Текст книги "Цыпленок и ястреб"
Автор книги: Роберт Мейсон
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
Я летел к Плейку так быстро, как только мог лететь "Хьюи". Ричер сообщил мне из "кармана", что Одноногий скользит к краю пола. Я ответил, чтобы он сказал медику. Медик поставил ногу на кровавый пах Одноногого. Так он скользить перестал, но клочья кожи на обрубке заполоскались на ветру, разбрызгивая кровь наружу и на Ричера, сидевшего за пулеметом.
"Сапог" плакал. Один из раненых, его друг, только что умер. Второй был едва жив. Я хотел разогнаться до тысячи миль в час.
Райкер радировал на землю и нам дали посадку в лагере Холлоуэй без промедления. Мы вихрем пронеслись мимо вышки и приземлились на красном кресте рядом с недавно поставленной госпитальной палаткой. К нам бросились санитары с носилками.
Я увидел, что недавно у них было немало работы. Рядом с госпитальной палаткой лежала куча трупов американцев.
Умер второй раненый.
Мы проиграли гонку.
Техника санитаров состояла в том, чтобы скрестить трупу руки а потом, с переворотом, стряхнуть его с пола кабины на ожидающие носилки. Я глядел, как двое специалистов выгружали Одноногого. Они бросили его на гротескную кучу брезента. Солнце сверкнуло на его золотом браслете. Специалисты смеялись. Не знаю, над чем. Может, они так привыкли к своей работе, что она казалась им смешной. А может, это был нервный смех. Но так или иначе, их беспечность стала для меня последней каплей. Я выскочил наружу и преградил им путь, прежде чем они добрались до палатки. Я остановил их на месте и орал, орал, орал.
– Ладно. Рота Первого из Седьмого [24] попала в окружение здесь, – в нашей штабной палатке Шейкер показал на большой карте точку между рекой Иадранг и массивом Чупонг. – Чарли прижали их полностью. «Сапоги» сообщают, что чарли не могут взять их позиции штурмом, но у них есть тяжелораненые, которых надо вытащить.
Шейкер сделал паузу, сверяясь со своими записями.
– Я собираюсь взять пять машин. Луны не будет и темнота нас прикроет.
И он опять сделал паузу, чтобы затянуться сигаретой. Курил он еще больше, чем я. Когда он прикуривал одну сигарету от другой, то казалось, что он нервничает, но вряд ли это было так. Думаю, дело было в том, что он был единственным чернокожим командиром взвода в нашем батальоне. Пыхнув сигаретой еще раз, Шейкер принялся зачитывать имена пилотов и номера машин. Я слушал его не слишком внимательно, поскольку знал, что проведу с Райкером эту ночь на земле, чтобы хоть немного отдохнуть. А потом услышал:
– …и Райкер с Мейсоном, бортовой восемь-семь-девять.
– Что?! – вскричал Райкер, но Шейкер, похоже, не обратил внимания.
Он посмотрел на часы:
– Сейчас 1730. Поешьте чего-нибудь и будьте готовы к запуску в 2000, – он повернулся, чтобы уйти, но остановился. – Те, кто не полетит, остаются в расположении роты, в готовности.
Когда он ушел, толпа рассеялась и я услышал недовольные голоса. Похоже, в Плейку были неплохие бары.
Видимо, Райкер был рассержен не меньше моего. Судя по всему, наш предыдущий доклад был гласом вопиющего в пустыне. Мы вернулись с нашего марафона с "Сапогом-6" всего за два часа до этого. Шейкер знал, что сегодня у нас уже были восемь часов налета, и еще двадцать вчера. Он что, хочет нас убить?
– Нет, я не хочу вас убить, – я остановил Шейкера на тротуаре комплекса советников. – Мейсон, ты в части новенький, только что из летной школы, и я отвечаю за твою подготовку. Тебе нужен весь ночной налет, какой только можно получить.
– Но…
– Ты ведь этой ночью поспал немного, так?
– Да.
– Так что будь готов к 2000, – и он ушел прежде, чем я успел открыть рот. Я хотел сказать ему, как мне сейчас паршиво и как я вымотался. Но вместо этого я почувствовал гнев.
