Текст книги "После Шоколадной Войны"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

 –***– 

  – Её имя?

  – Лаура Гандерсон.

  – Школа?

  – «Верхний Монумент» – средняя школа. Выпускница. Интересуется театром. Одна из ролей в спектакле выпускного класса. – Баунтинг остановился, затем добавил: – она на самом деле хороша собой. Ладная, как говорят…

  Баунтинг заволновался, закашлял, немного возбудился. Они вдвоём с Арчи стояли на парадных ступенях школы, переполненной учащимися. Внутри проходила особая поминальная месса за упокой души Брата Юджина. Баунтинг подошёл к Арчи, когда учащиеся заполняли зал собраний. После мессы он хотел с ним поговорить. Арчи предложил ему начать разговор сразу.

  – Сейчас? – спросил Баунтинг. – В эту минуту?

  Аромат свечного воска наполнил воздух.

  – А почему бы нет? – спросил Арчи, громко смеясь. – Они не заметят нашего отсутствия.

  Довольствуясь собой, Баунтинг продолжал. Он не хотел, чтобы Арчи обратил внимание на его предчувствие того, что его отсутствие на мессе будет замечено. Теперь он скованно сидел рядом с Арчи, который не давал ему до конца насладиться собственным сообщением об Оби и о его девушке.

  – Старик Оби, – Арчи ерничал, но можно ли было найти это в его голосе? – Я знал, что его «завербовали», и это плохо, – он больше ничего не сказал. Он отправил Баунтинга, чтобы тот выяснил всё об этой девушке. Он проверял его, насколько эффективно тот может собрать информацию. Его она интересовала также.

  Баунтинг изучал Арчи, как и всегда стараясь вести с ним хладнокровную игру. Арчи был непредсказуем, и Баунтингу всегда нужно было быть начеку, стараясь быть на шаг впереди него. И нельзя было знать, был ли Арчи доволен или лишь «клал» на это. Баунтинг продолжал идти по тонкой нити, что и стоило делать. Так или иначе, его будущее до конца учебного года было связано с Арчи. Его горячие амбиции состояли в том, чтобы после ухода Арчи стать управляющим «Виджилса», и в работе он следовал по его стопам. Арчи не сумел найти кого-либо ещё, и он всё больше и больше полагался на Баунтинга. Фактически, Баунтинг медленно, но верно вытеснял Оби с его места.

  Баунтинг всегда завидовал близости Оби к Арчи, который умел что-либо значить, находясь в центре, рядом с кем-то, более сильным, чем он сам. Теперь в нём было ещё что-то, чему можно было позавидовать – его отношениям с Лаурой Гандерсон. Она была слишком хороша для такого, как Оби.

  Однажды вечером, когда он, Харлей и Корначио сидя в кустах, наблюдали за обнявшимися в машине Оби и Лаурой. Баунтинг начал просто выходить из себя от любовной жажды и ревности. К собственному негодованию и отвращению он был девственником и, кроме того, в своих диких мечтах и в тайне, не выходящей из его кровати или ванной, он мечтал именно о такой девушке как Лаура, и его сознание мучили страсть и тоска. Но когда он оказывался рядом с девушкой, то с ним происходило что-то не то. У него заплетался язык, он начинал изо всех сил краснеть и не знал, что делать с собственными руками и ногами. И поэтому он не подходил к девушкам слишком близко, не желая того, чтобы кто-нибудь из его знакомых обнаружил в нём эту его слабость.

  Баунтинг поглядывал на дверь. Он боялся, что там будет кто-нибудь из братьев в поиске «сочков».

  – Все они слишком заняты молитвой, – сказал Арчи, перехватывая взгляд Баунтинга. – Можешь чувствовать себя в полной безопасности, если молятся о душе покойного. Продолжай. Я хочу знать, что же в ней такого особенного.

  И Баунтинг подробно рассказал о ней в той же манере, в которой Оби зачитывал свои наблюдения на регулярных собраниях «Виджилса», с шелестом листая страницы своего блокнота.

  – Лаура Гандерсон. Круглая отличница. В списке почёта школы. Активистка внешкольной деятельности. Член клуба дебатов. Играет в драмкружке.

