Текст книги "Ироническая проза ч.2"

Автор книги: Роман Днепровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

На кой фиг колхознику саксофон?

К счастью, к великому моему счастью, совецкий союз развалился и приказал долго жить прежде, чем я закончил Университет – иначе, не избежать было ни мне, ни моим сверстникам всех этих месячных «десантов» в подшефные колхозы, житья в спортзалах деревенских школ, ежедневного ковыряния в земле – и прочих сомнительных «удовольствий». Да и в студенческие годы этого «счастья» удалось избежать: на «подшефные поля» нас вывозили, кажется, всего раза три или четыре – а потом эта практика и вовсе прекратилась. Нет, конечно же, приходилось нам выезжать в эти проклятые колхозы и с ночёвкой – но, обычно, выезжали мы дня на три (и, ведь как назло, этими тремя днями были пятница-суббота-воскресенье) – но не на месяц и не на два.

 В те годы наше прогрессивное студенчество обнаглело настолько, что прямо задавало вопросы университетской администрации: а для чего мы, собственно, здесь? для того, чтобы овладевать знаниями и учиться журналистскому мастерству – или все эти приёмные экзамены, сдачи сессий, коллоквиумы и семинары нужны только в качестве "побочной дисциплины" при подготовке высококвалифицированных сельскохозяйственных рабочих? Администрация же, в лице нашего зам. декана, Игоря Константиновича П. – прекрасного человека! – лишь разводила руками, и виноватым голосом отвечала, что – надо, мол, ребята... потерпите: скоро это безобразие с отрывом от учёбы отменят... есть такие тенденции... и вообще, может быть, именно эта поездка и будет последней – а там, в колхозе, за уборку урожая вам ещё и заплатят, и кормить будут...

 И мы ехали.

 Но та поездка, о которой я хочу рассказать сегодня, пришлась не на студенческую юность, а на "школьные годы чудесные". Одноклассникам она запомнилась особо: пожалуй, никогда прежде они не совершали так много глупостей за столь короткое время. Во-первых, они напились молока... Да-да, жирного деревенского молока, две 50-литровых фляги которого сердобольные колхозники привезли прямо в чисто поле, чтобы попотчевать юных "бойцов трудового фронта". Повторяю: жирное деревенское молоко привезли в чисто поле, где панорама обзора ограничивается лишь линией горизонта, а далеко-далеко на северо-западе узкой бровкой виднеется чахлый лесок. До леска не дошёл никто...

 Ладно, не будем о грустном и незабываемом – тем более, что я и ещё двое моих друзей при этом не присутствовали и в угощении деревенским молоком участия не принимали – нас откомандировали на центральную усадьбу колхоза, чтобы подготовить место ночлега. Ну, а одноклассники... Их трудно винить: они ведь всю жизнь до этого пили только синенькое жиденькое молочко из магазина. Они ж не знали, какие могут быть последствия от употребления натуральных, экологически чистых продуктов... Жалко ребят.

 Вечером следующего дня к нам, расположившимся после работы в центре поля, в ожидании грузовика, который должен был доставить нас в деревню, к месту нашего ночлега, подъехали деревенские пастухи. Человека четыре или пять их было, и сидели они верхом на ладных лошадках знаменитой "будённовской" породы – а вслед за ними, по убранному нами полю, шёл небольшой – голов в тридцать или сорок – табун лошадей. Пастухи были, примерно, наших же лет – а подъехали они к нам с одной лишь целью: разжиться куревом. Нет, это была вовсе не попытка спровоцировать нас на драку – просто, у парней, действительно, кончилось курево. Вот они и подъехали к нам.

 Курящие в нашем классе были, поэтому просьба табунщиков была тут же удовлетворена. Парни – наши и деревенские – не торопясь, закурили, и, слово за слово, завязалась у них беседа: деревенские интересовались, кто мы и откуда, да из какой школы, потом вдруг выяснилось, что кто-то из них кого-то из наших через кого-то ещё, вроде, даже знает (ибо, сам Иркутск – это, всего лишь, маленькая деревня) – одним словом, у нас установился с деревенскими межцивилизационный мир и полное взаимопонимание.

