Текст книги "Маньчжурия, 1918. Особый отряд (СИ)"

Автор книги: Руслан Аристов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Сэр Джон Фергюсон. Вы ведь знаете, кто это?

Администратор смотрит на меня, хлопая глазами.

– Конечно, он главный инспектор по больницам.

– И близкий друг семьи. Хотите – предоставляйте бланк выписки, хотите – не предоставляйте, но через десять минут мы покинем это место, и если вы попытаетесь нам помешать, я позвоню ему в первую очередь. Наверняка у вас есть веские причины, чтобы игнорировать закон. Вы же не хотите нарваться на внезапную и дотошную инспекцию. Во время таких проверок обычно обнаруживаются нелицеприятные нарушения, которые эффектно смотрятся на первых полосах газет.

За столом продолжает рыдать седой мужчина.

Мы уходим, и уже на лестнице Ингрид шепчет:

– Главный инспектор по больницам? Друг семьи?

– Ты же знаешь, как говорят, Ингрид: слепая паника – двигатель прогресса.

– Да никто так не говорит.

– Это потому, что они со мной не знакомы.

Рэйчел Ригби молчит, пока мы не покидаем лечебницу, и как только георгианская развалина остается позади, направляется к ближайшему угловому магазину.

– Деньги, – коротко бросает она.

Я достаю из кармана две десятки и протягиваю ей. Она мнется, берет себя в руки и скрывается внутри. Она возвращается с блоком «Мальборо Голд» и четырьмя пачками конфет «Мальтизерс». Садится на тумбу и, не обращая внимания на проносящиеся мимо машины, методично вскрывает упаковки. Один за другим она пихает в рот покрытые шоколадом вафельные шарики и высасывает из них крем дочиста, прежде чем с хрустом сгрызть конфету.

Наконец она комкает в ладони последнюю ярко-красную обертку, глядит на дорогу, вздыхает и закуривает сигарету.

– Ты очень похож на нее, – говорит она, не поворачивая головы.

Я не спрашиваю, кого она имеет в виду.

– Она моя мама.

Рэйчел Ригби улыбается. В солнечном свете ее прищуренные глаза похожи на жидкий свинец.

– У вас что, семейный подряд? Калечите людям жизнь? Что прикажешь думать об этом… вмешательстве? Твоя мама передумала и решила снять с моего горла свой тысячефунтовый дизайнерский каблук?

Я сглатываю.

– Нет.

Она смотрит на меня сквозь дым.

– Нет?

– Мы сами по себе. И вы тоже. Если вы хотите остаться на свободе, вам придется пуститься в бега. Это будет трудно, но не невозможно.

Я смотрю на Ингрид. Та стоит, прислонившись к фонарному столбу, скрестив руки на груди, и всем своим видом как бы говорит: «Так и будем разговаривать здесь, на улице, да? Ну и к черту все, чему меня учили в шпионской школе».

– У меня есть некоторый опыт работы в организации, на которую работает Луиза Блэнкман, – неохотно признает она. – Я могу объяснить вам, на что они будут обращать внимание и как не оставлять следов.

– Момент сейчас удачный, – добавляю я. – В маминой фирме сейчас заняты другим.

– Чем же?

Мы с Ингрид переглядываемся. «Девушкой, которая перерезала горло вашему сыну и вынудила меня упаковать его тело, завернутое в заплесневелый ковер, в пищевую пленку и подстроить взрыв метана, чтобы избавиться от трупа», – этого мы категорически не говорим вслух.

– То, что ты сказал, насчет Доминика… – спрашивает Рэйчел Ригби. – Это правда?

– Почти.

Отвечаю без обиняков. Думаю, она уже порядком устала от того, что с ней обращаются как с хрустальной.

– Он выкарабкается?

– Не знаю. Прогнозы не слишком обнадеживают.

Она выпускает длинную струйку дыма дрожащими губами.

– Хорошо, – говорит она. – Не знаю, как бы я смогла находиться на свободе, зная, что он где-то рядом.

Машины с визгом проносятся мимо кольцевой развязки, поднимаясь на холм, к темному и кряжистому Эдинбургскому замку на его вершине, разбавляя тишину своими гудками. Ингрид отталкивается от фонарного столба.

– Нужно идти дальше, Пит.

