Текст книги "Марафон длиной в неделю"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

Гаркуша стоял, не сводя глаз с калитки, и чувствовал холодок в спине. Хотя и не испугался, он вообще почти никогда не пугался, был уверен в себе, в своей силе, уме и ловкости, знал, что нет безвыходных ситуаций. Да, жизнь не баловала его спокойствием, успел привыкнуть к опасности и не сдаваться до конца.

Думал: Федор, судя по всему, влип случайно, и с этой стороны ему вряд ли что-то угрожает. Грыжовской не известны его координаты, она поддерживала связь через Сороку, а Сорока переменил квартиру. Тут – порядок, хотя, конечно, относительный, Сорока мог и «засветиться». Но совсем уж плохо, что провалился Рубас. От Рубаса нитка тянется к Иванциву – значит, на железнодорожной агентуре надо ставить точку. Да и зачем ему сейчас агентура, если нет рации? Не до поросят свинье, когда ее опаливают...

Но разве опаливают?..

Гаркуша сказал спокойно:

– Это хорошо, что ты вовремя увидел «хвост», возвращаться домой тебе нельзя. Должен испариться.

– Должен, – согласился Рубас. – С вашей помощью.

– Я тебе что, квартирьер?

– Обойдемся, – нахально усмехнулся Рубас. – Но что сделаешь без денег?

– Дам.

– Сколько?

– Хватит. Выйди в коридор.

Рубас вышел не очень охотно. Гаркуша прикрыл дверь и достал из тайника за шкафом несколько пачек денег. Две засунул в карманы брюк, две оставил на столе, остальные спрятал в чемоданчик. Позвав Рубаса, указал на деньги.

– Твои.

Тот схватил жадно, увидев, что в пачках большие купюры, довольно засопел.

– Что от меня требуется? – спросил он.

– Сидеть тихо.

– Как вас найти?

– Никак.

– Но ведь...

– Забудь. Обо всем забудь, – посоветовал Гаркуша вполне серьезно. – Когда устроишься, напиши на главпочтамт до востребования. Иванову Виталию Петровичу, запомни. Сообщишь, как и где тебя найти.

– Напишу, – пообещал Рубас твердо, так же твердо зная, что немедленно забудет о своем обещании.

– А теперь иди.

Гаркуша дождался, пока за Рубасом захлопнулась калитка, и стал собираться. Положил на стол маленький чемоданчик, куда уже бросил деньги. Подумав немного, прикрыл их чистым бельем, сверху разместил мыло, зубную щетку и порошок, а также бритву. Потом упаковал хлеб, консервы и кусок сала, решительно закрыл чемоданчик и обулся в крепкие яловые сапоги. Надев шинель, поправил одеяло на кровати, заглянул в шкаф, где висел парадный китель с орденами; оставил на тумбочке развернутую книгу, а у кровати – совсем новые хромовые сапоги: все должно свидетельствовать о том, что квартирант отлучился ненадолго и скоро возвратится.

Запер входную дверь и положил ключ в условленное место. Сбежав с крыльца, уже хотел обойти дом – там, за кустами крыжовника, две доски в заборе держались на честном слове, дыра вывела бы его в переулок. Гаркуша знал это, хотя ни разу еще не пользовался таким запасным выходом. Но именно в этот миг заскрипела калитка, донеслось покашливание, и Гаркуша недовольно остановился. Надо же такое: в самый неподходящий момент принесло старика.

Впрочем, подумал Гаркуша, пусть на этом кончатся его неприятности, с этим еще можно смириться.

– Вы, Сергей Петрович? – спросил он, хотя и видел уже, что хозяин приближается по дорожке.

– Куда собрались, пан майор?

– На ночное дежурство.

– А Федор?

– Поехал в командировку. Ключ я оставил.

– Когда вернетесь?

– Завтра, – ответил он, зная, что уже никогда не видеть ему этого уютного домика с простоватым и добрым дедком-хозяином. – Или послезавтра, – уточнил на всякий случай.

– Возвращайтесь скорее, без вас грустно.

– Никуда мы не денемся, – бросил Гаркуша небрежно и направился к калитке, нащупав пистолет в кармане шинели. Не спеша пересек улицу, но не свернул, как обычно, к трамвайной остановке, а подался в город безлюдными кривыми переулками. Ибо знал: береженого и бог бережет.

