Текст книги "Ироническая проза ч.2"

Автор книги: Роман Днепровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Ироническая проза

Таинственная Рыба

Было мне лет двенадцать, и держал я аквариум. И не просто держал аквариум, а занимался этим делом, можно сказать, очень даже профессионально: не только приобретал разных экзотических рыбок на иркутском «птичьем рынке», но и пытался разводить их у себя. А дело это – достаточно хлопотное, требующее и определённого опыта, и знаний, и терпения, и специальной литературы.

 Интернета в первой половине восьмидесятых, понятное дело, и в помине не было – и не было никакой литературы по аквариумистике ни в одном из книжных магазинов города. Что-то можно было, конечно же, найти в детской библиотеке – но те книжки, которые были там, в основном, давали лишь краткий обзор существующих пород аквариумных рыбок – да и то, самых известных – но этим только и ограничивались. Остальную информацию приходилось добывать, где придётся.

 Аквариумисты, продававшие рыбок на городском "птичьем рынке", приспособились выпускать "самиздат": просто, перепечатывали на пишущих машинках коротенькие главы про ту или иную породу рыбок из какой-нибудь специальной книжки, сшивали несколько листов нитками – и продавали эти "пособия" здесь же, на "птичьем рынке". Специальные книжки по аквариумистике, из которых они перепечатывали эти главки, как правило, издавались в Москве или "ленинграде" небольшим тиражом – и расходились там же, почти и не доходя до других городов страны. Кроме того, в основном, это были переводные издания книг, вышедших где-нибудь в Чехословакии, Польше или ГДР, и большинство пород аквариумных рыбок, о которых в них шла речь, в нашей стране были неизвестны.

 Мне, можно сказать, очень даже повезло: среди книг, которые завалялись – именно, случайно "завалялись", без всякой надобности, у моей мамы, неожиданно нашлась тоненькая книжка "Подводный мир дома", выпущенная местным Восточно-Сибирским книжным издательством в 1964 году. В том далёком году в Иркутске был открыт первый – и, вплоть до 1993 года, единственный – зоомагазин, и его открытие было настоящим событием в культурной жизни города. Настолько значимым событием, что, видимо, именно к нему и приурочено было издание той книжки, что случайно оказалась у меня. Хочу отдать должное её авторам – научным сотрудникам биологического факультета ИГУ, супругам Плешановым: прекрасно понимая, что в Иркутске аквариумистам ещё долго будет сложно рассчитывать на богатый ассортимент и экзотических рыбок, и разнообразных аквариумов, и всяких принадлежностей, авторы делились с читателями самыми разнообразными премудростями. Например, как самостоятельно изготовить аквариум в домашних условиях, как из жестяной банки сделать подсветку для аквариума, а из проволоки, песка и изогнутой "U"-образно стеклянной трубки соорудить обогреватель. А, кроме того, авторы, дав краткий, но достаточно серьёзный обзор разновидностей экзотических рыбок, условий их содержания и методов лечения рыбьих болезней с помощью подручных средств (даже таких, как раствор поваренной соли или синьки для стирки белья), обращали внимание читателей и на местные, сибирские породы рыб, которых можно содержать и даже разводить в домашнем аквариуме. Не знаю, насколько эта книжка известна сегодня среди аквариумистов, но в 1984-85 годах она мне очень сильно помогла.

 Вспоминается такой случай: в книжке Плешановых я прочёл про обитающих в Юго-Восточной Азии рыбках класса лабиринтовых – петушках, макроподах и гурами, которых любители с удовольствием держат и разводят в аквариумах. В книжке говорилось, что в естественных условиях эти рыбки живут в разных канавах, которые, время от времени, пересыхают – вот рыбки и приспособились по нескольку часов обходиться без воды: просто, лежат в сырой грязи, в иле, и ждут воду – и им ничего не делается. Авторы даже писали о том, что если, например, рыбку гурами вынуть из аквариума и завернуть в мокрую ткань, то часа через два-три её можно будет выпустить обратно в воду, и с ней ничего не случится...