– Миссис Ригби… – начинаю я.

– Рэйчел.

Поправка отнюдь не приветливая.

– Рэйчел, здесь довольно шумно, а мне нужно многое вам рассказать. Мы можем отойти куда-нибудь в более тихое место?

Рэйчел молча встает и шагает по тротуару, громыхая колесиками на чемодане. Мы тихо следуем за ней и выходим к хлябистому полю, окруженному когтями голых деревьев. Теперь мы идем по обе стороны от нее (семь, восемь стволов), и я рассказываю все, что знаю о маминой работе, а Ингрид вполголоса перечисляет скучные, но важные вещи, к которым ей отныне предстоит привыкнуть: банковские счета, которые нужно открыть в ближайшие два часа, черные базы данных в интернете, где можно спокойно прятать деньги, пока она не откроет чистые счета под новым именем. Что сойдет ей с рук в первые двенадцать часов, в двадцать четыре, в сорок восемь. Адрес человека в Глазго, который может сделать поддельный паспорт, и страны, в которых достаточно малоразвитые системы слежения, чтобы там можно было поселиться на длительный срок. Слушая Ингрид, я чувствую холодок, который не имеет ничего общего с осенним ветром: не исключено, что она описывает и мое будущее. Мою жизнь.

Миновав девять стволов, мы заканчиваем. Ингрид колеблется, протягивает руку и касается плеча Рэйчел.

– Удачи, – говорит она.

Рэйчел не проронила ни слова за все это время.

Она не отрывает глаз от земли и произносит:

– Я не собираюсь бежать. – Она закуривает очередную сигарету, последнюю в пачке, и поднимает на меня глаза. – Твоя мать сказала, что жить мне еще порядка тридцати лет и я не должна тратить их впустую. Я и не собираюсь этого делать. Каждую минуту оставшихся мне лет я буду двигаться к одной цели: как только мне представится шанс – убить твою мать.

Она говорит это легко и просто, как будто обсуждает прогноз погоды на завтра.

– Я собираюсь ее убить. И думаю, тебе стоит это знать.

Ее непоколебимость царапает по сердцу льдом, но что я могу возразить на это? Я киваю, она поворачивается и уходит.

И только когда мы снова оказываемся на Королевской Миле, окруженные суетой и воем волынок, я замечаю, что Ингрид бьет дрожь.

– Что с тобой? – требовательно спрашиваю я.

Она трет руки и теребит перчатки, сжимая и разжимая пальцы, она вонзает ногти в ладони. Ее глаза распахнуты, но ничего не видят перед собой. Мне приходится отдернуть ее на себя, когда она чуть не выходит на проезжую часть в тот момент, когда мимо проносится черное такси. Я узнаю симптомы: это приступ, не меньше шестерки по ЛЛОШКИП.

Я сперва встал в тупик, но времени терять нельзя.

Я втаскиваю ее в тесный переулок между двумя средневековыми зданиями и оттуда – в открытую дверь паба.

Слава Андреевскому кресту за шотландский культ алкоголя. Даже в этот полуденный час семеро клиентов выстроились в очередь, отвлекая на себя барменшу, пока я тащу Ингрид в дамский туалет. Флакончики с жидкостью для мытья рук и йодом, которые она хранит в кармане куртки, с грохотом сыплются в раковину. Кран фырчит, и Ингрид подставляет руки под струю воды. Ее движения рваные, злые, но в целом она, кажется, успокаивается. Вот почему это называется «костылями»: иногда они необходимы, чтобы не дать тебе упасть.

– Ингрид, – мягко зову я. – Что с тобой?

– Рэйчел, – пыхтит она сквозь тонкую ниточку слюны, протянувшуюся между ее губами. Глаза расфокусированы, и она все так же невидяще таращится на свои руки. – Просто она… она так одинока. Меня захлестнуло ее одиночеством. Я старалась держаться, но… – она горько вздыхает. – У нее никого нет. Понимаешь? Сын мертв. Муж скоро умрет, хотя его она все равно ненавидит, да и разве можно винить ее за это?

– Думаешь, нужно было ей рассказать? – спрашиваю я.

– Что рассказать?

– Его историю. Почему он так поступил. Сказать, что он любит ее. Что пытался защитить ее.

Она медленно поворачивается, и от ее взгляда меня бросает в дрожь.

