Текст книги "Маньчжурия, 1918. Особый отряд (СИ)"

Автор книги: Руслан Аристов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Девятнадцать, восемнадцать, семнадцать…

Паника сковывает горло, и дыхание вырывается мелкими клубами пара, как из трубы паровоза. Вопрос Ингрид эхом отдается у меня в голове: «Пит, да как ты вообще…»

Я думаю о Шеймусе, вперившем в меня взгляд. Об ужасе, отразившемся на его лице за мгновение до того, как пуля Бел размозжила ему череп. Думаю о Доминике Ригби. Бел истязала его, но там, в больничной палате, он бросал на меня такие жалкие, перепуганные взгляды, как будто это я довел его до больницы. Это от меня он так старательно отводил глаза.

Четырнадцать, тринадцать.

Бел причиняла им боль, Бел убила их, но боялись они меня. Не знаю почему, но факт остается фактом. Я вселял страх.

Я спрыгиваю с обочины, и мне кажется, что я стою на платформе перед мчащимся поездом.

Десять, девять, восемь, семь. Я равняюсь с капотом машины. Должно быть, водитель уже видит меня в зеркале. Может, он прямо сейчас разговаривает со снайперами в окнах; может, мой затылок уже взят ими на мушку. Самоубийство в семнадцатой степени.

Каждое нервное окончание внутри меня кричит: волк волк волк.

Три… два…

– Но волк – это моя сестра, – шепчу я вслух, поравнявшись с водительской дверью. – А страх – это мой друг.

Один.

Я замахиваюсь кирпичом.

Окно рассыпается сверкающим дождем, нарушая тишину. Я успеваю заметить испуганные глаза и просовываю руки в пробоину, разрывая рукава о стеклянные зубья, оставшиеся в раме. Я жмурюсь от страха, но кое-как могу разобрать мельтешащую фигуру мужчины: он лезет в куртку, нашаривает что-то под мышкой. У него пистолет. Мои слепо ищущие руки хватают его за волосы, мокрые от пота. Они выскальзывают, и я хватаю его за уши, разворачивая лицом к себе.

Сильные руки стискивают мои запястья. Кислота бурлит в горле. Проклятье! Сейчас он отцепит меня от себя, сейчас он меня застрелит. Пиф-паф, Питти. Ты труп. ТЫ ТРУП! Он так сильно дергает меня за запястья, что, кажется, вот-вот переломает мне руки. Я представляю, как трещат кости, разрываются артерии, мои руки становятся лилово-черными, а я истекаю внутренним кровотечением. Он занимался единоборствами, а я тощий и слабый, я недостаточно силен, чтобы выстоять…

Но тебе и не нужно быть сильным, Питти, тебе нужно лишь сделать его слабым.

Я заставляю себя открыть глаза и посмотреть на него в упор. Сердцебиение успокаивается. Давление на мои руки ослабевает. Он смотрит на меня через разбитое окно, кровь отливает от его лица. Он пытается отодрать от себя мои руки, но он слаб, как младенец, и сопротивляться ему легко. Он дрожит, его рот беззвучно открывается и закрывается вокруг мертворожденных протестов.

Вот и она. Она внутри него, я чувствую.

Паника. Моя паника.

Я понимаю это по тому, как дрожит его голова в моих ладонях, по запаху кислого пота, пропитавшего его волосы, я слышу это в его судорожном дыхании. Я понятия не имею, сколько времени проходит. Может, часы, а может, микросекунды.

Я даже сочувствую ему. Я точно знаю, где он сейчас: я пропадал в этой шахте столько раз, что и не счесть. Я бью его кирпичом по затылку. С остекленевшими глазами, он резко падает вперед.

– Пит. – Я оборачиваюсь и вижу Ингрид, которая стоит в дверях моего дома с вылезшими на лоб глазами. – Что ты с ним сделал?

– Я не знаю, – отвечаю я.

Но я знаю. Я передал ему свою панику, я заразил его ею, и меня медленно осеняет… Как всегда.

Мне тошно, и я чувствую свою вину перед ним, но какая-то часть меня захлебывается восторгом от этой силы, а другая часть из самой глубины смотрит на мои окровавленные руки и думает, что в следующий раз выйдет лучше.

«Нужно практиковаться», – шепчет мне голос Бел.