 И тут вдруг, один из наших одноклассников, Андрей по прозвищу Длинный, вдруг начал проявлять интерес к конскому поголовью колхоза. Он любил пустить пыль в глаза, этот Длинный: был он законченным снобом и пижоном, если уж говорить честно... Вот и в тот вечер – видимо, решив продемонстрировать перед "дерёвней", а заодно, и перед нами, свою "крутость", Андрей, с видом заправского лошадника, стал поглаживать одну из лошадок по морде и нести какую-то чушь насчёт того, что высшее счастье для настоящего мужчины – вскочить на коня, и мчаться, мчаться вперёд...

 – Да ты на лошади-то когда нибудь сидел? – с недоверием спросили его деревенские.

 – Ну, если бы не сидел, – не моргнув глазом, ответил Андрюха, – то, наверное, не говорил бы...

 Интонация, с которой это было сказано, видимо, задела наших общих знакомых – и один из них, взяв свою лошадку под уздцы, подвёл её к Андрею:

 – Ну, если хочешь, можешь прокатиться. Только не бей её: она норовистая, будешь бить – выбросит, да и затоптать может...

 Андрей вскочил на коня. По тому, как он это красиво сделал, мы сразу поняли, что в седло наш одноклассник садится не в первый раз. Ну, а он уже, вжившись в роль какого-то гусара или ковбоя, помахал нам рукой, послал девчонкам воздушный поцелуй – и пустил лошадку по полю в галоп. На фоне закатного неба всадник, скачущий куда-то вдаль, к горизонту, смотрелся просто потрясающе! И я уверен, что в тот момент не только я, но и все наши парни (да, скорее всего, и девчонки тоже) мечтали оказаться на его месте: вот так нестись, нестись куда-то, догоняя закат...

 Тем временем, подошёл грузовик, на котором нам предстояло ехать в деревню, к месту нашей ночёвки. Естественно, мы стали беспокоиться за умчавшегося чёрт знает куда, Андрея: тут же кто-то принялся уговаривать водителя грузовика подождать немного: мол, у нас тут одноклассник отправился дикого мустанга объезжать, вот-вот должен вернуться... Колхозный же водитель, будучи натурой цельной, тут же в красках сообщил нам, что он думает про понаехавших из города ковбоях, и – вообще, о всяких, из города понаехавших... Для него, для этого водителя, город, видимо, прочно ассоциировался со вселенским злом – и он поспешил поведать об этом нам.

 – Да вы езжайте, не ждите его! – остановили монолог односельчанина табунщики, никуда он не денется, лошадь его сама сюда привезёт! А мы пока покурим – вы нам только сигарет оставьте – дождёмся его, а потом вместе с ним и в село вернёмся. Вы же в школе ночевать будете? Вот к школе вашего ковбоя и доставим!

 ...Мы уже вернулись с поля, уже отмылись под умывальником, уже поужинали – а нашего одноклассника всё не было. Куда он мог деться? На улице уже стояла осенняя темнота, и беспокойство наше всё росло. Наконец, где-то, ближе к полуночи, мы услышали доносившийся с улицы стук копыт. Все, кто ещё не уснул, выскочили на улицу – и увидели группу всадников, во главе которой ехал наш Андрей. Лицо его, отчего-то, красное и распухшее, выражало полнейшее блаженство и умиротворение:

 – Вы не представляете, как здОрово я прокатился! Это такой кайф!... – наш одноклассник соскочил с лошади, сделал пару шагов – и чуть не растянулся во весь рост. С трудом, раскорячивая ноги, он подошёл к крыльцу: – Надеюсь, мой ужин меня дождался?...