22

Возвращаясь к разъезду, Толкунов попал на лесную поляну, сплошь покрытую желтыми и розовыми цветами. Шел, топча их сапогами и раздвигая полами шинели. И вдруг у него мелькнула мысль. Она была настолько непривычной и даже абсурдной, что Толкунов улыбнулся про себя, удивившись: неужели он может думать о таком? Прибавил шагу, рассердившись, но навязчивая мысль не исчезала. Наконец капитан остановился, опустился на колени и сорвал несколько маленьких красноватых цветочков, напоминавших гвоздику, понюхал – запах понравился, цветы также, и Толкунов нарвал чуть ли не на одном месте целый букет. Подровнял ножом стебли, достал из кармана газету и, оглянувшись, словно кто-то мог застать его за постыдным занятием, завернул цветы.

На разъезде розыскников ожидала старая и потрепанная полуторка. Они залезли в кузов и накрылись не менее старым и потрепанным брезентом. Грузовик отъехал, подпрыгивая на выбоинах. Капитан Сулимов что-то спросил у Толкунова, но тот сделал вид, что спит. Он и правда задремал, зажав под мышкой немного примятый букет цветов.

Они вернулись во Львов, когда уже стемнело, голодные и уставшие. Предполагали, что Карий сразу захочет выслушать их, однако полковника не было; озабоченный и явно расстроенный чем-то лейтенант Щеглов предупредил, что их ждет обед.

Сулимов обрадовался, Толкунов тоже не возражал против горячего борща. Он, правда, попробовал выведать у Щеглова причину его плохого настроения, но лейтенант отделался ничего не значащими словами, откровенно уклоняясь от разговора, и капитан даже обиделся на него.

Толкунов быстро съел горячий борщ, не мешкал и со вторым. Сулимов поглядывал на него насмешливо. Капитан подумал, что Сулимова развеселили цветы, положенные на стол и предательски выглядывавшие из-под газеты, но тот, оказывается, думал совсем о другом и высказал свои мысли довольно прямо:

– Не спеши, капитан, тут, кажется, что-то горит, и не попасть бы нам под горячую руку. Снова куда-то под Залещики, а ночи холодные, и в лесу сыро.

Перспектива провести еще одну ночь где-то под кустом в овраге не очень привлекала Толкунова, но безапелляционность Сулимова не понравилась ему. Он пробурчал в ответ что-то невыразительное, подхватил увядший букет, спрятал под шинель и возвратился в приемную, и вовремя, так как в раскрытых дверях кабинета Карего стоял сам полковник, что-то приказывая Щеглову, и, не прерывая разговора, показал жестом, чтоб капитан зашел к нему. Толкунов снял шинель, повесил ее, засунув газету с цветами в карман, и протиснулся в кабинет, увидев там Бобренка.

Видно, у майора был не очень приятный разговор с Карим, который сидел хмурый и нервно тарабанил пальцами по столу.

– Что-то случилось? – спросил Толкунов.

Бобренок поднял на него глаза и, прочитав искреннюю заинтересованность на лице капитана, сообразил, что Толкунов ничего не знает о последних событиях, и сказал, махнув рукой:

– Сплошные неприятности.

– Тот тип снова исчез?

– Ну что ты!

– Тогда не вижу оснований...

– Подстрелили его.

– Кто?

– Глупая история. Напоролся на патруль.

– И те не могли взять его?

– Он убил офицера и ранил солдата.

– Ну и ну...

– Такие дела, капитан... – Бобренок хотел что-то добавить, но в кабинет возвратился Карий. Следом за ним шли Сулимов, Щеглов и еще несколько офицеров.

– Совсем плохо! – Карий остановился посредине кабинета. – Да, совсем плохо, товарищи контрразведчики. Шпиона упустили – раз. Их информатора – два... Столько промахов за один день! Мы что, работать разучились?

– Какого информатора? – не понял Толкунов. – То, что белобрысого подстрелили, ясно: патруль виноват. А что за информатор?

– Сцепщик вагонов, какой-то Рубас. – Глаза Карего сузились. – Я приказал установить за ним наблюдение. По нашим данным, через этого Рубаса львовская резидентура поддерживала связь с Иванцивым в Стрые. Сведения не совсем достоверны, но спускать с Рубаса глаз не имели права. Однако младшего лейтенанта Хлоня, следившего за ним, Рубас обвел вокруг пальца. И вот: по всей вероятности, Рубас подстраховывал белобрысого с рацией – сел в трамвай на привокзальной площади, увидев, что тот убит.