  Особенностей было достаточно. Подняв глаза, он конфиденциально добавил:

  – Она многих успела послать подальше, и думаю, что она – из недотрог, – на этот раз Баунтинг импровизировал, позволяя себе увлечься образом Лауры Гандерсон. – И ещё любит повыше задрать нос. Зазнайка.

  Как-то на танцах он попытался познакомиться с ней поближе, перед этим пол часа набираясь храбрости, а она посмотрела на него так, словно он был прозрачным, заставив его почувствовать, будто бы он сделан из стекла. – Вместе со всей этой её приятной внешностью и дерьмом почёта, она – сука.

  – Факты, – сухо сказал Арчи.

  – Чёрт, кто угодно, если её видел, скажет, что она недотрога, – продолжил Баунтинг. – И если без этого, то она ведёт себя так, словно она не знает, с чем имеет дело, да что об этом? Бедный Оби! – хохотал он. – Кажется, она загнала его в угол.

  Арчи уже не слышал Баунтинга, и если точно это описать, то он не просто смотрел куда-то вдаль или в пустоту. Он умел закрыться от чьего-либо присутствия, быстро отрезаться от окружающих, обозначая скуку, отсутствие интереса или равнодушие лёгким движением головы.

  Баунтинг понял, что Арчи был не с ним, оставив его одного на ступеньках школы.

  – Встретимся в другой раз, – сказал Баунтинг, снова пытаясь завоевать внимание Арчи. – Расскажу о том, что было у пропасти.

  В глазах у Арчи зажёгся интерес:

  – И как же далеко они зашли?

  Баунтинг пожал плечами:

  – Не знаю. Я видел машину Оби: он не мыл её лет так десять. Она была вся в грязи. Мы наблюдали недолго. Они близко прижались друг к другу, кажется, обнимались и целовались.

  – И это все?

  – Послушай, к такой недотроге, как Лаура Гандерсон, лежит очень долгий путь.

  Наступила долгая пауза, глядя вдаль, Арчи о чём-то думал.

  – Ты хочешь, чтобы мы что-нибудь с ними сделали? – спросил Баунтинг с мягкостью в голосе.

  – И что бы ты сделал? – спросил Арчи.

  – Да что-нибудь… что хочешь.

 Арчи захихикал, и этот звук походил на катящиеся по столу покерные кости.

  – Интересное дело, – сказал он, снова глядя на Баунтинга удивлёнными глазами.

  Баунтинг улыбнулся, но он не знал, это взгляд восторга или одобрения. Ему хотелось, чтобы Арчи знал, что он покладист и сделает для Арчи и для «Виджилса» всё, что угодно.

  Дверь позади них взорвалась от вырвавшейся на свободу толпы. Учащиеся «Тринити» никогда просто так не оставляли классы или здание школы. Они разбегались врассыпную, толкая друг друга руками и локтями, коленями и бёдрами в поиске преимущества. Теперь рой их тел нёсся вниз по лестнице, вертясь и тормозя, чтобы обойти Арчи и Баунтинга. Баунтинг отскочил в сторону, а Арчи остался на ступеньках. Он стоял спокойно и неподвижно, заставляя поток тел обтекать его с обеих сторон.

  – Увидимся позже, – крикнул Арчи Баунтингу, произнося слова так, чтобы «годовалый» через этот шум понял, что его отпускают.

  Арчи наблюдал за тем, как Баунтинг растворялся в массе учащихся, и был рад, что избавился от него. Арчи ненавидел его за всезнайство, за его ухмылку и за «важную» походку, за его показную готовность с нетерпением выполнить любые поручения Арчи. О, Баунтинг был достаточно умён, но он любил показной блеск. Он был груб, предсказуем и поверхностен. И, вообще, он не был худым. Худое телосложение Арчи видел наиболее ценным и важным товаром для любого управляющего. И, конечно же, он не потрудился рассказать об этом Баунтингу.

