Текст книги "О социализме и русской революции"

Автор книги: Роза Люксембург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

Мы имеем в виду исторический простор для того «индивидуального выбора», который Лассаль защищал в своем споре с Марксом и Энгельсом против «гегелевского конструктивного понимания истории».

Схватил ли вообще и насколько исторически верно изобразил Лассаль историческую роль Зиккингена, для нас здесь второстепенно. Но если в письме от 27 мая 1859 г. он настаивает на своем праве дать своему герою погибнуть от его субъективного противоречия в собственных действиях вместо того, чтобы, как считали правильным Маркс и Энгельс, от объективного противоречия зиккингенских стремлений тенденциям исторического развития, то мы видим в этом скорее, или вернее, нечто иное, нежели провозглашение Лассалем идеалистического понимания истории. Что произошло бы, спрашивает Лассаль, если бы Зиккинген, вместо того чтобы опираться исключительно на мелкое дворянство, поднялся бы до руководства крестьянским восстанием?

«Что произошло бы? Если исходить из гегелевского конструктивного понимания истории, которому я сам столь сильно привержен, то надо вместе с вами (Марксом и Энгельсом. – Р. Л.) ответить, что в последней инстанции гибель наступила и должна была наступить с необходимостью, ибо Зиккинген, как Вы говорите, au fond (”в глубине души” – франц.) отстаивал реакционные интересы, и это опять же должно было быть необходимо, поскольку последовательно занять другую позицию ему не давали дух времени и класс.

Но такое критико-философское понимание истории, при котором одна железная необходимость опирается на другую и именно потому переступает через действительность индивидуальных решений и поступков, гася их, как раз поэтому и не может быть почвой ни для практического революционного действия, ни для представленной драматической акции.

Но оба эти элемента – предпосылка преобразующей и решающей действенности индивидуального выбора и провидения, та неотъемлемая почва, без которой драматический зажигательный интерес невозможен точно так же, как и смелое деяние».

Здесь Лассаль защищает, по нашему мнению, «индивидуальное решение» не в противоположность исторической необходимости, а как выражение, как медиум этой необходимости. Ведь если «решающая важность индивидуального действия, которая прославляется в трагедии (или, скажем мы, изображается в качестве движущей пружины. – Р. Л.), – пишет он в том же письме, – будет обнаружена и отделена от общего содержания, которым она оперирует и которое она определяет, она, разумеется, станет бездумной глупостью» (с. 156). Конечно, Зиккинген – и в этом Маркс и Энгельс совершенно правы – в любом случае должен был потерпеть неудачу в своем предприятии. Но бесперспективность этого предприятия выражалась для Лассаля в конечном счете во внутреннем противоречии зиккингенского действия. Здесь все решали исторические законы, но действовали они через «индивидуальное решение».

То, что служило здесь предметом спора между Лассалем и Марксом, как кажется нам, было не противоречие идеалистического и материалистического понимания истории, а скорее расхождение внутри последнего, которое они схватывали в его различных моментах. Люди сами делают свою историю, но делают ее не по своей доброй воле, говорили Маркс и Энгельс, отстаивая дело своей жизни – закономерное материалистическое объяснение истории. Люди делают историю не по своей доброй воле, но они делают ее сами, подчеркивал Лассаль, защищая дело своей жизни, «индивидуальный выбор», «смелое деяние».

Материалистическое понимание истории, перенесенное из теории прошлого в теорию настоящего, означает социалистическую доктрину, а «индивидуальный выбор», превращенный из фактора истории в активную политику, означает практическую политику, для которой ближайшая цель важнее всего, а общие теоретические взгляды – дело второстепенное. Лассаль, писал Маркс в 1868 г. Швейцеру, «слишком поддавался влиянию непосредственных условий того времени. Мелкую исходную точку – свое несогласие с таким пигмеем, как Шульце-Делич, – он сделал центральным пунктом своей агитации: государственная помощь в противоположность самопомощи… Будучи слишком умен, чтобы считать этот лозунг чем-то большим, чем переходным средством на худой конец, Лассаль мог оправдать его только его непосредственной (якобы) осуществимостью. Для этой цели он должен был утверждать, что этот лозунг осуществим в ближайшем будущем. «Государство», как таковое, превратилось, таким образом, в прусское государство…»[40]40
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 32. С. 474.