– На какую марку трамвая? – нетерпеливо спросил Бобренок.

Полковник бросил на него одобрительный взгляд:

– Правильно мыслите, майор.

– На шестую?

– Абсолютно точно.

– А вышел где?

– На предпоследней остановке.

– Выходит, на Богдановке, – возбужденно воскликнул Бобренок. Он даже поднялся от волнения. – Рубас шел к резиденту. И наш младший лейтенант Хлонь имел шанс...

– Да, был шанс, – подтвердил Карий.

– Но ведь Рубас рассказал резиденту о случае на привокзальной площади! – с отчаянием схватился за голову Бобренок.

– Не исключено, – согласился Карий.

– И доложил ему о том, что сам с трудом избавился от «хвоста».

– Логично.

– Думаете, после этого резидент остался на месте?

– Нет, не думаю.

– Что же делать?

– Будем действовать, как условились.

Бобренок медленно опустил руки, словно они у него вдруг отяжелели. Переспросил:

– Утром надо прочесать Богдановку?

– Да.

– А не поздно ли?

– У вас есть лучшие предложения?

– Конечно, ночью этого делать не следует, – согласился Бобренок.

– Богдановку контролируют усиленные патрули, – сообщил Карий.

Толкунов заерзал на стуле, полковник заметил это и спросил:

– Что-то хотите сказать, капитан? Толкунов поднялся, одернув гимнастерку.

– Дела не, так уж и плохи, товарищ полковник, – сказал он уверенно. – Вчера и сегодня мы взяли у них две рации, наверно, больше они не имеют, потому что тот белобрысый ездил за ней аж в Залещицкий лес. Значит, резидент лишен связи, а шпион без связи – тьфу...

– Считаете, капитан, открыли Америку? – насмешливо перебил его Карий.

– И все же я считаю... – не сдавался Толкунов.

– Сядьте, капитан, – вдруг повысил голос полковник, чуть ли не крикнув, это было не похоже на всегда сдержанного и вежливого Карего. Толкунов сел, глядя непонимающе, а полковник продолжал так же сердито: – Не ждал от вас, от кого-кого, а от вас, капитан, не ждал. Я не хочу слушать никаких оправданий, пока хоть один вражеский агент действует в нашем тылу. Никаких, вам ясно?

Толкунов попытался снова подняться, но Карий остановил его решительным жестом. Прошел к столу и достал из ящика папиросы. Обвел строгим взглядом присутствующих, сказал уже спокойно и тихо:

– Все свободны. До шести утра. Прошу задержаться лишь майора Бобренка.

Толкунов оглянулся в дверях, поймал взгляд майора, хотел спросить, стоит ли ждать, но Бобренок махнул ему рукой – вероятно, они с полковником задержатся, уточняя некоторые детали завтрашней операции.

Толкунов вышел на улицу не в настроении: Карий таки был прав. Ну чего, спрашивается, вылез – ведь действительно резидент разгуливает где-то рядом, а он стал оправдываться...

Бурча что-то под нос, поднялся на свой этаж и только перед дверьми вспомнил: ключи остались у Бобренка. Впрочем, было еще не так поздно, позвонил без зазрения совести, однако пани Мария долго не откликалась. Толкунов подумал, что нет никого дома, позвонил еще раз и только после этого услышал какое-то движение за дверью.

– Это вы, паны офицеры? – спросила пани Мария приглушенным голосом и, как показалось капитану, взволнованно.

– Да, – ответил Толкунов и вдруг вспомнил о букете цветов, нащупал его в кармане, но, решив, что цветы давно увяли, не вытащил.

Пани Мария открыла и сразу отступила за дверь. Была одета не как всегда в длинный цветастый халат, к которому Толкунов уже привык, а в коротенькое серое ситцевое платье с мокрым фартуком на нем. Прическа у нее растрепалась. Она, видимо, стыдилась своего вида, потому что прятала мокрые руки и не поднимала глаз на капитана, переминаясь с ноги на ногу и оставляя войлочными туфлями мокрые следы на чистом полу.

– Извините, – наконец бросила на Толкунова беглый взгляд, – не ждала вас так скоро и принялась стирать.