 ...Когда он, с трудом передвигаясь, вошёл в школьное здание, сопровождавшие его ребята-табунщики рассказали нам, чем было вызвано столь долгое отсутствие Андрея. Лошадь, на которую они усадили нашего друга, действительно, была "с норовом" – и они очень хорошо знали этот норов. Дело всё в том, что лошадка эта очень любила купаться, и у неё даже было излюбленное место для купания – заросшая старица реки, находившаяся в паре километров от того места, где Андрей оседлал её. Лошадь была послушная и умная: она беспрекословно слушалась своего хозяина – но, едва поняв, что в седле сидит вовсе не хозяин, а какой-то "левый" пассажир, лошадка рассудила так, что Андрюха ей – никакой не указ. И, взяв с места, поскакала к своей любимой заводи – купаться!

 – Мы вам не стали ничего говорить, – смеялись табунщики, – покурили после вашего отъезда, сгоношили костёр, чайку вскипятили – а потом поехали вашего "ковбоя" выручать. Как мы думали, так и оказалось: лошадь стоит по брюхо в воде, а ваш друг сидит на ней, матерится и руками машет – комаров отгоняет! А лошадь – счастливая!... Ну, мы ей свистнули – она и выскочила на берег, и мы в деревню поехали. А ваш друг проклинал всё на свете и рассказывал, как он целый час пытался уговорить конягу выйти на берег. Кстати, с него теперь – бутылка самогонки, за спасение!

 Услышав слово "самогонка", кое-кто из наших навострил уши – а деревенские табунщики уже подробно объясняли нашим дуракам, кто где в деревне продаёт "огненную воду". А когда ещё пара наших сорви-голов выразила своё желание отведать этой "амброзии" прямо сейчас, табунщики охотно согласились сопроводить их к какому-то дедушке, у которого, по их словам, "не самогонка – слеза!"

 ...Честно говоря, я полагал, что неудачный опыт с деревенским молоком этих придурков чему-то научил. Оказалось – ничуть не бывало! – купив у старика-самогонщика трёхлитровую банку его "продукции", несколько человек из нашего класса в компании этих самых табунщиков бражничали, едва ли, не до утра. А утром мы сочли боевые потери: семеро человек пребывало в состоянии не просто глубокого, но глубочайшего похмелья – а восьмой, вдобавок ко всему, отсвечивал во все стороны ярким "фонарём", который красовался вокруг его левого глаза. Причём, не только сам Димка, но и никто из ночных бражников так и не смог вспомнить, за что же этот Димка получил в глаз: понятно, что, как всегда, ляпнул что-нибудь не то – но подробности ночной потасовки совершенно выветрились из народной памяти.

 Глядя на всё это безобразие, мы испытывали счастье лишь по одному-единственному поводу: что в колхоз вместе с нами отрядили ехать не нашего классного руководителя, а школьного физрука и военрука: эти двое с первого же дня нашего пребывания в колхозе, с серьёзным видом заявили нам, что мы, мол, люди взрослые – и выразили благочестивую надежду, что никаких эксцессов не будет. После этого физрук и военрук, видимо, сами протоптали тропинку к местным самогонщикам – по крайней мере, в наши дела они не совались. Вот это-то обстоятельство и радовало нас, когда мы созерцали мучения наших одноклассников, болевших с похмелья: все прекрасно понимали, что будь здесь наш классный руководитель – имел бы место немаленький скандалец...

 Ладно. Впереди нас ожидал грузовик, очередное морковное (или капустное? неважно) поле, целый день ковыряния в земле – ничего интересного, одним словом. К обеду наши пьяницы немного пришли в себя – а уже ближе к вечеру, Димка (тот самый, что получил накануне в глаз) подошёл ко мне, и тоном заговорщика произнёс:

 – Старичок! Ты же у нас любишь всякие старинные штучки? – я кивнул, – так вот, у того старика, у которого мы вчера самогонку покупали, в сенях висит старинный саксофон! Я, когда мы в первый раз к нему заходили, и не заметил – а потом, когда пошли за второй банкой, заметил! Надо тебе попробовать эту трубу у него сторговать!...