"Только из летной школы, да?" – думал я, направляясь в столовую. – "Ночной налет, значит? Хочешь посмотреть, выдержу ли я? А вот и посмотрим!" Теперь у меня появилась цель, перевесившая желание жить.
АСВ позволила нам сесть без помех. Они даже подождали, пока борттехники и стрелки начнут грузить раненых. Как только они убедились, что мы на земле и заняты, то начали.
Что нас спасло, так это безлунная ночь. Сидя в кабине, я вообще не различал два "Хьюи", стоявшие передо мной. Все наши бортовые огни были выключены. Единственным источником света была слабенькая красная подсветка приборов – до тех пор, пока чарли не начали стрелять. Спереди, от темной линии деревьев, понеслись ярко-красные трассы. Враги не видели нас, а потому без разбора поливали всю зону. "Сапоги" рассыпались и открыли ответный огонь.
– "Желтые", взлетаем! – крикнул Шейкер. И взлетел. Он не увидел, что его борттехник был снаружи, пытаясь добраться до очередного раненого. На несколько часов борттехнику пришлось стать "сапогом".
До крика Шейкера мы успели взять четверых. Две машины следом за нами взлетели пустыми.
Мы взлетели прямо в трассы. Солдаты АСВ стреляли на наш шум и попадали. С моей позиции выглядело все довольно скверно. Я был за управлением и на взлете быстро метнулся влево-вправо; мне казалось, что я и в самом деле могу увернуться от пуль. Пока я уворачивался, мир удалился от меня. Звук пропал. Мимо потоком пролетали красные шары. Как только я смутно увидел горизонт, то сделал резкий разворот влево. Красная смерть оставила меня и лизнула небо в поисках остальных.
Звук вернулся, и я услышал переговоры по радио. Попадания пришлись в четыре машины из пяти. Мы стали исключением. Поразительно, но никого из людей не задело.
В зоне еще оставались восемь раненых, за которыми надо было вернуться, плюс борттехник Шейкера.
Мы вернулись в Плейку и разгрузили раненых. По дороге Шейкер приказал двум экипажам присоединиться к нему, чтобы вернуться. Райкера и меня выбрали, чтобы попытать судьбу еще раз.
Часом позже, когда мы приближались к зоне, "сапоги" сообщили Шейкеру, что она стала слишком горячей, а потому он решил приземлиться в двух милях от нее и подождать. Я помню, что был настолько накачан адреналином, что хотел вернуться, несмотря ни на что. Мне даже показалось, что Шейкер трусит.
Заглушив двигатели, мы оставались пристегнутыми в кабинах. Место нашей посадки покрывала чернильная темнота. Эта зона была отбита днем и считалась безопасной, но никто в такое не верил. Мы были начеку.
Теперь адреналин постепенно улетучивался. Я сидел в своем кресле, перед глазами у меня плыли мелкие белые пятнышки. Силы ушли. Неопределенный, темный мир, окружавший меня, смешивался с моими мрачными мыслями. Как-то это должно кончиться, думал я. Ясности мысли не было. Если ВК меня не угробят, я угроблю себя сам. Зачем Шейкер притащил нас в эту пустоту и держит? Райкер и я молчали.
Я услышал, как маленький вертолет-разведчик (Н-13) кружит над местом, где ждали окруженные люди. Разведчик из эскадрильи 1/9. Я представил себе его пилота, ощетинившегося револьверами 45-го калибра из вестернов, в ковбойских сапогах, с ухоженными усами и твердо посаженной челюстью. Сейчас он вперивается в темноту, пытаясь разглядеть признаки присутствия АСВ. Теоретически, он должен был лететь низко и медленно, чтобы ВК начали по нему стрелять. Потом – если останется жив – он мог передать координаты обнаруженного противника артиллерии или ганшипам. Четырнадцать из двадцати пилотов этой разведывательной части погибли меньше, чем за полгода [25].