[Закрыть]

Конечно, «индивидуальный выбор» Лассаля не выдержал острой как бритва критики со стороны марксовой доктрины. Ошибки, которые 40 лет назад обнаружил орлиный взор Маркса, сегодня может с легкостью, просто играючи, перечислить по пальцам каждый из его учеников.

Так кто же оказался прав перед лицом истории – Маркс или Лассаль? Оба. Прав был Маркс, ибо в нормальных условиях и на больших этапах исторического пути вести рабочий класс к освобождению может только путеводная звезда его теории. Но Лассаль был прав для своего отрезка истории, ибо он смело проложенным окольным путем, по укороченному методу, атакующим шагом вывел рабочий класс на тот же самый великий исторический путь, на котором он впредь шагал под марксовым знаменем.

«Что произошло бы», если бы Зиккинген-Лассаль не совершил своих ошибок? Если бы Лассаль не сделал государственную помощь своим ассоциациям и всеобщее избирательное право центральным пунктом своей агитации? Несомненно, исторический результат в общем и целом изменился бы от этого столь же мало, сколь и конечный провал кампании Зиккингена можно было бы предотвратить ее соединением с крестьянским движением. Социал-демократия в Германии в силу «железной исторической необходимости», которая «переступает через действенность индивидуальных решений, гася их», несомненно, рано или поздно все равно стала бы силой. Но тем, что, действуя на свой страх и риск, опираясь на имевшиеся взгляды и конкретные факты, Лассаль дал и свой, пусть теоретически несостоятельный, но при данных условиях единственно действенный лозунг, он одним махом встряхнул массы и призвал германский рабочий класс к политической жизни. «Смелое деяние» оказалось правильным и в отношении «железной необходимости» истории, которая на небольших отрезках пути оставляет достаточно простора для уклонений вправо и влево, для бесплодных ошибок Зиккингена и для плодотворных ошибок Лассаля.

Если бы это ввиду современных явлений не явилось кощунством по отношению к Лассалю, мы могли бы назвать его «великим оппортунистом германской социал-демократии». Но между так называемой «практической политикой» нынешнего дня и политикой Лассаля существует не аналогия, а прямое противоречие.

Лассаль своим лозунгом производственных ассоциаций и государственного кредита согрешил против марксовой теории социализма так сказать, в ее отсутствие, когда классового движения в духе этой теории в Германии еще вовсе не существовало. Более того самими своими ошибками он впервые пробил путь для марксовой теории. Ныне учение Маркса стало господствующим, определяющим для огромной массы борющегося пролетариата, и социалистический оппортунизм, оставляя его без внимания или обходя его, неосознанно пытается обратить вспять исторически свершившееся соединение «науки и рабочих», теории и практики, и вновь толкнуть рабочее движение без надежного теоретического компаса в море практических экспериментов.

Лассаль своей агитацией обращался исключительно и непосредственно к промышленному пролетариату, т. е. к классу, который, будучи однажды вовлечен его агитацией в «борьбу», в силу своего социального положения, должен сам, даже пройдя через лассалевские ошибки, найти путь к более глубокому пониманию к марксову учению. Нынешний же «практицизм» нацелен прежде всего на привлечение мелкобуржуазных и крестьянских слоев которые в столь же сильной мере, в силу своего социального положения, воспринимают из ложной агитации только ложное и оказываются в состоянии встать на путь, ведущий прочь от марксова учения. И наконец, в то время как Лассаль выдвигал свои практические лозунги в самом резком противоречии лозунгам буржуазии и тем самым отмежевывал германский рабочий класс от буржуазной демократии для самостоятельного классового существования, сегодняшний «практицизм» усвоением буржуазно-демократических лозунгов, совсем наоборот, ведет лишь к тому, чтобы вернуть рабочий класс обратно в войско буржуазии.

История – начисто лишенный всякого респекта шутник. Нынешний бред и нынешний бич оппортунизма, говоря словами Гёте в отрицательном смысле, это, если угодно, поставленный временем на голову здравый и благой смысл лассалевского практицизма. Вот так оправдывает себя единственная крупная попытка сформировать социалистическую практику в известных пределах без или против научной социалистической доктрины; так лассалевский «оппортунизм» в конечном счете оправдывается лишь тем, что сам был, по сути дела, только знаменосцем этой «доктрины». И «смелое деяние» оказывается правым также перед «железной необходимостью истории» лишь потому, что оно в историко-философском смысле было деянием революционным.