 "Ишь ты! – подумал я, – значит, у вас ещё и "продолжение банкета" вчера было! А Димка, – думаю дальше, – тот ещё герой: за что в глаз получил, не помнит – а про какой-то "старинный саксофон" помнит!" Но я тут же одёрнул себя: какой, на фиг, "старинный саксофон" в сибирской деревне? откуда?!... Максимум, что там может быть – какая-нибудь труба образца 1980-го года, из колхозного духового оркестра, которую дедушка-самогонщик спёр на змеевик для своего аппарата, или на блёсна для рыбалки. Но – на всякий случай! – я решил, что вечером, когда вернёмся в деревню, надо будет сходить и проверить, что там за колхозные саксофонисты Димке примерещились.

 – Ладно, – говорю, – приедем в деревню – сходим к вашему отравителю, посмотрим.

 ...Старикан, отравивший накануне своей косорыловкой половину мальчишек из нашего класса, встретил нас с Димкой приветливо:

 – Ну что? За молочком пришли? – он хитро подмигнул Димке, – за молочком из-под бешеной коровки?

 – Да нет, – слегка передёрнувшись, Димка кивнул в мою сторону, – вот парень из нашего класса, он разную старину собирает. Так вот, он хотел посмотреть на саксофон, который у Вас в сенях висит...

 Дед провёл нас в сени, и я увидел... саксофон! Настоящий, огромный джазовый саксофон – его посеребрённое тело потускнело от времени – но, всё же, было видно, что когда-то этот сакс был настоящим красавцем! Ремня у него не было – вместо ремня, в кольца была продета верёвка – и, прицепленный к вбитому в стену гвоздю, концертный саксофон висел в деревенских сенях, рядом с берёзовыми вениками для бани, телогрейкой и ещё каким-то хламом. Картина, достойная кисти великого Дали...

 Я подошёл ближе, протянул руки к инструменту. Сбоку отчётливо различалось клеймо знаменитой фирмы Ammatti, а дальше шла какая-то надпись, выгравированная по-немецки. Я уже протянул руки, чтобы снять саксофон с гвоздя, как вдруг услышал:

 – Те-те-те! Не трогать! Смотреть можно, а снимать – ни-ни! Пущай висит, где висит!

 – Откуда он у Вас? – я обернулся к старику, – зачем он Вам? Может быть, договоримся? Я бы его купил у Вас?

 – Пущай висит, где висит! – хитро глядя на меня, повторил дед, – откель он здесь висит, я не знаю – но он тут всегда висел! Батя мой энтот дом в 1927 году купил – так этот транбом здесь тогда уже висел, вот и пускай висит дальше. Меня в армию забирали – он тут висел; я с войны вернулся – он тут висел! Ужо шестой десяток лет здесь висит – вот и пусть висит дальше!

 Все наши попытки вести дальнейшие переговоры о приобретении саксофона вредный старикашка пресёк очень радикально: просто, взял – да и вытолкал нас за дверь, а потом и прочь со двора, за калитку. На прощание сказал только:

 – Молочка от бешенной коровки захочете – в окошко стукнете! А транбом – пущай висит, где висит!...

 ...Вот, собственно, и всё. Уже почти четверть века с того времени миновала – а "транбом", который я увидел тогда в сенях у старика-самогонщика, до сих пор не даёт мне покоя. Откуда он? как попал в далёкую сибирскую деревню? Ветром гражданской войны занесло его сюда – или, может быть, был он привезён в качестве трофея с войны Мiровой?... Но ведь, с другой стороны, массовая популярность джаза началась несколько позже – уже на рубеже 1920-х – 30-х – примерно, в то время, когда отец жадного старикашки купил этот дом. А ведь, если верить этому дедку, "транбом" уже тогда висел на стене – остался от прежних хозяев, и висел... И – опять вопросы: зачем притащил кто-то этот музыкальный инструмент – с Мiровой ли, с гражданской войны – в сибирскую деревню? собирался учиться играть – или схватил первую попавшуюся блестящую диковинку?... Нет у меня ответов на эти вопросы.