Заткнись.

Ингрид быстро шагает вперед и открывает дверцу машины. Она нащупывает под мышками обмякшего мужчины телефон и пистолет и проверяет пульс.

– Хм, – задумчиво произносит она. – Он может проснуться в любой момент. В багажнике есть буксирный трос. Возьми и свяжи его, ладно?

Я повинуюсь, а она убегает и возвращается, сминая в руках какую-то темную ткань, и засовывает комок в неподатливый рот шпиона. Я перевязываю его тросом, и он сонно шевелится. Ингрид раздумывает, не врезать ли ему снова, но отказывается от этой мысли и только проверяет его дыхание.

Я все-таки не могу не спросить.

– Ингрид?

– Да?

– Это мои носки у него во рту?

– Первое, что попалось под руку, – оправдываясь, отвечает она.

– Но… у меня ноги сильно потеют.

Она пожимает плечами и направляется обратно в дом.

– Извини, – шепчу я бессознательному шпиону, – за носки. – Темная кровь блестит у него в волосах и на шее. – И… за все остальное.

Я поворачиваюсь и бегу за Ингрид.

Она стоит у подножия лестницы, спиной ко мне. Длинные тени, отбрасываемые уличным фонарем, ползут к ней по паркетному полу. Я автоматически тянусь к выключателю, но отдергиваю руку. Все двери из прихожей открыты, кроме той, что ведет в гостиную. На ручке темнеют отпечатки пальцев.

– Второй агент? – спрашиваю я.

– Да.

– В гостиной?

– Да.

– Ты его… – я делаю шаг к двери.

– Пит! – она все еще стоит ко мне спиной, и ее голос звенит, как натянутая струна арфы. – Не надо, пожалуйста. Он… мне пришлось… – она судорожно глотает воздух, а потом успокаивается. – Я не хочу, чтобы ты его видел. Не хочу, чтобы ты так обо мне думал.

Я опускаю руку. Не открывая двери, я ныряю налево, в прачечную, роюсь под стиральной машиной. Нашарив то, что искал, я вытаскиваю на божий свет допотопный ящик с инструментами. Ингрид, тихая как мышка, топчется за спиной.

– Подвал, – говорю я.

Мы с топотом спускаемся по голым деревянным ступенькам к двери маминого кабинета, запертого на кнопочный кодовый замок.

– Ты знаешь комбинацию? – спрашивает Ингрид шепотом.

– Нет.

– Знаешь хотя бы, сколько там цифр?

– Вроде бы шесть.

– Господи, Пит! – сердится она. – Это же миллион комбинаций. Как только наблюдатели, которых мы с тобой сейчас вырубили, доложат обстановку, фирма направит сюда своих костоломов, так что сомневаюсь, что у нас есть время на «грубую силу». Поправь меня, если я ошибаюсь.

– Ты ошибаешься.

Я роюсь в ящике с инструментами в поисках отвертки и молотка. Вклинив отвертку в щель между дверью и косяком примерно в шести дюймах от пола, я заношу молоток и со всей дури опускаю его на отвертку. Из-за сильной отдачи я чуть не роняю эту чертову штуку из рук, но продолжаю наносить удар за ударом. На четвертом дерево разлетается в щепки. На пятом – петлю срывает с дверной рамы. Еще полдюжины ударов, и я избавляюсь от второй петли. Руки ноют так, словно я провел целый час, вцепившись в стиральную машину, включенную в режиме интенсивной стирки, но еще пару ударов спустя между дверью и косяком образуется проем, достаточно широкий, чтобы протиснуться в него.

– Вот это да. – Ингрид смотрит широко раскрытыми глазами.

– Есть грубая сила, и есть грубая сила.

Шутка фиговая, но Ингрид все равно смеется, и ее смех заразителен, и вот мы уже хохочем, и наш смех заполняет тесный бетонный подвал, прогоняя мой страх. Однако это длится недолго, и когда звук нашего хохота затихает, остается только одно.

Только попробуйте войти сюда. Конец истории. Можете уходить из этого дома. И никогда больше не возвращаться.

Даже сейчас это наставление давит на меня тяжким грузом. Я крадусь вперед полушагами.

Почему, мама? Что ты так скрывала?

Мы по очереди протискиваемся в проем.

