Текст книги "После Шоколадной Войны"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

  Он повернулся и спустился с крыльца. Он почувствовал себя так, словно он отступал, понеся серьёзные потери в перестрелке. Он побрёл к своей машине. Игривость и веселье весеннего дня раздражали его. Сверкающее солнце, дуновение армата сирени и весь этот пустой бред.

  За этот день он уже второй раз побывал у неё дома. В первый раз он приехал сюда сразу после уроков, не найдя ответа он поехал к её школе. Там никого не было. Заглянув через дверь главного входа, он увидел уборщицу, отдирающую шваброй коридор. В этой школе он был посторонним. Возвращаясь к машине, он понял, как мало он знал о её жизни, о её буднях. Иногда она могла рассказать ему о своих подружках. С двумя из них он был знаком, но в его памяти их лица были смазаны, и к тому же он не помнил, кто из них Дебби, а кто Донна.

  Его подбородок покоился на рулевом колесе, и он печально смотрел на дом Лауры. Его ожидание показалось ему безнадежным: дом был пуст, внутри не было никого.

  Его сознание переключилось на встречу «Виджилса» и на очередное странное представление Арчи. В обычной ситуации он мог взвесить и рассчитать каждый шаг Арчи. Но теперь он не смог на нём сконцентрироваться. Лаура и его мучения преобладали над всем остальным.

  Прошло пятнадцать минут. Расстроившись более чем когда-либо, он выдохнул почти весь, накопившийся в лёгких воздух, как и в случае других неприятностей. Он завёл мотор. Он больше не мог сидеть и не делать ничего.

  Один лишь лучик света был в этот мрачный день, не столь яркий, но, по крайней мере, не такой тусклый и блеклый, и не угнетающий, как всё остальное. Проект был отменен, как и участие в нём Рея.

  По крайней мере, он мог кому-нибудь принести хорошую новость, лучшее из произошедшего в этот мерзкий день.

  Позже мать Рея Баннистера повела его в подвал.

  – Он работает над секретным проектом, так что вероятно он тебя не впустит, – сказала она в хорошей манере. У неё было приятное загорелое лицо. Такого загара, как у неё, Оби никогда ещё не видел: глубокий и тёмный – цвета тающей карамели. Он следовал за ней через весь дом и затем вниз, по подвальной лестнице. – Не забудь постучать, – сказала она ему вслед.

  Дверь под лестницей была закрыта. Секретный проект? Он постучал.

  – Кто там? – из-за двери голос Рея звучал слабо.

  – Оби.

  Спустя какой-то момент Оби оказался около «секретного проекта», возле чего-то, чтобы не провалиться, похожего на гильотину, что, в общем-то, в точности ею и оказалось.

  – Ладно, это не совсем гильотина. Это – иллюзия, фокус, но один из лучших.

  – Ты сам это построил? – спросил Оби. Этот аппарат восхитил его и в тоже время напугал. В мрачном освещении подвала от него исходила угроза.

  Вдруг Рей показался застенчивым:

  – Я всегда любил что-нибудь построить собственными руками, – его рука махнула в сторону лезвия, и он сказал: – Я только что собрался проверить, как она работает. Хочешь помочь?

  Оби инстинктивно сделал шаг назад, он никак не хотел иметь дело с этой смертельной деталью машины. Все же он должен был признаться, что он очарован. Его глаза продолжали пялиться на плаху с вырезанным углублением, на котором должна покоиться шея жертвы. «Жертва», конечно же, было неподходящим слово. В конце концов, перед Оби стоял лишь предмет забавы и игры. «Иллюзия», как сказал Рей Банистер.

  Рей подошёл к верстаку и взял хозяйственную сумку. Невинно улыбнувшись, он извлёк оттуда кочан капусты.

  – Смотри, Оби? Я сейчас это продемонстрирую, так же как и любой другой фокус. Обычная капуста, которую моя мать купила в «Супере» за сорок девять центов. Она – молодчина, даже не спросила, зачем мне капуста.

  Рей Банистер положил капусту в углубление, примерно на три фута под лезвие, которое выглядело угрожающим и чрезвычайно опасно качалось над несчастным овощем. «А что, если это не кочан капусты, а настоящая голова?» – поймал себя на мысли Оби.