 ...Как-то раз, сидя в баре Дома Актёра, я рассказал эту историю Володе Антипову – актёру Иркутского Музыкального театра и саксофонисту рок-группы "Стихия". Лучше бы и не рассказывал: мало того, что Вовке настроение испортил – так ещё и себе испортил жизнь: Володя тогда в меня, буквально, вцепился, требуя, чтобы я вспомнил название той деревни, где произошла эта история – и до сих пор, каждый раз, когда мы встречаемся, Антипов смотрит на меня с надеждой в глазах, и задаёт один и тот же вопрос: " – Ромка, а ты не вспомнил, как та деревня называлась?" – и мне стыдно смотреть другу в глаза: " – Не вспомнил..." – отвечаю я ему всякий раз.

 А где-то, в какой-то из деревень Иркутской области, может быть, так и висит на стене в сенях потускневший саксофон Ammatti – ждёт своего хозяина... А может быть, и не висит: может, давным-давно распилили его на блёсны для рыбалки. Если это так, то очень жаль...

Художник-от-чёрта, или Плоть На Подушках

На фото – известная картина Сальвадора нашего Иваныча Дали «Плоть на камнях». Зачем она здесь, если мы говорим про художника Ляжкина, уважаемые читатели поймут из дальнейшего повествования.

* * *

 ...А что-то давненько я уже по выставкам не ходил, по вернисажам... По художникам нашим давненько не ходил. Ботинками. Ну, так значит, пора исправить эту ошибку. Сегодняшний рассказ – о моём старом знакомце (другом или даже приятелем после этой публикации я его назвать уже не решусь, хоть и продолжаю любить его – как художника, человека и собутыльника) – ну да... Рассказ о старом моём знакомце, живописце, графике и педагоге, художнике Диме Ляжкине. И о том, почему Дима с недавних пор не любит слово «поза» – и даже не закусывает позами.

 Если есть художники от Бога, то Дима Ляжкин – художник от чёрта. Нет, не от диавола, конечно же – от такого мелкого, маленького весёлого чёрта – таких чертей Николай Васильевич Гоголь на полях своих рукописей рисовал. Да в нём и в самом что-то есть от этакого Чёртика из табакерки: невысокий, худощавый, вечно какой-то заводной – пиратская бандана и серьга в левом ухе, которые он добавил к своему имиджу несколько лет назад, лишь усилили это сходство – и в глазах у Димы чёртики прыгают...

 Дима Ляжкин – эстет, пижон и модернист; Дима – любитель и ценитель женского пола! Дима Ляжкин преподаёт студентам живопись – хорошо преподаёт, интересно – но ровно до тех пор, пока Димины чёртики не сбивают его с пути истинного: тогда педагог Ляжкин может, попросту, послать свою группу ко всем чертям – ну, или сам пойти к какому-нибудь своему старому знакомому Чёрту (этого-то добра среди нашей богемы всегда было с избытком!) А пока чёртики в Диминых глазах просто пляшут, в педагога влюбляются его студентки: "Димтрий Алексееич, возьмите меня за-амуж!" – такие томные призывы, время от времени, звучат на его занятиях. А он – проказник и плут! – на ус мотает.

 Вот однажды, перед окончанием какого-то очередного занятия Дима Ляжкин произнесёт:

 – Ребята! Может быть, кто-нибудь из вас поможет мне донести работы до мастерской?

 До мастерской его – только через площадь перейти, по прямой – метров триста, не больше. Да и работы-то не такие уж и тяжёлые. А если лень нести, можно и такси вызвать – за минималку любой водила крутанётся... Но – не зря прыгают чёртики в глазах Димы Ляжкина! – Дима Ляжкин знает, что непременно найдётся на четвёртом курсе какой-нибудь дундук, у которого ни живопись, ни рисунок не идут. И дундук такой находится, и тут же предлагает свои услуги, рассчитывая, что при выставлении оценок эта его услуга не будет забыта преподавателем – а Дима ещё говорит что-то такое... про то, что можно будет в мастерской и пивка выпить. И дундук-четверокурсник уже взваливает на себя поклажу – и здесь-то художник и педагог Дима Ляжкин делает заключительный ход в своей сверх-гениальной комбинации, и чёртики в его глазах выделывают самые немыслимые коленца:

 – Наташа, а ты не украсишь собой нашу мужскую компанию? – это произносится тихо, но не шёпотом – и Дима смотрит при этом прямо в глаза девушке, – у меня в мастерской есть мартини, я покажу тебе кое-что из своих ранних работ...

