем бы ни была святая покровительница поджогов и препятствия правосудию, она, верно, оберегала нас, потому что список возглавлял метан – банальный бытовой газ. Возникла идея, первый шаг состряпанного лихорадочного плана: несчастный случай на производстве. Но сможем ли мы это провернуть, не причинив никому вреда?

Очередной запрос привел меня к ООО «Метинор», объекты которого имели обыкновение взлетать на воздух (и поистине ужасающее их количество действует до сих пор и живет припеваючи), а следующий обнаружил ближайший от нас метиноровский объект – ретрансляционную и пробоотборную станцию под поселком Дурмсли в Кенте. Согласно гугл-картам, она находилась всего в двух часах езды, и – я даже ударил кулаком в воздух, когда прочитал…

Была. Полностью. Автоматизированной.

Я взглянул на часы в углу экрана: 22:59. Остался час. Бел беспокойно ерзала на кровати, переводя взгляд с математических гениев на мутантов, и так по кругу. Я работал низко склонив голову.

Дальнейший поиск вывел меня на «Альтеракс Протекши Солюшнс», британское охранное предприятие, указывавшее «Метинор» в качестве одного из своих клиентов. Несколько щелчков мыши спустя нашлась и презентация для маркетингового модуля, в приложении к которой содержался текст заявки, использованной «Альтераксом» для привлечения «Метинора», включая слайд о том, как предлагаемое размещение камер безопасности может сократить расходы по персоналу. Более того, в рамках сделки с австралийским правительством после предыдущей трагедии «Метинор» разместил чертежи всех своих объектов в базе данных на закрытом промышленном веб-сайте, чтобы инженеры других компаний могли указать на проблемы безопасности.

Несколько драгоценных секунд я просидел, созерцая фрагменты придуманного мной плана, с трудом веря в успех. Неужели эта потенциальная бомба может так плохо охраняться? Но потом я понял, что для сомнений нет никаких причин. Объект находился в глубинке, не имел стратегически важных связей и не хранил ничего ценного. На первый взгляд ни у кого не могло быть мотивов саботировать станцию и вследствие этого не было мотива тратить деньги на обеспечение безопасности.

Я моргнул. Внезапно я яснее, чем когда-либо, увидел паутину незначительных предположений, компромиссов и договоренностей, на которых строилось наше общество. Необходимые фикции заставляли работать все остальные элементы системы, как квадратный корень из минус единицы – так называемое мнимое число, которое математики нарекли «i», невозможное число, благодаря которому держатся мосты и с неба не падают самолеты.

Все эти мелкие компромиссы и взаимные уступки были костями, составляющими скелет, на который общество было натянуто, как кожа. Бел и я теперь оказались вне этой кожи, враждебными инородными телами прощупывали ее на предмет слабостей. Такой ход мыслей показался мне знакомым, и я понял: это было похоже на проверку доказательства, когда ты прочесываешь логические доводы в поисках единственного, фатального, безосновательного пропуска.

К тому времени, когда Бел положила руку мне на плечо и бросила: «Пора», я нашел все, что хотел.

Я встал и с удивлением обнаружил, что с трудом стою на ногах. Мои руки дрожали, а клавиатура была забрызгана по́том.

– Пищевая пленка у тебя? – спросил я.

– Да.

Тело лежало там, где мы его и оставили. Все, чем оно было прикрыто, мы сняли. Какой-то жук полз по участку обескровленной кожи на обнажившейся лодыжке. Я смахнул насекомое. Кожа под моими пальцами напоминала мясо после холодильника. Ночью звуки стихли, и мы работали быстро и молчаливо, скрипя перчатками для мытья посуды, пока обматывали рулон ковра целлофановой пленкой, после чего ковер стал похож на огромный косяк. Перед тем как запечатывать ту часть, где была его голова, я жестом попросил Бел остановиться. Я почувствовал острое желание развернуть ковер, заглянуть в лицо человека, но не стал этого делать. С одной стороны, я не хотел видеть, что с ним сотворила сестра: я воображал впалую рваную прорезь в глотке и ее отголосок – черную кровавую слюну в уголке рта. Но было и еще кое-что: если однажды ко мне придут с его фотографией, я бы не хотел узнать его. Я бы не хотел ни одним мускулом своего лица выдать нас с потрохами.