Том II: Избранные работы Карла Маркса и Фридриха Энгельса. С июля 1844 до ноября 1847 г.

Штутгарт, 1902

Том III: Избранные работы Карла Маркса и Фридриха Энгельса. С мая 1848 до октября 1850 г.

Штутгарт, 1902

I

Третьим томом завершается все меринговское издание литературного наследия Маркса и Энгельса. Тем самым приобретает законченность и полноту картина первой половины их идейной и политической жизни. Эти три книги – действительно большее, нежели отдельные, следующие друг за другом тома; это три больших отрезка духовной истории наших учителей.

Первый том был посвящен внутреннему развитию Маркса от гегельянца к социалисту, возникновению научной концепции социализма из философско-политического брожения Германии конца 30-х и начала 40-х годов. «Deutsch-Franzosische Jahrbucher» показали нам итог этого первого периода; блестящее обоснование научного социализма во Введении к «Критике гегелевской философии права» завершило преодоление Марксом гегельянства.

Второй том выводит нас, так сказать, из идейной мастерской научного социализма в Германии в мир практического рабочего движения – во Францию. В идейное развитие наших корифеев входит новый элемент: контакт с французскими утопистами и мелкобуржуазными теоретиками социализма, с Кабе, Прудоном, Луи Бланом. И почти одновременно социализм и в Германии начинает превращаться в практическое движение, а для Маркса со времени его эмиграции в Брюссель – в практическую задачу. На границе обоих периодов стоит как огромный идейный памятник «Святое семейство» – последняя данная на общественной сцене битва с созерцательным идеализмом, а вместе с тем и итоговый расчет научного социализма с собственным философским прошлым. Здесь мы одновременно видим Маркса вскрывающим философскую мертворожденность гегелевского идеализма, который в лице своего «критического» крыла – братьев Бауэр вернулся к социальной и политической реакции, а также развивающим гуманистическую фейербаховскую ветвь гегелевской школы дальше в исторический материализм. Главы о Французском материализме, о Великой французской революции и Прудоне, а также отдельные, рассыпанные почти в каждой гла-ве «Святого семейства» замечания – все это тоже классические пробы материалистического понимания истории из самых ранних времен его становления.

Разделавшись с умозрительной «критикой», Маркс и Энгельс целиком поворачиваются к «массе». В немецких социалистических журналах конца 40-х годов, в мир которых Меринг вводит нас сразу же после «Святого семейства», мы уже стоим на почве действительности. Огромный прогресс, который произошел в идейной жизни Германии с середины 30-х годов до середины 40-х, отражается в совершенно изменившемся характере журналов и спорных вопросов.

Если в первый период идейный интерес концентрировался в философско-политических журналах «Hallische-» и «Deutsche Jahrbticher», в «Anekdota» на вопросах теологии, то теперь появляется ряд чисто социалистических журналов: «Gesellschafts spiegel», «Rheinische Jahrbticher», «Deutsches Btirgerbuch», «West-phalisches Dampfboot», «Deutsche-Brisseler-Zeitung»^*.

Распрощавшись с товарищами философской юности Маркса – с Руге, Бауэром и другими, мы видим себя посреди радостного оживления нового поколения. Гесс, Грюн, Вейтлинг, Зейлер, Вильгельм Вольф, Вейдемейер, Бюргерс, Юнг, Криге, Веерт, Дронке – вот окружение наших наставников в тот период.

Язык, на котором обсуждаются здесь спорные вопросы, уже свободен от гегельянской манеры; речь тут идет уже не о «духе и массе», не об «абсолютной критике и самосознании», а о покровительственной пошлине и свободной торговле, социальной реформе, государственном социализме и тому подобных вопросах. Гегель уже поставлен с головы на ноги.

Одновременно начинается новая идейная борьба. Если в первом периоде мы видели Маркса развивающим научный социализм из немецкой философии, то теперь мы наблюдаем его в непрерывной борьбе за резкое отграничение его учения от всех пограничных расплывчатых направлений социализма и псевдосоциализма.