  Если Баунтинг будет прилежным учеником, то Арчи захочет поделиться с ним своими тайнами. Он расскажет ему, например, о том, как выбрать жертву и о тайнах страсти, о том, как выяснить для себя слабости той или иной человеческой натуры и в результате иметь жертву в своих руках. Он научит его выявлять то, что человек любит, что ненавидит или чего боится. И тогда на нём можно играть, словно на скрипке: «Найди кого-нибудь и позаботься о том, что его заботит, и тогда он у тебя на тарелочке с голубой каёмочкой. Так просто и очевидно». Но кое-кто никогда не замечал этого. Особенно Баунтинг. Баунтинг хотел произвести впечатление также и посредством силы – бороться, давить на людей, жаждать крови, как, например, однажды он предложил подпилить перила на лестнице на уровне третьего этажа, чтобы кто-нибудь оттуда сверзился – глупо, опасно, недостойно Арчи Костелло и «Виджилса». И когда на сцену выходила силовая борьба, то тут же начинались неприятности: «шоколад», например, даже притом, что насилие было под его контролем, все могло бы закончиться бедой. Он мог бы напомнить Баунтингу о «шоколаде», но он этого не сделал. И он никак его не предупреждал.

  – Как ты можешь терпеть этого маленького ублюдка?

  Картер начал говорить непосредственно из-за спины у Арчи. Он наблюдал за Арчи и за Баунтингом, и за тем, как они ушли из зала собраний перед самой мессой, и его не удивило неуважение Арчи, как и отсутствие у него чувства вины. Зная о неуязвимости Арчи, он сосредоточил свой гнев на Баунтинге. Кого-то должно было разозлить случившееся с Братом Юджином.

  – Баунтинг служит для определённой цели, – ответил Арчи не оборачиваясь, дав Картеру приблизиться, что тот всегда делал, садясь позади Арчи.

  – У тебя есть «Херши»? – спросил Арчи.

  Картер раздражённо затряс головой. У кого-нибудь из провокаторов в кармане всегда была плитка «Херши», чтобы подлизаться к Арчи. Слава богу, что Арчи не баловался наркотиками.

  – Какой же ублюдок, этот Баунтинг, – сказал Картер, разведя руками с открывающимися и закрывающимися кулаками. – Он – ещё один Джанза. Чуть более скользкий, наверное, но хоть в лоб, хоть по лбу – ещё один Джанза.

  Арчи не сказал ничего, и Картер продолжил, хватаясь рукой за подбородок.

  – Меня всегда мучает один и тот же вопрос, Арчи, о таких, как Баунтинг или Джанза, – и он хотел добавлять: «…и таких как ты, Арчи», но промолчал, и тут же возненавидел себя за трусость, но тут же продолжил. – Знаешь, что меня так интересует? То, что они – ублюдки, и это их не беспокоит, к тому же они этим наслаждаются. Они даже не думают о себе, как об ублюдках, и, делая всякие гадости, они думают, что совершают великое благо.

  – Знаешь, в чём секрет, Картер? – спросил Арчи, повысив голос.

  – В чём?

  – В том, чтокаждый думает, что именно его дерьмо хорошо пахнет, – сказал Арчи глядя вдаль.

  Картер нахмурился, оглянулся на парней, устремившихся к автобусам и к машинам, которые срывались с места на стоянке, скрипя тормозами и визжа резиной, или на начавшийся безумный импровизированный футбольный контакт на лужайке перед школой.

  – Это – история жизни, Картер, и всё происходит так, как люди привыкли это делать, – пауза. – Ведь тебе нравится запах собственного дерьма, не так ли?

  – Бог мой, Арчи… – начал возражать Картер, но он не находил подходящих слов, он не знал, что на такое можно ответить. Несколько минут тому назад он склонял голову в молитве о душе Брата Юджина. Почему-то он ощущал вину, хотя и не имел никакого отношения к событиям, связанным с комнатой №19. Молитва не принесла ему облегчения. Он почувствовал себя беспомощным, опустошённым и с трудом дождался, когда закончится эта месса, чтобы при первом же случае уйти прочь. Уйти куда? К Арчи Костелло и к его мерзким словам.

  – Подумай об этом, Картер, – сказал Арчи. Он подтянулся, зевнул и пошёл. Он не попрощался. Он никогда и ни с кем не здоровался и никогда не прощался.