  – Смотри, – Рей Банистер растягивал слова, придавая голосу драматический оттенок. Он нажал на кнопку в верхней части гильотины. Лезвие резко пошло вниз, на мгновение блеснув, поймав луч света от свисающей с потолка лампочки. Кочан капусты разлетелся на тысячу маленьких кусочков сырых, желтых и зелёных листиков.

  – Не так чисто, как с чьей-либо шеей, но идея ясна. А теперь ты, Оби? – спросил, хихикая Рей.

  – Грязно, – прошептал Оби, скрывая тошноту. Какой ужасный день. И ко всему гильотина уже раскрошила капусту.

  – А сейчас, – произнёс расцветая Рей, кланяясь в сторону гильотины и приняв роль Великого Банистера. – Будь моим гостем.

  – Ты шутишь.

  – Разве ты мне не доверяешь?

  «Доверяю?» – Оби подумал об Арчи, о Баунтинге и о нападении около Пропасти, и ещё о недоступности Лауры. – Я никому не доверяю.

  – Эй, да это только фокус, иллюзия, – сказал нахмурившись Рей. Откровенно говоря, он сам был немного озабочен этой первой демонстрацией. Он знал, что этот фокус безопасен, и волноваться было не о чем, но ко всему он был раздражён. Он был раздражён с тех пор, как познакомился с Оби, который погрузил его в странный мир «Тринити».  – Смотри, я предлагаю себя в качестве жертвы, – продолжил он, держа в чистоте голос. – Я положу свою шею на плаху, а ты нажмёшь на кнопку.

  Оби покосился на смертоносное лезвие и остатки уничтоженного овоща. Запах сырой капусты заполнил воздух подвала.

  – Я предпочел бы этого не делать, – сказал Оби, также стараясь держать под контролем свой голос так, чтобы Рей Банистер не подумал, что он трусит. – Если что-нибудь будет не так, то в газетах появятся заголовки: «Учащийся школы «Тринити» лишается головы в результате неудачного фокуса…»

  – Давай, – сказал Рей, сделав энергичный шаг к гильотине. Он стал на колени и наклонился, положив свою шею в углубление, глядя теперь в пол. – Всё, что тебе нужно сделать, Оби, только нажать на кнопку.

  – Только не я, – возразил Оби.

  Рей изогнул шею, чтобы взглянуть на него.

  – Нет никакого риска. Ты думаешь что, я совсем сошёл с ума, чтобы так рисковать?

  Оби стало любопытно, он выглядит просто смешным или каким-нибудь параноиком?

  – Действуй, – скомандовал Рей, немного извиваясь еще раз приспособившись к плахе. – Это не самая удобная поза на свете.

  – Ты уверен, что это работает без сбоев? – спросил Оби.

  – Можно ли быть уверенным в чём-либо вообще в этом мире? – спросил Рей, и затем быстро: – Оби, это только обман. Подойди и нажми на эту проклятую кнопку.

  И, принимая судьбу, Оби вздохнул. Он понимал, что в этот день ничего не могло бы пойти по правильному пути, и если фокус не получится, то чёрт с ним. Чёрт со всем.

  – Ладно, это твоя шея, а не моя, – сказал Оби, делая шаг к гильотине. – И я не шучу, – и, взглянув на Рея, он спросил: – Готов?

  – Готов, – ответил тот немного приглушенным голосом. Была ли дрожь в его голосе?

  Оби нажал на кнопку.

  Ничего не произошло. Какой-то жуткий момент лезвие всё ещё висело, покачиваясь из стороны в сторону, а затем внезапно сверзилось вниз, настолько неожиданно и потрясающе, что Оби, потеряв дыхание, отскочил назад. Лезвие упало настолько быстро, что его глаза не смогли уследить за его спуском. И самое потрясающе было в том, как лезвие вонзилось в шею Рея, или это только так показалось, что оно вонзилось. Его шея оказалась невредима, не было ни какого ужасного разреза и ни какой крови. Лезвие теперь покоилось на дне углубления, словно оно прошло через плоть Рея.