– Не делай этого, Пит.

– Чего?

– Не ищи ему оправданий. У каждого мудака, который так себя ведет, найдется причина, и она никогда не будет уважительной. У Доминика Ригби была точно такая же причина, как и у любого другого мужчины, который когда-либо поднимал руку на свою жену. Я… – Она раздосадованно шипит и одергивает себя. В том, как она держит голову, мне видится что-то птичье. – Она сделала выбор, который ему не понравился, и он использовал кулаки, чтобы отнять у нее этот выбор. А когда она оказалась слишком сильной и у него ничего не получилось, он вызвал всю гребаную королевскую конницу, чтобы они доделали работу за него.

– Твои бывшие коллеги убили бы ее, ты же знаешь.

– И она бы погибла, – отвечает Ингрид мертвым голосом. В раковине – кровь. – Но это было ее решение, а не его.

Дверь со скрипом открывается, и я оглядываюсь. Входит женщина в косухе, бросает на нас один взгляд и выходит. Позади меня Ингрид тихо спрашивает:

– Пит, сколько раз я уже мыла руки?

– Семнадцать.

– Ты уверен?

– Если ты не доверяешь себе…

Она фыркает, но через несколько секунд кран со скрипом закрывается. Она наклоняется над раковиной и дышит, протяжно и медленно.

– Можем мы, наконец, – говорит она после паузы, обрабатывая йодом тыльную сторону ладоней, и отрывает зубами пластырь, – убраться из этого проклятого города, пока здесь не объявились мои коллеги? Хотелось бы обойтись без бессрочного отпуска в Диего-Гарсии.

– Да, конечно…

– Спасибо. – Она начинает собирать свои вещи.

– …но тебе не понравится, куда мы двинемся дальше.

Она застывает, бросив еще один тревожный взгляд на раковину.

– Куда же? – Она читает все по моему лицу и становится белее мела. – Нет, – категорично отвечает она.

– Мы должны это сделать.

– 57 будут искать там в первую очередь!

– Да, я знаю.

– Пит, я работала с этими людьми больше десяти лет, так что поверь мне. Когда за тобой охотятся, нужно убегать и прятаться. Ты же хочешь выскочить у них прямо перед носом. Известно, чем все это кончится.

– И все же.

– Пит, – умоляет она.

– Мы должны узнать, за что Белла вызверилась на маму, – настаиваю я. – Мама скрывала совершенное ею убийство. Не просто же так Бел напала на нее с ножом.

Ингрид не соглашается.

– Пит…

Я перебиваю:

– Ты сама видела, что она сотворила с Ригби. Да, возможно, по заслугам, но Бел была в бешенстве. Тут что-то личное. Пожалуйста, Ингрид. Ты можешь не идти со мной, но я должен знать. Я должен продолжать идти по ее стопам.

– Мы пошли по ее стопам, и они привели нас сюда. Это тупик.

– Не совсем. Мы узнали про блокнот. Ригби сказал, что у Бел был черный блокнот.

Перед моим мысленным взором предстает мама: в халате в нашей раскуроченной кухне, в темно-синем коктейльном платье в ожидании вручения награды, бегущая за мной прямо перед тем, как угодить под нож собственной дочери. И каждый из этих образов дополняет неизменный тонкий черный блокнот в твердой обложке.

– Бел читала мамины записи. Что-то в ее работе выводило ее из себя.

– Пит…

– Просто сама подумай… – теперь умоляю я. Разгадка непременно окажется в этом. – Кто выживал после нападения Бел? Только Доминик Ригби и мама. И оба раза она была в ярости. Действовала без обычной беспристрастности. В присутствии Ригби она читала мамины рабочие материалы, а потом в музее…

– Наблюдала за тем, как та готовится получить награду за свою работу, – закончила Ингрид с нотками беспокойства.

– Все дело в маминой работе. Что-то в этих заметках настроило Бел против мамы. Что-то настолько ужасное, что Бел не смогла спокойно смотреть на то, как ее работа удостаивается такого признания.

– Нельзя утверждать наверняка. – Возражения Ингрид звучат последней отчаянной попыткой переубедить меня. – Твоя сестра сумасшедшая. Может, ей не нужны причины? Ты ведь спрашивал ее однажды, помнишь? Она сказала, что твоя мама действовала ей на нервы. Может, для нее уже и этого достаточно? В конце концов, – она угрюмо пожимает плечами, – ничто не толкало ее к первой жертве. Никто не заставлял охотиться на Бена Ригби.