Она вытерла руки под фартуком с таким видом, вроде и в самом деле провинилась в чем-то, и это беззащитное движение растрогало капитана. Он впервые увидел пани Марию в совсем новом обличье, понятной и близкой ему: женщина, стирающая белье семье, то есть своя, родная. Толкунов улыбнулся пани Марии открыто и ласково.

Видно, женщина почувствовала подтекст, кроющийся в этой улыбке, глаза ее как бы распахнулись и потеплели, наверно, она хотела что-то сказать, но только улыбнулась в ответ и смахнула еще влажной рукой пот с блестящего и ненапудренного, как обычно, носа.

Толкунов шагнул к пани Марии и хотел сказать, какая она хорошая и красивая, совсем другая и близкая, но не нашел нужных слов. Засунув руку в карман, он нащупал газету и вспомнил про цветы. Смущенно зашуршав газетой и покраснев, капитан вытащил из кармана букет и подал увядшие цветы:

– Вот, видите, собрал... еще днем, и они...

Пани Мария тоже покраснела и прижала руки к груди. Толкунову показалось, что она обиделась. Он испугался так, как, вероятно, не пугался в самых сложных ситуациях с вражескими диверсантами. Сердце оборвалось. Ему захотелось скомкать и выбросить проклятые цветы, так осрамившие его, но пани Мария, еще крепче прижав руки к груди, переспросила:

– Мне? Вы сами нарвали?.. – Она взяла цветы и уткнулась в них лицом. – Как хорошо пахнут!

– Нравятся? – не поверил Толкунов.

– Разве могут не нравиться цветы? – Она подняла на капитана глаза. Они светились, излучая столько чувств, что человек с душой, хоть немного мягче, чем у капитана, обязательно понял бы, что именно пани Мария имела в виду и что слова ее относятся не только к букету. Он вроде бы и догадался, но не мог сразу поверить в это, потому и сказал совсем не то, что хотел:

– Поставьте в воду, может, отойдут.

Однако пани Мария не двинулась с места, смотрела на него, прижав букет к груди. Капитан смутился еще больше, наконец собрался с духом и уже готов был выпалить, что он бы подарил пани Марии самые лучшие цветы в мире и обязательно сделает это, вот только немного освободится от войны, и что она не безразлична ему. Видно, женщина и поняла это, пожалуй, и ждала именно этих слов. Толкунов стоял, растерянно опустив руки. Сердце его бешено билось, и он не мог сказать ни слова.

Пауза несколько затянулась. Пани Мария первая поняла это и засуетилась:

– Пан капитан уставший и голодный, а я стою... – Она прошмыгнула мимо него в кухню.

Толкунов, не раздеваясь, двинулся за ней, объясняя, что успел уже пообедать. Наконец пани Мария согласилась на чай, и капитан, чувствуя, что и в самом деле устал, начал стягивать шинель, снял сапоги и пояс с пистолетом, сел в кресло и протянул натруженные ноги, ощущая расслабленность и душевную умиротворенность от шума воды в ванной, от мягкого света торшера и от легких шагов пани Марии, сновавшей где-то в передней или в кухне.

Капитан не заметил, как она появилась на пороге спальни. Пани Мария стояла, держа лучшую свою вазу из цветного стекла, полную собранных Толкуновым цветов.

– Смотрите, как красиво, – сказала она радостно, – а вы говорили – увяли... Отойдут и будут стоять. Чувствуете, как пахнут?

Капитан поднялся и, вправду почувствовав аромат цветов, хотел сказать, что рад и даже счастлив, однако пани Мария мгновенно исчезла. Толкунов постоял немного и пошел за ней, но женщина, поставив вазу на середину стола, замахала на него руками и велела отдыхать, пока не кончит стирать.

Капитан хотел возразить и объяснить, что он бы с радостью посмотрел, как она стирает, что само созерцание этого доставило бы ему удовольствие, но пани Мария придерживалась совсем противоположной точки зрения и решительно отправила его в спальню.

