Текст книги "Марафон длиной в неделю"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

4

Юрко Штунь сидел в боковой аллее Стрыйского парка и ожидал, когда подойдет какой-то человек и скажет: «Добрый день. Хорошо тут в парке: тихо и цветами пахнет». На что Юрко должен ответить: «Розы уже отходят, зато георгины цветут».

Это и будет тот самый человек, приказы которого отныне Штунь должен выполнять неукоснительно.

Встреча была назначена на два часа, однако и в четверть третьего никто не появился. Юрко начал волноваться. Но вот из-за угла показался высокий человек в военной форме, но без погон, он замедлил шаг возле скамейки, и Юрко весь подобрался, ожидая наконец услышать условленную фразу, но человек, недовольно посмотрев на юношу, прошел мимо, даже не оглянувшись. Возможно, хотел отдохнуть в уединении, к тому же на привычном месте, и рассердился, что скамейка уже занята.

Человек в военном исчез за кустами сирени, и чуть ли не сразу оттуда же вышел прохожий в сером, хорошо сшитом костюме, мягкой велюровой шляпе и галстуке в полоску. Человек шел медленно, с чувством собственного достоинства, и Штунь подумал, что это, скорее всего, какой-то начальник: элегантный костюм и уверенная походка свидетельствовали об этом. Юрко разочарованно взглянул на часы, подумав: если через десять минут никто не назовет пароль, следует вернуться к отцу Василию – так они договорились, ибо у человека, который должен встретиться со Штунем, могли возникнуть непредвиденные обстоятельства. Что ж, все понятно: тут никто не мог гарантировать точности.

Человек в сером костюме, приблизившись к скамье, остановился и с интересом посмотрел на Штуня.

Юрко недовольно заерзал, поднял глаза и вздрогнул от неожиданности: человек, снявший шляпу и вытиравший пот со лба, был удивительно похож на его бывшего куренного Сороку.

Неужели, подумал юноша, это все явь и сбылись надежды майора Бобренка – почему-то тот был убежден: если Сорока во Львове и нуждается в помощниках, обязательно захочет увидеться со Штунем. Старые кадры, как правило, ценятся высоко – для чего рисковать и налаживать новые связи, если есть преданные и проверенные люди?

Но Штунь ничем не выдал своего смятения, это, видно, понравилось Сороке. Он аккуратно сложил носовой платок, спрятал в карман и только затем произнес условленное:

– Добрый день, молодой человек. Хорошо тут в парке: тихо и цветами пахнет.

Юрко сказал в ответ свою часть пароля. Сорока, подтянув отутюженные брюки, опустился на скамью и сказал удовлетворенно:

– В самом деле, здо́рово, Гимназист, что встретились, ты мне нужен, и отец Василий снова тебя рекомендовал.

Штунь хотел ответить, что ему в сто раз приятнее, и это было бы чистой правдой, но почувствовал: надо быть сдержаннее. Уставился на Сороку умильными глазами и сказал проникновенно:

– Мне было хорошо с вами, друже куренной, надеюсь, что и теперь не прогадаю.

Сорока тревожно оглянулся. Потом, придвинувшись вплотную к юноше, прошептал:

– Ты это, хлопец, брось: никаких куренных даже в воспоминаниях. Я сейчас Афанасий Михайлович Палкив, понял?

На лбу у него снова выступили маленькие капельки пота, и Штуню стало ясно: Сорока боится и волнуется. Он стал теперь совсем другим, бывший полновластный куренной, это читалось даже в его глазах, где притаились напряжение и стремление понять больше, чем он мог. Раньше, когда командовал людьми, все было просто: приказал – исполняй, и зачем знать, о чем думает подчиненный в это время.

Теперь же судьба бывшего куренного могла зависеть от находчивости и преданности других, хотя бы этого юноши в мешковатом пиджаке, и Сорока хотел знать меру этой преданности. Видел ее в глазах Юрка, но врожденные хитрость и подозрительность не позволяли ему поверить в искренность парня.

И все же Сороке стало легче, когда Штунь ответил несколько велеречиво, но, как ему показалось, честно:

– Я стану звать вас, как прикажете, но ведь вы, пан Палкив, всегда останетесь для меня куренным, потому что именно тогда вы смогли проявить свои способности и таланты. Я говорю об этом искренне и откровенно, ибо только так можно охарактеризовать вашу бывшую деятельность.