  – Боже! – воскликнул от страха Оби.

  Рей вскочил с колен. Улыбка триумфа загорелась на его лице. Он действительно был очень доволен собой.

  – Voila! – радостно воскликнул он, махая рукой в сторону гильотины, и затем поклонился, широко разворачивая руки, словно снимая с головы шляпу.

  Оби закачал от удивления головой.

  – Чёрт, как это работает?

  Но в тот момент, когда со свистом опустилось лезвие, и у него внутри всё содрогнулось, он поймал себя на мысли, что на плахе должна быть шея того, кто напал на Лауру и трогал её руками.

  – Фокусник никогда не выдаст своих тайн, – сказал Рей Банистер, немного затаив дыхание.

  Оби сощурил глаза, оценив его слова. Рей всё равно, хоть и немного, но сомневался в эффекте фокуса? Могло ли оно так и не сработать?

  У Оби на этот вопрос ответа не было. Теперь, так или иначе, Рей Банистер почувствовал себя победителем. Он гладил рукой окрашенную под грецкий орех древесину и блестящее лезвие.

  Напоминая ему о первом своём визите, Оби сказал:

  – Послушай, Рей, помнишь, я тебе рассказывал о том задании, назначенном на день визита епископа?

  Рей кивнул, припомнив его особенности с искривленным выражением лица.

  – Ладно, оно отменено. Ты от него свободен. В тот день епископ не прибудет.

  Рей с облегчением выпустил воздух.

  – Здорово! Я действительно не хотел путаться в делах «Виджилса», о которых ты мне рассказывал.

  Оби не ответил, почувствовав к Банистеру немного жалости. Он знал, что Арчи вспомнит о нём рано или поздно, и что Рей Банистер обречён.

  Рей снова повернулся к гильотине, его глаза были полны внимания. Оби сощурился, изучая аппарат, а затем взглянул на то, что осталось от кочана капусты, рассыпанного по всему полу. Его почему-то пробирала дрожь.

  Когда через полчаса он был дома, он нашел записку, написанную рукой его матери:

  «Я у парикмахера. Звонила мать Лауры. Они вдвоём на несколько дней уехали в Спрингфельд навестить родственников».

  Мысли забегали в голове у Оби, словно преследующие друг дружку насекомые. Почему не позвонила сама Лаура? Почему её мать? И где в Спрингфелде у них живут родственники? Он скомкал записку и выбросил её в корзину. Моментом позже он достал её обратно, разгладив бумагу, он перечитал её снова. В накарябанных карандашом словах виделся конец света.

  В ту ночь ему снились дикие сны, и были ли они снами, или просто сгустком мыслей и эмоций, всплывающих из его подсознания, когда он неудобно лежал в постели и беспокойно ворочался с боку на бок? Картинки всплывали перед его глазами: Лаура, её красивые, полные губы, накрашенные помадой цвета кетчупа… машина у края пропасти… гильотина, со свистом слетающая на кочан капусты, вдруг превращающийся в человеческую шею, и брызги крови, разлетающиеся по комнате вместо листьев. Запах крови, ударивший ему в ноздри – пахнет ли кровь вообще?.. Его беспомощность в машине и образы в ярком луче фонаря, задыхающаяся Лаура и её крик… Грубые руки, придавившие его к земле и запихавшие его под машину… полуботинки с болтающимися шнурками…

  Полуботинки?

  Полуботинки он видел отчётливо. Исцарапанные и изрезанные, словно кто-то по ним несколько раз прошёлся ножом.

  И болтающаяся пряжка на одном из них, висящая на нитках, поблекшая медь, которая никогда не полировалась.

  Его сон лопнул, словно он сорвался с качелей и изо всех сил ударился о землю. Он сидел на кровати. Голова болела. Он взглянул на электронный будильник, на нём высвечивались цифры «2 : 31». Откинув одеяло, он протёр лоб, будто он бы смог стереть рукой боль, словно надпись с классной доски. Это был сон? Полуботинки были не из сна, даже если он видел их во сне, то почему они заставили его проснуться? Они были настоящими и не являлись плодом его усталости, расстройства или разочарования. Они вырвались из реальностей его памяти.

