Текст книги "Маньчжурия, 1918. Особый отряд (СИ)"

Автор книги: Руслан Аристов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Они кладут носилки рядом с мамой и бережно-бережно переносят ее с пола. Проходят годы. Каждый тик секундной стрелки на моих часах по ощущениям тянется как месяц.

– Анабель.

Я резко оборачиваюсь при упоминании сестры, ожидая наконец увидеть ее, но ее все нет, и только Рита строго смотрит на меня.

– Питер, это очень важно. Где сейчас Анабель?

Я неловко достаю телефон, но сигнала по-прежнему нет. Подушечки больших пальцев оставляют кровавые отпечатки по всему экрану.

– Не знаю, – сдаюсь я. – Понятия не имею.

Наконец маму уложили на носилки. Санитары считают: «Раз, два, три, взяли» – и водружают их на раскладную тележку.

– Уверен? – Рита напряжена, на ее лице застыло выражение, которое я не могу прочесть. – Подумай. Куда она могла пойти? Вы близнецы. Никто не знает ее лучше, чем ты. Когда ты в последний раз принимал лекарства? Недавно? Хорошо. Тогда думай.

Я тупо мотаю головой. Я не знаю. Она должна быть здесь, со мной и мамой. Еще одна страшная мысль бьет в солнечное сплетение. Я вспоминаю, как бежал по всем этим коридорам. Вдруг Бел лежит в другом таком же коридоре, истекая кровью, и рядом нет никого, кто мог бы ей помочь?

– Вдруг она тоже ранена? – Я задыхаюсь.

– Нет, – уверяет Рита. – Мы уже всё проверили. Ее здесь нет.

– Я не… я не…

Но что-то не так, что-то не дает мне покоя.

Когда ты в последний раз принимал лекарства?

Как она узнала?

Потому что она мамина коллега, придурок. Она ее подруга. Она назвала ее по имени. Конечно она знает о таблетках – она знает о тебе все.

Но тогда почему – и подозрение, как червяк, закрадывается в мою голову, – почему я не знаю о ней ничего? Если они с мамой достаточно близки, чтобы обсуждать мое медикаментозное лечение, почему мама никогда не упоминала о Рите?

Глупый, дурацкий, параноидальный мозг. Сосредоточься, бесполезный ты кусок дерьма. Она хочет помочь. Она пытается сказать, что Бел пропала, а ты только и можешь, что придираться к словам. Парамедики с мамой вышли за дверь на три четверти. Один из них придерживает ее ботинком. Массивным черным кожаным ботинком. На носке которого – длинная царапина, из-под которой выглядывает стальной носок. Сердце ухает вниз.

– Стойте… – я бросаюсь вперед в тот момент, когда за мамой, чье лицо наполовину скрыто налипшими влажными прядями, захлопывается дверь, окончательно скрывая ее из виду.

– Стойте…

– Питер? – Рита смотрит на меня с беспокойством. – Можешь пойти за ними, Питер, все в порядке.

– Кто вы такая? – сипло спрашиваю я сквозь мокроту и слезы в горле.

– Я же говорила, – отвечает она. – Я врач, я ваш друг. Меня зовут…

– Я вам не верю, – перебиваю я. – Если вы мамина подруга, почему она никогда не рассказывала о вас? – Мысли лихорадочно скачут, и слова спотыкаются друг о друга. – У фельдшера царапина на ботинке, точно такая же была у того парня, который ставил столы в зале. Там было восемь техников, две команды по четыре человека. И здесь было четыре фельдшера, хотя обычно на вызов посылают двоих. И вы говорили с ними так, как будто вы давно знакомы. Вы сказали: «Нам придется это сделать». Нам. Каким таким «нам»? Кто вы все такие?

Я замолкаю и перевожу дыхание. Заткнись, Питер. Послушай, что ты несешь: ты перенервничал и ведешь себя как параноик. Я смотрю на Риту, надеясь, что она будет все отрицать, – тогда я смогу выдохнуть и довериться ей. Одному мне не справиться. Сейчас она все объяснит, непременно объяснит. Расскажет все как есть. Она мне поможет.

Рита смотрит на меня. Потом переводит взгляд на часы. И вроде бы приходит к какому-то решению.