– Готова? – спросил я, когда все было сделано.

Бел кивнула. Я рискнул подсветить экраном телефона, чтобы проверить целостность пленки – разрывов не было.

– Подгони машину, – сказал я.

Мама уехала на конференцию до понедельника, и если мы все сделаем осторожно, на заднем сиденье ее «вольво» не останется ни одного подозрительного волоска или ниточки, которые могли бы указать на причастность ее детей к убийству.

Тело было надежно упаковано, да и ковер несколько облегчал переноску, но я со своей хромающей ногой все равно дважды умудрился чуть его не уронить (в моем сознании «он» уже относилось к трупу, а не к человеку. Не к человеку. Если бы речь шла о человеке, я бы никогда не смог захлопнуть багажник).

Бел села за руль. Мама считала, что вождение автомобиля – Важный Жизненный Навык и это ее работа, а не «проклятого правительства» – решать, когда ее дети готовы этот навык освоить. Она разрешала нам садиться за руль с тех пор, как нам исполнилось по пятнадцать лет.

В полной тишине мы выехали на юг. Городские огни уступили место кромешной темноте проселочных дорог. Я все думал: вот как это происходит. Вот как ты становишься лицом из выпуска новостей, жестким и угрюмым в резком свете полицейской камеры. Никогда нельзя зарекаться, что ты не станешь «таким, как они». Никто не «такой, как они». Но однажды какой-то агрессивный, перебравший незнакомец выскочит на тебя из-за угла, однажды ты перестанешь себя контролировать – и все.

Я посмотрел на осунувшееся лицо Бел в свете приближающихся фар. Я думал о своей ежедневной борьбе за контроль над собой и о том, как часто терплю поражение. Сколько времени ей понадобилось, чтобы убить его? Пять секунд? Десять? Я мысленно сосчитал их.

Раз Миссисипи, два Миссисипи, три Миссисипи, четыре Миссисипи, пять Миссисипи, шесть Миссисипи, семь Миссисипи, восемь Миссисипи, девять Миссисипи, десять Миссисипи.

Вот и все. Вот сколько времени нужно, чтобы пустить жизнь под откос.

Мы остановились неподалеку от ретрансляционной станции. Бел улизнула на разведку, прихватив с собой распечатку чертежей с нацарапанными мной предположениями о том, где могут находиться камеры. Уже тогда я был поражен тем, как бесшумно она двигалась. За ее спиной сомкнулась темнота. Я все ждал, что мрак разорвет голубая вспышка полицейских мигалок, и так перенервничал в ожидании воя сирен, что, наверное, свернул бы себе шею, если бы действительно его услышал.

Я подумал о теле в багажнике, представил, что оно двигается, вырывается из скрученного и замотанного ковра, толкаясь в него, как насекомое в огромной куколке, ловит ртом воздух, задыхается. Я тяжело сглотнул ставший поперек горла комок. А вдруг мы ошиблись? Вдруг он все еще жив? Нет. Я щупал его холодную лодыжку без пульса, чувствовал трупное окоченение, пока мы несли его. Неспроста есть такое выражение – «мертвый груз».

Кем он был? Осталась ли у него семья? Дети? Под влиянием тишины и темноты я забрасывал себя вопросами. Но я вдруг понял, что никогда не узнаю ответов. Любая моя попытка что-то выяснить протянет между нами ниточку, по которой можно будет выйти на меня, а от меня – на Бел. Но я ничего не мог с собой поделать и все представлял себе его ребенка, может маленькую девочку, которая ворочается под одеялом и не может заснуть, потому что не знает, где ее папа.

Бел вышла из темноты.

– Говоришь, охранников двое? – прошептала она.

– Вроде да.

– Они оба сейчас в сторожке на дальней стороне. Судя по тому, как запотели окна, чаи гоняют.

Я резко выдохнул.

– Тогда вперед.