  Это была память:

  Когда неизвестно кто скрутил и придавил его к земле, в то время как ещё кто-то напал на Лауру, и затем его голова была уже около кромки переднего колеса, в нескольких дюймах от его глаз были порванные полуботинки на ногах того, кто держал его под машиной.

  Глядя в ночь широко раскрытыми глазами, словно его веки были распёрты зубочистками (что-то такое он видел в кинофильме про конг-фу), он знал, что его подсознание раскрыто.

  Это – ключ.

  Это больше, чем ключ.

  Часть того, что он смог увидеть, поможет ему безошибочно найти одного из тех, кто тем вечером напал на них около Пропасти. Он увидел, как он разоблачает этого ублюдка, вынуждая его признаться, и узнаёт о других, вовлечённых в эту акцию, когда в это время перед его глазами предстала Лаура, её глаза, сияющие с восторгом и любовью.

  Он лежал, глубоко дыша, в истощении, словно он только что завершил рискованную миссию, избежав тысячи ловушек, спасая свою жизнь… Он провалился в глубокий сон, в котором целая армия в расхлёстанных и изрезанных полуботинках топтала его тело на протяжении всей ночи.

 –***– 

  Когда зазвонил телефон, то Картер тут же поспешил ответить, трубка моментально оказалась у него руке. За последние несколько дней он стал нервным и возбужденным, он периодически оглядывался через плечо, чтобы убедиться в том, что за ним никто не следит (что чуть не превратилось в паранойю). Обычно Картер всегда был спокоен и никогда не нервничал, и даже перед самым началом футбольного матча он мог на пару минут задремать, а ночью он тут же засыпал, как только его голова касалась подушки. Однако в последние дни его замучила бессонница. Ему казалось, что над ним висит чёрная туча, готовая в любой момент разорваться и обрушить на его голову множество бед. И как только раздался телефонный звонок, он повёл себя так, словно ему был брошен вызов.

  – Алло, – он легко бросил слово, словно у него было замечательное настроение.

  В трубке было тихо, но ощущалось и чьё-то присутствие на том конце линии – чьё-то еле слышное спокойное дыхание.

  – Алло, – снова повторил он, стараясь, чтобы в его голосе не слышалась осторожность. – Что, неправильно набран номер, приятель? – здорово: бойко и смело. Но капелька пота оставила холодную дорожку от его промежности до пятки.

  Это ещё не всё.

  Картер подумал, что чёрт со всей этой бравадой, и решил повесить трубку.

  Тот, кто ему звонил, удачно выбрал момент, чтобы начать говорить именно тогда, когда Картер собрался оторвать трубку от уха.

  – Зачем ты это сделал, Картер?

  – Сделал что? – автоматически спросил он, хотя его нутро застонало. Арчи знал. Знал, что это сделал он.

  – Ты знаешь…

  – Нет, я не знаю, – продолжил он, не допуская ничего, и просто упражняясь в контроле над собственным голосом, для его ушей звучащим забавно.

  – Я не хочу тебе всё это пережёвывать, – задребезжал голос в трубке.

  Был ли это голос Арчи, он не был уверен. Арчи был неплохим актёром и подражателем. Картер был хорошо знаком с этим по встречам и собраниям «Виджилса».

  – Смотри, я не знаю, о чём ты говоришь.

  – Тебе станет намного легче, если ты признаешься, Картер.

  – Признаюсь в чём?

  Голос в трубке притих, а затем начал хихикать. Непристойный смех зазнайки, произнёсшего по телефону нечто неприличное.

  – Фактически, мы не нуждаемся в твоём признании, но оно могло бы чуть-чуть освободить твою совесть, и ты бы почувствовал себя лучше, и твой сон стал бы спокойней…

  Картер аж подпрыгнул, приказывая себе взять себя в руки. Он знал тактику Арчи. Он знал, как Арчи гордился собой за свою интуицию и проницательность, стреляя словом в темноту и попадая в яблочко. Как и сейчас, когда он предположил, что Картер плохо спит по ночам. Надо было быть осторожным. Не дать ему высказаться, уйдя от разговора.