 А в нашей школе, в кабинете биологии, стоял аквариум. Грязный и загаженный аквариум, в который постоянно кто-то что-то кидал или лез руками. В конце концов, в аквариуме поумирали все рыбки, кроме одной – и этой, последней, был, как раз, жемчужный гурами... И вот, когда однажды, в очередной раз, нас с моим другом Бегемотом оставили после уроков прибирать кабинет биологии, я подошёл к аквариуму, достал из кармана и намочил в нём носовой платок, а потом подозвал Сашку:

 – Смотри, – говорю, и вылавливаю сачком бедолагу-гурами, который мечется от меня по всему грязному аквариуму, поднимая муть и грязь, – сейчас я заверну его в свой платок, положу в карман – а потом мы пойдём ко мне, я его выпущу в свой аквариум – и ему ничегошеньки не сделается!

 – Не может быть! – стал кричать Бегемот, и принялся отбирать у меня сачок, – не мучай рыбу! Она же умрёт без воды!... – и продолжает мешать мне в моей "рыбалке".

 – Скорее, она в этой помойке окочурится! – говорю я Сашке, шуруя сачком, – а если не веришь, то давай пари: если рыбка умрёт, то я отдаю тебе монету Фиджи и монету Австралии с кенгуру! А если с ней ничего не случится – забираю у тебя Цейлон и Пакистан с парусником!

 Пари было заключено, гурами выловлен и завёрнут в мокрый платок – и мы пошли ко мне домой. Хотя путь от школы до дома был и недолгий, мы ещё сделали крюк, и зашли в букинистический магазин, где проторчали около часа... А потом мы пришли ко мне – и Бегемот испытал настоящий культурный шок, когда я развернул платок, выпустил гурами в свой аквариум – и он поплыл, как ни в чём ни бывало!... Пришлось Гипопотаму расстаться с двумя хорошими монетками из своей школьной коллекции (та коллекция, что у него сейчас – гораздо богаче и солиднее моего собрания, и я Сашке по-доброму завидую).

 Но рассказать я хотел не об этом. О моём "аква-хобби" знали, кажется, все соседи в нашем доме. Это и неудивительно: сколько раз они видели, как по воскресеньям я спешил домой с "птичьего рынка" со стеклянной банкой в руке. Соседи, кстати, почти всегда просили показать им новых рыбок... И вот однажды, когда я, в очередной раз, спешил домой, чтобы поскорее посадить в "карантин" очередное своё приобретение – огненных вуалехвостов (как сейчас помню!) – меня окликнула наша соседка, Рита Борисовна:

 – Роман, – спросила она сразу же, – скажи: у тебя аквариум насколько большой?

 Аквариум у меня был – дай-то Бог! – на целых двести литров, и не из зоомагазина, а изготовленный по заказу – о чём я сразу же Рите Борисовне и поведал с гордостью.

 – Тут видишь, какое дело... Зять на рыбалку ездил, рыбки свежей привёз... Так вот, одна рыбина – живая. Нам её убивать жалко, раз уж живая – посадили её в таз с водой, она там сидит теперь. Может, ты бы её себе забрал? Пусть у тебя в аквариуме живёт, с остальными...

 Мне б, дураку, поинтересоваться, что за "рыбина", какого размера хоть – но я, как последний дурак, сразу же согласился. Дело в том, что к тому времени, начитавшись книжку Плешановых – точнее, главу книги про сибирских рыб – я горел желанием поселить у себя в аквариуме или гольяна, или небольшую шиповку. Вот и подумал, что моя мечта сбылась.

 – Отлично, – сказала Рита Борисовна, – тогда девочки сейчас принесут тебе нашу рыбу, и вы её из таза и пересадите.

 И девочки, внучки Риты Борисовны, принесли мне... РЫБУ. В тазу с водой, куда они "для красоты" положили пару-тройку камешков, сидело нечто гладкое, напоминающее гольяна – только больше, этак, раз в десять – или маленького налима или сома. Представьте себе это чудо: болотно-зелёного цвета, тело не сплющенное с боков, а круглое – сразу видно донного жителя! – и вытянутое от головы к хвосту сантиметров на сорок-пятьдесят. На морде у чудовища, в уголках пасти, было две пары небольших усиков. Чудовище смотрело на меня своими бледными рыбьими глазами, и то приоткрывало, то сжимало свои рыбьи губы...