У меня перехватывает горло.

Я вижу Бел, сидящую на моей больничной койке. Она держит меня за руку, стараясь не задеть иглу капельницы. Голос у нее мягкий, но взгляд жесткий.

Кто это сделал с тобой, Пит?

– Кое-что толкнуло, – говорю я.

Ингрид смотрит на меня вопросительно.

– Что?

– Я.

РЕКУРСИЯ: 2 ГОДА И 9 МЕСЯЦЕВ НАЗАД

Первое, что я заметил, когда проснулся: что-то твердое и острое впивалось в кожу на тыльной стороне ладони. Второе: невероятная жажда. Я открыл глаза, и мир на мгновение расплылся, а потом обернулся бежевой стеной с семью нарисованными заводными солдатиками в красных мундирах. Язык приклеился к нёбу, как липучкой, и я захрипел, требуя воды. Мозг ощущался засевшим в голове булыжником.

Я почувствовал страх на кончике языка. Я не узнавал этих солдатиков. Не узнавал эту стену. Не узнавал ни бугристую автоматическую кровать, на которой очнулся, ни напяленный на меня зеленый халат цвета жидкости для полоскания рта. Моя левая нога казалась гигантской. Я сел, попытался пошевелить ею и закричал.

Ощущение было, будто кость отрывалась от сухожилий. Я рухнул обратно на матрац, задыхаясь и всхлипывая. Больница. Я был в больнице. Что со мной случилось? Тут дверь в небольшую палату открылась, и в комнату ворвалась знакомая фигура, оглянувшись через плечо, чтобы рявкнуть: «Конечно, все стерильно, кретин. Моя перхоть разбирается в принципах микробиологии лучше, чем ты».

Да, мама. Верный способ расположить к себе людей, ответственных за мои обезболивающие.

– Питер, – она нависла надо мной. – Как ты себя чувствуешь?

– Моя нога…

– Ты ее сломал. Упал с крыши.

– Голова…

– Ты и это сломал. Скажи еще спасибо.

– Спас…?

Я пронаблюдал за тем, как мама, нарушив шестьдесят с гаком норм медицинской практики, ввела в капельницу своего родного сына шприц. Голова сразу показалась мне снежной сферой, где по жидкой взвеси гулял вихрь бессвязных идей. Я посмотрел на свою руку: она распухла и была изодрана в кровь, а из-под кожи торчал кончик пластиковой трубки. Ах. Морфий. Класс. Будет иронично, если я, человек, у которого все на свете вызывает привыкание, загремев в больницу со сломанной бедренной костью, выпишусь отсюда с зависимостью от опиатов.

– Ты раскроил себе череп, – сказала мама, – но, слава богу, не о бетон. В черепной кости нашли фрагменты коры. Вероятнее всего, ты налетел на ветку, пока падал вниз, и удар изменил положение твоего тела. Если бы не это, вся сила столкновения пришлась бы на шею. Шрам будет здоровенный.

Она легонько провела пальцами по повязке, обернутой вокруг моего лба. Я чувствовал, как бинты пропитала кровь: раны на голове буквально фонтанируют кровью.

– Но тебе невероятно повезло, Питер.

– Ну да. – Желудок скрутило от разочарования, когда я вспомнил, как мокрый бетон несся прямо на меня. – Повезло так повезло.

– Что ты вообще забыл на крыше?

Мама нервно покусывала заусенец на большом пальце. Никогда раньше не видел, чтобы она так делала.

– Гулял, – автоматически соврал я. – Я не знал, куда вела эта дверь. На крыше было мокро, и я поскользнулся.

– Правда?

– Да. Ну мама. Ты же знаешь, как я боюсь высоты. Не думаешь же ты, что я специально туда пошел?

Ее лицо стало не таким серым.

– Что ж, в таком случае будем радоваться, что это не было…

– Мама, – перебил ее голос Бел, и я вздрогнул.

Моя сестра, должно быть, все это время тихо сидела в углу палаты. Наблюдала, как я просыпаюсь, слушала мои крики, не произносила ни слова.