То ли она уже заканчивала работу, то ли, может, просто отложила ее, потому что появилась причесанная и напудренная минут через десять или пятнадцать – совсем малый срок для женщины, взявшейся привести в порядок свою внешность. Однако Толкунов не был посвящен в такие тонкости, четверть часа показались ему бесконечно долгими, кроме того, ненапудренное, раскрасневшееся и с капельками пота лицо пани Марии нравилось ему больше, чем со следами косметики, но он постыдился сказать об этом, вполне резонно полагая, что женщины в этих вопросах опытнее и им все равно ничего не докажешь. Пожалел он также, что пани Мария надела снова длинный халат – он скрывал ее стройные ножки. Серое ситцевое рабочее платьице в глазах капитана все же имело свои преимущества.

Пани Мария налила чай в чашки фарфорового парадного сервиза, помешала ложечкой в своей, посмотрела на Толкунова внимательно, будто изучала его, и сказала, как бы извиняясь, как тогда, когда капитан только вошел в квартиру:

– Дома всегда много работы, а завтра надо ехать в село, вот и пришлось стирать. Кстати, приготовьте ваше белье, я постираю. И пана майора.

Толкунову стало неудобно, и он хотел сказать, что они с Бобренком привыкли или стирать сами, или получать чистое у старшины Гулько, но думал совсем о другом – его испугали и поразили мимоходом брошенные слова о том, что «завтра надо ехать в село», и капитан спросил:

– Собираетесь уехать?

– Надо в село к сыну...

Пани Мария продолжала помешивать ложечкой в чашке, но смотрела на Толкунова пристально, не отводя глаз. Она впервые упомянула о сыне и хотела знать, какое это произвело впечатление, однако Толкунов или не услышал, или не придал этому значения. Его взволновало, что завтра, вернувшись в эту уютную квартиру, не застанет хозяйки, и он поинтересовался:

– Надолго едете?

– Завтра вечером обратно. Или послезавтра утром. Нужно завезти сыну теплую одежду.

Она вторично сказала о сыне, словно выделяя эти слова, и посмотрела на Толкунова вызывающе, даже дерзко. Но эта новость нисколько не взволновала и не огорчила капитана. Конечно, он не знал, что у пани Марии есть ребенок, впрочем, подумал, что почему-то был уверен в этом, подсознательно догадывался.

– Имеете сына? – спросил просто и доброжелательно. – Большого?

– Имею... – Она смотрела настороженно и тревожно.

Доброжелательность в тоне Толкунова обескураживала. Видно, ждала всего, кроме этого, или восприняла ее как равнодушие, а как раз равнодушия не терпела. Губы у пани Марии затряслись, и она сказала глухо:

– Уже большой мальчик, шесть лет, и живет в селе у деда и бабушки. Под Щирцом, может, слышали?

Толкунов проезжал эту станцию раньше поездом и только сегодня грузовиком, не обратил на нее внимания, но теперь оказалось, она тоже что-то значила для него, и капитан ответил:

– Слышал.

– Вот завтра я и еду туда.

– Возвращайтесь вечером, – вдруг попросил Толкунов как-то жалобно и сразу смутился и из-за своего тона, и из-за самой просьбы. Подумал и добавил: – Может, приедете с сыном?

Пани Мария не поверила:

– Зачем вам тут ребенок? Лишнее беспокойство... – Однако смотрела немигающими глазами, и пальцы, тянувшиеся к чашке, чуть-чуть дрожали.

Впрочем, Толкунов не видел ни этого дрожания, ни настороженности ожидания во взгляде пани Марии. Этих нескольких секунд ему хватило, чтобы привыкнуть к ее сообщению, больше того, оно порадовало его – пани Мария оказалась настоящей женщиной, хозяйкой, матерью. Он должен воспринимать ее именно такой и такой принять в свою жизнь, точнее, он уже и раньше думал об этом, но не так убежденно и решительно, а теперь вдруг почувствовал ответственность и за нее, и за ребенка – невольно посолиднел, как каждый настоящий мужчина, которому приходится брать на себя такую ношу, и сказал весомо, не упрашивая:

– Привезите мальчика.

Он взглянул на пани Марию и увидел, как увлажнились ее глаза, наверно, женщина поняла его и сразу покорилась, но ответила все же неопределенно – оставляла ему право выбора и отступления:

– Если вы так хотите...

– Хочу.

– Хорошо, – согласилась она и подлила капитану чая.