 Естественно, не могло быть и речи, чтобы садить эту РЫБУ в аквариум с декоративными рыбками – она же всех их съест за полчаса! Но и отступать было нельзя. И я пересадил это страшилище в отдельный небольшой аквариум, в который, обычно сажал "на карантин" принесённых рыбок, или отсаживал самочек на период нереста. Сейчас этот аквариум был пуст, и я пересадил в него принесённую рыбу. Плюхнувшись, рыба уткнулась мордой в нижний угол стеклянного паралеллепипеда – а её хвост едва не высовывался из воды в районе верхнего угла, расположенного по диагонали. Маневрировать рыбине в новом "жилище" было негде.

 Двое суток рыбина прожила в этом тесном отдельном аквариуме; двое суток она смотрела на меня из нижнего угла, почти не шевелясь, и лишь постоянно шевелила губами, как будто что-то хотела сказать. И двое суток я терялся в догадках, что же с ней делать? как же она жить-то будет?... плавать-то ей где?... кормить чем?... И, в конце концов, я решился.

 Ведра в квартире не было. Вернее, было одно – мусорное, но с ним по городу не пойдёшь. Пришлось арендовать у бабушки самую большую эмалированную кастрюлю (или это был даже бак? неважно), приделывать к ней ручку из бельевой верёвки. Потом в это импровизированное "ведро" я пересадил свою чудо-рыбу, и мы пошли с ней вдвоём – рыба и я. Мы шли на остров Юности: там, между островом и набережной, с одной стороны есть большой "лягушатник" для купания, окружённый с двух сторон глухими дамбами – а с другой стороны дамбы получился большой искусственный залив Ангары. Вот к этому заливу мы и шли.

 Я выпустил рыбу в реку – что может быть естественнее? Большому кораблю – большая торпеда, а вольной рыбе – вольную воду! Рыба и нырнула в воду – а я, выпуская её, присел на корточки, чтобы было удобнее – и чтобы посмотреть, как моя рыба уйдёт в глубину. И она ушла в глубину – а мне, почему-то, стало и очень хорошо, и очень грустно: хорошо оттого, что уж теперь-то рыба вернулась в свою естественную среду,теперь-то она будет жить и не пропадёт – ну, а грустно... Сами понимаете.

 А потом произошло вот что: я ещё не успел подняться с колен – а рыба вернулась. Она поднялась с глубины на мелководье, подплыла к самому берегу, и теперь смотрела на меня из воды! Она смотрела на меня своими круглыми рыбьими глазами, она почти не шевелилась – и только губы у неё постоянно открывались и закрывались, будто рыба что-то говорила. А я смотрел на неё, и в солнечных лучах, пронизывавших воду, она не казалась мне больше буро-зелёной – скорее, она была зеленовато-золотистой, и... очень красивой.

 Честное слово, мы смотрели друг на друга минуты три, не меньше! А потом рыба уплыла на глубину. А я пошёл домой. Я не знаю, какой породы была эта рыба, к какому виду-подвиду, классу-отряду она относится – мне кажется только, что это был детёныш какой-то ОЧЕНЬ БОЛЬШОЙ РЫБЫ, налима или сома. А ОЧЕНЬ БОЛЬШИЕ РЫБЫ живут очень долго – по сотне лет, а то и больше... И, может быть, где-то плавает сейчас она, эта рыба, и хоть иногда вспоминает меня? Хотелось бы надеяться...

Mon Valet de chambre

Не знаю, друзья мои, приходилось ли кому-либо из вас держать в доме прислугу? Причём, не нянечку, и не приходящую горничную, а самого настоящего камердинера – в ливрее с позументом? Мне – приходилось. Жизнь – она, вообще, удивительная и непредсказуемая штука: вот проснёшься утром, ещё не имея при себе никаких камердинеров – а к вечеру, глядишь, и обзавёлся...

 Впрочем, сейчас расскажу подробно, как это вышло.