– Можно мне поговорить с Питом наедине?

Мама помялась в нерешительности, пожала плечами, улыбнулась и удалилась. Только когда дверь за ней захлопнулась, Бел подошла к кровати. Она села в моих ногах, пряча лицо за завесой красных кудрей, и спросила, не глядя мне в глаза:

– Как ты упал с крыши, Пит?

Я застыл.

– Ты была здесь. Ты слышала…

– Я слышала то, что ты будешь рассказывать остальным, – она уставилась на свои сложенные лодочкой ладони. – Но что ты расскажешь мне?

Я сглотнул и решился:

– Я прыгнул.

Я ждал, что Бел станет ругаться, кричать, обнимет меня или ударит, но она только кивнула и спросила:

– Почему?

– Запаниковал.

– Почему?

– Я узнал, что в математике существуют проблемы, не имеющие решений.

Ответ завис между нами на целых шесть секунд, а потом Бел безудержно расхохоталась.

– Бел!

– Прости, Пит, просто это… так на тебя похоже. Единственный человек в мире, который чуть не умер из-за математики.

Я не имел права удивляться, но все-таки был разочарован.

– Ты не понимаешь.

– Кто б спорил.

– Ладно, смотри. Существует семнадцать…

– О господи, Пит, только не это, умоляю, давай без арифметики.

– Существует семнадцать, – продолжил я упрямо, и она, должно быть, заметила слезы в моих глазах, потому что замолчала, – семнадцать элементарных частиц. Они составляют всё во Вселенной, от черных дыр до клеток мозга. Можно сказать, что, по сути, все на свете создано из одних и тех же кирпичиков. Разница лишь в их количестве и в том, как они расположены, – разница всегда заключается в числах.

Я скрутил в руке простыню, намеренно причиняя боль своим расцарапанным рукам, продолжая говорить:

– Разница между четырьмя сотнями девяноста пятью и шестьюстами двадцатью нанометрами в длине световой волны – это разница между синим и красным. Разница между пятьюдесятью четырьмя и пятьюдесятью шестью килограммами урана – это разница между токсичным пресс-папье и ядерным взрывом. Ты считаешь, никто до меня не умирал от математики, Бел? Все, кто когда-либо умирал, умирали от математики.

Как она уставилась на меня. Я никогда не чувствовал себя так далеко от нее. Как будто мы больше не говорили на одном языке, но у меня не оставалось выбора, кроме как продолжать изъясняться на своем, надеясь, что она все-таки поймет.

– «Чего ты так боишься, Пит?» Всю мою жизнь люди спрашивают меня об этом. Поэтому я отправился на поиски ответа. Я искал число, которое составило бы разницу между нормальным, здоровым, смелым мозгом и моим.

Бел кивнула. Хоть что-то наконец обрело для нее смысл.

– Я верил, что нет такого вопроса, на который математика не могла бы дать ответ, если достаточно хорошо разобраться в проблеме, – я горько вздохнул. – Но я был неправ. Математика не абсолютна. Есть вопросы, даже связанные с числами, на которые она не может ответить; уравнения, с которыми никак не разобраться, истинны они или ложны. Так что я в полной заднице. Гёдель доказал это в тридцатых годах, а я узнал только сейчас.

Бел медленно разминала костяшками пальцев левой руки ладонь правой. Она подняла глаза и тихо спросила:

– Как?

– Что?

– Как он это доказал?

– Тебе действительно интересно? – удивился я.

– Интересно ли мне, как какой-то немецкий задрот, откинувший коньки полвека назад, заставил моего мелкого братца, который до одури боится высоты, спрыгнуть с крыши семидесятипятифутового здания? – Ее тон был сухим, как хворост в костре. – Допустим, мне любопытно.

– Ты на восемь минут старше, – проворчал я. – И он был австрийцем.

– Пофиг. Давай, выкладывай. – Она внимательно наблюдала за мной. – Так, чтобы я поняла.

– Хорошо, – сказал я и сделал глубокий, болезненный вдох. – Я попробую. Первым делом нужно уяснить, – начал я, – что в математике, чтобы утверждать, что какое-либо утверждение истинно, его истинность необходимо доказать, и речь не о том, что можно увидеть в микроскоп. Нужна неоспоримость, а не эмпирические данные.