Он кружил наверху, невидимый. АСВ не реагировала никак. Ему надоел такой пассивный поиск, и то ли он, то ли его борттехник начал обстреливать джунгли из ручного пулемета. Трассеры образовали красный язык пламени, выгнувшийся из ниоткуда. Это сработало. После нескольких очередей АСВ открыла по нему огонь. Из джунглей вырвались трассы, направляясь туда, где, по их мнению, он находился. Когда они начали стрелять, он прекратил. Они всего лишь выдали ему свое положение. Через несколько минут с какой-то близкой к нам позиции заухали минометы. Обстрел шел почти пять минут. Разведчик вернулся, чтобы посмотреть на результаты. Он опять начал стрелять по джунглям и пролетел еще ниже, чем в прошлый раз, но огня на себя не привлек. То ли пулемет был уничтожен, то ли враги поумнели. Нам предстояло выяснить, какой вариант правилен.
Шейкер послал своего стрелка в темноту, по строю машин, чтобы сообщить: полетим по одному. Запускаемся, ждем и слушаем эфир, пока он не выберется.
Мы ждали, пока Шейкер и следующий вертолет благополучно не добрались до места и не улетели. Мы были последними.
Заход на посадку оказался сверхъестественным, потому что я не включал огни. Здоровой посадочной фары и даже маленьких бортовых огней хватило бы, чтобы стать отличной мишенью. Пулемет, похоже, выбили, но "сапоги" теперь говорили, что со стороны деревьев идет снайперский огонь. Я вел машину и решил идти до конца. Я связался по радио с "сапогом", который пообещал зажечь фонарь, когда я подойду ближе. Выровнявшись примерно в нужном месте, я начал мягкое снижение в темноту. "Сапог" вел меня по радио:
– Ага, теперь левее. Отлично идешь. Вот так и дальше. Чуть ниже. Наверное, надо немного вправо. Порядок, теперь ты должен видеть фонарь. Видишь?
– Вас понял.
Матовый свет армейского фонаря со специальным фильтром возник в реальности передо мной, превратив своего владельца в мишень.
Единственное пятнышко света в кромешной тьме сообщает вам не так уж и много. Вы можете быть и вверх ногами. Никаких других ориентиров не было и казалось, что огонек куда-то уплывает в темноте. Я перемещал взгляд, не глядя на фонарик постоянно. В такие моменты дезориентация – обычное дело. Я так до конца и не понял, как мне это удалось, но вертолет сел прямо перед фонариком; полозья мягко опустились на землю, прежде чем я осознал, что она близко. Судя по всему, на нашем заходе снайперы в нас не стреляли. Конечно, я узнал бы об этом, только если бы в нас попали, или если бы сообщили "сапоги".
Мы взяли оставшихся раненых – двоих на носилках и одного ходячего. Прежде, чем мы взлетели, парень с фонариком тоже запрыгнул на борт.
Взлетал я очень осторожно и обошел старую пулеметную позицию, сделав резкий разворот, как только мы миновали деревья. Топлива оставалось немного и "Хьюи" был легким. Какое-то время я шел на небольшой высоте, разгоняясь, а потом взял ручку на себя, чтобы взмыть в ночное небо. Я включил наши бортовые огни, чтобы нас было видно с любой другой машины, и через 3000 футов и тридцать секунд мы увидели, как к нам всплывают трассеры пятидесятого калибра, большие, как бейсбольные мячи. Я выключил огни, и когда мы снова стали невидимыми, обстрел прекратился.
В ходе получасового полета назад в Плейку человек с фонариком не прекращал говорить.
– Мистер Райкер, – сказал стрелок, – этот парень, который к нам залез, психованный какой-то. Трещит без умолку, но не говорит в мой микрофон.
Райкер в свою очередь взялся за управление и я обернулся, чтобы посмотреть на паренька, сидевшего на скамейке рядом с ревущим потоком воздуха. Он делал размашистые жесты, но больше было ничего не разглядеть из-за темноты. Тени от его рук дирижировали каким-то персональным кошмаром. В общем, на борту трое раненых и один псих.
Мы разгрузили раненых в четыре утра, но парень остался с нами. Он не был ранен, по крайней мере, физически. Райкер подумал, что его стоит отвести в штабную палатку. Мы пошли туда, а он просто увязался за нами, бормоча бессмыслицу.