 Есть у меня один знакомый – отставной военный юрист, майор Андрей Васильев, большой любитель причинять добро в особо крупных размерах всем своим друзьям и знакомым. Когда-то Андрей работал в гарнизонной военной прокуратуре, и занимался тем, что вылавливал дезертиров, бежавших из "непобедимой и легендарной" совецкой армии. А выйдя в отставку, занялся тем, что стал консультировать потенциальных дезертиров, которым корячилось сомнительное счастье загреметь под призыв, как этого дела можно избежать – на вполне законных основаниях.

 Здесь надо сделать одно очень важное уточнение: ещё в те годы, когда майор Васильев работал в своей военной прокуратуре, он питал какую-то малопонятную симпатию к призывникам коренных сибирских национальностей – бурятам, якутам, эвенкам, тувинцам и прочим юкагирам. И дело здесь вовсе не в какой-то нетрадиционной ориентации майора Васильева – с этим-то у Андрея, как раз, всё в порядке – просто, он всегда старался собрать вокруг себя именно этих парней. А в ответ на недоумённые вопросы, отвечал:

 – Между прочим, мои азиаты – самые лучшие солдаты! Наши деревенские русаки – те сразу в казарме начинают права качать, "дедовщину" всякую разводить; городские – это, вообще, не солдаты: или начинающие алкаши – или "маменькины сынки". А эти – тут обычно Андрей трепал по плечу какого-нибудь парнишку-бурята или тувинца, – эти уж точно, никогда не подведут! С дисциплиной у них – полный порядок, никакого казарменного мордобоя не устраивают – а если и устраивают, то, значит, на то есть серьёзные причины. Они ж с детства в семье помогают: на охоту ходят, скот пасут, коней объезжают, с младшими возятся – у них дисциплина в крови!... – а дальше, обычно, шли рассуждения на исторические темы, и майор Васильев углублялся в подробности вторжения в европу гуннов (прямыми потомками которых он считал бурят), вспоминал добрым словом воинство Чингиз-Хана, полушёпотом произносил имя Унгерна (барон для него и в совецкое время был кумиром и авторитетом) – а заканчивал, обычно, очень просто:

 – Да что там говорить! Они – самые лучшие солдаты! И почерк, кстати, у всех хороший!

 И действительно, как я потом узнал, все документы, в которых требовалось от руки вписать что-то красивым и разборчивым почерком – например, служебные удостоверения – выдавались майору Васильеву. А уж он садил за стол какого-нибудь якута-первогодка, наливал ему кофе – и медленно, по буквам, диктовал, что нужно вписывать в ту или иную графу.

 – Ты же Стаса помнишь? – говорил мне майор Васильев – и я вспоминал здоровенного парня-якута, который в 1990-92 годах был при майоре кем-то, вроде порученца, – вот у кого почерк был! А, между прочим, у Стасика в школе во русскому двойка была, он в слове из трёх букв пять ошибок делал! Но – почерк!...

 Почерк у этого Стаса был, действительно, какой-то образцово-каллиграфический. Это я помнил...

 Ну, да ладно, перейдём к сути смысла. Дело в том, что капитан Васильев не только пристраивал этих тувинцев, бурят и якутов служить при военной прокуратуре – он и после армии продолжал поддерживать с ними связь. Нередко случалось так, что под началом Васильева, один за другим, службу проходили двое, трое, а то и четверо братьев из одной семьи. А ещё очень часто кто-то из тех, кто уже отслужил, через год приезжал поступать в иркутский Политех или Медицинский институт – и тогда абитуриент останавливался у "товарища майора" – а Андрей начинал обзванивать разных знакомых, имевших отношение к аренде недвижимости, чтобы определить будущего студента за умеренную плату на квартиру. Ну, и когда Васильев вышел в отставку, к нему продолжали ехать парни из бурятских улусов и якутских посёлков – и он консультировал их на предмет того, чтобы военкомат оставил их в покое.

 Гости, к слову сказать, ехали к нему не с пустыми руками – и очень часто майор вечером звонил (да и до сих пор продолжает звонить) мне с одним и тем же вопросом:

 – Mon Sir, тебе мяса/рыбы надо? А то, тут друг приехал, привёз – а в холодильник не помещается. Возьммёшь немножко? Ну и прекрасно! Тогда мы сейчас придём к тебе, занесём – ну, и... посидим немножко.