Штунь знал, что делает: такое словоблудие импонирует ограниченному уму, бил в «десятку» и попал – последняя тень сомнения исчезла с лица Сороки, он покровительственно улыбнулся.

– Хорошо, – сказал мягко, – хорошо, хлопче, а как ты теперь зовешься? Святой отец достал тебе документы?

– Говорит, неподдельные, и я теперь Владимир Захарович Ящук, освобожденный от призыва в армию по болезни сердца.

Сорока оживился.

– Значит, – констатировал он, – можешь устроиться на какую-либо работу? Здесь, в городе?

– Туда, куда вам потребуется, уважаемый пан Афанасий. Я буду счастлив работать с вами, – солгал он бесстыдно, однако достаточно убедительно. – Я не мог и мечтать об этом, направляясь во Львов: думал, вы остались там, в лесах или где-то на хуторе...

– Наше начальство умеет ценить людей и использовать их наилучшим образом. – Теперь бесстыдно врал Сорока. Разница состояла лишь в том, что Сорока поверил Штуню, а Юрко знал истинную цену заверениям шефа. – Нам с тобой придется выполнять задание нашего главного штаба, я бы сказал, персональное задание. Уверен: ты сможешь осознать всю важность этого.

Штунь знал, что остатки куреня Сороки попали в засаду и были уничтожены. Сороке с несколькими боевиками чудом удалось спастись. Во Львов он пробрался с чужими документами и, скорее всего, выполняет рядовые задания гитлеровского резидента. Но он не лишился былой чванливости. Правда, Штунь может ошибаться и Сорока действительно не связан непосредственно с гитлеровскими агентами. В конце концов, работал ли он прямо на немцев или через представителей главного штаба, это не имело существенного значения. Основное – изобличить бывшего куренного и его помощников, возможно, через него и выйти на гитлеровских агентов.

– Я с удовольствием буду выполнять все ваши приказы, – пообещал Юрко.

– Не сомневаюсь, и отец Василий о тебе хорошего мнения. А святой отец не может ошибаться.

Штунь знал, в чем причина влияния отца Василия на Сороку. Они росли в одном селе. Василий Загуменный – сын местного священника – был заводилой среди сельских мальчишек. На несколько лет старше Сороки, он был для него неоспоримым авторитетом и, как свидетельствовали факты, не утратил этого влияния и до нынешнего дня.

– У отца Василия светлая голова, – подтвердил Юрко. – Кроме того, он всегда поражал меня своей образованностью.

– Да, – довольно бросил Сорока, – поручительства достаточно, и я беру тебя.

– Спасибо.

– Не за что, по лезвию бритвы ходить будешь.

– Но ведь у меня появится какое-то дело.

– Не какое-то, а весьма важное.

– Тем более спасибо. А то там, – неопределенно махнул рукой, – варил кашу для других, а повар я никудышный.

Напоминание о совместной деятельности Штуня с Мухой снова насторожило Сороку. Юрий понял это, увидев, как вдруг сузились у него зрачки. Сорока подозрительно уставился на юношу и спросил:

– А когда в последний раз ты видел Муху?

Штунь беззвучно пошевелил губами, будто подсчитывая, и ответил уверенно:

– Давненько. Две недели назад.

– Сколько же дней шел сюда?

– Пять с половиной.

– Быстро дошел.

– Быстро, – согласился Юрко, – ведь спешил.

– А зачем так?

– Из полка же я удрал.

– А-а... – прикинулся, что только сейчас вспомнил, Сорока. – Святой отец рассказывал... – Однако смотрел испытующе и хитро, все ему было уже известно, а стремился-таки подловить Юрка на какой-то неточности. – И что ж велел передать мне Муха?

Юрко в душе посмеялся над грубо поставленной ловушкой. Ответил:

– Откуда же сотник мог знать, что я увижусь с вами? Я рассказывал святому отцу: меня схватили «ястребки», слава богу, отделался легким испугом и затем попал в войско.

– А Муха остался с теми людьми?

– Да, как и было приказано в шифровке. С немецкими агентами.