Кабинет точно такой, каким я его помню: шаткий письменный стол с одной червивой ножкой, на столе ничего, кроме лампы и ноутбука, белые полки с плотно утрамбованными черными блокнотами, по двадцать штук на полке, корешок к корешку, как летучие мыши в пещере. Ингрид недовольно смотрит на них.

– У нас нет времени просмотреть их все, – говорит она.

– Это и не обязательно.

Я чувствую эхо маминых рук на своих плечах, они уводят меня к столу в тот момент, когда я собирался посмотреть… куда?

За дверь.

Я поворачиваюсь назад, лицом туда, откуда мы пришли. Еще больше черных блокнотов плотно прижимаются к дверному косяку, как доли выдающегося маминого мозга. Ингрид хватает один из них. Я другой. Детальный набросок аксона; убористые заметки о нейромедиаторах; зачеркивания и повторения; доводы на полях, написанные разноцветными ручками, но только ее узким, угловатым почерком. Я откладываю блокнот и достаю другой. На обложке наклеена фотография какого-то морского червя, а на следующих страницах – МРТ его мозга. Мама обвела кружочками различные участки коры головного мозга. Я вижу слова: «Распределенный или локальный?» – и рядом нацарапано: «Реакция жертвы». По позвоночнику пробегает внезапный холодок.

Я откладываю блокнот и беру другой. Ингрид уже листает пятый. Я смотрю на нее, и она отрицательно качает головой. В моей груди поселяется удушливое чувство, и я не знаю, разочарование это или облегчение. Я смотрю на часы. Мы здесь уже четыре с четвертью минуты. Сколько времени остается до того, как опергруппа 57 спустится по этим ступеням?

– Слишком мало, – отвечает Ингрид, читая мои мысли. – Если мы хотим сбежать, делать это нужно сейчас, пока еще есть шанс дать себе хоть какую-нибудь фору.

«Но если ты сбежишь, Пит, как же ты узнаешь, что меня так разозлило?»

Заткнись, Бел. Мне нужно подумать.

Я сую блокнот на место и отступаю назад, чтобы еще раз окинуть полки взглядом. С ними что-то не так. Мой вечно ищущий симметрии мозг за что-то зацепился, но я пока не могу определить, за что именно. Это похоже на чувство, когда вы попадаете в старинный дом и требуется некоторое время, чтобы понять, что древесина и штукатурка в нем давно покорежены и там не осталось прямых углов.

– Пит? – повторяет Ингрид уже настойчивее. – Нам правда пора…

– Постой.

Я смотрю на идеально ровные ряды блокнотов, которыми плотно заставлены все полки, сверху донизу, по двадцать…

А-а.

Вот же оно.

Блокноты прижаты друг к другу так плотно, что между ними и игральная карта не влезет. И в каждом ряду их по двадцать штук, кроме самого нижнего. Эта полка утрамбована не менее плотно, но лишь семнадцать корешков торчат наружу.

Я падаю на колени и выдираю книжки из стены, а там – да, там. Совсем незаметно, так как на верхнем стыке полка была подрублена, но левая стенка шкафа значительно толще, чем такая же стенка справа. Всего лишь пару секунд поковырявшись с ножом из ящика для инструментов, я нахожу щель и сдвигаю фальшивую перегородку.

Три блокнота стоят вплотную к гипсокартону. Я вынимаю их бережно, почти благоговейно, как священник мог бы обращаться со священным текстом или вирусолог с образцом смертельного вируса, и несу к столу. Их страницы пожелтели от возраста и загрубели по краям. Эти записи были спрятаны в шкаф давным-давно.

Мы берем по блокноту. Мои пальцы на долю секунды застывают в нерешительности перед тем, как открыть обложку, а Ингрид говорит:

– Пит.

Ее сдавленный голос заставляет меня застыть на месте. Я поворачиваюсь к ней. Она держит в руках открытую записную книжку. На внутренней стороне обложки нацарапаны два слова.

Красный Волк.

Я задерживаю дыхание, почти боясь, что, если я выдохну на бумагу, все мои ответы рассыплются в пыль.

Она снова переворачивает блокнот лицом к себе и так осторожно, словно снимает повязку с раны, перелистывает страницу. Она смотрит внимательно, но ничего не говорит.