На ретрансляционной станции мне потребовалось семь минут, чтобы найти конденсационный насос, и по разу за минуту меня чуть удар не хватал при мысли, что чертежи могли быть неправильными.

– Нет, – сказал я Бел. Она со скрипом тащила по полу объемный пластиковый кокон. – Не так близко. Спрячь его за этой трубой.

– Зачем?

– Будет взрыв, – пояснил я. – Ударная волна.

Я подумал о Хиросиме: шестьдесят четыре килограмма, 1,38 процента, восемнадцать атмосфер, две мили, шестьдесят шесть тысяч погибших. Математика все учла.

– Нам нужно, чтобы он сгорел. Не хватало еще, чтобы части тела, которые можно будет опознать, раскидало по всему Южному Кенту.

Я услышал, как запросто рассуждаю об этом, и мне стало плохо, но я посмотрел на Бел и старательно проглотил тошноту.

Пройди через это. Помоги ей пройти через это.

Мои пальцы зависли над выпускным клапаном, но одного взгляда на лицо Бел мне хватило, чтобы укрепить свою решимость. Я повернул клапан и услышал шипение. Мы побежали, оставляя за собой ручеек топлива, с гулким звуком вытекавшего из открытой канистры, которую тащила за собой Бел. Оказавшись снаружи, мы бросились вверх по холму: Бел – бегом, а я – спотыкаясь и подволакивая ногу, с горящими легкими, молотя руками и мотая головой для придания себе дополнительной скорости. Со склона я видел будку охранников на другой стороне комплекса. Луч фонаря вспорол темноту. Он приближался, но был еще достаточно далеко.

– Сейчас, – шикнул я.

Миниатюрная огненная стрела осветила подушечки пальцев Бел. Ее лицо, завороженное пламенем, осветилось.

– Быстрее!

Она не отреагировала. Свет фонаря стал немного ближе, и я вдруг испугался, что неправильно рассчитал радиус взрыва. Я вообразил коренастого охранника с затуманенными глазами, горячую шрапнель, разрывающую ему лицо, мозг. Луч постепенно приближался, а поверх луча зажегся огонек сигареты.

– БЕЛ! – завопил я.

Огонек упал, превратившись в пламенеющую дорожку, убегающую все дальше от нас, и я зажал уши руками, ожидая взрыва.

СЕЙЧАС

– Пит, Терпит, Тер. Питер!

Два слога. Имя. Мое имя. Звук возвращается первым. Потом свет. Все вокруг не в фокусе. Нависшая надо мной сливочно-желтая клякса издает обеспокоенные звуки. Я моргаю. Ресницы щекочут щеки, как мушиные лапки. Влажно… слезы льются из глаз.

Клякса принимает очертания Ингрид. Ее лицо осунулось и стало еще бледнее обычного.

Она все видела.

Я глотаю горькие слезы. Щурюсь от яркого солнечного света, бьющего в кухонное окно. Распогодилось. Как же долго я сижу здесь, согнувшись в три погибели над столом, пальцами впиваясь в бедра? Длинная нить слюны тянется от пересохших губ к мокрому пятну в паху. Я хочу сплюнуть, но слюна остается на губах. Пытаюсь встать, но мышцы стали резиновыми и не слушаются…

Должно быть, у меня случился приступ, лавина воспоминаний захлестнула меня быстрее, чем я успел сообразить, что происходит. И не было времени ни считать, ни говорить, ни сопротивляться. Я слушаю, как беспокойный стук сердца начинает замедляться. Губы Ингрид шевелятся, и только спустя три удара уставшего сердца я понимаю, что она говорит.

– О боже, Пит.

Тогда я понимаю. Она видела все.

– Н-но… – До меня доходит медленно, и мне не сразу удается связать слова. – Ты ведь уже знала, должна был знать…

Глаза Ингрид широко распахнуты.

– Пит. Я понятия не имела.

– Но… – Я вожу рукой перед лицом, как клоун-мим, накладывающий грим. – Твоя способность. Наверняка ты уже считывала это с меня раньше.