Говоря это, Штунь не сводил глаз с Сороки, хотел проверить, как среагирует, но шеф не встревожился ни на мгновение. Пошевелился, удобнее устраиваясь на скамейке, осмотрелся и, убедившись, что вокруг никого нет, приказал:

– Сейчас пойдешь со мной. Поживешь пока у меня. – Критически оглядел Штуня и добавил: – Дам тебе денег, завтра пойдешь на базар и купишь что-нибудь из одежды. А то выглядишь бродягой каким-то, а мы с тобой серьезными делами займемся, это понимать надо!

Юрий хотел сказать, что серьезные дела можно вершить и в мешковатом пиджаке. И убедительнейший тому пример – их нынешняя ситуация, но, решив промолчать, согласился:

– Как прикажете.

– Купишь одежду, потом я скажу, что делать. Попробуем устроить тебя на железную дорогу, жаль, не умеешь слесарить.

– Не умею, – вздохнул Юрий.

– А хотя бы и чернорабочим... Пусть тебя не волнует – кем, даже если и на побегушках у всех, лишь бы где-то в депо крутился, ведь именно там нужны люди, и шеф... – запнулся, но тут же поправился, – то есть я стану требовать от тебя, чтобы все видел и запоминал.

– Зачем? – спросил Штунь наивно.

– Неужели не понимаешь?

– Догадываюсь.

– А если догадываешься, молчи. У нас с тобой теперь золотое правило: молчать.

Штунь подумал: шеф ему попался в самом деле уникальный – призывает к молчанию и бдительности, а сам разболтал все, что мог, – по крайней мере Юрко уже знал, что полковник Карий и его помощники не ошиблись в своих предположениях и он попал именно туда, куда планировали в Смерше. И теперь все зависит от его ума, сообразительности и хватки, а прямой выход на гитлеровскую резидентуру обеспечен.

Штунь обрадовался так, что даже весьма несимпатичная и самоуверенная физиономия Сороки показалась ему не такой уж непривлекательной, едва сдержался, чтобы не сказать это шефу, но в последний момент одернул себя, сделал постное лицо и заявил:

– Молчать я умею, пан Афанасий.

– Вот и хорошо! – похвалил Сорока и добавил: – Будешь моим племянником. Из села Дунаевцы за Золочевым. Документы дам настоящие. – Он коснулся полей шляпы, будто собирался снять ее. – Да... мой племянник подорвался на мине. А в селе об этом не знают. Необязательно людям знать обо всем, особенно теперь. А документы попа спрячем до худших времен, впрочем, надеюсь, они не понадобятся. – Он впервые назвал их общего знакомого не отцом Василием и не святым отцом, а попом, очевидно, это должно было свидетельствовать о силе и значительности обыкновенного, ничем неприметного гражданина Афанасия Михайловича Палкива.

Что ж, такое положение новоиспеченного «дяди» могло бы только радовать, и Штунь согласился с энтузиазмом:

– С удовольствием стану вашим племянником. Это вы хорошо придумали – можно даже прописаться и вообще чувствовать себя спокойно.

Сорока поднялся важно, одернул немного измятые брюки, поправил шляпу и приказал:

– Поедешь ко мне на трамвае один, потому что у меня еще дела в городе. – Достал из кармана ключ от обычного английского замка, но подал его так, будто тот был по крайней мере от сейфа с драгоценностями. – Улица Зеленая, четырнадцать, квартира восьмая, на втором этаже. Захочешь есть, поищи в шкафу на кухне, я вернусь вечером. – Ушел, не оглядываясь и не ожидая вопросов, да, собственно, он сказал все. А Юрко посидел еще немного на скамейке и, лишь когда Сорока исчез за кустами сирени, направился к выходу из парка, время от времени нащупывая лежащий в кармане ключ.

5

Розыскники возвратились домой уже после двенадцати ночи, вошли в переднюю, стараясь не шуметь, но все же пани Мария услышала их и выглянула из своей комнаты. Заспанная, в поспешно завязанной косынке, из-под которой предательски торчали бигуди.

– Наконец... – сказала то ли с укором, то ли с нетерпением, и Толкунов счел возможным оправдаться:

– Служба...

– Да, я понимаю, – засуетилась пани Мария. – Сейчас поставлю чайник, а то уважаемые паны офицеры, наверно, проголодались и устали.

Бобренок энергично замотал головой, хотя трудно было устоять перед соблазном выпить горячего и сладкого чая.

– Не стоит беспокоиться, – поддержал его Толкунов.