Результат второй половины 40-х годов – уничтожающая критика Марксом прудонизма, немецкого или «истинного» социализма, проповедуемого Криге «социализма чувства», государственного социализма, мелкобуржуазного радикализма. Марксова теория шаг за шагом выходит победительницей из социалистического хаоса Франции и Германии в качестве единственно научного учения о социализме, а дело этого периода обобщается и увенчивается монументальным «Манифестом Коммунистической партии», который словно высокие триумфальные ворота открывает исторический путь германского рабочего движения.

То, что Меринг публикует в своем собрании из этого периода, наверно, менее интересно и поучительно, чем то, что он сообщает нам в своих собственных пояснениях. Особенно благодаря неоднократно включаемым Мерингом фрагментам из переписки между Марксом и Энгельсом, а также с представителями тогдашнего французского и немецкого социализма, этот его комментарий становится важнейшей страницей идейной истории социализма. Столкновения многочисленных оттенков социализма 40-х годов выражены в немногих статьях Маркса и Энгельса из «Deutsche-Briisseler-Zeitung», из «Westphalisches Dampfboot» и других изданий, приведенных лишь в отрывках, но зато гораздо полнее и пластичнее раскрытых в меринговском введении.

Картина этих острых идейных сражений творцов «Коммунистического манифеста» особенно поучительна при сравнении с их более поздней деятельностью в Международном Товариществе рабочих. Сколь же терпеливо умели Маркс и Энгельс обращаться тогда, спустя 20 лет, с тем же прудонизмом и всей мозаикой социалистических теорий, едва только речь заходила о «куске практического движения» или же вставал вопрос о зачатках действительно рабочей организации, как старательно избегали они любой доктринерской исключительности или догматической несговорчивости! Но какое же уверенное ощущение потребностей исторического момента проявлялось, с другой стороны, в той резкости, с какой они в 40-е годы, когда надо было сначала завоевать для новой научной теории место в социалистическом идейном мире, умели отмежевать эту теорию от всей примыкавшей и окружавшей путаницы!

Ныне мы в известной мере превозносим ad majorem gloriam (”к вещей славе” – лат.) гегелевской триады воскрешение социалистической неразберихи в качестве «более высокого синтеза», научного социализма. Первобытный туман теории, из которого в 40-е годы образовалось твердое ядро научного социализма, вновь опускается на нас, чтобы растворить в себе и рассосать это твердое ядро. Священные останки Гесса и Грюна, Вейтлинга, Прудона и даже доброго Гейнцена с их причудливыми вывихами и сегодня весело разгуливают и лицемерно изображают полнокровную жизнь. Вспомнить сверкающие удары меча, которыми Маркс и Энгельс полвека назад прогнали их в мир теней, весьма уместно нынешней социал-демократии, чтобы закалить уверенность в своих силах и окрылить свои потускневшие Идеи.

И работы второго тома, от полемики с Руге в парижском «Vorwarts!» до сведения счетов с Карлом Гейнценом в «Deutsche-Brtisseler-Zeitung», весьма пригодны для этого; все они носят на себе особую печать идейной продукции Маркса – покоряющую глубину мысли. Мы, к примеру, по врожденной лености мысли и интеллектуальной склонности к уступкам, будучи убежденными лишь наполовину, готовы согласиться с трезвыми, меткими взглядами Руге на политическую и социальную революцию и только в ответе Маркса, внутренне пристыженные, вновь находим глубокие и значительные положения. Так, при рассмотрении любого вопроса, при чтении любой его статьи, чувствуешь, как полет марксо-вой мысли отрывает тебя от пошлой земли. С нами происходит точно то же, что и при чтении марксова «Капитала», где нас зачастую сначала поражает правильность приведенных в сносках воззрений буржуазных теоретиков, а в идущем вслед за тем анализе Маркса мы ощущаем всю жалкую ограниченность и банальность этих «верных взглядов»! И такое потрясающее воздействие марксовой мыслительной работы объясняется не только его личной гениальностью, но и тем, что все рассматриваемые им вопросы он постоянно освещает в их величайших диалектических взаимосвязях, с самых всеохватывающих исторических точек зрения. Это та черта, которая не говоря обо всем практически полезном, придает особенное значение публикации его наследия в наше время именно в противовес нынешней склонности к отторжению социализма от всех крупных идей и воззрений, к сведению всей социалистической теории к нескольким доморощенным трезво-плоским истинам, уразуметь которые в состоянии даже немецкий профессор политэкономии, а также в противовес к возведенной в принцип мелочности мысли и провозглашенной как метод нерешительностью эмпирического нащупывания.