– Но как можно что-то доказать без доказательств?

– С помощью логики, – ответил я. – Есть основополагающие принципы, которые мы принимаем без доказательств, потому что… слишком больно сомневаться в них. Такие вещи, как один равняется одному, – я улыбаюсь ей, и мне хорошо. – В математике мы называем их аксиомами.

Она улыбнулась в ответ. Ей это нравилось.

– Чтобы доказать теорему, нужно выстроить цепочку пуленепробиваемых логических аргументов, которые будут отталкиваться только от этих аксиом, – продолжал я. – И вот эта логическая цепочка – она и становится доказательством. В течение двух тысяч лет блаженного неведения мы считали, что у каждого уравнения есть решение. Настоящие теоремы имели доказательства, подтверждающие их, а ложные – имели доказательства, их опровергающие. Мы верили в абсолютность математики. Что на любой вопрос, заданный математическим языком, можно дать ответ.

И был здесь только один изъян. Абсолют. А для абсолюта достаточно единственного контраргумента – единственного уравнения, с которым математике справиться не под силу, – чтобы разрушить его до основания. И Гёдель, – вчера мне лишь смутно было знакомо его имя, а сегодня оно оставляло привкус хлорки у меня во рту, – он нашел такой контраргумент.

Я пошарил вокруг и нашел ручку рядом с моей медицинской картой. И ручкой на бледно-голубой простыне больничной койки я написал:

Данное утверждение – ложь.

А потом зачеркнул последнее слово и добавил:

Данное утверждение ложь недоказуемо.

– Вот, – процедил я, откидываясь на подушки. – Это нельзя доказать, потому что, доказав, что это правда, ты докажешь, что это ложь. Значит, это будет правдой, даже если мы никогда не сможем это доказать. Проблема неразрешима, вечно в подвешенном состоянии, как монетка, которая всегда встает на ребро. Если Гёдель смог составить уравнение, которое выражает это, то сама математика оказалась фундаментально ограничена.

– А он смог? – Взгляд Бел был сосредоточенным.

Я кивнул.

– В три этапа. Шаг первый: шифрование. Он создал код, который преобразовал уравнения – теоремы и их доказательства – в числа. Таким образом, доказательство – связь между теоремами и доказательствами – превратилось в арифметическое отношение между числами.

Шаг второй: инверсия. В противоположность этому отношению он выдвинул отношение недоказуемости. И вывел такое уравнение, которое, будучи зашифрованным, имело аналогичное отношение ко всем числам, – уравнение, для которого доказательство было невозможно.

Шаг третий: рекурсия. Откат. Он определил недоказуемое уравнение как уравнение, которое утверждает, что это недоказуемое уравнение не имеет доказательств. Оно возражает само себе. Пожирает свой собственный хвост. Безумно просто и так красиво.

На простыне под «Данное утверждение ложь недоказуемо» я нацарапал:

– И все, – сказал я. – Недоказуемое уравнение. И вот это уже гребаная катастрофа, потому что если одно уравнение может быть недоказуемым, то любое уравнение может быть недоказуемым. Любая задача, которую мы пытаемся решить, может отнять у нас всю оставшуюся жизнь. Математика себя не оправдывает. Она не всегда применима, а вне математики нет ничего, что могло бы нас подготовить заранее к тому моменту, когда она подведет.

Я замолчал, хватая ртом воздух. Высказав это вслух, я почувствовал тошноту. «Три шага», – подумал я. Шифр, инверсия, откат – вот так ты уничтожил весь мир.

За все это время Бел не проронила ни слова, но в конце концов, похоже, решила прояснить ситуацию.

– И поэтому ты спрыгнул с крыши?

– Ага.

Наступила еще одна долгая пауза, в течение которой я слышал только собственное тяжелое дыхание.

– Ну ты и придурок!

Я даже не заметил, что в комнате были цветы, пока над моей головой не пролетел и не разбился о стену горшок. Земля и осколки глины посыпались мне на голову.

– Какой же ты мерзкий, вонючий, гнилой кусок идиота!

Я рассмеялся: ничего не мог с собой поделать. Судорожные движения отозвались колючими всполохами боли в ключицах. Но Бел встала рядом со мной, и мой смех оборвался. Она не шутила: ее глаза были красными и мокрыми от слез.