  Арчи пересекал лужайку, легко просачиваясь через толпу учащихся. Зная о его присутствии, они освобождали ему дорогу, расступались, чтобы дать ему пройти.

«Каждый думает, что именно его дерьмо хорошо пахнет».

  Голос Арчи эхом отдавался в сознании Картера.

  «Тебе ведь нравится запах собственного дерьма, не так ли?»

  Ладно, ладно.

  Было бы ещё что-нибудь кроме этого.

  И было. Но что, Картер не мог себе объяснить.

 –***–  

  Дэвид Керони ждал, когда он останется дома один. Его отец все еще задерживался на работе в «Хенсен-Транспортейшн-Компани», где он был управляющим по перевозкам, а мать уехала в центр города за покупками вместе с его братом Энтони, который был заядлым теннисистом, и, естественно, ему была нужна новая ракетка. И мать не могла не воспользоваться этой поездкой, чтобы сделать ещё какие-нибудь покупки для своих целей, в то время как Энтони будет ходить по спортивным магазинам. Каждый раз она составляла длинные списки того, что нужно купить. Так или иначе, Дэвид знал, что, по крайней мере, пройдёт час или полтора, прежде чем они вернутся домой. Времени было достаточно.

  Когда этим утром его разбудил будильник, он ещё не знал, что этот день настал. Но то, что он должен был совершить, не было результатом внезапного решения. Он знал, что где-то в этом году его жизнь должна оборваться, вероятно, где-нибудь летом, когда медленно потекут дни, недели и месяцы. Он не был до конца уверен, что в нём созрела эта идея. Но он уже точно знал, что должен закончить это отчаянное стечение обстоятельств, в которое превратилась его жизнь. И что в скором времени это произойдёт, и всё закончится. Закончится тоска, душевное опустошение, с которым он куда-то устало тащился без какой-либо цели, словно свалившись с неизвестной планеты, невидимой и недосягаемой, без аппетита или желаний. Пустота, недосягаемость, одиночество, нелюбовь. Забавно. Он только знал, что если он покончит этой жизнью, то всё тогда станет на свои места. В нужный момент, в нужное время.

  И вот он настал – этот день и этот час.

  Ему показалось, что он на лёгком дыхании поднялся к себе наверх, аккуратно разложил все учебники на столе около своей кровати. Он вяло рассматривал их, понимая, что сегодня вечером у него не будет никакой необходимости делать домашнее задание, отметки за которое уже не имели никакого значения. Это заставило его улыбнуться, но улыбка была без радости и тепла. На протяжении всех прошедших недель, он продолжал делать домашнее задание, есть, принимать душ, мылить шампунем волосы, ждать школьный автобус, отвечать на уроках, разговаривать с одноклассниками и с членами семьи, и никто, никто не мог догадаться, что в действительности он был уже где-то не здесь, что он уже не жалел слов в беседе, в классе на уроке или за обедом, держа в стороне лишь самое важное – то, чем был он сам: «Я. Дэвид Керони. Сын. Брат. Ученик». Но на самом деле это не имело никакого значения, это просто воспринималось как некоторое украшение его невесёлой дороги, вскоре подходящей к концу. И он был благодарен тому, что знал об этом, и он цеплялся за эту мысль. Иначе его монотонные дни стали бы совсем невыносимыми.

  Всё же иногда что-то нарушало эту водную гладь, словно он появлялся из глубины вод на солнечный свет, на мгновение остановив время, он мог увидеть нечто смешное, его жизнь потеряла какой-либо смысл, как и само письмо. (Конечно, само по себе письмо было бессмысленным, хотя использование самого слова «письмо» было хитрой и скрытой подменой реальности.) И когда взрыв солнечного света снова прекращался, он снова погружался в глубины бесплодной, суровой жизни, какую он теперь её знал, без солнца, без неба, без всего. Некуда идти и негде скрыться.