 И они приходили вдвоём с каким-нибудь парнем-азиатом, и Васильев знакомил меня с ним, представляя меня "писателем" – а потом мы выпивали по рюмке неизменной "Смирновки" – и они уходили, а моя жена начинала плакать, потому что принесённая баранина/изюбрятина/конина/косуля/омуль/хариус в холодильник никак не утрамбовывались...

 ...Однажды Васильев позвонил мне:

 – Mon Sir, тут такое дело... Поговорить надо срочно. Ты свободен? Тогда я – мигом!

 Через четверть часа он уже сидел в нашей гостиной:

 – Ты помнишь Захара? – спросил он. Я недоумённо взглянул на майора, а он продолжал: – ну, Захара?... Длинный такой парень-бурят, лет пять назад у меня служил! Ну, ты должен его помнить!...

 Я ответил майору в том духе, что при всём моём уважении ко всем коренным народам Сибири, всех призывников-бурят, которые служили у него в прокуратуре, я не помню: раскосое азиатское лицо и солдатская форма – слишком неопределённые приметы, чтобы запомнить одного, конкретного Захара. А таких Захаров под васильевским началом на моей памяти были сотни.

 – Короче, не важно, помнишь ты его, или нет, – гнул своё гость, – он – парень хороший, спокойный, работы не боится, не пьёт совсем – и с ремонтом квартиры вам поможет, и по хозяйству – а потом мы что-нибудь придумаем! Идёт?

 – Идёт, – говорю, – только я ни фига не понял. Давай-ка сначала и по порядку.

 И майор Васильев начал сначала и по порядку. Парень, который служил под его командой пять лет назад, весной этого года приехал в Иркутск на заработки. Устроился в бригаду, которая строила коттеджи где-то в микрорайоне Зелёный. Всю весну, всё лето и начало осени работа на строительстве была – а тут у заказчика кончились деньги. Естественно, бригада разбежалась – остался один этот бурят Захар. Он живёт сейчас прямо на стройплощадке в железном вагончике – коттедж ещё не достроен, там одни стены – а хозяин привозит ему каждую неделю лапшу "Ролтон", чай, сигареты "Луч" и подкидывает рублей по сто – на хлеб. Впереди зима, а в жестянной бытовке – только электрообогреватель. Уехать Захар не может: денег нет – а дома, в деревне, ждут не его, а его переводов: там – мать-одиночка и братья-сёстры, мал мала меньше. Короче: для Захара есть нормальная работа – но, если он начнёт работать, хозяин его выгонит из бытовки. А оплачивать за квартиру и переводить матери не получится: денег не хватит... Ещё короче: можно, чтобы Захар пожил у вас?... Хотя бы, два-три месяца, пока зима?... Не зимовать же ему в этой железной бочке?... А там – что-нибудь придумаем... Он и с ремонтом квартиры поможет, и по хозяйству... Он – парень спокойный, не пьёт... Я за него ручаюсь... Если что-то вдруг – а ничего и быть не может! – звони мне, сразу же... А мы потом обязательно что-нибудь придумаем, ближе к весне... Ну, идёт?

 Идёт, господа? Вот вы, на моём месте, что бы ответили на это?

 Вот и я задумался... На одной чаше весов был мой privat, неприкосновенность жилища и всё прочее; на другой же – необходимость срочно делать ремонт в квартире, в которую мы полмесяца назад переехали – и абсолютная невозможность сделать его в одиночку. Но было и ещё кое что: мы, знаете ли, друзья, в Сибири живём-съ... Да, в Сибири! – и здесь не принято оставлять зимой человека замерзать на улице, кем бы этот человек ни был: сперва обогрей и накорми – а потом уж спрашивай, кто таков. А если твой гость обнесёт тебя – то это уже на его совести будет, не на твоей...

 Впрочем, была и третья сторона вопроса: мнение моей жены. Я обернулся на Машу – и тут она говорит, обращаясь не ко мне, а к Андрею:

 – Ваше благородие уже, кажется, всё решили, так? Хорошо, когда ждать твоего квартиранта?