– Ингрид? – Мне трудно дышать. – Что там написано?

– Я не… – она качает головой. – Тут как будто с середины, ничего не понимаю. Страниц не хватает.

Не хватает страниц? Например, страниц другого, более раннего блокнота? Не его ли читала Бел?

– Прочти мне.

Она облизывает губы, колеблется, потом начинает читать:

– «Как отмечалось ранее (см. запись от 31/1/95), предварительные данные позволяют заключить, что проявления гнева могут обостряться в синаптической петле…»

Петля. Меня прошибает озноб.

– «Повышение уровня адреналина допускает возрастание скорости и силы (доказательства неубедительны), но главное преимущество заключается в долгосрочной приверженности насилию».

Где-то в глубине сознания я слышу голос Бел, ее прерывистое дыхание, когда она стояла над размозженным черепом Шеймуса со спокойным, сосредоточенным воодушевлением человека, который занимается именно тем, для чего был послан на эту землю.

Я практиковалась. Всегда хотела этим заниматься.

Ингрид переворачивает страницу, задерживается.

– Пит, ты как…

– Читай. Дальше, – цежу сквозь зубы.

Она бледнеет и продолжает:

– «Очевидны преимущества для сферы обороны. Военная разведка осаждает, как пираньи. Наконец-то смогу купить новую стиральную машину!»

На секунду я чувствую себя совершенно потерянным, как будто плыву в темноте и до света много-много миль. Мама создала Бел.

Мама создала Бел.

В голове голос Бел нашептывает мне ответ, озвученный еще тогда, когда я спросил ее почему.

«Она действовала мне на нервы».

Когда мне страшно, я могу воспринимать слова слишком буквально, но иногда недостаточно буквально.

Почему ты мне ничего не сказала, Бел? Но я уже знаю ответ.

«Ты бы мне не поверил, Пит».

Поверил бы. Она – моя аксиома. Но поверила бы она в то, что поверил? Петли в петлях. Еще пять дней назад, до того, как Ингрид огорошила меня своей сущностью, я бы счел эту идею безумной. Не сейчас. Сейчас, поверх ее же голоса, когда она продолжает читать из записной книжки, я вспоминаю давний совет Ингрид:

Ну же, Пит, ты же математик. Это научный метод: скорректируй теорию в соответствии с полученными данными. Я здесь. Я – данное. Давай, корректируй.

Бел была запрограммирована такой.

Волна холода прокатывается по позвоночнику, но испытанный шок граничит с чем-то еще, чем-то теплым, даже успокаивающим.

Облегчение.

Она не виновата. После жутких, тошнотворных сомнений последних дней мне кажется, что я снова ощущаю твердую почву под ногами. Бел была создана такой, и все произошедшее не ее вина. Химия ее мозга была заточена на то, чтобы испытывать ярость, и она ничего не могла с этим поделать.

Я чувствую оцепенение, отрешенность. Ингрид продолжает читать, но я едва слышу ее:

– «…Самый крепкий фундамент для ярости, которая нас интересует, – это страх, но суперсолдат не может постоянно цепенеть от страха – это делает его дефективным. Страх должен быть представлен извне, транслируемый напарником, который может быть удален до начала боевых…»

Боже мой. Я чувствую непреодолимую жалость к сестре. Бел. Ужас. Я не могу себе представить, каково это – узнать, что твоя собственная мать намеренно запрограммировала тебе неврологическое расстройство…

– Ох.

Ингрид перестала читать. У нее опущены плечи и вид такой, словно ее сердце кровью обливается от жалости, как будто она услышала обо мне злую шутку и ждет, когда та дойдет и до меня. Она переводит взгляд с моего лица на второй блокнот, который я все еще сжимаю в руке.

Проходит секунда, и мой мозг наконец воспринимает услышанное.

…напарник…

Я медленно поднимаю второй блокнот и открываю обложку. На первой странице аккуратно выведены два слова.

Белый Кролик.

За свою жизнь я стал знатоком различных видов страха, но то, что я чувствую сейчас, сильно отличается от привычного бешеного копошения тревоги в грудной клетке. Теперь я чувствую ужас: холодный, тяжелый и неизбежный, как крышка гроба.