  Он в последний раз осмотрел свою комнату и вспомнил стихи, которые когда-то однажды выучил наизусть:

  И каждый час с любовью смотришь

  На всё прекрасное вокруг…

  Его стереопроигрыватель, который никогда у него не умолкал, теперь создавал лишь музыкальный фон – для маскировки. Он делал вид, что музыка что-то для него значит. Книги были аккуратно выставлены у него на полке, а те, что в мягкой обложке, были хорошо обёрнуты. Раньше он не открывал их неделями, а теперь он снова и снова заставлял себя читать и перечитывать самые любимые свои произведения. Он вздыхал, думая обо всей той фальши, которая должна была исходить от него, чтобы его действия выглядели обычными. Он остерегался того, чтобы в его семье не узнали и не заподозрили. Он говорил, слушал, действовал, приносил из школы отличные оценки, но всё это время держал в себе одну маленькую тайну. Его глаза теперь цеплялись за плакаты, расклеенные на стенах его комнаты. Какой же глупостью на самом деле они были исписаны: «После дождя на небе будет радуга…» Слова. Бессмысленность. Гласные и согласные. Буквы. Двадцать шесть букв алфавита. И одна из них несущая фатальный исход. И не стоит теперь об этом думать. «И каждый час с любовью смотришь…»

  Он начал раздеваться. Снял рубашку и штаны. Положил их аккуратно на кровать. Стянул с себя носки и сморщился от исходящего от них запаха прелых ног, которые у него потели даже в самый холодный зимний день. Снял с себя синие клетчатые трусы, стащил с себя через голову футболку и бросил всё это в корзину для грязного белья. Он стоял голым, и ему стало немного холодно. И ещё раз он избежал своего отражения в зеркале размером в полный человеческий рост, которое висело около двери в ванную. Он избегал своего отражения месяцами, радуясь тому, что ему ещё не надо было бриться.

  Он был необычно спокоен и ходил почти на цыпочках. И он снова почувствовал, как усиливался приятный ветерок, но это происходило в нём самом, а не снаружи. И это было больше чем спокойствие, он чувствовал вялую сонливость, и он плыл по невидимому течению к своей неизбежной цели. Он думал и о других способах уйти из жизни, но отверг их. Он прочитал немало книг в библиотеке, изучил статистику, открывал энциклопедию и многое вычитал оттуда, пролистал газетные подшивки за последние несколько месяцев, и к собственному удивлению его удовлетворило то, как часто свершаются акты самоубийства, и, наконец, он остановился на самом подходящем из них – для него.

  Он шёл, почти плыл к бюро, всё также избегая зеркал, и затем он открыл выдвижной ящик стола. Аккуратно сложив всё, что там лежало, он взял в руки белый лист бумаги. Затем он достал два конверта, и какое-то мгновение держал их так, словно его руки были чашами весов. В первом конверте было письмо, которое должно было объяснить его матери, отцу и Энтони необходимость этого акта. Он долго и тяжело думал о том, как сделать так, чтобы они не чувствовали себя виновными в его смерти. Он писал и переписывал это письмо сотню раз, прежде чем единственный раз дать им понять, что он с радостью ушёл из жизни. Теперь он положил письмо на бюро рядом с фотографией, на которой ему вручались самые высокие награды по окончанию школы Прихода Святого Джона, где все восемь лет учёбы он был отличником. Он посмотрел на фотографию и подумал о письме, а затем отвернулся, чтобы тут же открыть другой конверт.

  В другом конверте лежало лезвие безопасной бритвы. Оно сверкало в лучах полуденного солнца. То был блеск приятной смерти, которая была его другом и исполнителем его желаний. Изящно, двумя пальцами он взял лезвие, прошёл в ванную, положил его на унитазный бачок и открыл краны. Спустя секунду горячая струя устремилась в ванну. Облако пара поднялось с поверхности воды, собираясь множеством капелек на кафельной глазури и на висящем над умывальником зеркале. Он смотрел на пузырящиеся водовороты от падающей из крана струи, не чувствуя ни тепла, ни холода и ничего вообще. Он потрогал воду рукой и затем повернул сильнее холодный кран. Он терпеливо ждал, осознавая, что рядом лежит лезвие бритвы. Он снова опустил руку в воду, и она оказалась в самый раз. Он закрыл краны.