  – Ты всё ещё слушаешь, Картер, и что ты об этом думаешь?

  – Думаю о чём? – переспросил Картер с уже командным тоном. Он успокоился, почувствовав, что он уже готов говорить по телефону. Словно сидя в окружении ему было нужно провести отвлекающий, обманный манёвр, чтобы оценить силы противника – ударить и отступить.

  – О, Картер, Картер… – вдруг с сочувствием и с полным пониманием в голосе.

  – И что же это за «О, Картер, Картер»-дерьмо? – грубо ответил Картер почувствовав себя лучше.

  – Что, несчастный ублюдок, ты не видишь? Если не ты сделал это, то ты бы не спешил повесить трубку. Господь с тобой, Картер, ты не прав, написав всё это.

  Картер знал, что, говоря по телефону, он, так или иначе, шёл в западню. Он должен был повесить трубку сразу и сделать это прямо сейчас, но не смог.

  – Смотри, – сказал Картер. – Я знаю, кто ты, и я знаю, что ты пытаешься сделать. Запугать. Арчи, я тысячу раз видел, как ты это проделываешь. Но на этот раз не сработает. Я не писал того письма. У тебя нет никаких доказательств и не будет, потому что я этого не делал.

  На другом конце линии установилась тишина.

  И затем смех.

  Картер приказал себе: «Повесь трубку. Повесь, пока ты на шаг впереди его».

  Но он этого не сделал и на этот раз. Его остановил смех, в котором было что-то не дающее выбраться ему из западни.

  – Ты – жалкий сосунок, Картер. Никто не упоминал письма, и никто о нём не знает…

  В голове у Картера бешено запрыгали мысли. Он знал о совершённой им фатальной ошибке, и ему придётся пойти на попятную.

  – На встрече «Виджилса», когда отменился визит епископа… – начал он.

  – Письмо не было упомянуто. Никто не знает о нём, Картер, кроме Брата Лайна, Арчи Костелло и парня, который его написал – тебя, Картер.

  Картер попытался сдержать вырывающийся из него стон.

  – Ты заплатишь за это, Картер, – теперь этот голос был знаком, теперь это был Грозный Арчи Костелло. – Жалкий предатель. Мне жаль тебя, Картер…

  Картер открыл рот, чтобы оправдаться и сказать Арчи всё, что он о нём думает…

  Но связь прервалась.

  И среди звуков прерывистого тона он услышал эхо отвратительного, инсинуированного голоса: «Мне жаль тебя, Картер…»

 –***– 

  Брат Лайн тянется к пакету, лежащему перед ним на столе, который несколькими минутами раньше был доставлен специальной почтой. Его кабинет залит полуденным солнцем.

  Брат Лайн с любопытством осматривает пакет, осторожно ощупывая его руками. Внутри лежит нечто размером с коробку из-под обуви, завёрнутое в красивую обёрточную бумагу и перевязанное белой тесьмой. На почтовой наклейке напечатаны его имя и адрес «Тринити». Синей, шариковой ручкой в левом верхнем углу написано имя отправителя: Дэвид Керони.

  И это важно, чтобы Брат Лайн знал, от кого этот пакет, что необходимо для дальнейшего осуществления плана.

  Озадаченно нахмурившись, но при этом, приятно удивившись, он вспоминает о Керони – о тихом, стеснительном, ранимом ученике, редко смотрящем кому-либо в глаза. Брат Лайн достаёт из кармана свой старый, добрый и испытанный красный швейцарский нож и перерезает тугую тесьму, и, звонко лопаясь, она извивается, словно смертельно раненная змея. Осторожно и не торопясь, чтобы не порвать бумагу, он разворачивает пакет. Он скрупулезен в своих действиях, точен и никогда не совершает лишних движений.

  Он удаляет обёрточную бумагу…

  Взрыв. Взрывная волна отрывает ему руки и разносит всё его тело на тысячи мелких кусочков. Кровь и обрывки его плоти разбрызгиваются по стенам и потолку.

  Его голова катится по полу, оставляя за собой кровавый след...