В штабной палатке мы сдали полетные записи и рапорт сержанту Бейли. Парень стоял в стороне, бормоча и бросая дикие взгляды в пустое пространство. Мы не пытались его остановить. С помощью Бейли выяснилось, что он не должен был с нами лететь, он должен был оставаться там, где мы его взяли. Бейли не стал вызывать его часть, а когда мы уходили, позвонил по полевому телефону в медицинскую палатку. Мы пошли искать свои палатки, а его голос затих вдали.
Кто-то разбудил меня в шесть утра и сказал, что я должен лететь. Я помню только, что я ввалился в штабную палатку и сказал: "Я не могу сейчас летать. Я летал слишком много".
Простая констатация факта. Повернувшись, я потащился прочь. За моей спиной чей-то голос сказал: "Он не может летать. Он вернулся с Райкером всего два часа назад".
И был момент наслаждения, когда я забрался под одеяло. Мой надувной матрас сдулся, но меня это не волновало. Я был достаточно в сознании, чтобы понимать: они все сейчас работают, а я завалюсь спать.
Встать меня заставили через три часа. Заставила не армия. Заставил Бог. Его метод был воплощением простоты. Просто раскалить палатку солнцем так, чтобы я выбрался. Почувствовав, что меня варят заживо, я скатился со сдутого матраса и прижался лицом к прохладной земле. Мои веки распухли так, что глаза не открывались и я весь вымок от пота. Терапия с прохладной землей не прошла. У земли, в частности, был омерзительный вкус. Хватит!
Я достал мешок, чтобы переодеться во что-нибудь чистое. Мешок лежал в этой сырой палатке три дня и пахло от него, как от корзины прачечной. Я достал комплект чистой формы, которая пахла, как грязная и переоделся, лежа на спине. Теперь ботинки. Я нашел их у стенки палатки. Палатка, как я заметил, была сконструирована с тем расчетом, чтобы удерживать влагу внутри; пока я шарил в поисках ботинок, моя рука стала мокрой. Я вновь попробовал открыть глаза, но солнце било сквозь ткань так, что выдержать было невозможно. Я завязал ботинки вслепую и через несколько минут вышел наружу, ковыляя, как франкенштейновский монстр. Я споткнулся о растяжку палатки и в ходе последующего падения глаза пришлось-таки открыть.
По расплывчатому обзору сквозь распухшие веки, я прикинул общий план лагеря настолько, чтобы понять, где сортир. Наверное, я бы нашел его и с закрытыми глазами, по запаху, но упасть туда не хотелось.
Сортиры Индюшачьей Фермы были неким подобием длинных каркасов скамеек, напоминавших лестницы. Каждый такой давал примерно четыре места, с соответствующим количеством спиленных бочек из-под масла. Особое изящество сортиров Кавалерии заключалось в том, что никаких стенок там не предполагалось. В смысле, настоящие мужики без проблем могут сидеть в центре бурлящего лагеря и срать. Никто не будет смотреть, как ты вытираешь себе жопу.
Я проглотил чашку кофе в штабной палатке и поплелся к другой палатке, самодельной, которую ребята воздвигли, пока нас с Райкером не было. Ее называли Большой Верхушкой. В целом, она представляла собой гигантский кусок брезента, натянутый на два толстых двадцатифутовых шеста. По сравнению с той палаткой, из которой я выбрался, в ней было прохладно и гулял ветерок.
Постепенно отходя от состояния зомби, я припомнил, чем мы занимались несколько последних дней. Вчера мы с Райкером налетали одиннадцать часов, днем раньше десять, а еще днем раньше двадцать! Уйма времени в вертолете. Ничего удивительного, что я себя так дерьмово чувствовал. Новый мировой рекорд. Это уж точно. Домой меня проводят, как героя. Наверняка.
Когда я смог нормально думать, то сообразил, что у меня сегодня выходной и я могу съездить в город.
Я вернулся в штабную палатку, чтобы выяснить все детали. Там не было ни капитана Оуэнса, ни мистера Уайта, штабных офицеров.