– Ты можешь либо поверить в то, что мы на твоей стороне, – говорит она, и ее тон нисколько не меняется. – Либо ты можешь считать нас своими врагами. Получается, твоя истекающая кровью и беспомощная мать сейчас находится под нашим контролем. Так что в любом случае тебе выгоднее делать так, как мы говорим.

Внутри меня все леденеет. Я уставился на нее и не могу отвести глаз. С невозмутимым выражением она терпеливо ждет моего решения.

Я поворачиваюсь на сто восемьдесят. Сквозь матовое стекло еще видно, как они увозят маму по длинному коридору. Мне хочется драться – бешеное желание растет во мне и распирает грудную клетку так, что, кажется, вот-вот вырвется наружу и потащит за собой, но их слишком много, они слишком крупные, и даже если в какой-то гомерически малоправдоподобной вселенной я смогу одолеть четырех взрослых мужиков, дальше-то что? Слишком много времени потрачено впустую. Мама может умереть до приезда второй скорой, настоящей скорой. Ее единственная надежда – ее же похитители.

Где же ты, Бел?

Я сглатываю кислую слюну и говорю:

– Что мне нужно делать, говорите.

Сквозь стекло я вижу мутную человеческую фигуру, бегущую к нам. Человек тормозит, огибая мамины носилки, затем снова набирает скорость и врывается в двери. Я узнаю в нем человека в сером костюме. Сейчас его галстук ослаблен, лицо раскраснелось. Когда он видит меня, на его лице мелькает что-то вроде облегчения, быстро сменяясь недоумением. Он поворачивается к Рите.

– Где девушка? – строго спрашивает он. В его голосе слышится североирландский акцент.

Рита молчит.

– Ты что, не знаешь? – возмущается он. – Какого че…

– Следи за выражениями, – ледяным тоном обрывает его Рита.

Метнув на меня беглый взгляд, он снова возвращает свое внимание к ней. «Девушка», – лихорадочно соображаю я. Он имеет в виду Бел?

– Ее нет? Он забрал ее? – шипит мужчина. – Как это могло произойти? Как он вообще сюда попал?

«Он». В мыслях разброд. Кто такой «он»?

– Не знаю, – признается Рита.

– Твои люди должны были мониторить все входы и выходы.

– А твои – вести наблюдение, Шеймус. Хочешь сейчас искать виноватого? – В голосе Риты звенит опасное напряжение.

«Пора нырять с аквалангом, родной», – не к месту думаю я.

– Не сваливай на меня ответственность.

– И свалю, если решу, что так надо, – говорит Рита тоном, не терпящим возражений. – А теперь возвращайся к своим мониторам и организуй нам отступление.

Она снова поворачивается ко мне, а я смотрю, как человек убегает обратно через двойные стеклянные двери.

– Шагай передо мной, – приказывает Рита таким тоном, как будто она приставила пистолет к моему виску. Но ей не нужен пистолет – у нее моя мама на носилках. – Не отходи от меня дальше чем на двадцать дюймов. Посмотри на меня. – Я смотрю ей в глаза. – Ты знаешь, сколько это – двадцать дюймов? – Я киваю. – Вот и славно, тогда иди.

Она делает паузу и добавляет:

– Похоже, у тебя неплохие инстинкты, так что, если заметишь что-нибудь подозрительное, кричи, не стесняйся.

Она разворачивает меня за плечо и толкает к двери. На холодном стекле остаются ржавые отпечатки рук. Мамина кровь сохнет, запекаясь в трещинах и складках моих ладоней.

За спиной я слышу гудок мобильного телефона: Рита кому-то звонит. Трубку берут после первого же гудка.

– Домашний, – голос на другом конце провода слабый, но я достаточно близко, чтобы расслышать слова.

– Кролик у меня, – говорит Рита.

– А волк?

Я резко вздрагиваю.

Волк.

Волк, который похитил мою сестру?

Рита колеблется и только потом отвечает, и в ее голосе я слышу то, чего не слышал от нее до сих пор, то, что знакомо мне лучше любого другого чувства, – страх.

– Ищи ветра в поле.

РЕКУРСИЯ: 5 ЛЕТ НАЗАД

Пальцы ног поджались, зарываясь в мокрый мох на самом краю стены, холодный и скользкий, как водоросли. Мои школьные туфли – с носками, аккуратно засунутыми внутрь, – парой одиноких кавычек лежали внизу, на ковре из опавших листьев. Высота склона здесь была не больше трех метров, но я ощущал себя на краю утеса.