– Это случилось больше двух лет назад, – говорит Ингрид. – Мы тогда были знакомы всего несколько месяцев. Я же говорила, что мне нужно было узнать тебя предельно хорошо, прежде чем я смогла бы читать тебя как открытую книгу. Я чувствовала, конечно, что у тебя что-то случилось, но сам ты не рассказывал, и мне нужно было налаживать контакт. Я не хотела давить на тебя, для этого было слишком рано.

– Но… – Мой мозг, кажется, зациклился на этом слове. – Но с тех пор…

– Питер. – Ее карие глаза полны тревоги. – Если честно, мне кажется, ты даже не думал об этом с тех пор.

Я приваливаюсь к спинке стула, как побежденный боксер. Неужели это действительно так? Мне приходится ухватиться за подлокотники, чтобы подняться на ноги.

Так вот каково это – подавлять воспоминания.

Никаких церемоний, никакого броского пробела в прошлом, просто полное игнорирование. Я вспоминаю АРИА. Только подумайте: существование не просто саморасширяющейся, а самоизбирательной памяти. Возможность взять скальпель и удалить любую ее часть, которую память сама сочтет слишком постыдной, слишком опасной.

Чувство такое, словно у меня в желудке образовалась водосточная труба. Что еще я забыл? А что я сделал?

– Тебе нужно отдохнуть?

Я отрицательно качаю головой.

– Мне кажется, тебе стоит…

Я кусаю губу и чувствую металлический привкус на языке.

– Мне нужно работать. Мне нужно… нужно исправить…

Я не могу даже закончить мысль – настолько она беспомощна.

Ингрид мне не верит, но все равно разворачивает ноутбук монитором ко мне.

– Тогда смотри. Вывод данных завершен. Делай то, что хотел сделать.

Я начинаю с того, что пролистываю все файлы, страницу за страницей, с лицами и судьбами незнакомцев: избит, зарезан, задушен. В моей голове они складываются в мрачный стишок, переплетаясь со строчками, знакомыми с детства: «Зарезан, задушен, избит, развелся, казнил, пережила!»

Наряду с этими тремя китами в мире насильственной смерти, попадались и другие, куда более экзотические способы. Мужчина средних лет в пижаме был найден запертым в сундуке восемнадцатого века с просверленным в боку отверстием, его кожа приобрела вишнево-розовый оттенок из-за отравления угарным газом. Прилагались фотографии крупным планом заноз у него под ногтями. Судмедэксперт вынес предположение, что преступник (личность не установлена) просверлил в ящике отверстие, подогнал к нему выхлопную трубу своего автомобиля и (господи) включил зажигание, в то время как жертва царапала и колотила стенки импровизированного гроба. Или тело молодой девушки, найденное без ладоней, ступней и головы. Жертву расчленили по суставам, упаковали отдельными фрагментами в полиэтиленовую пленку и оставили в промышленном мясницком холодильнике в Хаммерсмите рядом со свиными окороками и говяжьими ребрами. Правая голень и левое предплечье так и не были найдены. Следствию пришлось допустить, что они были куплены и, по всей видимости, поданы к столу одним из элитных ресторанов, который пользовался услугами мясника. Или еще один случай, когда…

«Сосредоточься, Пит», – одергиваю я себя. Не увлекайся деталями. Ищи то, что имеет значение.

– Даже не думал, что их окажется так много, – говорю я.

– Официально нераскрытыми убийства остаются относительно редко, – отвечает Ингрид. Она листает роман Джилли Купер, который нашла на полке в гостиной. – Но я включила в поиск несчастные случаи, самоубийства и смерти при загадочных обстоятельствах. Я подумала, если твоя сестра так хороша, как ты говоришь, она могла замаскировать свою работу.

– Утешительная мысль.

Я открываю пустую электронную таблицу и начинаю заполнять поля.