– Оуэнс и Уайт на задании? – шутливо спросил я сержанта Бейли. Тот всегда был в штабе, потому что делал почти всю работу.
– Никак нет, сэр, они в комплексе.
В свое время Бейли был полковником. Когда он не вышел в бригадные генералы, то попал под сокращение (есть у армии такой способ контролировать численность популяции офицеров запаса). Но он решил остаться служить на сержантской должности и говорил уоррентам "сэр" с особым выражением.
– Спят в комплексе?
– Так точно, сэр. Ночь им выдалась суровая, до 0400.
– Я их не видел, когда вернулся.
– Они на своих квартирах стояли по тревоге, – Бейли верил этому ничуть не больше моего.
Это было мое первое прозрение на Индюшачьей Ферме. Я сунул нос в дела наших кабинетных героев, потому что они меня бесили [26]. Хотелось, чтобы они летали так же, как и мы. Усталость и это дополнительное раздражение начали вгонять меня в депрессию.
Райкер, сообразивший насчет опасностей позднего сна, проснулся до рассвета и передислоцировался на раскладушку в комплексе, где жил один старший офицер, который с утра был на задании. Я чисто случайно столкнулся с ним в столовой комплекса. За еще одной чашкой кофе мы построили план нашей поездки в город.
Прокатились в грузовике, скакавшем на ухабах пыльной дороги в деревню.
В окрестностях Плейку по обеим сторонам дороги виднелись жестяные стены хижин, недавно построенных беженцами, совсем как в Анкхе. День ото дня своей командировки в каждом городе и деревне я видел все больше таких трущоб мгновенного изготовления.
Близ центра городка мы выскочили из грузовика и увидели, что мы – единственные американцы в округе. Мы были в противофазе с обычной вечерней толпой.
На немощеной полоске рыжей земли между улицей и тротуаром мужчины делали обувь из старых автомобильных покрышек, а женщины продавали плоды их труда. Женщины-монтаньярки, присев на корточках среди своих корзин, терпеливо ждали, пока их мужчины закончат покупки.
Мы с Райкером шли по узкому тротуару, удивленно глядя на все вокруг. Мы улыбались всем и нам улыбались в ответ. Но даже сквозь улыбки ощущался страх. Я подумал, что французам, японцам, и Бог знает каким еще нашим предшественникам Плейку казался точно таким же. Похоже, улыбки были оружием самозащиты. Да и наши, наверное, то же. Заметной разницы между теми, кто сейчас сновал вокруг нас и теми, кто пытался каждый день нас убить, не было. Считать их одними и теми же людьми – это не паранойя.
Напуганные улыбки на улице привели нас вовнутрь, к более уверенным улыбкам владельцев ресторанов, хозяев магазинов и проституток. Чем увереннее они улыбались, тем толще становился их кошелек.
Мы прошли в прохладу бара-ресторана и заказали себе по пиву и стейку. Я всегда заказывал стейк по нью-йоркски; так мясо буйвола становилось вкуснее. Нам принесли два тонких куска отлично приготовленного мяса, картошку по-французски и хлеб с хрустящей корочкой, поданный с консервированным маслом из Австралии. Пир, достойный короля. А может, даже и пары вертолетчиков, отдыхающих после трех дней непрерывных полетов. Мы были единственными, кто ел. Если не считать трех-четырех южновьетнамских солдат, пивших в баре, мы здесь были единственными мужчинами.
Однако, было и несколько женщин. Мы обнаружили себя окруженными за столиком. Ах, опять побыть центром женского внимания.
В них не было такой смелости отчаяния, как у женщин Анкхе. Никто не хватал меня за промежность. Были они, насколько я помню, очаровательны. Красное лицо Райкера стало еще красней, когда одна из девушек начала обслуживать его по полной программе: подливала пива, принесла еще хлеба с маслом и тому подобные мелочи. Она, как говорится, на Райкера запала.
Мы говорили про войну, паршивый ротный лагерь, полеты, еду, но разговор становился затруднительным. Ангел-преследователь Райкера то появлялся, то исчезал из его поля зрения. Через несколько минут я увидел, что меня игнорируют.