Бел ела яблоко, прислонившись к стене. Она постоянно ела яблоки, не только мякоть, но и сердцевину, хвостики, и даже косточки. Знаю, что вы думаете: яблочные косточки = цианид = мгновенная, но мучительная смерть. Но я все выяснил: ей понадобится съесть больше трех тысяч яблок, чтобы в организм попала среднестатистическая летальная доза. Деревья, загораживающие от нас школу, полыхали осенью, и клочья бурых листьев цеплялись к ее волосам и школьным колготкам. Эта небольшая полянка всегда была нашей: нашим местом, нашей тайной. Больше никто сюда не приходил. Впереди простирался лес, убегая вдаль, вверх по склону холма. Когда мы были помладше, мы играли в этом лесу в прятки. Теперь я с тоской вспоминал все его укромные уголки.

– Ну давай, – сказала она. – Это так же просто, как с бревна упасть.

– Упасть со стены, – поправил я.

Я могу быть таким упертым буквалистом, особенно когда мне страшно (это, конечно, все равно что рыбке сказать «особенно когда я мокрая», но все же…).

Научи меня. Я попросил ее научить меня, и сейчас мы были на ее уроке. Бесстрашие для начинающих: основные принципы само-не-защиты. Она уже шесть раз прыгала, чтобы продемонстрировать мне наглядно, легко приземлялась и перекатывалась, взметая бурю листьев, хохоча без остановки, и все это – не надев никакой защиты, кроме форменного джемпера. На моей черепушке был велосипедный шлем, к животу и спине скотчем приклеены подушки, украденные из комнаты отдыха, а я все никак не мог заставить себя оттолкнуться ногами от кирпича.

Бел втянула ноздрями воздух и выдохнула с напускной театральностью.

– Ну давай же, Пит.

– Все-таки ты самая нетерпеливая девчонка на свете.

– Много ты знаешь девчонок, которым приходилось учить младших братьев прыгать со стен?

– Да нет, обычно это в отцовской юрисдикции.

Мы немного помолчали. Живот свело внезапной тошнотой – так всегда бывало, когда я думал о папе, – как будто ешь креветку и некстати вспоминаешь об очень тяжелом отравлении в прошлом.

– Ты… – нерешительно начал я, тыча пальцем в рану. – Ты когда-нибудь задумываешься, что будет?

– Что будет?

– Если мама снова начнет с кем-то встречаться?

– Ты… этого хочешь?

– Боже упаси, – поспешно ответил я.

– Думаешь, такое возможно?

Снова долгое молчание.

– Нет, – отозвался я наконец. – После прошлого раза точно нет.

– Ага.

Она разделяла мое облегчение. Втроем нам было лучше. Безопаснее.

– Интересно было бы увидеть человека, который мог бы быть с ней на равных, – добавил я. – Ему придется шесть докторских диссертаций защитить, чтобы получить хотя бы шанс.

– Точно, – усмехнулась Бел. – А знаешь, для чего не нужно защищать диссертаций? Чтобы прыгнуть со стены. Хватит тянуть резину, мелкий. За дело.

Я взглянул вниз. У меня закружилась голова, закрутило живот. Руки трепыхались под порывами ветра. Да и вообще все части тела ходили ходуном, и только ноги не шевелились. Они, как клеем, оставались приклеены к кирпичам.

Бел снова вздохнула.

– А впрочем…

Крепко прикусив яблоко, она подпрыгнула, ухватилась за верхнюю часть стены и вскарабкалась наверх. Выпрямившись, она откусила сочный кусок и поймала фрукт в ладонь. На кислотно-зеленой кожуре зияла белая рана.

– Попробуем сделать это по-твоему, – предложила она, задумчиво жуя. Она вытянула руку с яблоком над пустотой.

– Что будет, если я разожму пальцы?

– Яблоко упадет.

– Благодарю за такие потрясающие откровения, профессор Эйнштейн. С какой скоростью оно будет падать?

Я вздохнул.

– Оно приобретет ускорение в девять целых восемь десятых метра в секунду и затормозит до нуля, когда коснется земли. Довольно забавно, кстати, что ты выбрала Эйнштейна для иллюстрации ньютоновских законов, хотя…

– А с какой скоростью будешь падать ты? – перебила меня она.