В этом, как и в третьем, томе своего издания Меринг выделяет те два вопроса, которые в 40-е годы оценивались Марксом и Энгельсом совершенно иначе, чем это ныне делает социал-демократия, и которые были позже пересмотрены самими авторами «Коммунистического манифеста». Это вопросы покровительственной пошлины и билля о десятичасовом рабочем дне. Собственно, нам кажется правильнее говорить здесь лишь об Энгельсе, а не о Марксе, ибо относящиеся к этому статьи написаны Энгельсом, а по одному из этих двух вопросов Маркс в своей брюссельской речи о свободе торговли высказался с такой ясностью и остротой мысли, что одновременное его колебание в отношении покровительственной пошлины представляется почти исключенным. Указание Меринга на то, что позиция Энгельса в пользу покровительственной пошлины была лишь логическим дополнением к марксовой брюссельской речи о свободе торговли, поскольку Маркс говорил об Англии, а Энгельс – о Германии (да к тому же эти страны представляли две различные стадии капиталистического развития), по нашему разумению, неправильно по той простой причине, что на Брюссельском конгрессе экономистов в 1847 г. Маркс одновременно со всей резкостью отверг отстаивавшуюся Риттинггаузеном точку зрения по вопросу о покровительственной пошлине для Германии, что нашло отчетливое выражение в речи Веерта, а также в его собственных заметках в «Deutsche-Brusseler-Zeitung».

Попытка использовать сейчас принадлежавшие лишь Энгельсу в 40-е годы иные взгляды, скажем в духе шиппелевской точки зрения, в пользу симпатий к покровительственной пошлине^*, неоднократно отвергал сам Меринг: несколько месяцев назад в «Neue Zeit»,[41]41
  Mehring F. Episoden des Zollkrieges // Neue Zeit. 1901/02.


[Закрыть] а затем в своих примечаниях во втором и третьем томах данного издания. Наоборот, он совершенно ясно доказывает, что именно те фактические предпосылки, которые полвека тому назад привели Энгельса к ошибкам в вопросе о покровительственной пошлине, сегодня, в прямо противоположной ситуации, ведут к свободе торговли как единственно возможному выводу. Однако мы полагаем, что надо оставить попытки соединить тогдашние взгляды Маркса и Энгельса в единое логическое целое.

Также и по вопросу билля о десятичасовом рабочем дне. Нам кажется, что «Коммунистический манифест» 1847 г., пусть и в сжатой форме, выражает ту же точку зрения, что и написанный Марксом в 1864 г. «Учредительный манифест Международно-го Товарищества Рабочих», а именно: законодательное ограничение рабочего времени является прогрессивной реформой в смысле капиталистического развития, заставляющей, как сказано в «Коммунистическом манифесте», «признать отдельные интересы рабочих в законодательном порядке»,[42]42
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 4. С. 433.


[Закрыть] т. е. именно тем, что «Учредительный манифест» затем провозгласил победой нового принципа.[43]43
  См. там же. Т. 16. С. 9


[Закрыть] Высказывания же Энгельса в «Святом семействе» и позже, в 1850 г., в «Neue Rheinische Revue»,[44]44
  См. там же. Т. 7. С. 245–256.


[Закрыть] согласно которым английский билль о десятичасовом рабочем дне являлся реакционным покушением на капиталистическое развитие, оковами для промышленности, мерой, которая могла бы быть проведена только после пролетарской революции, по нашему мнению, гармоническому сочетанию с обоими заявлениями Маркса не поддаются. Объяснением поразительной энгельсовской оценки нам кажется то обстоятельство, что Энгельс смешал здесь особые политические условия (при которых закон о десятичасовом рабочем дне появился в Англии, а также несомненно связанные с этим реакционные намерения партии тори) с объективным историческим значением этой реформы. И все же, если вопрос о том, как в определенный момент стало возможным столь удивительное отклонение Энгельса по двум важным проблемам от точки зрения Маркса, и представляет интерес для характеристики личности Энгельса, нам в любом случае кажется более важным тот факт, что Маркс и в торговой политике, и в оценке социальных реформ с самого начала занял ту четкую принципиальную позицию, которая является для нас определяющей и по сей день.