Каждый ряд – смерть, надежно замкнутая внутри мигающих линий. В колонки я вношу все параметры, которые нахожу в рапортах, если их можно выразить числом: возраст жертвы, рост, вес, доход, часы между смертью и обнаружением тела, количество минут, в течение которых наступила смерть, количество возможных подозреваемых, число близких родственников…

Я составляю код, перевожу бюрократически сухие истории смерти на язык, с которым умею работать. В каком-то смысле занимаюсь шифрованием. В принципе, любой перевод – это шифрование. Не существует такой вещи, как обычный текст, – есть только коды, которые вы понимаете, и коды, которых вы не понимаете.

Я работаю, пока глазные яблоки не начинают казаться мне мраморными шариками, и сумерки окутывают мир за окнами. В какой-то момент Ингрид хлопает меня по плечу и перехватывает инициативу, забирая ноутбук в подвал, чтобы соседи не увидели свет от экрана. Я поднимаюсь наверх, но не могу заставить себя лечь ни в одну из кроватей. Я ощущаю себя вором из сказки, демоном, лишающим невинных людей спокойного сна, просто полежав в их постелях.

Я сворачиваюсь калачиком на диване в полутемной гостиной, подбираясь всякий раз, когда по тюлевым занавескам мажет свет фар, – на случай, если сейчас они остановятся и я услышу шаги по гравию и поворот ключа в замке или, того хуже, стук сапога в дверь.

Чтобы отвлечься, я в почти полной темноте разглядываю книжные полки и узнаю несколько обложек Терри Пратчетта, которые стоят и у меня дома. С фотографии на каминной полке мне улыбается индийская семья: муж, жена и две дочери. Я узнаю старшую, Аниту, ее лицо мелькает иногда в школьных коридорах и на собраниях, и, пожалуй, на пробковой доске объявлений в сводках о школьной команде по джиу-джитсу. Никогда не думал о ней как о человеке, который читает Пратчетта. Я вообще никогда не думал о ней как о ком-то конкретном.

Бледная как смерть лодыжка, думаю я, окоченевшее тело под моими пальцами, завернутое в тронутый плесенью ковер и покрытое стерильным целлофаном. Он тоже был кем-то конкретным.

Я закрываю глаза и вижу лица из полицейских рапортов. На них застыла мертвенная пустота. Все они были кем-то конкретным.

Я практиковалась.

Господи, Бел, что ты наделала?

Когда Ингрид будит меня, еще темно. Пошатываясь, я спускаюсь в подвал, вытирая песок с глаз. Моя одежда липнет ко мне какой-то коркой, а зубы во рту кажутся слишком большими. У заживающих десен привкус гноя. В подвале – голые бетонные стены, разнообразие вносят только шесть пыльных винных бутылок в углу. Ноутбук стоит прямо на полу посреди помещения. Я усаживаюсь перед ним, скрестив ноги, и возвращаюсь к работе.

Пока я спал, Ингрид времени даром не теряла. Проведение регрессий, поиск коэффициентов, поиск паттернов – любая ниточка данных, за которую можно потянуть. Я продолжаю с того места, где она остановилась, и строю диаграммы соотношения времени смерти с цветом волос, продолжительностью поездки в больницу, сексуальной ориентацией. Вскоре это начинает напоминать давний интернет-прикол: «Вот семнадцать диаграмм, посвященных избиению младенцев, – вы будете в шоке!» или: «Он набросился на нее с мясницким тесаком! Никогда не догадаетесь, что произошло дальше!»

Хотя, если подумать, скорее всего, догадаетесь.

Я работаю. Ничего не нахожу. Я продолжаю работать. Опять ничего не нахожу.

– Случайность трудно имитировать, – шепчу себе под нос, как мантру.

Время идет, и меня сменяет Ингрид. После беспокойного сна я снова занимаю ее место. Я теряю счет времени. Мой мир превращается в бесконечные сумерки и свет монитора, от которого болят глаза. На вторую ночь, когда я плетусь наверх по подвальной лестнице, голая лампочка над моей головой начинает пульсировать: вкл/выкл/вкл/выкл/ светло/темно/светло/темно, создавая и забирая мою тень на бетонных ступенях. Я слышу судорожный вздох. Это Ингрид щелкает выключателем снова и снова, и по ее щекам текут слезы досады.