  Или:

  Брат Лайн стоит на трибуне в зале собраний перед учащимися «Тринити», очередной раз браня кого-то из них за какой-нибудь проступок. Он никогда не бывает доволен происходящим в школе, его никогда не устраивает поведение учеников, ведь всегда находятся какие-нибудь оплошности.

  Внезапно у него посреди лба появляется маленькое красное отверстие, из которого начинает течь кровь. Она огибает его нос с одной и с другой стороны, и двумя струйками стекает вниз по его щекам. Тёмная и уродливая кровь.

  Брат Лайн делает шаг вперед, словно пытается убежать от чего-то отвратительного и ужасного, происходящего позади него, но ударяется о какую-то невидимую каменную стену. Эхо выстрела отражался от стен зала и, разрывая гробовую тишину, кажется раскатом грома.

  Снайпер улыбаясь наблюдает за тем, как тело Лайна с сильным глухим ударом падает на пол школьного зала. И этот улыбающийся снайпер, конечно же, сам Дэвид Керони.

  Или…

  Но Дэвид Керони устал от игры в убийство Брата Лайна. От себя он устал так же, как и от загадки, почему до сих пор он живёт на этом свете. Ему очень хотелось действовать, и ему нужен был решающий момент, но ему надо было ждать. Ждать чего? Момента, когда нужно действовать, и команды, когда такой момент наступит. Какой ещё команды? О, но он знал, что эта команда последует, как и то, что он обязан ждать. И он позволял себе игру воображения: Брат Лайн зарезан ножом или смертельно ранен винтовочным выстрелом, но это было лишь небольшим развлечением, чтобы оттянуть время, когда он терпеливо ждал приказа.

  Сидя в кухне на стуле, положив на локти подбородок, он не терял бдительности. Нужно было быть готовым, вести себя тихо и спокойно, говорить лишь, когда необходимо что-то сказать. И он был готов к действию, когда прозвучит команда.

  «Может, выпить стакан воды?» – спросил он, ни к кому не обращаясь в частности. Он знал, что он кого-то спрашивает, но пока ещё не осознаёт его присутствия. Ещё не время.

  «Да. Выпей воды».

  Он пил воду прямо из-под крана, делал это механически, его не слишком мучила жажда, но нашел тайну времяубийства, заполняя минуты и часы своей жизни незначительными действиями. Вся тайна была в том, что ему надо было продолжать что-то делать: двигаться, говорить, есть, бороться с желанием быстро со всем этим покончить. Ему надо было играть сразу множество ролей, которые от него теперь требовала жизнь. Ему надо было делать что-то, чтобы они ничего не знали и ничего не заподозрили. Они – это его мать и отец, и его брат Энтони. Они – это его одноклассники, преподаватели, люди в автобусе, в магазине, на улице. Нужно было скрываться от мира, быть умным. И лучшим способом делать это, было научиться хитрить и быть в камуфляже защитной окраски: «Хай, мама, всё прекрасно. В школе сегодня всё было хорошо. Какой замечательный день, мам». И при этом не сказать: «Я сегодня стоял на перилах моста, над железнодорожными путями, но не прыгнул. Хотя и собрался это сделать. Не прыгнул, потому что ещё не было команды».

  А когда она будет, эта команда?

  Он вышел из кухни и прошёл через обеденную комнату, осознавая движение своих рук и ног, работающих слаженно, и остановился у раздвижных французских дверей, ведущих в гостиную. Какой-то момент он колебался, затем открыл двери и вошёл внутрь. Он словно переместился из одного столетия в другое, и его окружил дух прошлого.

  Гостиной они пользовались в особых случаях, по главным праздникам или, когда нужно было собраться всей семьёй, например, по случаю приезда родственников из Италии, по окончании учебного года, и так далее. На полу лежал толстый ковёр, сверкали мебель и пианино, которое его мать полировала, несмотря на то, что им почти не использовались. Никто на нём не играл с того момента, как умерла его бабушка за год до того. Дэвид тайком брал уроки игры на фортепиано в школе Прихода Святого Джона, у лишённой слуха монахини, которая била его по пальцам линейкой, когда он нажимал неправильную ноту. Его мать играла «на слух», извлекая ужасные аккорды в тональности «до-мажор».