– Ты хотел уйти, – сказала она. – Ты хотел бросить нас.

При слове «бросить» мне показалось, что кто-то прошелся по моей грудной клетке.

– Я… я… я… – проблеял я и потрогал пальцем чернила, размазывая их по простыне, отчаянно желая сказать что-нибудь, хоть что-то, чтобы стереть это разочарованное выражение с ее лица. – Я так устал, устал бояться, устал убегать. Я…

Ее настроение резко изменилось. Она замерла и заглянула мне в глаза.

– От кого ты убегал, Пит?

Я сглотнул.

– Ты не так меня поняла.

– От кого?

– Бел, я…

– Ты был один на той крыше?

– Нет, но…

– С кем ты был? Кто был с тобой на крыше?

Я уставился на нее, чувствуя, как тепло нашей связи, понимания друг друга, меркнет, как затухающий огонек.

– Кто? – не отставала она.

Я все понял. Ей нужен был козел отпущения, человек, на которого можно свалить вину и ненавидеть вместо меня. Плоть и кровь – вот что она понимала, а не символы на больничной простыне.

– Кто это сделал с тобой, Пит?

И в тот момент мне не составило труда помочь ей и назвать имя, хотя я-то понимал: «кто» роли не играло. Не будь Бена Ригби, на его месте оказался бы кто-то другой: Гёдель доказал это. Но мне было несложно сплестись с сестрой пальцами, объединяясь против старого врага, и выместить все мое разочарование, страх и одиночество, сдавить их в пулю и сделать этот выстрел.

– Бен Ригби, – сказал я и тихо добавил: – Я бы хотел, чтобы он умер.

СЕЙЧАС

Винчестер-Райз пустует. Из-за поворота я вижу свой дом, блестящая краска входной двери проглядывает из-за куста остролиста. Мы сидим на корточках, прижавшись спинами к низкому заборчику, и смотрим сквозь клубы собственного дыхания, расплывающегося белым паром в лунном свете.

«Двадцать четыре окна», – думаю я. Двадцать четыре окна выходят на тротуар между нашим укрытием и моей входной дверью. Я сжимаюсь, прячась от наблюдателей, которых навоображал за каждым стеклом. Поднимается ветер, и на мгновение мне кажется, что я слышу радиопомехи в шелесте сухих ветвей. Но ветер стихает, и улица снова погружается в тишину, неподвижную, как мышеловка перед тем, как захлопнуться.

– Вот они, – Ингрид показывает на старенький автомобиль, припаркованный прямо через дорогу от моего дома, грязно-белая краска на котором стала кисло-желтой в свете уличных фонарей.

– Откуда ты знаешь? – шепчу я. – Специальная антенна для связи? Искусственно заниженный подвес, идущий вразрез с паршивым внешним видом?

– Нет.

– Тогда как же?

Ингрид смотрит на меня.

– Питер, как давно ты живешь на этой улице?

– Четырнадцать лет, с тех пор как нам было по три года.

– Сколько раз ходил по этой улице?

– Тысячи.

– Хоть раз за все это время, за все твои прогулки вдоль и поперек этой улицы, видел ты когда-нибудь эту машину?

Наступает долгое молчание.

– А-а, – тяну я удрученно. – Шпионство – это просто здравый смысл, что ли?

Она сверлит меня взглядом.

– Нет, это очень конкретное и хорошо натренированное чутье.

Я осматриваю другие машины, пытаясь вспомнить, какие из них видел раньше.

– Только эта? – с надеждой спрашиваю я.

– Только эта, – подтверждает Ингрид.

– Значит… сработало.

Сработал вчерашний выстрел в небо. Воспользовавшись телефоном и кредитной карточкой, которые мы стащили из рюкзака волынщика на Королевской Миле, я заказал два билета на самолет из Эдинбурга в Марракеш на имя Сюзанны Мейер и Бенджамина Ригби.

– Ты права, – сказал я ей тогда. – 57 уже должны быть в курсе, что я использую имя Бена. А после того что Бел… – Я запнулся, вспомнив капельки крови, застывшие в волосах моей сестры, как брызги краски, – устроила за школой, мы знаем, что у них нехватка оперативников. Если повезет, они заглотнут наживку и снимут часть людей, ведущих наблюдение за моим домом, чтобы поймать нас перед посадкой и надеть черные мешки на наши головы.