– Привет, – тихо говорю я. – Что ты делаешь?

– Просто… кто-то… кто-то может увидеть. Слабый свет. Слабое пятнышко, просочившееся за окно…

– Тогда давай выключим.

– Понимаю, просто… – темно /светло/темно/ светло /темно. – Я…

Боже, Ингрид, до чего я тебя довел.

– Ты скучаешь по ним? – спрашиваю я. – По 57?

– Я там родилась и выросла, Пит. У меня никогда не было выбора.

– Знаю, но это все равно твои друзья, твоя семья.

Она качает головой.

– Ты не понимаешь. Я говорю, что у меня никогда не было выбора, но у большинства из них совсем другая история.

– Ну и что?

– Мы шпионы, Питер, – она улыбается, так натянуто, что у нее белеют губы. – Мы лжем, предаем и склоняем других лгать и предавать по двадцать четыре часа в сутки, пятьдесят две недели в году за смехотворный государственный оклад. Скучаю ли я? Лучше бы ты задался вопросом, кто читает эту вакансию и думает: «Да, это по мне»?

Я сдавленно хмыкаю, и она смеется тоже. Пульсация замедляется, светло/темно/светло, и наконец утихает… Темно. Во мраке Ингрид громко вздыхает.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– Да, ничего особенного не произошло.

– Ты мне сейчас врешь?

– Да, определенно.

– Не нужно этого делать.

– Я знаю.

В янтарном свете уличного фонаря я вижу, как она сжимает челюсть.

– Я чувствую, что уменьшаюсь, – наконец говорит она. – Каждый раз, когда я щелкаю выключателем или мылю руки, я чувствую, как маленькая часть меня исчезает, – она снова фыркает и качает головой. – Не обращай на меня внимания. Я просто устала.

– Тогда ложись спать, – говорю я ей. – Я продолжу, отработаю двойную смену.

– Пит…

– Все в порядке, я сам хочу. Я как раз был в ударе.

Это все ложь. Нигде меня не было. Я настолько «нигде», что даже если бы очутился голым и вывалянным в соли посреди пустыни Атакама в полдень без воды и компаса, был бы не так потерян, как сейчас. Но свет выключен, так что она ни о чем не догадается, так?

– Уверен?

– Да, она моя сестра-близнец. Дай мне провести с ней еще немного времени.

Возможно, дело в усталости – за последние две ночи я проспал в общей сложности четыре часа и тринадцать минут (ответ на вопрос «эй, да кто считает?» – всегда «я»), и экран плывет перед глазами, как картина Ван Гога. Но время от времени у меня случается проблеск.

Я никогда не был савантом – одним из таких везунчиков, которые способны вести диалоги с числами, или для кого тройка по ощущениям как семьсот двадцать девять, или кто видит все простые числа в синем цвете. Чтобы стать математиком, я трудился. У меня не было врожденного таланта. Я трудился в поте лица, потому что только внятные, строгие ответы, которые предлагала математика, могли облегчить страх, стиснувший мое сердце.

Но сейчас, когда я просматриваю цифры, я… что-то чувствую. Не закономерность, не вполне… Скорее область, где закономерности нет. Вроде блика на внутренней стороне век после того, как взглянешь на солнце.

Где-то в горле просыпается воодушевление, как включившаяся сигнальная лампочка.

Наконец-то цифры заговорили со мной.

Или нет, понимаю я. Не совсем так. Дело не в цифрах. Дело в Бел. Я как будто вижу Красного Волка, в честь которого она получила свое прозвище: мех зверя испачкан кровью, он скачет среди черных цифр на экране, как среди голых деревьев на заснеженном поле. В этих уравнениях чувствуется присутствие Бел, что-то знакомое, что-то непроизвольно утешающее, хотя я изучаю статистику обезглавливаний и повешений. Цифры – это просто язык, но слово взяла моя сестра, и тембр ее голоса успокаивает меня.

Но… я все еще не могу до конца разобрать, что она мне говорит. Слишком невнятная закономерность. Я думаю об АРИА и о том, сколько часов провел, пытаясь разгадать собственную закономерность. Оказывается, все это время Бел так же усердно трудилась у рек, на кладбищах и в дождливых переулках, чтобы скрыть свою.