Мои пальцы онемели, стали непослушными. Трясутся, будто бы от холода. Я пытаюсь перевернуть страницу, но чем больше прилагаю усилий, тем сильнее дрожат руки. На пальцах остаются бумажные порезы, но я продолжаю возиться. Мои мышцы сговорились против меня. Это как стена Бел. Я не могу пошевелиться, не могу заставить себя взглянуть.

Ингрид высвобождает блокнот из моих рук. Я умоляюще поднимаю на нее глаза.

– Все в порядке, Пит, – говорит она. – Я с тобой.

Я прижимаюсь спиной к стене и закрываю глаза. Самым мягким голосом, который только есть у нее в арсенале, она начинает читать:

– «Для того чтобы субъект наиболее эффективно возбуждал склонность КВ к насилию, БК должен быть способен как поддерживать, так и передавать ощутимые кванты страха. Возможно, я смогу использовать существующий эмпатический механизм человеческого тела. Мы знаем, что пот, вырабатываемый при стрессе, содержит феромоны, которые провоцируют реакцию страха у млекопитающих своего вида, и что тревожные лицевые выражения вызывают беспокойство у смотрящего на них. Если феромоны БК можно усовершенствовать так, чтобы они помогали окружающим объектам более интенсивно реагировать на его мимику…»

«Лицевые выражения», – думаю я. Шпион в машине, Шеймус, Доминик Ригби, даже Таня Беркли в женском туалете три года назад: я помню ужас на их лицах, когда они смотрели мне в глаза, хотя именно я тогда был вне себя от страха и из последних сил старался не поддаваться панике.

Они смотрели прямо на меня. Паниковали тогда, когда паниковал я.

Помню голос Шеймуса, когда я опускался на колени на территории за нашей школой. Только подумай повернуться ко мне лицом, и я снесу тебе голову с плеч, так что она долетит до Баллимины. Тебе ясно?

Так вот почему ты не хотел, чтобы я поворачивался, Шеймус? Ты боялся, что, если заглянешь мне в глаза, мой страх станет твоим?

Его выражение лица за мгновение до того, как пуля моей сестры разнесла ему череп, идеально отражало мое собственное.

Передо мной, здесь и сейчас, лицо Ингрид искажено жалостью. Она ужасно хочет бросить читать.

Она хороший друг, и не бросает.

– «Очевидно, что отношения КВ и БК должны тщательно контролироваться. Ярость КВ слишком легко может отпугнуть БК. С другой стороны, если они будут близки (чем ближе, тем лучше; друзья переменны; родственники – оптимальный вариант), БК может находить напористость КВ привлекательной и видеть в нем защитника, формируя зависимость и стимул оставаться рядом с КВ, чтобы выполнять свою роль».

Мою роль. Я – винтик в механизме моей сестры.

– «Что касается порождения самого страха, то, как только я изолирую контур мозга, отвечающий за страх, это будет не сложнее построения петли. БК будет бояться собственного страха, тем самым возводя его в степень и закольцовываясь, как в барабане центрифуги. Дальше – больше: субъект, способный сеять беспричинную панику среди населения, имеет свои собственные преимущества для обороны, потенциально огромные. NB: дальнейшие исследования переносятся в офис. Между тем объект требует постоянного наблюдения в различных ситуациях. Мы работаем без страховочной сетки».

– Остановись.

Я поднимаю руку, и она замолкает.

Что касается порождения страха…

…самого страха…

Начинаю смеяться, сначала тихо, а потом все громче и пронзительнее. Звук замыкается сам на себя. Я смеюсь, потому что смеюсь, истеричные матрешки выпрыгивают друг за другом. Я думаю обо всех людях, которых я когда-либо встречал, обо всех друзьях, которых не мог найти, о лицах ребят, которые смотрели на меня, боязливо и недоверчиво, как будто не могли дождаться, когда наконец смогут уйти.

Испуганно.

«Над чем она сейчас работает?» – спросил я Риту.

Ее глаза смотрели на меня поверх хирургической маски.

Это секрет.

Теперь я знаю ваш секрет.

Мамины слова, произнесенные в этом самом кабинете, словно просачиваются из стен.

Таким ты мне и нужен.

Внезапно я кричу и выкидываю руку через весь стол. Лампа летит на пол и разбивается вдребезги, ноутбук подпрыгивает и сползает в сторону. Ноги подкашиваются, и я сползаю вниз по стене. Ингрид, испугавшись, роняет блокнот. Его страницы шуршат и шелестят, напоминая мне о чем-то.