 Вместо ответа, майор подбежал к окну, раскрыл форточку, и крикнул:

 – Захар! Давай сюда, быстро! – и побежал открывать входную дверь нашей квартиры.

 ...Да, я узнал этого парня: видел его когда-то, когда он служил, а мой друг был его командиром – забегали они ко мне пару-тройку раз вдвоём. Помню, тогда парнишка сидел молча, и всё ласкал Жульку.

 – Располагайся, – говорит моя жена, – только у нас кавардак: переехали недавно, вещи ещё не расставлены, ремонт надо делать...

 – Понял, – ответил парень, – будем делать, однахо! – и ушёл в прихожую. Через минуту вернулся:

 – Я тогда спать, однахо, ладно? Чо нада – толкнёте! – и ушёл.

 – Я ему сказал, – подмигнул нам майор, – что у вас в прихожей диванчик есть – он там теперь спать будет. Сказал ему, чтобы по комнатам не шлялся – только на кухню и в санузел. Ну, и помогал чтобы... – мы ещё поболтали с Васильевым, и он ушёл. Когда я пошёл закрывать за ним дверь, увидел нашего постояльца, спящим на стареньком диване – вообще-то, на этом диване всегда спала наша собака. Она и в этот раз спала на нём – рядом с квартирантом.

 ...Утром, когда я вышел на кухню, первое, что увидел – сидящего за столом Захара и расположившуюся рядом Жулю. Захар пил чай из своей эмалированной кружки, а левой рукой чесал Жулихе за ухом. Увидев меня, он улыбнулся, и произнёс:

 – Чё нада? Говори!

 От такого начала беседы я немного обалдел. Я не знаю, что было на моём лице, но Захар тут же развил свою мысль:

 – Собаку водил, помойку унёс однахо! Чо нада ещё, говори!...

 Я понял, что попал: ремонт, который я планировал начать через недельку-другую, грозил начаться тем же утром...

 А в обед того же дня примерно такой же шок испытала и Маша, когда Захар обратился к ней:

 – Деньги давай, однахо! – я видел, какое лицо в этот момент было у жены, но ничего не успел сказать – Захар меня опередил:

 – Чо нада, говори! На рынок пойду, еда брать, однахо! Многа еда, женщина тяжело нести! Говори, какая еда нада, однахо!

 ...Захар жил у нас уже целый месяц; вдвоём мы сбили старую штукатурку, закрыли стены гипсокартоном, наш электрик полностью поменял нам проводку (о, это отдельная история!); мы бы и обои уже успели наклеить, если бы не одно "но"...

 Дело в том, что среди многих положительных качеств представителей творческой богемы, есть одно, мягко говоря, не очень положительное: если разные писатели-поэты-музыканты-актёры-художники и прочие журналисты рады видеть тебя в любое время дня и суток на своих кухнях и в творческих мастерских, то они совершенно искренне верят, что и ты испытываешь ту же щенячью радость от их посещений. Особенно, если ты переехал в новую квартиру, если живёшь теперь отдельно от родителей, и если у тебя, к тому же, идёт новосельский ремонт. Ремонт, господа – он любую бестактность списывает! А беда – в том, что именно представители творческой богемы и составляли тогда девяноста пять процентов моих знакомых. И вот, эти девяносто пять процентов, узнав о факте моего переезда и новом адресе, шли, шли, шли... Поздравляли с новосельем, бурно радовались за нас с женой и давали дизайнерские советы по оформлению интерьера, стремительно уничтожая принесённый с собой алкоголь – а потом норовили остаться заночевать: " – Я т-тут т-тихонечко, з-за бу-буфетом..." – а утром ещё норовили занять денег на пиво. А как им откажешь? – ранимые творческие натуры, мать их!...

 – Боже, как же я устал от гостей! – пожаловался я однажды утром жене после того, как мы с ней проводили, наконец, гостившего у нас со вчерашнего вечера местного Сальвадор Иваныча Дали, – честное слово: если бы не эти гости, то мы бы уже давно закончили с обоями!...

 Жена лишь сочувственно глянула на меня – что она могла сказать? – это мои гости, мои друзья – мне, мол, и решать...