Так же как к обоим выше затронутым вопросам, Меринг относится и ко всем другим, с которыми встречается в наследии Маркса и Энгельса: прежде всего критически. Он делает это в гораздо большей мере, чем, например, в соответствующих главах своей «Истории германской социал-демократии», носящих более эпический характер. В его комментариях к наследию, несмотря на столь же чудесное пластическое изображение событий, с самого начала и до конца чувствуется честная, серьезная работа мысли, проверка, анализ. Отсюда – особая привлекательность и то возбуждающее, бодрящее чувство, которое возникает при чтении.

II

Если первый том Меринга показал нам идейную мастерскую научного социализма, второй – его борьбу за идейное превосходство над всеми течениями социалистической мысли, то третий том рисует нам Маркса и Энгельса уже в большой практической борьбе – посреди революции 1848–1849 гг. Работы наших мастеров из «Neue Rheinische Zeitung» и «Neue Rheinische Revue»^* – свидетельство тому. Том охватывает всего два с половиной года. Однако во время революции политическое развитие, как и во время осады Севастополя, ведет счет на месяцы, а не на годы. И в самом деле, мы видим здесь Маркса и его небольшую когорту неожиданно вырванными из фракционных стычек и часто неприятной мелкой личной борьбы за существование и беженское бытие, оказавшимися в центре событий, на самых видных постах революции, в качестве самых решительных, самых зрелых вождей великой революционной борьбы, как стратегов на наблюдательной вышке не только германской, но и европейской революции.

Их роль в революционный период, особенно в отличие от буржуазных делателей революции a la Геккер, наиболее точно охарактеризовала сама «Neue Rheinische Zeitung» в следующих словах:

«Фридрих Геккер относится к движению патетически, «Neue Rheinische Zeitung» относится к нему критически. Фридрих Геккер возлагает все надежды на магическое действие отдельных личностей. Мы возлагаем все надежды на конфликты, вытекающие из экономических отношений. Фридрих Геккер уезжает в Соединенные Штаты, чтобы изучать там «республику». «Neue Rheinische Zeitung» находит в грандиозной классовой борьбе внутри Французской Республики более интересный предмет для изучения, чем в такой республике, где на Западе классовой борьбы еще нет совсем, а на Востоке она развертывается лишь в старой, бесшумной английской форме. Для Фридриха Геккера социальные вопросы вытекают из политических боев, для «Neue Rheinische Zeitung» политические бои суть только формы проявления социальных конфликтов. Фридрих Геккер мог бы быть хорошим трехцветным республиканцем. Настоящая оппозиция «Neue Rheinische Zeitung» начнется только при трехцветной республике».[45]45
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 5. С. 477.


[Закрыть]

Критика, притом самая резкая и глубокая, проистекавшая из материалистического взгляда на классовую борьбу и из глубокого понимания событий во Франции, – вот что было занятием Маркса и Энгельса в революционный период. Но саму эту критику Маркс и Энгельс вели с буржуазно-демократической радикальной позиции. Это, по нашему мнению, – важнейший вывод, аутентично вытекающий из данного третьего тома их наследия.

Если «Neue Rheinische Zeitung» на каждом шагу бичует инертность, непоследовательность и трусость Национального собрания, если она требует роспуска бундестага, смещения всех чиновников домартовского времени, провозглашения Германии единым государством, наконец, во время ноябрьского кризиса – отказа от уплаты налогов, она делает лишь то, что должна была делать любая решительная буржуазно-демократическая партия в революции 1848–1849 гг., если та действительно серьезно относилась к революции и демократии. Сколь ни революционно решителен язык Маркса, он не требует ничего, что было бы направлено против буржуазного экономического и политического строя, что носило бы специфически социалистический характер. Политикой «Neue Rheinische Zeitung» в революционный период был, за исключением освещения французских и английских классовых битв, последовательный буржуазный радикализм. До истинной (т. е. социалистической) оппозиции «Neue Rheinische Zeitung» дело так и не дошло, ибо она должна была начаться только в трехцветной республике. Примечательно, что совсем незадолго до своей гибели газета перешла к новой тактике – вести больше чисто рабочую и классовую политику, но именно в этот момент она стала жертвой козней контрреволюции.