[Данное утверждение – ложь.]

Я люблю тебя, Питти.

[Ложь, которая заставляет сомневаться во всем.] Я не верю и все же знаю, что это правда. Даже сейчас мои руки наполовину согнуты в ожидании маминых объятий, от которых сразу полегчает, мое ухо ждет ее ободрительного шепота. Обнаружить, что тебя предали, отнюдь не то же самое, что щелкнуть выключателем, – это больше похоже на отравление грунтовых вод. Должно пройти время, чтобы яд распространился по всему организму.

Я даже не осознаю, что закрыл глаза, пока не открываю их вновь. На полу передо мной вырисовывается темный прямоугольник.

Третий блокнот.

Должно быть, я смахнул его со стола вместе с остальными вещами. Передняя обложка откинута.

«Черная Бабочка», – написано на титульном листе. Внизу мама не пожалела времени и набросала эскиз насекомого, черными чернилами прорисовав замысловатые детали.

«Есть я, – думаю я лихорадочно. – Есть моя сестра. Кто, черт возьми, остался?»

Я тянусь по половицам к блокноту, но Ингрид загораживает обзор. Она кладет руку мне на плечо.

– Пит, бригада 57 уже в пути. Мы должны уходить.

– Но… но третий блокнот.

– Он тебе не нужен.

– Н-не нужен? – слабо повторяю я.

Меня как будто оглушили.

– Там нет ничего важного. Я пролистала, пока ты тут… ушел в себя.

– Но…

Неуверенно поднимаюсь на ноги. Я вырываюсь из рук Ингрид и пытаюсь обогнуть ее, но она делает шаг в сторону, оставаясь между мной и блокнотом. Я делаю еще одну попытку, и она снова делает шаг, словно мы исполняем какой-то нелепый танец. Она развернулась на сто восемьдесят градусов, спиной к столу, но упрямо держится между мной и блокнотом.

– Ингрид, не говори глупостей, этот блокнот был спрятан вместе с двумя другими. Очевидно же, там что-то важное.

– Глупости, Пит, – это то, что мы торчим здесь и ждем, пока нас поймают, хотя все, за чем мы пришли, мы уже получили. Пойдем.

Она снова тянется ко мне, но я отталкиваю ее руку. Ее глаза нетерпеливо блуждают по моему лицу, впитывая мои мысли. Она выглядит испуганной.

Ну разумеется, идиот. Она ведь чувствует то же, что и ты, и прямо сейчас ты чувствуешь, что твои внутренности вот-вот аккуратным свертком упадут к твоим ногам.

Да, только я знаток страха, и на лице агента Белокурой Вычислительной Машины я сейчас вижу отнюдь не обуявший меня ужас непонимания.

Она нервничает.

– Почему ты не хочешь, чтобы я это видел, Ингрид?

Я делаю шаг к ней, и она отступает назад, придавливая блокнот ногой.

– Я не… это не… нам просто нужно уходить.

– Тогда давай возьмем блокнот с собой?

– В нем нет ничего интересного.

– Ничего? – Я делаю еще шаг, и Ингрид почти упирается в стол. – В каком смысле ничего?

– Ладно, черт с тобой, давай заберем, но уходить нужно прямо сейчас.

Ингрид зло цедит слова, пытаясь перехватить инициативу, но уже слишком поздно, потому что я делаю последний шаг, и она вжимается в стол. Она тянется назад, чтобы за что-нибудь ухватиться, оглядывается, и – всего на долю секунды – ее рука замирает в воздухе над изъеденной червями правой ножкой, которая надломится, если перенести на нее вес.

Она уже бывала здесь раньше.

Она хмурится, изучая мое лицо.

Отвернись. Но уже слишком поздно.

– Ну что ж, – вздыхает она. – Вот, видимо, и все.

Она лезет в карман куртки и достает пистолет, который забрала у шпиона наверху. Я слышу щелчок, когда она снимает его с предохранителя.

– Ты мне сама говорила, – я облизываю пересохшие губы, – говорила, что вы с моей мамой никогда не встречались, прежде чем я позвал тебя на ужин.

– Верно, – признается она.