Мне не оставалось ничего другого, кроме как завязать разговор с девушкой, сидевшей рядом со мной. Райкер со своей новой подругой вскоре ушли по лестнице в другом конце бара.
Темноглазая леди улыбалась мне, разговаривала, и у меня вылетело из головы все – и война, и мои обещания. Это было волшебство: она почти не знала английский, но я все равно ее понимал. Не было сомнений в том, что она действительно меня любит. То, что ее радость стала моей, было очевидно. Мы неизбежно должны были пройти по той лестнице. Все мои обещания Пэйшнс, оставшейся дома и Богу в кабине "Хьюи" оказались забыты.
Мы с Райкером не могли сказать об этом баре решительно ничего плохого и местечко стало весьма популярным в нашей роте. Спустя некоторое время мой приятель Реслер попал в такую любовную пучину с одной из леди, что пропустил начало комендантского часа. Возвращаться было поздно и он провел всю ночь внутри, внизу, запертый со своей настоящей любовью и еще двадцатью девушками. Его рассказы об этой ночи стали легендарными.
На следующий день мы, как обычно, занялись делом. Меня назначили к Лизу, который собирался преподать мне один из своих важных уроков.
Мы должны были вылететь на одиночном вертолете, чтобы доставить груз фугасных реактивных снарядов из Плейку в один из лагерей спецназа милях в тридцати к югу. Снаряды, весом в 2500 фунтов, были теми же, которыми стреляли наши ганшипы. Мы часто размещали ящики с ними неподалеку от мест боев, чтобы не терять время на полеты туда-сюда.
Вертолет Ричера загрузили еще до запуска. Мы стояли на бетонной площадке рядом с металлической взлетной полосой, напротив сортира Индюшачьей Фермы. Машину так набили реактивными снарядами, что Ричеру со стрелком пришлось выбраться из "карманов" и на них едва хватило места. Я засомневался, что такой груз можно поднять в воздух, но Лиз заверил меня, что это дело верное.
Как и обычно в ходе своих уроков, Лиз отдал мне управление. Мне такое нравилось.
– Поехали, – приказал он.
Завизжал стартер, раздался знакомый вой турбины и лопасти слились в диск у нас над головой.
Когда все приборы показывали норму, я медленно поднял общий шаг, чтобы вывести "Хьюи" в висение. Без толку. Я дал полный газ, но "Хьюи", содрогаясь, стоял на месте. Мы поднимали настоящий ураган, но не сдвинулись ни на дюйм.
– Придется тебе взлетать по-самолетному, – сказал Лиз.
Если вертолет при таком перегрузе не может зависнуть, то можно облегчить шасси, подняв общий шаг и повести его вперед ручкой управления, так что он заскользит по земле на своих полозьях. И если машина будет скользить достаточно долго, то взлетит, как самолет, даже не имея возможности висеть.
Это не слишком грациозно. Я со скрежетом тащился по взлетной полосе, чтобы занять место для взлета. Шум полозьев, визжащих по стальному покрытию, отдавался во всем вертолете.
Я запросил взлет по радио и добрался до конца полосы. Толчки на стыках панелей раскачивали машину взад-вперед. Мы проехали футов сто в темпе медленного шага.
Надо было разогнаться настолько, чтобы винт начал вращаться в невозмущенном воздухе, а не в вихрях, поднятых им самим. Когда винт переходит в чистый воздух, то неожиданно дает резкий прирост в подъемной силе.
А потому я загремел по полосе, пытаясь разогнать зверюгу до нужной скорости. Казалось, что "Хьюи" сейчас развалится от этого грохота и тряски, но Лиз лишь уверенно улыбнулся с левого кресла:
– Никаких проблем.
Когда до конца осталась примерно треть полосы, перегруженный, измученный "Хьюи" все же набрал взлетную скорость и с трудом поднялся в воздух. Ричер, сидя сзади, следил за своей малышкой.
Мы хотели подняться на 3000 футов, но в ходе тридцатимильного полета я ни разу не набрал больше половины этой высоты. В ходе этого ковыляния до меня дошло, что с таким весом посадка на авторотации получится куда грубее, чем хотелось бы, если везешь больше тонны бризантной взрывчатки.