Они допили его молча. Толкунов хотел расспросить пани Марию о родителях под Щирцом: как там живется ее сыну, не нуждается ли в чем-то, но почувствовал, что этот разговор сейчас придется не по душе женщине, сидел молча и думал, как же сказать ей о своих чувствах, но не находил слов, ощущая, что молчание и неловкость затягиваются, однако лишь сопел потихоньку, с ужасом убеждаясь, что с каждой минутой приближается время, когда надо поблагодарить пани Марию и уйти в спальню. А она не смотрела на него, правой рукой придерживала халат, прикрывая грудь, левой же зачем-то переставляла на столе чашки и сахарницу, вроде бы хотела что-то предложить, однако не решалась, наконец все же отважилась и спросила:

– Пан капитан еще не хочет отдыхать?

Хоть и была позади бессонная ночь и напряженный день в ожидании агента, Толкунов ответил, нисколько не покривив душой:

– Совсем нет.

– Хотите, я вам сыграю? – стрельнула она на него глазами и покраснела, как ребенок, сознавшийся в проступке.

– Что? – не понял Толкунов.

– Хотите послушать, как я играю?

– На чем? – искренне удивился капитан.

– На пианино.

– Вы?

– Не верите?

– Нет, почему же... – Толкунов обвел взглядом комнату, но так и не нашел инструмента, сказал недоверчиво: – Но ведь я не вижу...

– Фортепиано у нас нет... – сокрушенно покачала головой пани Мария. – Не в состоянии были купить...

Толкунов с недоумением взглянул на нее, и неизвестно было, что больше удивило его: то, что женщина так свободно выговорила слово, не употребляемое им вовсе и только слышанное несколько раз по радио – «фортепиано», или то, что жаловалась на отсутствие инструмента. Ему вообще никогда не приходило в голову, что можно иметь в собственном доме пианино. Это, по его глубокому убеждению, могли позволить себе лишь музыканты или профессора и академики, правда, подумал он, а как же быть детям уборщицы или обычной работницы, захотевшим учиться играть и стать музыкантами? Не только же профессорским дочкам и сыновьям быть пианистами, а и ребенку пани Марии. Но ведь существуют клубы, дворцы пионеров, разные красные уголки, где можно учиться. Он подумал об этом с удовлетворением, найдя, наконец, решение такой проблемы, однако вдруг вспомнил, что пани Мария предлагает ему послушать, как играет она сама. Он иронически сжал губы, не поверив, а может, не так поняв женщину. Вот, скажем, стирать она, конечно, умеет, он где-то читал или майор Бобренок рассказывал, что даже царские дочери после ареста стирали для себя, а вот чтоб простая женщина играла на пианино!..

Видно, пани Мария прочитала сомнение на лице капитана, поэтому пояснила:

– Пианино у соседа, сын его играет и меня немного научил.

– Удобно ли? – спросил Толкунов.

– Сосед на работе, мальчик спит, а пани Мирослава ложится поздно, – объяснила хозяйка. – Она будет рада познакомиться с паном капитаном.

Она убедила Толкунова, вообще сегодня вечером пани Мария могла убедить его в чем угодно, тем более что это хоть немного скрашивало его одиночество, и капитан решительно поднялся. Критически оглядел свои ноги в шлепанцах, но хозяйка успокоила:

– Там совсем по-домашнему.

Пани Мария взяла его за руку и повела за собой. Он шел, шаркая шлепанцами и чувствуя, как прелестно пахнет от нее тройным одеколоном, – капитан подарил позавчера пани Марии флакон, лучший одеколон, продававшийся в штабном киоске. И то, что запах был родной и знакомый, и то, что женщина крепко сжимала его руку и не собиралась отпускать, переполняло его какой-то праздничностью и окрыляло, будто и в самом деле был праздник или обязательно должно было случиться что-то необыкновенно торжественное.

Пани Мирослава встретила их уважительно, может, она и правда обрадовалась их приходу, так как улыбалась доброжелательно и сразу засуетилась, предлагая чай. Толкунов ответил решительным отказом, но хозяйка не вняла ему и побежала в кухню, а пани Мария потянула капитана в гостиную, где стояло пианино.

Комната была обставлена просто и даже бедно – стол с деревянными стульями вокруг него, потрепанный диван и пианино между окнами, еще комод с расставленными на нем фотографиями в выпиленных из фанеры рамках. На всем тут лежала печать времени, все свидетельствовало о более чем скромных доходах хозяев.