– Похоже, чтение моих мыслей здорово помогало мне лгать, да?

Она склоняет голову набок, обдумывая услышанное.

– Меня это никогда не смущало.

– Да ты просто образец самообладания!

Шпилькой из нее ничего не достать, но, может быть, доставать и нечего. Ее глаза прищурены, и я знаю, что она видит меня насквозь, несмотря на мои жалкие попытки бравировать. Возможно, ей больно от моей боли, но пистолет она сжимает крепко.

«Зачем так рисковать», – мимолетно удивляюсь я. Зачем позволять мне спускаться сюда, если она знала, что здесь? Но разве я дал ей выбор? Я помню ее умоляющее, заплаканное лицо под уличным фонарем: «Пожалуйста, Пит, не делай этого». А потом, когда мы вошли в дом: «Я не хочу, чтобы ты так обо мне думал».

– Тут вообще был второй агент? – спрашиваю я.

Она пожимает плечами.

– Ложь и предательство, четырнадцать часов в день, да?

– В последнее время я много работаю сверхурочно.

Держу пари, так оно и есть. Изо дня в день. Слезы по первому требованию. Поцелуи в темноте. Каждое произнесенное тобой слово формирует мысли, которые ты читаешь на моем лице – как тут не выбиться из сил. И все для того, чтобы найти мою сестру. Вам почти удалось ее поймать, но она ускользнула от вас. Вот ты и крепишься, держась за свое прикрытие, потому что знаешь, что я – ваша единственная надежда выйти на нее.

– Что в третьем блокноте?

– Я, – просто отвечает она.

Я киваю. Черная Бабочка. Я смотрю на идеально симметричные крылья чернильной бабочки на первой странице. Каждое из них – зеркальное отражение другого. Ингрид – зеркало. Я вижу, как на ее лице отражаются мой собственный страх и смятение, но дуло пистолета неподвижно, как скала.

– Что она тебе сделала? – Мой голос звучит хрипло.

– Это не имеет значения.

– Моя лучшая подруга наставила на меня пистолет, я думаю, что имею право знать почему.

Гёделя называли Почемучкой, и, кажется, я знаю, что он чувствовал.

Сначала я думаю, что она не собирается отвечать, – в конце концов, я не в том положении, чтобы предъявлять требования, – но потом этот взгляд. Я помню это выражение в свете голой лампочки в чулане с красками, когда она со слезами на глазах говорила мне: «Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что кто-то так хорошо тебя знает».

В ее голосе слышится легкая горечь, когда она говорит:

– Может быть, предоставим слово ей?

Она наклоняется, старательно держа меня на прицеле, и поднимает блокнот. Она держит его так, чтобы видеть меня поверх страниц, пока читает.

– «Если эмпатическая связь между КВ и БК будет обобщена, можно создать универсального эмпата: очевидны преимущества для следственных органов и разведки. Генри Блэк ждет ребенка, он заинтересован. Мы начнем предварительные тесты в среду – захватывающе!»

Ингрид морщит губы, как будто мамин энтузиазм горчит. Она пролистывает несколько страниц вперед.

– «Становится ясно, что самая трудная задача с ЧБ – это очистить ее, освободить место для эмоций других. Она провела весь последний сеанс, преисполненная чувством волнения из-за бездомного котенка, которого подобрала. Честно говоря, одомашненный хищник не заслуживает такого уровня привязанности».

Она улыбается, но улыбка выглядит болезненной. Ее зубы так сильно стиснуты, что я вижу, как подергивается мускул в челюсти. Ингрид переворачивает страницу.

– «ЧБ безутешна сегодня, целый день кричала и плакала, вероятно, потому, что Генри застрелил ее кошку. Ничего не поделаешь, мы не могли держать ее здесь вечно. Мы должны научить ЧБ контролировать собственные взаимодействия. Никаких близких отношений – даже с животными».

– Господи боже, – бормочу я, но Ингрид безжалостно продолжает:

– «Результаты тестов улучшаются. Стратегия изоляции ЧБ от сверстников работает, но ее привязанность к родителям остается проблемой. Изоляция усиливает зависимость от тех, кто остался в ее жизни.