Единственный фактор, который по ходу дела действительно улучшался – мы жгли массу топлива. Когда в месте нашего назначения придется садиться с пробегом, машина станет легче.
В лагере, куда мы летели, командир доверил подбор площадки сержанту, специально обученному всяким авиационным вопросам. Однако, сержанта на месте не оказалось и его задачу препоручили помощнику, который своего дела не знал, хотя и казалось, что знает.
Мы проделали долгий, очень плавный заход на лагерь.
Я увидел помощника. Он поднял руки вверх, указывая на травяную полосу у ближнего край лагеря. Похоже, что точка, которую он обозначал, была как раз снаружи заграждения из концертины, шедшего по периметру и близ деревьев. Места для посадки там хватало, а потому я не засомневался в его инструкциях.
По мере того, как мы приближались и летели все ниже и медленнее, я добавлял мощности. Нам понадобится все, что есть, только лишь чтобы создать воздушную подушку.
Я пересек небольшую стену деревьев, окаймлявшую лагерь и сбросил скорость. От травы за заграждением меня отделяли шесть футов, и тут в шлемофонах раздался панический голос:
– Не садитесь здесь! – закричали мне. – Это минное поле!
– Минное поле! – такая новость даже на Лиза произвела впечатление.
И если на Лиза это произвело впечатление, то сам я просто окаменел. "Хьюи" неумолимо проседал к земле. Я был слишком низко, чтобы продолжить посадку, перелетев заграждение. Я поднял шаг до подмышки и ждал шума. "Хьюи", благослови его Господь, в каких-то дюймах от земли перешел в висение с дикой тряской и душераздирающим визгом двигателя. У меня в ушах ревел сигнал предупреждения о низких оборотах винта. Несколько жутких секунд мне казалось, что висение мы не выдержим. Двигатель захлебывался от напряжения. Я должен был либо уменьшить шаг, либо потерять все, а потому я уменьшил его, чтобы машина опустилась еще ниже, а у турбины появился шанс раскрутиться немножко больше. Когда полозья почти касались травы, сигнал замолчал и обороты медленно пришли в норму. Когда они стабилизировались окончательно, я медленно подтащил машину дюймов на шесть выше минного поля.
Неуставные доработки Ричера спасли нас, но проблему не решили. Впереди перед нами было четырехфутовое заграждение, слишком высокое, чтобы перелететь. Путь назад преграждали деревья.
– По крайней мере, мы не касаемся земли, – сказал Лиз.
С моей же точки зрения мы были двумя с половиной тысячами фунтов бризантной взрывчатки, которые изо всех сил пытались не соприкоснуться с бризантной взрывчаткой под нами.
В принципе, мы могли так и висеть до того момента, пока не станем легче, но на краю лагеря нас могли и обстрелять. И потом, никто из нас не знал, сколько продержится "Хьюи", даже "Хьюи" Ричера, молотя на таком режиме. Сбросить груз мы тоже не могли.
Я добавил шагу и "Хьюи" поднялся еще на фут, но стоило ему настолько выйти из воздушной подушки, как двигатель начал сдавать и машина опять просела к земле. Я попробовал так сделать несколько раз и обнаружил, что пока она снижается, из двигателя можно выжать еще несколько оборотов. Таким образом, как я понял, можно было использовать маленький довесок мощности, полученный на пути вниз, чтобы при следующей попытке забраться чуть-чуть выше. Я повторял этот маневр снова и снова и каждый раз оказывался на несколько большей высоте.
Этот прием, плюс то, что мы становились легче, тратя топливо, наконец, позволил нам поднять полозья на высоту заграждения. Но когда я попытался пересечь его, оказавшись в верхней точке, "Хьюи" просел слишком быстро. Двинувшись вперед, я потерял воздушную подушку.
И что дальше? Я сказал Ричеру, чтобы тот осмотрел местность с тыла. Он сообщил, что футах в пятидесяти позади нас стоит еще один ряд концертины. Я его даже не заметил. Я надеялся, что немного сдав назад, получу пространство для разбега, чтобы преодолеть препятствие. И я сдал назад так далеко, как мне позволил Ричер и попытался это сделать. Не вышло. Я был примерно в футе от успеха, но мне пришлось резко сбросить скорость, иначе я запутался бы в проволоке. Я отошел назад, чтобы возобновить низкое висение над минами.