Подумав немного, я добавил к брони третий псевдоним – Бет Брэдли.

– Зачем третье имя? – спросила Ингрид, заглядывая мне через плечо.

– Для Бел, – ответил я. Я рассчитываю на тебя, сестренка. – Если они так и не поймали ее, то подумают, что она с нами. Тогда им придется послать своих лучших людей.

– Черт. – Ворчание Ингрид возвращает меня в настоящее. Она пристально наблюдает за машиной.

– Что такое?

– В машине только один человек.

– Это ведь хорошо?

– Это очень плохо. Слежку ведут команды по два человека, никаких исключений. Второй тоже должен быть тут. И если его нет в машине, значит, он внутри дома.

– Мы можем взять их по отдельности?

Ингрид смотрит на меня как на идиота.

– Извини, – шипит она, – в последнее время я слишком мало сплю, так что, видимо, задремала и пропустила пару лет, за которые ты успел превратиться в ниндзя.

Воцаряется обиженное молчание.

– Можно было и не язвить.

– У них открытая радиосвязь. Попытаемся ударить одного – второй вызовет подкрепление в ту же секунду, стоит нам хотя бы щекотнуть его напарника.

Она раздосадованно выдыхает и закрывает глаза, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, обдумывая варианты развития событий. Судя по ее бледности, ни один из них не годится.

– Нужно уходить, – наконец говорит она. – Это самоубийство в семнадцатой степени. Мы можем уехать куда угодно: в Токио, Мумбаи, Момбасу. Мы опережаем их на двадцать четыре часа, у нас целые сутки форы, которые я постараюсь растянуть на всю жизнь, если только сейчас мы дадим задний ход. – Она открывает глаза, и в темноте они кажутся очень тусклыми. – Прошу тебя, Пит. Если мы пойдем дальше, все наши старания псу под хвост.

Ее просьба повисает в воздухе, а я поворачиваюсь к машине.

– Пока я буду разбираться с ним, – спрашиваю я, – ты сможешь справиться с тем, кто находится в доме?

– Пит?

– Сможешь или нет? Просто ответь.

Она беспомощно пожимает плечами.

– Зависит от того, кто там. Я два месяца занималась единоборствами, как и любой другой оперативник, но оценки у меня, – она потирает шею, словно вспоминая старую травму, – были средними.

Я обдумываю наши варианты. Я могу уйти сейчас: Токио, Мумбаи, Момбаса; автомобильные гудки, выхлопные газы; анонимность толпы в новом городе; новое имя, новая жизнь, новый язык; найти работу, завести семью; не расставаться с прошлым, которое я буду пытаться забыть, а оно будет упрямо лезть ко мне в кошмарах; вздрагивать при звуке любого шага на лестнице. И хуже всего: никогда не узнать.

Никогда не узнать почему.

Гёделя называли Почемучкой, и посмотри, как он кончил.

Иногда смелость – это понимание того, чего ты боишься больше всего на свете.

– Иди, – говорю я ей.

– Но, Пит, – Ингрид кажется совершенно потерянной. – Да как ты вообще… Пит!

Но я уже встал, иду, сворачиваю за угол. Я подавляю нелепое желание начать насвистывать. Просто делаю то, что и всегда: иду по своей улице, как всегда; мимо голой березы, как всегда; перепрыгиваю трещины в тротуаре – я же могу провалиться!

Белый автомобиль уже как будто удвоился в размерах, скоро проглотит меня, проглотит весь мир. Темные окна светятся, и я чувствую, как вся улица давит на меня, давит, давит своим весом. Остановись, Пит! Мой дом теперь враждебная территория, но все-таки хорошо мне знакомая. Проходя мимо подъездной дорожки дома номер 16, я хватаю с ворот расшатанный кирпич и пригибаюсь, не сбавляя шага. Господи, как же холодно. Я подбрасываю кирпич в руке, как мячик, словно вышел поиграть на улицу, как обычные дети, на которых я смотрел из окна своей спальни, не осмеливаясь приблизиться.

Машина уже просто огромная. Страх обволакивает мое сердце и берет в тиски. Осталось всего двадцать шагов, двадцать шансов передумать. Я слышу хруст своих подошв по морозному тротуару – шансы раздавлены ими.