  Положив лезвие на край ванны, он погрузился в воду. Тепло окутало его с ног до головы. На этот раз он был рад своей душевной пустоте. Он ни о чём не думал и ни о чём не сожалел, словно он был прозрачным и невесомым. Он понял, что не принимал ванну уже несколько лет, вместо чего каждое утро он влезал под душ. Поры на его коже впитали воду и её тепло, и он вздохнул. От пара с его лба потекли ручейки пота по щекам и подбородку. Замечательно. Скоро этот ужасный, уродливый, полный отчаяния, презренный мир должен был подойти к концу наряду с его полной бесполезностью в нём. «Убивая себя, и ты убиваешь окружающий мир», – он не помнил, чьи это были слова. Он всегда берёг покой своей семьи, но он без сожаления вычёркивал «Тринити» и все, что с ней связано: Брата Лайна и письмо. «И каждый час с любовью смотришь…»

  Он потянулся к лезвию, но не смог к нему прикоснуться.

  Он уставился на маленький стальной прямоугольник, в котором отражалась белизна потолка.

  Его палец, наконец, коснулся лезвия, но оно словно приклеилось к ванне.

  Он знал, что не сможет это сделать.

  Не сейчас. Не сегодня. В конце концов, сегодня был не самый подходящий день для этого акта.

  В темноте одного из углов ванной у него замерцало в глазах. В этом сумрачном мерцании он разглядел лицо Брата Лайна. Почему он должен уйти один, оставляя на этом свете живым Лайна?

  Он отдёрнул руку от лезвия.

  Утомленный и истощенный он знал, что должен потерпеть своё никчёмное существование ещё какое-то время.

  И он остался в ванне и плакал до тех пор, пока вода совсем не остыла.

 –***– 

  Во время собраний «Виджилса», во дворе, на ступеньках парадного входа школы или просто прогуливаясь по территории школы, Арчи никогда не терял самообладания и всегда всё держал под собственным контролем. Единственным местом, где он не владел собой, хотя и никому в этом не признавался, был кабинет Брата Лайна. Лайн никогда не вызвал его к себе «на ковёр» без особой на то причины, и Арчи каждый раз шёл на встречу с ним, заранее готовясь к защите от очередных неожиданных сюрпризов с его стороны. Нельзя сказать, что он нервничал, но обычно Лайн не прилагал особых усилий, чтобы кого-нибудь вывести из себя.

  Некоторая неуверенность овладела Арчи, когда он переступил порог кабинета директора, но он не мог себе позволить хоть как-то это показать. Он вошёл, сел без какого-либо приглашения и ссутулился на стуле, приняв позу «чего тебе ещё от меня надо?».

  Лайн взглянул на него с неодобрением, но ничего не сказал. Они смотрели друг на друга. Это была их старая игра, которую всегда нужно было играть. И вот, наконец, Лайн отвёл глаза в сторону. Он выдвинул на себя центральный ящик стола и извлёк из него белый конверт. Его тонкие, изящные пальцы открыли конверт и извлекли оттуда сложенный вдвое лист бумаги. Он развернул его, поднял глаза на Арчи.

  – Ты об этом что-нибудь знаешь?

  – О чём? – тревожно спросил Арчи.

  Лайн показал ему лист бумаги. Арчи медленно протянул руку и взял его из рук Лайна, и он специально не спешил, хотя его душило любопытство. Какое-то мгновение он держал на ладони этот лист бумаги, а затем начал читать накарябанные на нём слова:

Брат Лайн:

Необходимо отменить предстоящий визит епископа. Если он состоится, то произойдёт нечто ужасное. Это не предупреждение, а дружеский совет.

  Буквы были написаны синей шариковой ручкой. Они были неуклюжи и чередовали наклон то влево то вправо, словно автор записки был пьян, или рука по какой-то другой причине ему не подчинялась, или же ему было нужно, чтобы его почерк был неузнаваем. Пока глаза Арчи медленно перебирали каждую букву, в его сознании проскочило слово:

  «Предатель».