– С такой же, – ответил я. – Для силы тяжести размер не имеет значения, она работает всегда одинаково.

– Как сильно ты ударишься?

Я прищурился, разглядывая жухлую листву.

– Четыре килоньютона, – нехотя пробурчал я. – Плюс-минус…

– И это… – подсказала она, размахивая недоеденным яблоком. Я ничего не ответил, – …совершенно не смертельно, – закончила она за меня. – Верно? Сам знаешь, что верно.

– Не уверен, знаю ли я это…

– Ну, Питти, тебе ли не знать, падение с какой высоты не грозит тебе катастрофой. Ты все о таких вещах знаешь, – она снова кусает яблоко. – Могу поспорить, ты даже выяснил, сколько яблок я могу съесть, прежде чем отравиться.

– Ничего подобного!

– Ну-ну. Слушай, даже если забыть о том, что ты миллион раз видел, как это делаю я, подумай об этом с точки зрения математики. Даже твои драгоценные цифры дают тебе зеленый свет, так чего же ты боишься?

Чего же ты боишься? Мне на секунду кажется, что я вижу Бена Ригби, произносящего эти слова.

– Ну же, Питти, – пробормотал я.

Я кое-как собрался с духом. Бросил на сестру взгляд, полный сомнений, и она, ослепив меня своей улыбкой, подняла вверх большие пальцы. Я медленно поворачивался, пока снова не оказался лицом к обрыву. Стволы деревьев как будто вытянулись, удаляясь от меня, и подушка палой листвы казалась предательски тонкой. Вдалеке я слышал гомон и смех на детской площадке. Все закружилось, и мне показалось, что мир вокруг накренился и опрокинулся. Я зажмурился и попытался согнуть ноги.

Три мучительных минуты спустя я сознался:

– Я не могу.

Бел вздохнула.

– Почему нет?

– Умом-то я понимаю, что все со мной будет в порядке. Мой мозг верит в числа, вот только…

– Что?

– Не так-то просто убедить в этом мышцы ног, которые как раз и должны прыгать.

Что-то тихонько шлепнулось наземь. Яблоко Бел приземлилось в листву, сохранив отпечаток ее зубов в ярко-белой мякоти. Она протянула мне руку.

– А мне они доверяют? – спросила она. – Эти твои маловерные ноги?

Я поколебался, но все-таки кивнул. Конечно, они ей доверяли. Они ведь делили с ней утробу – она всегда, с самого начала, была рядом. Доверия более абсолютного невозможно и представить. Бел была моей аксиомой.

– Тогда положись на них. Если ты не доверяешь себе, доверься мне, – она усмехнулась. – Я ведь вроде как эксперт по этим делам. Если бы за падения давали докторскую степень, я бы давно ее получила.

У нее в кармане зажужжал будильник.

– Черт, – сказала она. – Мне пора на урок химии. А тебе?

– У меня «окно».

– Тогда продолжай тренировку.

Она невесомо похлопала меня по шлему, спрыгнула со стены, безукоризненно приземлившись, просто из вредности, и побежала в сторону школы.

– Три, два, один, ноль, – бормотал я. Мои ноги крепко стояли на кирпичах. – Три, два, один, ноль… три, два, один…

– Здорово, Дрочман.

Я вздрогнул и качнулся вперед, чуть не потеряв равновесие. Когда я поднял голову, то увидел его. Бен Ригби стоял на опушке в сопровождении Камала Джексона и Брэда Уоткинса. Я похолодел. Это не могло быть совпадением: сюда никто не приходил просто так. Они следили за нами и дожидались, пока не уйдет Бел.

А в руке он держал нож.

Родители подарили ему такой складной швейцарских ножик, у которых, знаете, шестнадцать миллионов насадок, из-за чего они похожи на содержимое кухонного ящика, сплавленное вместе в результате термоядерной реакции. Однако сейчас нож был раскрыт только основным лезвием.

Я часто думал об этом ноже. Медитировал, вспоминая о каждом его сверкающем стальном лезвии, потому что с тех самых пор, как Бен получил этот нож в подарок, он начал обещать, что отрежет мне яйца.

Ну же. Всего-то и нужно, что сделать шаг назад, и нас с ними будет разделять три метра сплошной кирпичной стены. Но мои мышцы словно обратились в камень.

Они начали наступать, сминая подошвами листья.