– Какое там беспокойство!.. – Пани Мария прошла в кухню, едва не задев капитана плечом. От нее повеяло теплом, вся она была какая-то по-домашнему уютная, и Толкунов вдруг с сожалением подумал, что у него никогда еще не было такого дома – с ковриком на полу и телефоном возле кровати, приветливой заспанной женой, которая в любое время встретит и накормит. От этого защемило где-то под сердцем и стало жаль себя, своих натруженных ног, своих нервов, истрепанных в почти суточном мыканье от Стрыя до Львова из-за безрезультатных поисков вражеских агентов.

Толкунов застыл, глядя вслед пани Марии, хотел что-то сказать, но передумал или постыдился, покосился на Бобренка, но тот стоял к нему боком и, пожалуй, не заметил мимолетного смятения капитана. Толкунов облегченно вздохнул, сел на стул и начал снимать сапоги. Потом проскользнул в шлепанцах в спальню, положил под подушку кобуру с пистолетом и лишь тогда спросил у Бобренка:

– Есть будешь?

– Почему-то хочется.

– И я голоден, как сто чертей. Может, обойдемся хлебом и тушенкой?

– С чаем.

– Да, с горячим и сладким чаем.

Но пани Мария распорядилась по-своему. Выглянула из кухни – успела поправить косынку, и бигуди уже не торчали из-под нее – и сказала:

– У меня есть холодная картошка, так разогрею, извините, но, кроме картошки...

Толкунов подал ей банку с тушенкой:

– А это к картошке.

– Царская еда, – довольно хохотнул Бобренок.

Они быстро очистили сковородку до блеска и принялись за уже остывший, но все же вкусный чай.

Спать не хотелось, особенно Толкунову, сидевшему возле пани Марии. Вдруг он поймал себя на мысли, что ему вообще сейчас почти ничего не хочется, только бы вот так сидеть, попивая чай и слушая женское щебетание. Он искоса глянул на пани Марию, но, увидев ее оголенную руку и привлекательные формы, смутился, отхлебнул чаю, поперхнулся и закашлялся, это испортило капитану настроение, но женщина, кажется, не обратила внимания на его, как он считал, бестактность, и Толкунов сразу успокоился и прислушался к ее разговору.

Оказывается, пани Мария рассказывала Бобренку о предпринятых попытках устроиться на работу и, по всей видимости, ей это удастся, что вообще-то не так просто сделать в только что освобожденном городе, но ведь надо же зарабатывать на хлеб.

– Где же вы хотите работать? – поинтересовался Бобренок.

– А тут неподалеку возобновляет работу швейная фабрика. Говорят, надо шить военное обмундирование и работой будем обеспечены. Я бегала туда, обещали взять.

– Кем? – спросил Толкунов, оправившись от смущения.

– Я же говорю: будем шить военную одежду.

– Значит, швеей? – удивился капитан.

Пани Мария засмеялась весело:

– А вы считали – директрисой?

– Да нет, но ведь...

– Это большое счастье – швеей, – вполне искренне возразила женщина. – У нас при Польше знаете как было с работой? Когда мужа уволили, я едва уборщицей устроилась.

Толкунов недоверчиво обвел взглядом кухню с посудой на полках и газовой плитой.

– Уборщицей? – переспросил он.

– Да, благодарение богу.

– Вы? А сейчас на фабрику?

– Конечно. – Видно, на лице капитана было написано неподдельное изумление, потому что хозяйка добавила: – Да вы за кого меня принимаете? Я человек простой...

Толкунов еще раз покосился на цветастый длинный халат, и Бобренок понял его: женщин в таких халатах Толкунов до войны, наверно, не видел, их носили модницы в больших городах, где капитану пришлось побывать в последние годы. Теперь эти города были разрушены и разграблены, и женщинам, даже молодым и красивым, было не до нарядов. А где, скажем, такой халат можно было взять до войны, когда и обычная хлопчатобумажная ткань не всегда была в продаже, а о торшерах и представления не имели? И все же Толкунов смотрел на пани Марию с некоторым недоверием и настороженностью, хотя ее признание приятно удивило его. Постепенно до его сознания доходило, что она такая же, как и он, а ее квартира совсем не профессорская или буржуйская. Он покраснел то ли от сделанного им открытия, то ли от горячего чая и решил посвободнее расположиться на стуле. Однако Бобренок положил конец его беззаботному времяпрепровождению. Поднялся и поблагодарил хозяйку за заботу.