  Впервые за все его годы в «Тринити», появился предатель. О, попадались вполне предсказуемые враги: упрямцы, такие как Рено или животные, такие как Джанза, парни, которые были непокладистыми, робкими или те, кто сопротивлялся, но среди них никогда не было хвастунов, оборотней или предателей. Никто и никогда ещё не предупреждал директора школы. Это было полное предательство, потому что учащиеся, даже те, кто боялся и ненавидел «Виджилс», понимали, что «Виджилс» был на их стороне. Их общим врагом была сама «Тринити», учительский состав и директор школы, будь то Брат Лайн или кто-либо ещё на его месте. По самой своей природе учителя и ученики всегда были врагами. И никто никогда не вступал с врагом в сговор, что было худшим из худшего и удостаивалось всеобщего презрения. И трудно было вообразить, кто же это мог быть? Не просто кто-нибудь и не просто какой-нибудь ученик. Большинство из них были бы восхищены возможностью прогулять целый день. Большинству из них не было никакого дела до обиды епископа или школы, и им, вероятно, хотелось, чтобы что-нибудь такое случилось, чтобы очередной вся эта скучная школьная рутина разбилась вдребезги. Так кто же?

  Он поднял глаза, чтобы найти пристальный взгляд Лайна. Более чем пристальный – мрачный и наполненный презрением взгляд.

  – Я не могу этого допустить, Арчи. Твои дурацкие шутки здесь в школе наряду с твоим глупым детским поведением – это одно. Если твои товарищи учащиеся недостаточно осведомлены, чтобы не потворствовать тебе, то это хорошо. Пока это только их проблема, но не моя, – нагнувшись вперед, он выхватил записку из рук Арчи. – Но вовлечение епископа в одну из ваших шуток… – и его голос начал умирать, но поспешный треск его слов продолжал отзываться эхом от стен его кабинета. – Это непростительно и может нанести нашей школе серьёзный ущерб.

  Арчи всегда чувствовал себя лучше, когда ему нужно было нападать, и ему начинало казаться, что кровь, циркулируя по его венам, поёт, и что каждая жилка его тела натянута и готова лопнуть, и тогда его мозг ясен, быстр и не вязнет в болоте, как это иногда случается на контрольных, особенно по математике. И он почувствовал, что ему пора контратаковать Лайна: остыть, успокоиться, расслабиться, сформировать свои мысли так, словно это батальоны солдат, подготовленные для защитного маневра. Идти легко, не спеша и хладнокровно. И до лучших времён держать в рукаве туза.

  – Мне бы не хотелось вас расстраивать, Брат Лайн, – сказал Арчи, его голос звучал если не так уверено, то вполне достойно. В нём не должно было быть никакого намека на извинение, так как это указало бы на его вину. – Я всегда был осторожен и старался ограничивать… – он искал подходящее слово, чтобы только не произнести слово «задание». – …наши действия на территории школы, – он сделал паузу, чтобы разглядеть Лайна, но не слишком пристально, нужно было сохранить хладнокровие и выпустить собственный гнев постепенно, каплю за каплей. – Это то, от чего я стараюсь предостеречь парней. Но среди учащихся многие ревнуют… Это ревность…

  Ревность, конечно же, было ключевым словом. Именно поэтому он его повторил. Ревность была тем самым крючком, на который должен был попасться Лайн, и он попался:

  – Ревность? – спросил он озадачено, и это слово застало его врасплох.

  – Да, ходят слухи, что кто-то из учащихся хочет нанести ущерб нашей школе, – он знал, что его слова звучали фальшиво – разве не он, больше чем кто-либо любой, годами разрушал все устои «Тринити»? Но ему нужно было убедить Лайна, что в его словах фальши не было. – «Виджилс», Брат Лайн, всегда был со школой и никогда против неё ничего не совершал, никогда не наносил ей никакого ущерба. О, вероятно мы иногда бывали за бортом, но всегда действовали в интересах школьного духа.

  Арчи мог бы сказать, что его слова возымели эффект.

  И он знал почему.

  Потому что Лайн хотел ему верить.

  Что и было козырем в рукаве у Арчи.

  Важно, что они с Лайном должны были стать союзниками. И если Лайн не слишком доверял Арчи, что уж о доверии к другим учащимся «Тринити» – гори оно всё в аду.