Похоже, в то время как ЧБ перенимает свое непосредственное эмоциональное состояние от того, с кем находится, ее матрица решений, ее воля управляются более глубоким набором желаний, свойственным всем нам. Разница заключается в том, что ЧБ получает эти желания не изнутри, а оптом от человека извне, от того, кого сама хочет видеть и с кем проводит больше всего времени. Идеалы и страсти этого человека становятся ее идеалами и страстями. Они внедряются глубоко, как татуировка, в то время как другие ее эмоции – это поверхностные явления, отшелушивающиеся, как слои эпидермиса». Хм, – добавляет Ингрид почти про себя, – не думала, что твоя мать – поэт.

Она переворачивает еще одну страницу. Пристально вчитывается в запись, словно пораженная кошмарным воспоминанием. Пистолет дрожит, и на долю секунды мне кажется, что это мой шанс, но она берет себя в руки.

– «Успех! Фантастический день в офисе. Мне нужно выпить. Очень нервничала. Несколько месяцев назад подарила ЧБ кролика, чтобы она за ним ухаживала. Высокий риск, который мог бы свести на нет годы работы, но это должно было быть сделано. Когда я спросила, как она относится к кролику, ЧБ сказала: „Я люблю его“, но нехотя: знала, что это недопустимо. Но ей всего семь лет. Когда я спросила, как относится к ней кролик, она сказала: „Он любит меня“, что заставило меня еще больше нервничать. Впрочем, в этом нет необходимости! Когда я протянула ей проволоку и дала понять, чего именно хочу, она тут же задушила кролика».

Ингрид рассказывает это совсем без эмоций, словно читает расписание поездов. Я изумленно смотрю на нее.

– «Вспомогательные реакции: слезотечение и прерывистое дыхание, в то время как зверушка задыхалась и визжала, указывают на то, что ЧБ не потеряла сочувствия к кролику во время его казни. Невероятно! Двадцать минут спустя она не выказала никаких признаков дискомфорта: вы этого хотели, значит, я этого хотела, доктор Би. Какая прелесть!»

– Ой, ну разве я не милашка? – Ингрид закрывает блокнот и со стуком роняет его обратно на пол. – Понял, в чем дело, Пит?

Вы этого хотели, значит, я этого хотела, доктор Би.

Мамины желания выгравированы на ее мозге. Мои же чувства только нацарапаны на поверхности. Представляю, как она душит своего любимого кролика. Ингрид может заплакать, когда спустит курок, но слезы не затуманят ее цель.

– Вот, – говорит она. – Ты получил ответы на свои вопросы. Теперь моя очередь. Ты знаешь свою сестру лучше, чем кто-либо другой, и именно сюда привела тебя тропа. Что-нибудь, что-нибудь из этих записных книжек, подсказало тебе, черт возьми, где она сейчас?

– Нет.

Я чувствую, как у меня горит шея, сжимается горло, и комната начинает кружиться.

– Нет?

Нет.

Вот только…

Предательски всплывает на поверхность моего мозга, несмотря на все мои попытки утопить, фраза из второй записной книжки, той, что обо мне.

…постоянное наблюдение в различных ситуациях…

Глаза Ингрид сужаются и мечутся по моему лицу, когда она пытается меня прочитать.

Блин. Не думай об этом. Думай о чем-нибудь другом.

– Пит, что это было?

Проклятье. Хм. Что делать, что делать, что делать?

Ты ничего не можешь сделать. Она читает твои мысли.

Она читает твои мысли.

Она чувствует то же, что и ты. Так представь, как наводишь пистолет на свою голову. Представь себе пулю, летящую со скоростью триста шестьдесят пять метров в секунду, и представь, как ее сплющивает до размеров десятипенсовика, когда она размозжит твой череп. Подумай об уравнении для попытки восстановить геометрию этого черепа, а затем посмейся над его сложностью. Подумай о том, как это будет больно. Подумай о звуке взрыва. Подумай о волнении в груди, о поте в глазах и о внезапном горячем пузырящемся давлении дерьма в толстом кишечнике. А теперь паникуй.

Слышишь меня, Питер Блэнкман? Не считай, не говори.

Просто паникуй.

Я делаю шаг к ней, не сводя с нее глаз. Пот блестит на ее лбу, и она дергается. Я знаю, что она чувствует то же, что и я, и если она хочет, чтобы это прекратилось, ей придется отвернуться.