Пани Мария принялась убирать посуду, а Толкунов направился к своей шикарной кровати с сожалением, хотя и устал за день. В дверях оглянулся, постоял немного, ожидая, не взглянет ли на него хозяйка. Видно, она почувствовала это и стрельнула глазами, лукаво и совсем невинно, так женщины на улице иногда одаривают взглядами незнакомых мужчин, но Толкунов испугался или смутился, сам не знал, что с ним происходит, и не ответил на взгляд, даже сделал вид, что не заметил его, резко повернулся и вышел из кухни.

Бобренок уже лежал под одеялом. Толкунов начал снимать гимнастерку, разложил ее на стуле, потом поднял на вытянутых руках, осматривая, – выцветшую и пропотевшую, свою любимую боевую одежду, но, вероятно, сегодня гимнастерка почему-то не понравилась ему. Он достал из кармана документы и деньги, аккуратно сложил и, что-то бурча под нос, спрятал гимнастерку в мешок. Извлек оттуда новую, коверкотовую, подумал немного и вытащил хромовые сапоги. Украдкой оглянулся на Бобренка, но майор лежал к нему спиной и не мог заметить эти манипуляции.

Толкунов поставил сапоги под кровать, выключил свет, хотел уснуть сразу, но на этот раз привычка не сработала. Лежал на спине, всматриваясь в потолок, и ничего не видел – в глазах почему-то мерцали звезды и сердце билось быстрее, чем обычно.

– Не спишь? – спросил Бобренка.

– Нет... – сонно пошевелился тот.

– Что скажешь?

– Ты о чем?

– Как о чем? – искренне удивился Толкунов. – Спрашиваю, как она тебе?

– Пани Мария?

– А кто же еще?

– Красивая.

– И я считаю: красивая.

– Нравится?

– Ну, так сразу...

– Женщины, капитан, нравятся сразу.

– Не говори. Я считал, не нашего полета, а видишь, оказывается...

Бобренок поправил подушку и сказал назидательно:

– Ты – офицер, капитан, для нее это, представляешь, что значит? Да и вообще – мужчина ты видный.

– Молоденькая еще...

– Не так уж и молода, под тридцать.

– Чуть ли не десять лет разницы.

– Нормально.

– Честно?

– Вполне.

Толкунов вдруг тихо и радостно засмеялся.

– Я сразу на нее глаз положил, – признался он. – А потом думаю: зачем нам буржуйка в халате? Что мне с ней делать?.. А она, как наша тетя Вера в эмтээсе, обычной уборщицей... Я тебе прямо скажу, майор, такой шикарной женщины не видел.

– Счастливо тебе, – искренне пожелал Бобренок, закрыл глаза и сразу увидел Галю. Сидит утром в саду или на крыльце – теперь уже прохладно. Вот она вышла в сад в плаще, который он подарил ей, – прекрасный, теплый плащ, модно сшитый, и сидит любимая женщина под деревом. Яблоки нападали в траву возле нее, зеленые и красные, всюду трава, яблоки и деревья, а Галя поднялась и гуляет в саду – самая красивая и самая любимая в мире. Но о чем спрашивает Толкунов? Кажется, его хмурому и нелюдимому капитану наконец понравилась женщина. Раньше за ним этого не водилось, по крайней мере Бобренок никогда ничего подобного не замечал.

– Скажи-ка, майор... – Кровать заскрипела под Толкуновым, наверно, приподнялся на локте и в темноте вглядывается в Бобренка. – Скажи, как мне подступиться к ней?

Бобренок фыркнул в подушку.

– Тут, капитан, рецептов нет, – ответил он вполне серьезно. – Смотря по ситуации.

– Не умею я.

– Никто этому не обучен.

– Ну вот ты впервые Галке как сказал?

Бобренок вспомнил, как шли они с Галиной по меже среди нескошенных хлебов с васильками где-то в Белоруссии. Он нарвал цветов и подарил ей маленький букетик. Галя держала его и смотрела выжидающе, глаза светились синевой, точно, как васильки, пахло горьковато-сладко цветами и недозревшим хлебом... И он ничего не сказал ей, слов не было совсем, они как-то странно растаяли и затерялись, да и разве нужны слова, когда глаза девушки излучают васильковый свет и нежность?