Она моя инверсия, моя противоположность, мое отражение. Без нее я чувствую себя неполноценным.

Я так скучаю по тебе, Бел.

– Случайность трудно имитировать, – шепчу я вновь, прокручивая страницу назад в поисках знакомого присутствия, в поисках проблеска. Я следую за волком и ухожу все глубже и глубже в лес.

– Как успехи? – спрашивает Ингрид.

Не знаю, сколько времени прошло. Я вижу ее силуэт на верхней ступеньке лестницы. В дверном проеме свет уличного фонаря, проникающий через окно, обрамляет одуванчиковый туман ее волос.

– Кажется, нащупал кое-что.

Топая ногами, она сходит вниз по лестнице. Я указываю на точечную диаграмму на экране. Разброс точек выглядит хаотичным, как мушки на ветровом стекле.

– Что это такое?

– Жертвы, мужчины, размеченные по дате обнаружения тела. Признаки насильственной смерти отсутствуют, но тут, в принципе, признаки чего бы то ни было отсутствуют. Во всех случаях судмедэксперт отмечает, что тело настолько сильно разложилось, что установить причину смерти невозможно.

– И что с того?

– Причина, по которой так долго не удавалось обнаружить тела, заключается в том, что их никто не искал. Никто не заявлял об их пропаже. Все они жили без семьи и были безработными либо самозанятыми. Никаких поисков, никакого следствия. Их гниющие трупы находили случайные прохожие.

– Допустим. – Ингрид, кажется, в замешательстве. Она указывает на беспорядочное скопление пятнышек на экране. – Но здесь нет закономерности. Это просто шум.

– Ага, но ведь шум – и есть ключ к шифру, понимаешь? – Я сам слышу, что мой голос звучит взбудораженно, и стараюсь заглушить волнение. – То есть это буквально ключ к разгадке этой истории.

Ингрид смотрит на меня как на ненормального, а я указываю на экран.

– Вот он, шум, наш случайный элемент: время, прошедшее до момента, когда кто-то посторонний случайно наткнулся на труп в реке, в лесу, в комнате, в парке или где-то еще.

Раньше ты не умела обращаться с элементарными цифровыми кодами, Бел, но ты многому научилась, если теперь используешь статистический шум, чтобы скрыть многочисленные убийства. Впрочем, если подумать, я, наверное, не должен так гордиться тобой за это.

– Если отфильтровать этот шум, – продолжаю я, – используя расчетное время с момента смерти, указанное в отчетах судмедэкспертов, можно вычислить даты их смерти, а затем скорректировать погрешности…

Я жму на клавишу. Точки данных выстраиваются в идеально ровную линию, равноудаленные друг от друга во времени.

– Ух ты, – выдыхает Ингрид.

– Одно убийство каждые девять недель, как по часам. Кроме этого и этого, – я указываю на бреши в линии. – Полагаю, эти тела еще не обнаружены.

– Ладно. – Ингрид сползает по стене с протяжным вздохом. – Значит, кто-то убивает одиночек. Почему ты думаешь, что это она?

– Просто догадка, – отвечаю я. Не могу же я сказать, что эти убийства очень в духе моей сестры, верно? – Ты можешь проверить, нет ли в полицейской базе данных информации по каждой из этих жертв?

Ровно семь минут у нее уходит на то, чтобы найти связь.

– Каждый из них был задержан за нападение. И похоже… – она хмурится. – Похоже, против каждого из них было достаточно улик для возбуждения уголовного дела, но они так и не предстали перед судом. Хм. Пострадавшие не стали выдвигать обвинения. Все они отказались давать показания.

– И кем были пострадавшие? – спрашиваю я, хотя уверен, что знаю ответ.

Я вижу усталые мамины глаза. Я слышу дрожь в ее голосе, когда она говорит, что ничего особенного не произошло.

– Их женами. Ни одна из них не стала выдвигать обвинений, но, похоже, впоследствии все развелись со своими мужьями.