Радикально-демократическая позиция «Neue Rheinische Zeitung» особенно бросается в глаза в ее внешней политике. Ее лозунги: наступательная война против России, создание независимой Польши как буферного государства между Россией и Германией, война с Данией за Шлезвиг-Гольштейн, оптимизм в отношении венгерской революции, беспощадная ненависть к чехам и другим славянским народностям Австрии. Все это никак не может быть названо собственно социалистической рабочей политикой, то было скорее использование буржуазных методов международной политики.

Если считать фактом, что и доныне не имеется последовательной и сознательной политики социализма, а напротив, в этой области больше, чем в какой-либо иной, царят отчасти совершенно произвольные симпатии, а отчасти старые традиции буржуазной демократии, то вдвойне важно то, что проделал Меринг в своем заключительном томе для объяснения и освещения самых ранних социалистических заявлений в области внешней политики. Он дает здесь в известном смысле первый критический анализ «Neue Rheinische Zeitung».

Некоторые из точек зрения того времени, под давлением изменившихся условий, частично открыто и официально, а частично молчаливо подвергнуты ревизии международной социал-демократией. Но в каком бы случае это ни произошло, Меринг тщательно подчеркивает свершившийся поворот, объясняя его действительными сдвигами. Так он поступает в отношении славянских наций, венгерской революции и особенно по польскому вопросу. В последнем случае Меринг действительно берется за подробную оценку этого вопроса международной политики, пожалуй, чисто методологически самого интересного, но одновременно по ряду понятных причин наименее известного с точки зрения действительных взаимосвязей, но наконец-то ставшего теперь вновь в известном смысле актуальным. Заключительный абзац вкотором Меринг лаконично обобщил результаты сдвигов в польском вопросе со времен «Neue Rheinische Zeitung», наверняка может служить комментарием к определенным явлениям из новейшей практики партийного движения.

«Таким образом, – пишет Меринг, – правящие классы бывшей Польши во всех трех участвовавших в ее разделах государствах ассимилировались с правящими классами этих государств. Они полностью отказались от национальной агитации, которая еще влачит жалкое существование лишь среди части польской интеллигенции и польской мелкой буржуазии. Тем самым польский вопрос приобрел для современного пролетариата совершенно иное лицо, чем в 1848 г. Польша давно уже не является единственным плацдармом, откуда революция ведет наступление на царский деспотизм: как и другие участники раздела, Россия уже давно носит революцию в собственном теле. Если бы польский пролетариат пожелал написать на своем знамени восстановление польского классового государства, того классового государства, о существовании которого сами правящие классы и знать не хотят, это явилось бы историческим карнавалом на масленицу. Такое вполне могло бы случиться с имущими классами, как некогда было с польским дворянством в 1791 г. Но этого никак не должен допустить трудящийся класс. Коль скоро такая реакционная утопия всплывет снова с целью склонить на сторону пролетарской агитации те слои интеллигенции, в которых еще находит известный отклик национальная агитация, то она вдвойне несостоятельна как выродок того порочного оппортунизма, который ради ничтожных и дешевых мгновенных успехов жертвует длительными интересами рабочего класса.

Эти интересы прямо предписывают, чтобы польские рабочие во всех трех государствах – участниках раздела безоговорочно боролись плечом к плечу вместе со своими товарищами по классу. Прошли те времена, когда свободную Польшу могла создать буржуазная революция: сегодня возрождение Польши возможно только путем социальной революции, в которой современный пролетариат разрывает свои оковы» (Bd. III. S. 44).

Однако прежде всего нам кажется заслуживающей критического анализа общая позиция «Neue Rheinische Zeitung». To, что эта позиция газеты находит свое достаточное объяснение в фактических условиях, в исторической ситуации Мартовской революции [1848 г. ], ясно и открыто показал еще сам Энгельс. Но то, что нынешней социал-демократии следует извлечь как урок из политики Маркса в тогдашний исторический момент, должны были бы заметить особенно те во Франции и повсюду, кто сегодня объявляет задачей социал-демократии как раз то, что делала «Neue Rheinische Zeitung»: играть роль левого крыла буржуазной демократии. Если что-либо может доказать всю правильность этой великодушной идеи за счет пролетарской классовой борьбы, то это именно изучение марксовой тактики в Мартовской революции, ее исторических основ и ее политических результатов.