Именно тогда он впервые понял, что такое любимая женщина. Поцеловал ее несмело, как неопытный мальчик, да он и был неопытным в этих делах, хотя и носил офицерские погоны. Едва коснувшись ее желанных и сладких уст, испугался, схватил за руку, и они побежали дорогой в хлебах – ведь все уже было сказано. Бежали и смеялись счастливо, как умеют только влюбленные. Но как рассказать об этом Толкунову? Бобренок крепче прижался щекой к подушке и сказал сонным голосом:

– Спи.

– Не хочешь? – обиженно засопел Толкунов.

– Скажи просто: люблю тебя.

– А если она?..

– Откажет?

Толкунов помолчал, приглушенно кашлянул и сказал то, что, по-видимому, больше всего тревожило его:

– А если осмеёт?

– Брось, – серьезно возразил Бобренок, – никто не посмеет смеяться над тобой.

– Думаешь?.. – облегченно вздохнул Толкунов, и чувствовалось, что слова майора успокоили его.

Он задал Бобренку еще какой-то вопрос, но майор уже не слышал, точнее, понимал, что Толкунов о чем-то говорит, и даже пытался уяснить смысл его слов, но ответить не мог – спал.

Бобренок проснулся рано, однако Толкунова на кровати не увидел – капитан плескался в ванной, и Бобренок, ожидая своей очереди, сбросил одеяло и растянулся, лежа на спине. Майор, будто всматриваясь внимательно в потолок, не видел ничего, да и не помнил ничего, даже васильковых снов, – думал о дневных заботах, и ощущение тревоги постепенно овладевало им.

Они проспали ночь спокойно, никто не позвонил, значит, ночью рация не выходила в эфир. Это означало: шпионы или не собрали материал для шифровки, или передислоцировались куда-то из города, а может, просто испортился передатчик?

Капитан обул новые, почти не ношенные хромовые сапоги, щелкнул каблуками и полюбовался блестящими голенищами, немного опустил их, чуть сморщив, как делают пижонистые лейтенанты, и потянулся к парадной коверкотовой гимнастерке. Бобренок никогда не видел ее на капитане, однако знал о ее существовании, Толкунов как-то хвалился, что такой нет у самого полковника Карего. И все это, вместе взятое, – выбритость, наодеколоненность, какая-то приподнятость Толкунова – свидетельствовало о неординарности его замыслов.

В передней прозвенел звонок, Толкунов насторожился – не за ними ли? – и выглянул в дверь.

Тревога оказалась напрасной: пришел сосед пани Марии, он жил напротив, офицеры уже познакомились с ним. Мимо капитана прошмыгнула пани Мария, она подала соседу руку, и тот, наклонившись, поцеловал ее.

Толкунов отступил к комнате. Этот поступок соседа не то что озадачил, поразил его. Капитан знал, что некоторым женщинам целуют руки, читал или слыхал об этом, но сам никогда не видел такого и в глубине души считал этот акт не только бессмысленным – противоестественным: руки женщинам целовали помещики и буржуи, ну и пусть себе... Но буржуи уничтожены, да к тому же женщины получили равные с мужчинами права – зачем же целовать им руки?

А может, этот сосед из недобитых?

Толкунов пристально взглянул на него. Кажется, нет, и пани Мария говорила, что он работает слесарем на заводе, значит, свой человек, труженик и рабочий класс – к чему же буржуазные привычки? И кому целует руку? Своей соратнице по классу, хоть и называют ее пани Марией, но ведь она обычная работница и завтра пойдет в фабричный цех...

Толкунов хотел бесшумно скрыться в комнате. Увиденное огорчило его, и ему захотелось уединиться, но хозяйка задержала капитана.

– Мой сосед спрашивает, – сказала она, – не хотят ли паны офицеры грибов? Родственники приехали из села и привезли маслят, продают недорого, и можно было бы нажарить.

– Давайте ваши грибы, – ответил Толкунов резковато.

Сосед исчез за дверью, и лишь теперь пани Мария заметила перемены во внешнем облике Толкунова.

– Пан капитан сегодня такой элегантный, – воскликнула одобрительно, – что в пана можно влюбиться!