  И Лайн, кивая головой, пристально слушал, пока Арчи говорил, осторожно подбирая слова, отчётливо произнося каждое из них, чтобы тот видел, что он (Арчи) не имеет к этому ни малейшего отношения, и не собирается хоть как-то обидеть епископа, школу или самого Брата Лайна. Он объяснил ему, что одной из его проблем всегда являются ревнивые ученики, которые попытаются дискредитировать всё, что он пытался делать – мир на школьном дворе, и, что «Виджилс» служит именно этой цели. Разве Брат Лайн не может согласиться с тем, что, например, школа «Верхний Монумент» была охвачена волнением учащихся, что там взрывались самодельные взрывные устройства, имели место акты вандализма? А в «Тринити» ничего такого не происходило – и всё благодаря «Виджилсу».

  Лайн теперь слушал, хлопая невыразительными глазами, в которых невозможно было что-либо прочитать. То были глаза сидящего в стеклянной банке рыбообразного существа, которое, наконец, прочистило горло и, обвиняя, ткнуло в письмо указательным пальцем:

  – И что же это? У меня есть несколько вопросов. Во-первых, как ты думаешь, что должно произойти во время визита епископа? Во-вторых, кто это должен устроить? И что можно с этим сделать?

  Главное было в том, чтобы убедить Лайна, что он – Арчи был в курсе всего происходящего:

  – Я знаю, кто это, Брат Лайн. Поверьте мне, я о нём позабочусь.

  Лайн, казалось, взвешивал слова Арчи.

  – Только осторожно. Мне не нужна гражданская война на школьном дворе – никакой мести и никакого возмездия.

  – Не волнуйтесь. Это несложно.

  – Ты не знаешь, что будет предпринято, чтобы досадить епископу и школе?

  – У меня есть некоторые подозрения, и до меня дошли некоторые слухи… – сказал Арчи, теперь он был осторожней, – …демонстрация перед мессой, по прибытию епископа,– он импровизировал – Какие-то намёки на протест, что-то вроде линии пикета.

  – Какие намёки?

  Арчи знал, что теперь Лайн в его руках. И это – то, что он так любил – импровизацию и раздувание из мухи слона.

  – Намёки на просьбу о более коротком учебном дне, и о более длинных каникулах.

  – Это невозможно. Мы должны жить по законам нашего штата.

  – Все это знают, но самое неприятное в том, что не всех устраивает этот закон.

  Теперь в глазах Лайна были сомнения, и он еще раз взглянул на записку.

  – «Произойдёт нечто ужасное». Это не выглядит протестом, а звучит скорее как угроза.

  – Вы можете мне не верить, Брат Лайн, но в момент визита епископа все исчезнут из школы…

  Фактически, у Брата Лайна не было никакого выбора, кроме как верить. Арчи знал, что в этом случае Брат Лайн ничего не сможет предпринять без серьёзных компромиссов. Борьба «Виджилса» или то, во что он верил, чтобы там ни было, попытка найти диссидентов будет подобна борьбе с туманом. Ему всё равно никого не взять с поличным. Всё, что у него было – так это только слова Арчи.

  Лайн вздохнул, нахмурился, сморщил подбородок. Даже сидя от него пяти или шести футах, Арчи вдыхал аромат его несвежего, тухлого дыхания. И тогда на губах Лайна выплыла неестественная ухмылка. Брат Лайн еще раз медленно открыл шуфлядку своего стола, достал оттуда другой лист бумаги, взглянул на него, а затем на Арчи.

  – Как бы там ни было, всё, что планировали заговорщики – напрасно. Вчера из епархии пришло письмо. В этом году епископу необходимо отменить визит в нашу школу. Национальный Совет вызвал его на важную встречу в Чикаго,– он положил письмо на вершину кучки бумаг, которую затем дотошно сложил в аккуратную стопку своими тонкими пальцами, так похожими на лапки насекомого.

  Лайн с триумфом посмотрел на Арчи со своей знаменитой, полной гротеска улыбкой, которая была просто карикатурой на улыбку. Лайн не привык улыбаться. Но за ней что-то было ещё, и что-то было за этими холодными ледяными глазами, теперь влажная и замороженная улыбка говорила о том, что Лайн не верил словам Арчи, которого это беспокоило меньше, чем то, что тот решил притвориться, что верит.