 Захар находился тут же: он, кажется, подгонял плинтусы, и был настолько увлечён работой, что даже не обернулся на наш разговор. Он, вообще, старался не отвлекаться от работы, даже когда приходили гости.

 А через час раздался звонок в дверь. Захар отложил инструмент, поднялся: – Пойду, открою, однахо! – и вышел в парадное. Через пару минут он вернулся: – Ушли, однахо! – и продолжил, как ни в чём не бывало, возиться с подгонкой плинтусов.

 Как-то незаметно прошла неделя; удивительно, но за эту неделю нас никто не побеспокоил: многочисленные друзья-приятели, как будто, забыли о нашем существовании. Если же раздавался звонок в дверь, Захар спокойно ронял: " – Открою, однахо!" – и исчезал на пару минут. А возвратившись, коротко сообщал: " -Ушли, однахо!" – и мы продолжали побеждать ремонт. Мы с женой, почему-то, ни разу не спрашивали у него, кто там приходил и ушёл...

 В тот день мы, наконец, не только закончили клеить обои, но и растащили бОльшую часть мебели – как вдруг, опять в парадном зазвенел звонок. Мы настолько привыкли, что Захар ходит открывать дверь, что не обратили на это никакого внимания. Как всегда, через минуту Захар вернулся и мы принялись передвигать тяжеленный дубовый буфет, как вдруг у меня зазвонил сотовый:

 – Слушай, ну это уже не просто хамство, а сверх-хамство какое-то! – негодовала в трубку моя мама, – я ехала через весь город, хотела поздравить родного сына с новосельем – а меня на порог не пускают! Открывает мне какой-то наглый бурят, и заявляет: " – Пускать не велено! Хозяин занят!" – и перед носом у меня закрывает дверь! Это как понимать, в конце концов?!...

 Впускать маму в квартиру пошёл уже я сам. А Захар, поняв свою ошибку, спрятался на кухне. Моя покойная мама была женщиной достаточно крутого нрава, и мне пришлось подробно объяснять ей, как меня достали наши городские гении и сверх-гении, как из-за них у нас встал ремонт – и, только благодаря Захару, удалось прекратить этот поток гостей. Наконец, матушка успокоилась, и говорит:

 – Ладно, зови своего камердинера – хоть познакомимся с ним.

 Знакомство состоялось, и мама объяснила смущённому Захару, что "...когда прихожу я, всякая "отмена приёма" отменяется: он – мой сын, а я – его мать" – а потом мы пили чай с ликёром и ели матушкин пирог.

 Ключевое слово было произнесено. Но Захар услышал его чуть позже, через пару дней. Я за какой-то надобностью отправился по делам, а когда вернулся, застал у дверей своей новой квартиры Кулехова, который тут же обрушился на меня:

 – Ну, ты даёшь! Совсем уже!... Я прихожу – а мне в ответ: " -Хозяина нет, и принимать не велено!" Камерди-инером обзавёлся, Фандорин, блин! – я тем временем открывал дверь своим ключом, а Кулехов продолжал неистовствовать: – Ну точно – Эраст Фандорин и камердинер Маса!... – и, уже пройдя в квартиру, обратился к Захару: – Ну что, давай знакомиться, камердинер Маса! Я – Миха, а тебя как звать? – и, после того, как Захар представился, Кулехов окончательно покорил его, поинтересовавшись: – А ты чей будешь – хоринский или эхиритский? – дело в том, что даже в Иркутской области далеко не все местные жители знают названия основных бурятских родов. А вот Кулехов знал – чем и завоевал уважение Захара с первых же минут.

 Пока мы с Мишкой сидели и обсуждали какие-то очередные важные дела, Захар тихонечко переместился к книжным шкафам. Достал энциклопедию, принялся листать – а затем, найдя нужную страницу, углубился в чтение. Весь остаток дня он ходил задумчивый, и только в глазах блестела какая-то ироническая чертовщинка. У Маши он только спросил (я не слышал, но она мне потом сказала), кто такие Фандорин и Маса – и она вручила ему какую-то из книжек Акунина. Весь вечер Захар читал её на кухне – а я заметил, что том Энциклопедии, который он оставил на столике возле книжных полок, был на букву "К"...