Вдруг Толкунов начал краснеть. Почувствовал, как сначала побагровела у него шея, потом щеки и даже лоб запылал.

– Думаете? – спросил он и внезапно почему-то хихикнул, тонко и совсем не по-мужски.

– Отчего же нет? – Пани Мария смерила капитана оценивающим взглядом. – Такая красивая одежда, и пан выглядит совсем иначе.

– У нас сегодня... – Толкунов, хоть и вышло это у него неловко, попытался оправдаться, однако, так и не найдя, на что сослаться, ограничился неопределенным жестом. – Дела...

Пани Мария не была назойливой, она уяснила себе границы дозволенного в их отношениях, потому поспешила согласиться:

– Конечно, военные дела секретны... – Сделала таинственное лицо. – Но, может, паны офицеры все же найдут время? Я приготовлю грибы с картошкой, прощу учесть это... – Сказала так, будто коснулась военной тайны или узнала о чем-то конфиденциальном, глаза у нее в самом деле зажглись любопытством, темные, влажные, прекрасные глаза. У Толкунова неожиданно подступил комок к горлу, он хотел сказать, что ему нравятся и глаза пани Марии, и ее прическа, и розовые губы, вообще, все в ней... Толкунов ретировался в свою комнату, невнятно пролепетав:

– Учтем, конечно, учтем и постараемся прийти, уважаемая пани...

Из ванной вышел Бобренок.

– Я что-то слышал о грибах, – сказал он, широко улыбаясь. – Или показалось?

– Нет, – возразила хозяйка, – сегодня на обед будут грибы с картошкой, – настоящие маслята, и я приглашаю вас.

Бобренок, понятно, не знал, куда бросит их судьба не только в обеденное время, а даже через час, однако согласился с энтузиазмом:

– Великолепно!

– Ловлю вас на слове.

Теперь Бобренок стал искать лазейку для отступления:

– Во всяком случае, попробуем найти время.

– И слышать не хочу о делах – обязательно! – Как чуть ли не каждая женщина, пани Мария была слишком категоричной в своих желаниях и требованиях.

– Придем, – тут же пообещал Толкунов.

Снова позвонили – сосед принес грибы, и пани Мария повела его в кухню.

Толкунов вдруг стал серьезным, заглянул Бобренку в глаза и спросил:

– Ты женщине руку целовал когда-нибудь?

– Бывало.

– Неужто!.. И Галке?

Бобренку не понравилась настырность капитана, тем более расспросы о Гале. Все, что было между ними, никогда не выносил на люди, не так, как кое-кто из офицеров, любящих смаковать детали своих отношений с женщинами. Потому и ответил уклончиво:

– Какое это имеет значение... Да и зачем тебе?

– А он, – Толкунов кивнул на кухонную дверь, из-за которой доносились голоса разговаривающих, – ну, этот сосед, так он целовал ей руку...

– Ну и что?

– Но ведь наша хозяйка не буржуйка!

– Брось, на Западе так заведено.

– Не избавились еще от панских привычек.

Бобренок спросил вдруг:

– А тебе не приятно было бы поцеловать ей руку?

Толкунов покачал головой, не задумываясь. Однако ответил не очень уверенно:

– Зачем это?

– А затем, что она женщина. И если еще любимая женщина!.. Представляешь себе?

– Представляю, – вздохнул Толкунов. Внезапно и в самом деле представил, как гладит его щеку пани Мария своей нежной ручкой, а он целует ее. – Нет, – сказал решительно и твердо, но почему-то запнулся. – Пожалуй, нет... – Поправил кобуру с пистолетом. Подумал, что ему, наверно, все же больше подходит стрелять, преследовать врага, чем разводить всякие антимонии с женщинами, даже такими красивыми, как пани Мария. Но эта мысль не принесла облегчения, и Толкунов сказал резко: – Заболтались мы тут с тобой, майор, а для нас это сейчас ненужная роскошь. Ведь враг не спит!

– А Родина-мать зовет! – в тон ему ответил Бобренок. Взглянул на часы. – У нас еще двадцать три минуты. Как раз хватит, чтобы попить чай и не опоздать к Карему.

Будто в ответ хлопнула входная дверь – сосед ушел, а пани Мария заглянула в комнату.

– Паны офицеры, – позвала, но смотрела только на Толкунова, – прошу к чаю.