Пани Мария посадила Толкунова на диван, а сама села к инструменту. Она оглянулась на капитана и засмеялась вызывающе и задорно, но в этой задорности он прочел глубокое волнение и неуверенность. Он хотел пересесть с дивана на стул – ближе к пианино, чтобы смотреть на женщину хоть сбоку, однако подумал, что, может, это помешает ей, и остался на диване, откуда видел лишь затылок пани Марии. Вздохнул и положил руки на колени, словно не пани Мария, а сам он должен держать экзамен. Он волновался за нее больше, чем она сама за себя. Пани Мария оглянулась еще раз и сказала высоким и ненатуральным голосом, как конферансье в концерте:

– Композитор Чайковский. Французская песенка.

Она коснулась клавишей и прошлась по ним пальцами. Толкунов удивился, потому что и правда услышал музыку, не простое бренчание, а мелодию. Человек со слухом или элементарно знакомый с музыкой, пожалуй, нашел бы в игре пани Марии немало погрешностей, но Толкунову нравилось. Он с интересом смотрел, как высоко и изящно подымает руки пани Мария, как бегают ее пальцы по клавишам.

Капитан поднялся и, тихонько подойдя на цыпочках, стал так, чтобы видеть играющую в профиль: пани Мария играла как-то особенно прилежно, она так старалась, что даже высунула кончик языка, дышала тяжело и неровно. Вдруг Толкунов понял, что и это старание, и волнение вызваны его присутствием, что пани Мария играет именно для него и ей совсем не безразлично, какое впечатление произведет ее игра на капитана.

Толкунов неслышно отступил к дивану и сел осторожно, чтоб не заскрипела ни одна пружина, почувствовал, что музыка взволновала его. И когда затих последний аккорд, он вскочил и зааплодировал громко и радостно, как заядлый театрал любимому актеру.

Пани Мария поднялась из-за инструмента, счастливо и в то же время недоуменно оглянулась на него, покраснела от удовольствия и даже сделала что-то похожее то ли на поклон, то ли на книксен. Это совсем растрогало его. Толкунов шагнул вперед и взял пани Марию за руку, сжал ее и вдруг почувствовал, что мог бы и поцеловать, но сразу же отбросил эту мысль как недостойную и неуместную, пожал руку еще раз и сказал совсем искренне:

– Здорово!

– Вы и правда так считаете? – покраснела она еще больше, а глаза ее радостно блеснули.

– Конечно, я не знаток, но мне понравилось.

– Приятно слышать это.

– Никогда не думал...

Пани Мария махнула рукой.

– Так, для души... – пояснила она. – Говорят, надо серьезно заниматься музыкой, а мне выпадает это нечасто, да и пианино нет.

Толкунов хотел сказать, что это не такая уж большая проблема, что деньги, в конце концов, можно собрать. Его друзья имеют трофейные аккордеоны, а он не хуже других, правда, помогает сестре, но имеет кое-какие сбережения, однако промолчал.

Пани Мария решительно закрыла крышку инструмента. Толкунов не просил ее сыграть еще, подсознательно понимая, что женщина вложила в исполнение все свои эмоции, что лучше она сейчас уже ничего не сыграет и что нынешний вечер дался ей не так уж и просто.

Капитан не выпускал руки пани Марии, а она не пыталась отнять ее. Он попробовал обнять женщину, но совсем некстати в комнату заглянула пани Мирослава, сообщив, что чай готов. Пани Мария высвободила руку и, взяв капитана за локоть, повернула его к дверям. Толкунов, идя в кухню, откуда уже пахло чаем, думал: вряд ли придется по вкусу ему сейчас даже самый лучший в мире чай.

Но пани Мария все еще держала капитана за локоть, и он пребывал на десятом небе: совершенно спокойно воспринял звонок в передней и появление Бобренка, каким-то образом догадавшегося, где они с пани Марией. Майор выпил две чашки чая, снисходительно выслушал отзыв капитана об исполнительском мастерстве пани Марии. Толкунова, правда, задела эта снисходительность, но он промолчал, решив: ничто не испортит ему этот вечер, даже не совсем своевременное появление майора.

Толкунов посмотрел на пани Марию. Она опустила ресницы, и капитан вдруг понял, что жить на свете стоит не только ради поимки очередного диверсанта или резидента, вот уже который день выскальзывающего из их рук, а и ради этого взгляда из-под опущенных ресниц и улыбки с появляющимися от нее на щеках у пани Марии неимоверно симпатичными ямочками.