– Знаешь, что печально, Камал? – говорил Бен, словно меня здесь вообще не было. – Даже, я бы сказал, трагично. Мне кажется, кроме нас, у Дрочмана нет никого, кого он мог бы назвать своими друзьями.

У Бена был талант. Он инстинктивно умел давить на больное.

– Или мы, или все эти пончики, которые он сожрал на прошлой неделе, – подхватил Камал. – Говорят, он всегда ими обжирается, когда ему одиноко.

Я застыл. При виде ножа меня скрутило чувством вины. Нужно было бежать отсюда. «Четыре килоньютона», – напомнил я своим ногам. Двигайся! Ничего.

– Это правда, Дрочман? Ты заедаешь муки одиночества пончиками?

– У меня есть друзья.

Я хотел, чтобы это прозвучало дерзко, но вышло сопливо. Они не купились. Они видели, как я пытался заводить друзей. Сначала робел, потом становился настырным, не давал прохода и отпугивал всех.

– Неужели? И кто же?

– Бел.

– Твоя сестра? – Бен расхохотался. – Я думал, нельзя быть еще большим ничтожеством, но тут снизу постучали. Ты продолжаешь радовать. Единственный человек, кого ты назвал другом, – и та твоя родственница. Но тут вот какое дело, Дрочман, – он запустил свободную руку в карман и вынул оттуда телефон. – На прошлой неделе ты говорил совсем другое.

Он ткнул пальцем в экран.

«Моя сестра – сука. Ненавижу ее. Она еще получит по заслугам».

Голос, искаженный динамиком, казался жестяным, но в нем все равно безошибочно узнавался мой голос.

И я вдруг резко вернулся в прошлое воскресенье, и снова лежал в подворотне за булочной в шесть утра, и тротуарная плитка холодила и царапала мои руки, которые крепко держали Камал и Брэд.

– Просто скажи, – Бен присел рядом со мной на корточки, протягивая свой телефон. – Один разок, под запись, и мы тебя не тронем. В противном случае…

Я вспомнил рррвущийся звук между ног, внезапное прикосновение холодного воздуха и еще более холодного металла, приставленного к внутренней стороне бедра. Вспомнил, как держался изо всех сил, чтобы не обоссаться.

У меня дрожали ноги. Если я не прыгну, то упаду. До Бел, наверное, все еще можно было докричаться. Позвать ее… Но мой взгляд упал на телефон Бена, и я отмахнулся от этой мысли.

Они были уже почти у самой стены. Я оглянулся и посмотрел вниз. По ту сторону была лишь отвесная стена. Спуститься вниз невозможно. Прыжок оставался единственной надеждой.

Если ты не доверяешь себе, доверься мне.

– ТРИ! – прокричал я с такой силой, что они остановились как вкопанные.

– Что… – начал Бен, но я не дал ему закончить, продолжая свой громогласный обратный отсчет.

– ДВА…

Ноги подо мной подогнулись, корпус подался назад.

– ОДИН…

СЕЙЧАС

– Ноль.

Голос Шеймуса доносится из телефона Риты, установленного на приборной панели. За последние десять минут его тон изменился с напряженного до откровенно истерического.

Скорая рвано лавирует в потоке машин, и мы вписываемся в пустоты, оперативно расчищенные воем сирены, за впереди идущими автомобилями.

– Я несколько раз перепроверил все камеры – незащищенных точек доступа попросту нет. Организовать нападение не было никакой возможности, никто не мог ни войти, ни выйти незамеченным.

– Передо мной в карете скорой помощи лежит раненая женщина, которая могла бы поспорить с такими выводами, Шеймус, – говорит Рита.

– Я не знаю, что тебе еще сказать, Рита…

– Тогда зачем ты нужен? – она тянется к приборной панели и пальцем отключает устройство.

Передо мной лежит раненая женщина. Я представляю, как мама дышит, как в такт дыханию поднимается и опускается ее грудная клетка. «Главное, дыши, – говорю я не только ей, но и самому себе. – Только не прекращай дышать, черт возьми». Вспоминай…

Рита черными и служебными ходами под локти вывела меня из музея, скинув туфли на высоких каблуках и бросив их рядом с лужей крови на полу. На одном повороте каталку с мамой завернули направо, и я хотел было последовать за ними, но Рита как отрезала:

– Налево.