– Попробуй дать правую ногу, – сказал Лиз.
Превосходно. Вот поэтому Лиз и выжил на двух своих войнах – он знал свои машины. Педали управляют рулевым, хвостовым винтом. Повернуться вправо, вместе с реактивным моментом, значит дать дополнительную мощность несущему винту.
И я вновь сдал назад. Но не помчался прямо вперед, а завис параллельно заграждению в нескольких футах, а потом сделал в его сторону резкий правый разворот. Получилось! Это и была лишняя добавка, которой не хватало, чтобы вырваться из ловушки.
Вращаясь, я пролетел над заграждением и боком приземлился на той стороне. Весь пропитанный потом, я чувствовал себя так, будто перелетел Атлантику, крутя винт своими руками.
– Неплохо, – сказал Лиз после посадки. – Надеюсь, это преподало тебе урок.
Его голос был спокоен.
– Урок? – еле выдавил я. – Какой урок?
– Никогда не доверяй "сапогу", – ответил он.
Этим вечером на Индюшачьей Ферме увольнения в деревню запретили. Кто-то опять начал воровать из комплекса советников. Жаловались на пропажу холодильника.
Проведя первую ночь в этой жалкой палатке, я переехал в Большую Верхушку, где смастерил в углу нечто вроде койки – скорее, нары – чтобы спать. Я использовал доски старых снарядных ящиков. Наверх водрузил свой дырявый надувной матрас. Еще несколько ребят поступили так же; эта палатка была суше и прохладней чем те, что были у нас.
Итак, в город было нельзя и мы сидели за большим деревянным столом в Верхушке, играя в шахматы и слушая радио. Радио мы слушали ханойское, там крутили лучшую музыку. Каждый вечер передавались новости, их читала Ханойская Ханна. То есть, их читала не одна женщина, но мы звали их одинаково. Нам хотелось верить, что это еще одна Токийская Роза [27].
Впервые за три месяца Ханна упомянула нашу часть. Она сказала, что как это ни печально, но этих бедных мальчиков в полночь обстреляют из минометов.
Мы переглянулись и засмеялись. Херня, хе-хе-хе.
– Слушайте, а я все равно собирался выкопать ячейку. А вы?
Через какие-то минуты после ее объявления копание ячеек стало весьма популярным времяпрепровождением. Земля так и летела. Запреты копать что либо, чтобы не нарушить дерн, игнорировались. Люди в лагере Холлоуэй спали за стенами из мешков с песком и у них были бункеры, куда можно было нырнуть, если начнется минометный огонь. Расположившись на их, так сказать, переднем дворе, мы вдруг почувствовали себя очень уязвимыми.
Рыжая земля была такой сухой и твердой, что к полночи ячейки не были даже по пояс глубиной. Когда предсказанный час наступил и ничего не произошло, копание замедлилось. Я выкопал свою рядом с концом койки, она была одной из самых глубоких.
И обстрел начался, но пришелся не по Индюшачьей Ферме, а по складу топлива на Чайной Плантации. Из всех мин, упавших туда, одна, самая зловредная, попала точно в палатку, где спала команда заправщиков. Погибли семь человек, включая троих рядовых из нашей роты. Мы успокаивали себя рассуждениями о том, что они ничего и понять не успели.
Утром, на постановке задачи, мы узнали, что французский владелец настоящей чайной плантации по соседству подал жалобу.
– На ВК? – спросил Коннорс из глубины толпы, образованной четырьмя десятками вертолетчиков, собравшихся в Верхушке.
– Нет, не на ВК. На нас, – ответил Уильямс. – Он говорит, что наше присутствие в такой близости от его фермы наносит ему ущерб. Он хочет, чтобы мы перенесли топливный склад и перевели куда-нибудь личный состав.
– И переведем? – спросил кто-то.
– Не знаю. Этим утром полковник к нему поехал.