 Наташа – она из Баяндая в Иркутск учиться приехала. Понимаете? По слогам повторяю: ИЗ БА-ЯН-ДА-Я! Всё понятно? Нет? Ну, так скатайтесь в тот Баяндай – поймёте, как та Наташа об этом Баяндае мечтает... А ведь придётся! Да, придётся туда возвращаться через год: пятый курс не за горами, а потом... Потом только Баяндай. И Наташку от этого Баяндая может спасти только чудо – такое, как, например, замужвыскочить. Есть такое слово чудесное – "замужвыскочить". Не слыхали?

 А Дима Ляжкин – он препод. Более того: он – холостой препод, он сам рассказывал на занятиях, сколько у него жён было, и как он со всеми с ними развёлся. А ещё у Димы Ляжкина есть своя квартира в центре, и мастерская, да... Ну и что, что на тридцать лет старше? – песок из него, вроде, ещё не скоро посыпется, а сейчас главное – замужвыскочить! И зацепиться в областном городе. Остальное – потом!

 – ...я покажу тебе кое-что из своих ранних работ, – чёртики в Диминых глазах прыгают в такт мыслям студентки Наташи из Баяндая, – покажу свои питерские фотографии, времён Академии... кофе попьём... – голос Димы звучит негромко, но уверенно, и в голосе этом не слышно дешёвых похотливых ноток: мы ведь взрослые люди, зачем нам ещё какие-то там нотки?

 И Наташа соглашается украсить собою их мужскую компанию!

 И они уходят в мастерскую втроём.

 Дальше... Дальше может быть два варианта. Вариант первый: вот они придут в мастерскую, и Дима сразу же выдаст студенту деньги, чтобы тот сходил и принёс водки и пива. Студент вернётся, и они выпьют и водки, и пива, и мартини, и художник и педагог Ляжкин будет показывать свои ранние работы и питерские фотографии из Академии, и потом они ещё выпьют, и Ляжкин будет рассказывать какие-то байки и анекдоты – а какие именно, студент очень плохо запомнит: студенту суждено срубиться раньше всех. Вариант второй: вот они придут в мастерскую, и Дима сразу же выдаст студенту деньги, чтобы тот сходил и принёс водки и пива. Студент вернётся, но педагог и художник не откроет ему дверь мастерской. Зачем? – ведь у студента уже есть и водка, и пиво – разве этого мало? И, потом, студент – хоть и дундук, но не настолько же, правда? Должен понимать всё. Не маленький.

 Но все будут довольны – по крайней мере, в ближайший период времени: у студента вместо твёрдой двойки будет, хоть с натягом, но "четыре": Дима Ляжкин убедит всех на кафедре, что "парень старался" (и ведь не солжёт при этом!); у студентки Наташи из Баяндая по итогам сессии будет твёрдая "пять" – разве этого мало? О-о, Наташа! Разве "пять" – это мало?! А ведь впереди – ещё и диплом, и мы постараемся, Наташа, чтобы и в нём тоже было "пять"! Мы ведь постараемся, Наташа, правда?...

 Ну, да ладно. Теперь, когда вводная часть нашего рассказа, худо-бедно, завершена, и читатели уже имеют представление о моём лирическом герое, позволю себе, наконец, перейти к тому, о чём я, собственно, и собирался рассказать. Вы помните, друзья, что в качестве иллюстрации к этому рассказу я выбрал картину Сальвадора Дали "Плоть на Камне"? Взгляните на неё ещё раз, очень прошу – взгляните! Взглянули? Ну, тогда – вперёд!