  Он открыл пианино, словно снял крышку гроба, взглянул на клавиатуру, которая поприветствовала его своей отвратительной улыбкой с пожелтевшими зубами. Его палец коснулся «до» первой октавы. На удивление глубокий звук заполнил собой комнату. Он замер, вслушиваясь его отражение от стен и потолка.

  Он вспомнил, что «C» – это нота «до» на клавиатуре, а также просто буква. Буква, разрушившая его жизнь – оценка, как-то раз поставленная Братом Лайном.

  Дэвид закрыл крышку пианино, заставив исчезнуть ужасную улыбку жёлтых клавиш. Ещё какое-то он мгновение стоял около пианино, словно в ожидании команды, будь она от неодушевленного предмета: от элемента мебели или музыкального инструмента, или от человека? Он не знал, откуда она последует, но он всё же знал, что выполнит эту команду, как только она прозвучит. И что ему нужно будет сделать: с собой, с Братом Лайном?

  Он тщательно закрыл за собой раздвижные французские двери и подошёл к окну столовой, выходящему на задний двор. Там надрывно кричала птица, словно её ранили. Земля, которую отец перекопал для посадки деревьев, лежала в беспорядке, почти как на свежей могиле.

 –***–

  Сложность была в том, как найти коричневый полуботинок с растрёпанной «молнией» и болтающейся медной пряжкой среди сотен, чёрт возьми, тысяч пар обуви, ходящих повсюду в Монументе. Невозможно? Но он должен был заставить себя, найти это возможным. Надо было принять меры. Найти. Где-нибудь начать – и это где-нибудь было в «Тринити». И затем продолжить дальше.

  Устав «Тринити» в отношении одежды был не слишком строг. От учащегося требовалось, чтобы он был в рубашке, в галстуке, в пиджаке и брюках неустановленного цвета. Запрещены были спортивные тапки (за исключением спортивных уроков), ботинки и рабочая одежда. Наиболее популярной обувью в «Тринити» были полуботинки, застёгиваемые на «молнию» и затягиваемые пряжкой.

  «Хорошо подумай», – сказал себе Оби, одеваясь утром в школу, как обычно, имея трудности с узлом на галстуке, чтобы второй конец не торчал из-под первого. Он не мог себе позволить быть пессимистом. С пессимизмом приходят безысходность и отчаяние, и, наконец, поражение. Он не мог позволить такому случиться. Он не мог всё это так просто бросить, потому что вся его жизнь была под опасностью разрушения, и ему нельзя было бездействовать и дать этому произойти.

  Где-нибудь, наверное, в эту же минуту кто-то у себя дома надевал изрезанный полуботинок, пока ноги Оби по очереди втискивались в его собственную обувь.

  Оби взглянул на себя в зеркало. Он выглядел ужасно. Красные глаза. Желтые пятна в уголках у переносицы, которые появлялись каждый раз при сильном утомлении. Свежие царапины на подбородке. Поблекшие волосы, словно высохшая на стекле пыль. Словно всё его тело и даже волосы отказывались принять произошедшее – то, что не должно было случиться, и что нельзя было допустить.

  Он продолжал тихо говорить с собой, при этом наблюдая в зеркале обвисшие уголки своих губ: «Время воспрянуть духом, Оби. У тебя есть ключ. Следуй за ним. Найдёшь обувь, с ней этого парня, а затем узнаешь, что делать дальше. Это лучше, чем не делать ничего, лучше, чем просто ждать, когда вернётся Лаура, и ей нечего будет предложить».

  Он разработал стратегию, как пробудиться и придти в себя, и решил, что в школу поедет не на машине, а на автобусе. Что даст ему возможность понаблюдать за школьниками и их обувью на тротуаре и в автобусе. Он ненавидел мысль о поездке на автобусе: «Что, я снова стану одним из этих снобов?» Но он знал, что найти этот полуботинок было важнее, даже того, как и когда добраться до школы. Ему нужно было смешаться с толпой. Его глаза не должны были пропустить ни одной пары обуви.