– Но… – начал было я, но осекся, увидев ее лицо и вообразив, как один из липовых санитаров ведет скальпелем по маминой шее. Я пошел налево.

– Так просто короче, – объяснила Рита. – Там будет лестница, по которой с каталкой не проехать.

Пару поворотов спустя мы поднялись по одной бетонной лестнице, спустились по другой, которая привела нас к черной двери с зеленой табличкой, оповещающей о пожарном выходе. Я потянулся к металлической скобе, но Рита остановила меня:

– Подожди.

Она поднесла к уху телефон.

– Шеймус, ты следишь за дорогой? Восточный выход.

В трубке раздался трескучий голос Шеймуса:

– Чисто.

– То же самое ты говорил и в прошлый раз.

– Можешь мне не верить, если хочешь, – раздраженно парировал Шеймус, – но зачем тогда спрашивать?

Рита выругалась и повесила трубку.

– Так, – сказала она, разворачивая меня лицом к себе. – Питер, за этой дверью, ровно в двухстах футах слева, стоит черный «Форд-Фокус». Он открыт. По моей отмашке беги туда и садись в машину. Сейчас слушай внимательно – это важно. Твоя мама не уедет отсюда без тебя. Если ты побежишь не в мою машину, а куда-нибудь еще, она так и будет лежать в машине скорой помощи и истекать кровью до тех пор, пока ты не вернешься, а у нее в распоряжении не так много времени, чтобы тратить его впустую. Ты это понимаешь?

Я задушил приступ бессильной ярости.

– Да.

– Готов?

– Да.

– Тогда беги.

Я развернулся и навалился на дверь, чувствуя, как она поддается под весом моего тела. Налетел порыв октябрьского ветра, а я рванул влево по тротуару. Город слился в туннель из смазанных красок, звуков, тротуарной серости, автобусного красного, мерного дорожного гула. Черный автомобиль был припаркован у самого тротуара на двойной красной полосе – в зоне, запрещающей парковку. «Восемьдесят пять шагов», – подумал я. Двести футов. Я бросился к пассажирской двери, схватился за ручку, и дверца распахнулась. Я залез в салон.

И секунды не прошло, как открылась водительская дверь и в салон юркнула Рита, устраиваясь рядом. Видимо, она бежала прямо за мной, но я настолько ушел в себя, что даже не заметил этого. Я взглянул на нее, ища одобрения за свое примерное поведение, но не увидел ничего такого. Она выглядела испуганной. Пот кривыми дорожками струился по ее щекам, а плечи были вздернуты, как будто она пыталась защитить от чего-то шею. Ее взгляд, направленный в ветровое стекло, лихорадочно метался. Я посмотрел туда же, но увидел только автобусы, машины и ленивых пешеходов – типичную для кенсингтонского утра картину.

– Отлично, – сказала она.

Рита повернула ключ зажигания, и машина затарахтела, просыпаясь. Она включила первую передачу, но потом замерла, застыла.

– В чем дело? Чего мы ждем… – начал было я.

Монотонной гаммой завыла сирена, и мимо с мигалками пронеслась желто-зеленая в шашечках машина скорой помощи. Рита выжала сцепление, и мы помчались вдогонку.

– Что мне нужно делать? – спрашиваю я Риту.

В голове кавардак. Воспоминания, картинки, автомобильные гудки, поворотники, кровь, кровь, кровь. Я пытаюсь выровнять дыхание. Проверяю пульс и с удивлением обнаруживаю, что он замедляется: восемьдесят восемь ударов в минуту, и это еще не предел. Пребываю в полной растерянности, пока не замечаю мерцающие на приборной панели часы с подсветкой: 11:26.

А-а.

Сорок одна минута прошла с того момента, как я проглотил таблетку лоразепама. Прямо сейчас старушка Лора суетливо рыщет в моем мозгу, чулками затыкая пасти всем моим наперебой тараторящим нейронам, заглушая рев их беснующейся оравы в мыслях. Но даже без ее помощи нельзя носиться как угорелому в состоянии бесконтрольной паники вечно: рано или поздно вся нейросинаптическая система рухнет, как страдающий ожирением астматик во время марафона. Я достиг своего максимума. У меня болят глаза и стучит в висках. Я борюсь с оцепенением, чтобы задать единственный вопрос, который сейчас имеет значение.

– Что мне нужно делать, чтобы вы отвезли маму в больницу?