 Ничего не подозревая, мы легли спать, а утром нас разбудил грохот – кто-то грохотал в дверь спальни. Мы оба перепугались не на шутку, супруга юркнула под одеяло – а я заорал:

 – Что такое?! Захар! Что там случилось?!!

 Вместо ответа, створки двери разлетелись в разные стороны; на пороге стоял Захар – в тапочках, в трениках – и в старом мундире музыкальной роты со стоячим воротничком и красными обшлагами, который висел у нас в прихожей на вешалке.

 – Однахо, кофе! – радостно заорал Захар.

 В руках у Захара был латунный индийский поднос, на котором стояли две чашки дымящегося кофе и лежала пачка печенья "Юбилейное" – прямо в упаковке...

 – Боже мой!... – пробормотала Маша, приходя в себя, – Захар, мать твою, что всё это значит?

 – Камердинер, однахо! – так же радостно выпалил Захар, – Как у Эрастпетрович Фандорина – только маленько не японец! Маленько бурят, однахо-то! Кофе пейте! – с этими словами Захар протянул нам поднос, который мы едва не опрокинули.

 Когда, наконец, мы с женой перестали трястись от смеха, я простонал:

 – Захар, умоляю! Больше так не шути, ладно?...

 – А чо? Прикольно, однахо! – возразил мне сияющий Захар, – Кулех вчера сказал: "камердинер, как Маса"! Кулех – умный чловек! Я книжку прочтал ночью – интересно! Ещё есть про Эрастпетрович и Маса?...

 – Захар, – подала голос жена, – а зачем ты этот мундир-то напялил? он ведь грязный, Роман его из театральной бутафорки приволок – хотел на него коллекцию значков развешать... Он же пыльный...

 – Значт, стирать будем! – заявил наш постоялец, – я в Циклопедии чтал – камердинер должн в мундире ходить! Ходить буду, гостям открывать буду, однахо-то! – Захар сиял от своей выдумки. Мы не стали возражать...

 ...Он так и ходил потом в этом кителе по квартире – они с Машей ещё, шутки ради, обшили его галуном и пришили к нему пуговицы с моего старого клубного пиджака – в самом деле, не звёзды же совецкие на пуговицах носить?

 А ещё Захар очень привязался к нашей собаке – а Жулька, соответственно, к нему. Как я уже говорил, спать Жулька забиралась к нему на диванчик, который считала своим – а Захар, прибегая с очередной работы (забыл сказать, что он устроился работать грузчиком в нашу булочную – да ещё и умудрялся подхалтуривать где-то, делая небольшие квартирные ремонты), цеплял Жулю на поводок, и они шли выгуливаться.

 Дом наш стоял на набережной Ангары-реки – и, естественно, гуляли они там же. Дело было осенью, и на Ангаре, у берега постоянно плавали стайки уток, готовившихся к зимнему перелёту. Вот из-за этих-то уток Захар и простудился.

 Они пришли с очередной прогулки – Жуля тащила Захара на поводке в квартиру – а у парня с ног лилась вода, и брюки ниже колена были мокрые. Собака была счастлива, мы с женой пребывали в полной растерянности – а Захар, как тот спартанский мальчик, молча расшнуровывал набухшие от воды шнурки на берцах. На наши вопросы о том, что же произошло, он кратко поведал:

 – Собака охотицца пошла, однако. В реке – утки, она охотилась. Я был на поводке...

 – Идиот! – закричала Маша, – Захар, ты идиот! Она тебя, что, в реку затащила?! – Захар кивнул, – Так какого ж рожна ты её с поводка не спустил, зачем в реку полез?! – не унималась Маша.

 – Чтоб не убежала, – коротко ответил Захар, – она ж убегала уже, однах-то...

 Это была сущая правда: за две недели до того, во время прогулки Захар спустил Жулю с поводка, и она тут же убежала. Прошло-то всего минут пятнадцать после того, как они отправились на прогулку – и вдруг мы слышим, как наша собака лает под окнами, в палисаднике. Я пошёл открывать – думал, что они вернулись оба, что-то забыли – но Жулиха пулей влетела в квартиру – одна-одинёшенька! А Захара с ней не было.