  Он поспешил выйти из дома, но ноги его не слушались, переставляясь по-старчески вяло, тяжело, словно на них были увесистые зимние ботинки. На автобусной остановке в конце улицы он стоял отдельно от всех детей и подростков, ожидающих школьный автобус. Они галдели и хулиганили на свежем утреннем воздухе, топая ногами, толкая друг друга локтями и бедрами. Глаза Оби пробежались по их обуви. Трое из них были в истёртых изношенных сандалиях – они были из школы «Верхний Монумент», где не было никакого устава и никаких правил в отношении одежды. У двоих – полуботинки, чёрного и коричневого цвета, и с целыми застёжками, у кого-то пара высоких черных ботинок, и ещё двое в лакированных туфлях.

  Оби казалось, что он выглядит, как беспризорный, который всю свою жизнь ходит с опущенной головой в поиске потерявшихся монет, сигаретных окурков – всего, что валяется на земле.

  Следующие несколько часов – в автобусе, на школьном дворе, в классных помещениях, в коридорах Оби попадал в непроходимые джунгли обуви, пялясь во всё многообразие разных оттенков, стилей и изношенности. Полуботинки были чистыми и грязными, аккуратными и сильно растрёпанными, коричневыми, черными, пятнисто-серыми. На них были пряжки всех видов: рифлёные, гладкие, медные, серебряные. Серебряные? Нет, не серебряные, но покрытые похожим на серебро металлом. Можно было сказать, что учебный год подходил к концу. Новая обувь не попадалась, как и новая одежда. Вместо этого были полинявшие рубашки, мятые галстуки, протёртые чуть ли не до дыр на пикантном месте брюки. Обувь была настолько изношена, что никакой полиш не смог бы её оживить. Иногда его глазам мог попасться полуботинок с застежкой, которая могла быть сломана, перекошена или отсутствовала вообще, и тогда в его венах начинала пульсировать кровь, но он напрасно пытался что-то рассмотреть в идущих вверх по ступенькам ногах. Ложная тревога. Похоже, что весь этот день только и состоял из ложных тревог, разочарования и усталости.

  После уроков ожидая автобус, он надеялся на то, что Арчи или кто-либо ещё из его знакомых не заметит его, стоящего в одиночестве. Он снова осознал бесполезность его поисков. Он не знал, как можно проверить каждую пару обуви в большом городе, если предположить, что нападавшим был кто-то не из его школы.

  Его плечи обвисли, подбородок упал на грудь.

  В уголках его глаз собрались слезы расстройства. Он отвернулся, чтобы не позориться, и, не желая, чтобы кто-то это увидел. Он отошёл от автобусной остановки. Ему хотелось побыть одному. И он знал, что поиск бесполезен. Не только поиск, но и вся его жизнь – она бесполезна, пуста и лишена какого-либо смысла.

 –***– 

  За что Арчи так любил Мортон, так это за то, что она была умной и, вместе с тем, молчаливой, и в первую очередь красивой: длинноногой, стройной и белокурой, кроткой и, как поётся в песне, гибкой как ива. И Арчи каждый раз приходил к Мортон, к самой любимой девушке из школы «Мисс Джером», и она ни разу его не отвергла.

  Он говорил с ней обо всём и ни о чём. Она слушала и не только. Она тут же принимала его настроение и его нужду, а он не признавал больше никого. Её прикосновение было для него ловким, нежным и долгожданным. И ещё он мог с ней поговорить. Конечно, не обо всём. Обычно, он говорил с ней загадками, и так или иначе она его понимала. Не загадки, а его потребность говорить загадками. Мортон была прекрасной. Хоть она иногда могла действовать ему на нервы, большую часть времени, она всего лишь была прекрасной.

  Как и сейчас, у него в машине, в темноте, вносимое ею умиротворение, Мортон и её готовность отдаться ему и её знание – как это сделать. И Арчи расслабился, раскрепостился, предоставляясь удовольствию от её прикосновений к его телу.

  – Ты это любишь, Арчи? – спросила Мортон, её тон указывал, что она уже знает ответ.

  Арчи что-то неясно пробормотал, в его словах не было никакой необходимости, важна была лишь его реакция на её мягкие движения.

  – Какое-то время ты был не здесь, – сказала Мортон, посылая в его ухо слова вместе с тёплым воздухом.