Рита едва поворачивает ко мне взгляд.

– Молчи, сиди тихо, делай все, что от тебя потребуется.

– Я так и делаю.

– И, как можешь заметить, твоя мать мчится по улицам Лондона в большом желтом фургоне с мигающими синими лампочками на крыше. А что это обычно означает?

Обычно? Моя мама сегодня должна была получить почетную награду, а вместо этого получила удар ножом в живот. Меня похитила женщина с повадками серийной убийцы, и я понятия не имею, где сейчас моя сестра. Так что, извините, «обычно» на сегодня взяло отгул. Ему на замену вышло «адски безумно», ну как, будете делать заказ? Можем порекомендовать телятину, чтоб вам подавиться!

– Мы движемся на северо-восток, а три ближайшие к Музею естествознания больницы – все на юго-западе. Поэтому я еще раз спрашиваю: что мне нужно делать, чтобы вы помогли маме?

Рита бросает на меня взгляд, в равной степени удивленный и впечатленный.

– Ах, ты и это знаешь?

– Я чемпион мира среди параноиков. Думаете, я приду в незнакомое место, предварительно не выяснив, где находится ближайшая операционная?

Она улыбается. За окном возникают каменные колонны Эпсли-хаус – и через мгновение исчезают, когда мы огибаем Гайд-парк-корнер и направляемся к парку Сент-Джеймс.

– Мы везем ее в клинику компании. – Сперва замешкавшись, она добавляет: – Льготы для сотрудников.

Я уставился на нее.

– Вы хотите сказать, что мама… – я мучительно пытаюсь подобрать правильное слово.

Что-то внутри колет, быстро и больно, как иголкой. Бел, где же ты?

– …работает вместе с вами? – нахожусь я наконец.

– Я уже говорила, что мы с Луизой коллеги, – говорит Рита. – Я просто не уточняла где.

– Но вы же ей угрожали. Вы сказали, что бросите ее истекать кровью.

– Я сделала это, чтобы заставить тебя сесть в машину. – Легкое пожатие плечами. – Так было быстрее всего.

Она роется в бардачке, достает коробку салфеток, жестянку, гремящую дорожными конфетками, и, наконец, фотографию. Она протягивает ее мне. Снимок старый, с примятыми уголками. Поверхность замарана какими-то черными и липкими потеками, но на фотографии отчетливо видны три женщины. Они стоят в поле и улыбаются. Рита – справа, слева – блондинка, которую я не узнаю, а посередине – ошибки быть не может – на несколько лет моложе, чем сейчас, но все такая же бледная и веснушчатая мама.

Я неуверенно зажимаю фотографию большим и указательным пальцами. Рита косится на меня боковым зрением.

– И, как чемпион среди параноиков, ты, естественно, думаешь, что это подделка, – вздыхает она и так резко выкручивает руль, что ремень безопасности чуть не перерубает меня пополам, а потом останавливается.

– Что получается у тебя лучше всего? – спрашивает Рита.

Я молчу.

– Математика, верно? По идее, ты должен быть чуть ли не живым калькулятором. Тогда к тебе вопрос. Сколько будет один плюс два?

Я тупо смотрю на нее. Я чувствую, как меня сковывает такой холод, что начинают неметь губы и кончики пальцев. Мне остается только стиснуть челюсти, чтобы не стучать зубами.

Она задумчиво поджимает губы.

– Ладно, – говорит она, – попробуем по-другому: хочешь увидеть, что у меня получается лучше всего?

Она опускает окно и роется под сиденьем. Когда она вынимает руку, в ее ладони блестит монетка в десять пенсов.

– Орел или решка? – спрашивает она, а потом, возможно догадавшись, что я не собираюсь подыгрывать ей в этом разговоре, отвечает за меня: – Допустим, орел.

Она высовывает руку из окна и щелчком подбрасывает монету. Через люк в крыше я слежу за траекторией монетки, пока та сверкает, мерцает и вращается, вращается, и…

БАБАХ!

Уши закладывает от чудовищного звука. Я чувствую запах горячего металла и чего-то еще, вроде только что потушенной свечи. Монета слетает с траектории и исчезает из поля зрения. На тошнотворную долю секунды мне кажется, что мы попали в аварию, и я зажмуриваюсь. Позвоночник подбирается, приготовившись к тому, что летящие осколки ветрового стекла вот-вот отсекут мое лицо с передней части черепа.