 ...Где Дима подобрал ту плоть, которую привёл в один из дней в аудиторию в качестве натурщицы, не так уж и важно. Вроде, какая-то его старая знакомая, которой когда-то не повезло в жизни. Может быть, соседка по подъезду. Может – уборщица подъезда, в котором располагается квартира Ляжкина. Не важно, повторяю. Важно другое: Диме для постановки срочно нужна была натура – а ставить нужно было обнажёнку. А на обнажёнку далеко не каждая натурщица соглашается идти, хоть там и платят по двойному тарифу. А у Диминой этой знакомой – своя беда: трубы горят, и Кондратий бьёт, и сушняк – а финансы поют романсы! И нам не так уж и важно, где конкретно они в тот холодный осенний день пересеклись – а важно другое.

 Дима, как человек с понятиями о жизни и добрым сердцем, конечно же, сразу же вошёл в положение, и исцелил страдалицу – и от тремора, и от сушняка, и от Кондратия – самым старым и надёжным способом. И тут же обратился к даме с вопросом: такое дело... студенты ждут, а натуры нет... нужна обнажёнка. Тариф – двойной, а если что не так, то я прямо сейчас тебе ещё ноль-пять возьму, идёт? Согласна?

 Она, конечно же, согласна. Она сама – не то художница, не то поэтесса – в анамнезе. Не от хорошей жизни, да... Она всё понимает: Димке для студентов обнажёнка нужна, прямо сейчас... Дима ещё ноль-пять возьмёт. Сколько позировать-то нужно? Шесть часов? О-о!... Ну, да ладно: она согласна! – она ведь тоже человек творческий, да и формы у неё пока – слава Богу! Ты, Ляжкин, только не забудь, чего взять-то хотел...

 Когда Дима ввёл слегка захмелевшую модель в аудиторию, всё было нормально. Всё продолжало быть нормально и тогда, когда натурщица разделась, и Дима усадил её, совершенно голую, на какие-то подушки. Ноль-пятая, по её просьбе, была поставлена здесь же, на подиуме, за этими подушками: вдруг холодно станет? Да и вообще, искусство – искусством, а сидеть без лифа и плавочек перед дюжиной совершенно незнакомых людей на протяжении целых шести часов – это, как-то, знаете ли... дискомфортно. А так – бульк-бульк! – и порядок!

 Студенты заходят, видят голую модель на подиуме. Ну и что ж такого? Полная обнажёнка – значит, полная обнажёнка, они уже голых человеков и карандашом рисовали, и маслом писали, и гуашью. И вообще, им, студентам, всё равно, что там, на подиуме – самовар, ваза с цветами, кувшин, голая баба, или бутылка; их дело – передать на планшетах всё с максимальной достоверностью. И они спокойно приступают к работе.

 То, что произошло в тот день, произошло чуть позже, когда художник Ляжкин, убедившись, что студенты работают, отправился куда-то – уж не знаю, куда его в тот раз черти понесли. Пока студенты прописывали фон и драпировки (те, кто изучал живопись, знают, что первым делом пишется фон, и только потом главная фигура) – так вот, пока они фон и драпировки прописывали, натурщица уже и согрелась под светом пары софитов, и освоилась на подиуме уже настолько, что раза два или три успела достать из-за подушек ту самую, ноль-пятую. И – без закуски... И сомлела натурщица в тепле, под мягким светом и на мягких подушках, и задремала, и сползла вниз – вместо той позы, в которую её художник Ляжкин усадил, приняла позу более естественную и удобную для сна. Почти ту самую позу приняла, что запечатлел на своём холсте великий каталонец мэтр Дали. Только Дали свою натурщицу, всё же, целомудренно драпировочкой прикрыл – а нашей героине и без драпировочек было и хорошо, и уютно...

 А студенты, между тем, закончили фон прописывать, и непосредственно к натуре перешли. Видят студенты – лежит перед ними спящая женщина, принявшая позу "Раскинулось море широко!"... Ну что ж, раз она лежит ВОТ ТАК, то, следовательно, и писать её нужно ВОТ ТАК. Художники – они, вообще, лишены этого ложного стыда: когда они пишут, то для них не существует понятия, скажем, "грязная пятка" или ещё что-то подобное – они видят не конкретные вещи, а колористику и композицию, геометрию и цвета.

 И они пишут. Пишут старательно – все шесть часов! А когда занятие подходит к концу, то они ещё и фотографируют, каждый со своего ракурса, эту "плоть на подушках" на сотовые телефоны. Нет, не угадали! – совсем не для того, чтобы выложить фотки на порносайт! – для того, чтобы продолжить дорабатывать работу дома. Ибо, через четыре дня – просмотр.

 Тут и натурщица просыпается, разбуженная общим шевелением – прикладывается к ноль-пятой и идёт за ширму одеваться. Тут и Ляжкин возвращается, и убеждается, что всё в порядке, и вся группа работала, и никто не слинял за время его отсутствия – а ЧТО уж они там нарисовали сегодня, он и потом посмотрит. И Дима Ляжкин забирает модель, и ведёт её не то в домактёровский бар, не то к себе в мастерскую – а студенты забирают свои планшеты и расходятся по домам. Занятия окончены.

 ...Уверен: этого просмотра кафедра изобразительного искусства не забудет никогда! Студенты в той группе на четвёртом курсе были все, как один, очень ответственными и очень усидчивыми ребятами; у них были фотографии натуры – и оставшиеся до просмотра дни они кропотливо прописывали на своих работах, каждый блик, каждую складочку, каждый завиток. И работы получились очень реалистичными. ОЧЕНЬ.

 А педагог Дмитрий Ляжкин, как и другие члены кафедры, работ этих перед просмотром не видел. И это очень хорошо: иначе он бы их все уничтожил! – дёрнул бы его чёрт изорвать ребячьи работы в мелкие клочья, не сомневайтесь! Но – к счастью, или к несчастью – но Дима Ляжкин работ этих НЕ ВИДЕЛ. И, когда ребята вынесли, каждый – свой планшет, из аудитории в светлый коридор и составили свои работы в ряд вдоль стены, у педагога Ляжкина была редкая возможность посмотреть на работы своих учеников, что называется, свежим взглядом.

 Вру я, бессовестно вру! – взгляд у Димы в то утро был не таким уж и свежим. Но, едва увидев, ЧТО и КАК изображено на этих планшетах, Дима тут же пришёл в себя, и сразу же стал чувствовать себя совсем не в своей тарелке. А коллеги с кафедры – интеллигентнейшие люди! – сохраняя полную невозмутимость на лицах, с видом знатоков разглядывали работы ляжкинских учеников, и, время от времени, многозначительно произносили:

 – М-да!... Смело, очень смело!... Какой нестандартный подход к композиции!... Какая открытость! Да вы, Дмитрий Алексеевич – настоящий революционер в искусстве! Кто б мог подумать, что Вы решитесь показать модель вот так!... Похвально, похвально! Смело, очень смело! Поздравляем!... – и, почему-то пряча лица и отворачиваясь, коллеги спешили уйти.

 ...Когда весь состав кафедры покинул коридор, и Дима остался один на один с учениками, он не сразу обрёл дар речи. А когда, всё-таки, обрёл, то заорал не своим голосом:

 – К-к-к-какого ч-ч-ч-ч!... К-какого ч-чёрта?!!! Какого чёрта, я вас спрашиваю?!!!

 Тишина была ответом Диме Ляжкину. А потом раздался тихий голос – голос студентки Наташи из Баяндая:

 – Ну Дмитрий Алексеевич, а что такого-то?... Вы же её сами так положили... Или она сама легла так, когда уснула – а мы не заметили... Что такого-то, Дмитрий Алексеевич? Поза-то у неё – вполне естественная. Удобная поза...

 ...По итогам просмотра и семестра вся группа получила пятёрки. Только выставлял их уже другой преподаватель – дима в тот же день написал заявление об увольнении.

 И ещё. Он с того времени до сих пор вздрагивает при слове "поза" – даже если речь идёт о закуске.