Проходит секунда, другая. Лицо все еще на месте. От движения машины продолжает укачивать. Я открываю глаза, смотрю и вижу в руке Риты аккуратный черный пистолет. Запах горячего металла и химикатов наполняет ноздри.

– Орел, – говорит она, даже не оглядываясь. – Веришь?

Я верю. Прохожие на улице посворачивали головы на шум. Но мы уже едем дальше, и пистолет, оставшийся в машине, небрежным движением наставлен на меня.

– О чем ты думаешь? – невозмутимо спрашивает она, время от времени переводя взгляд с дороги на меня. – Опиши, что сейчас творится у тебя в голове.

Дуло пистолета – черная дыра, втянувшая в себя весь свет из окружающего мира.

Свет… Свет… Мысли бешено скачут, не находя соломинки, какой-нибудь задачи, чтобы зацепиться за этот момент и не превратиться в пускающего слюни коматозника.

– Говори, – приказывает она.

Но я не знаю, что она хочет от меня услышать.

Свет.

– С-с-свет, – лепечу я.

Сглатываю и повторяю снова, изо всех сил стараясь не стучать зубами.

– Продолжай.

– Если с-сложить время, за которое свет сначала преодолеет расстояние между мной и вашей сетчаткой, потом электрический импульс пройдет по зрительному нерву и устроит с-с-скачки по вашему мозгу, после чего направится по вашей руке вниз к пальцу на спусковом крючке, у нас получится примерно четверть секунды. Я, вы и этот пистолет находимся в этой машине, абсолютно одни, восемь с половиной минут.

У меня сдают нервы.

– И что?

– И то, что у вас было две тысячи сорок шансов меня убить, но вы не воспользовались ни одним из них.

Какое-то время она просто смотрит на меня. Два темных зрачка и темный ствол ее пистолета. Затем она бормочет:

– Матерь божья, а ты действительно тот еще фрукт. Откуда тебе вообще все это известно?

Откуда мне известно, сколько времени человеку требуется, чтобы принять бесповоротное решение? Я сверлю ее взглядом.

Она прячет пистолет сбоку от сиденья.

– Любишь математику? Тогда давай считать.

Она разгибает пальцы, которыми держит руль, начиная отсчет.

– Один: я могу оказаться киллером. Все происходящее может быть частью хитроумного покушения на твою мать. Только вот, как я сейчас наглядно продемонстрировала, если бы я хотела вашей смерти, вы уже были бы мертвы.

Два: это похищение. Я хочу, чтобы Луиза осталась жива, но в таком случае зачем бы мне ставить весь план под удар и ранить ее в живот?

Три: я говорила тебе правду, и только правду. Фотография настоящая. Луиза не только моя коллега, но и очень, очень близкая подруга, и рискую я не только блестящей карьерой, но и своей лебединой шеей, потому что ради нее обязана позаботиться о твоей безопасности. Ну и сколько же будет один плюс два?

– Три, – отвечаю я пересохшим ртом.

Она кивает.

– Иногда самый очевидный ответ оказывается правильным.

Ее телефон начинает вибрировать и подпрыгивать на приборной панели, разражаясь звуками труб из песни «Mambo № 5». Она отвечает на звонок взмахом большого пальца по экрану, обрывая Лу Бегу на полуслове.

– Рита слушает, – говорит она. – Я на громкой связи.

– Я тебя услышал. Рита, это Генри Блэк. Доложи обстановку.

– Луиза и Кролик – оба со мной. Мы в шести минутах езды.

Последовала короткая испуганная пауза.

– Ты везешь Кролика в «пятьдесят семь»?

– Так точно.

«Пятьдесят семь? – соображаю я. – Что такое „пятьдесят семь“? Почему я – Кролик?»

– Рита, – человек на другом конце провода возмущен. – Нельзя его…

– Можно и нужно.

– Рита…

– Он сын Луизы, Генри. Если бы на его месте была ваша дочь, вы бы предпочли, чтобы я бросила ее одну на морозе?

В трубке воцаряется удивленное молчание. У меня такое чувство, что Рита перешла границу дозволенного. Она отключает звонок. Мы уже на набережной, и движение здесь рассасывается. Она сворачивает к мосту Блэкфрайерс, излишне налегая на руль.