Текст книги "После Шоколадной Войны"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

  В глазах Лайна на мгновение промелькнула вспышка, словно холодный луч солнечного света коснулся поверхности озера. Его лицо было невыразительным, но Арчи почувствовал напряжение в мякоти щёк Лайна. Они с Лайном всё время были на ножах, показывая друг другу зубы, играя во всякие неспокойные игры.

  Лайн чуть заметно взмахнул правой рукой, пропуская удар Арчи, показывая, что он понял, что это было устное возмездие.

  – В школе какое-то время было тихо, – сказал Лайн, тон его речи был теперь более открыт, словно некая вступительная часть закончилась, и настала пора перейти к делу. – Ты начал их проверять.

  Арчи знал, кого он подразумевает под словом «их».

  – Я должен выразить своё восхищение, Костелло, тобой и твоими методами. Я знаю, что принимаемые тобой дополнительные меры действуют, но ты держишься отдельно. И жизнь становится гладкой, не так ли?

  Несколькими месяцами ранее между ними был разговор уже после «шоколада» и непосредственно после принятия Лайном поста директора «Тринити»: «Знаешь, Костелло, жизнь в «Тринити» может быть очень лёгкой и приятной для нас обоих», – сказал Лайн. – «Я хочу продолжить замечательные традиции «Тринити», сделать её лучшей подготовительной школой в Новой Англии. Что ещё зависит как от преподавателей, так и от учащихся. Ушедший на пенсию наш дорогой директор, был замечательным человеком, но он так и не понял учащихся, Костелло. Он не был бдительным». – Бдительным. Это слово зычно соскочило с языка и губ Лайна, неся в себе особый смысл, слово подпрыгнуло в воздухе и повисло. Арчи кивнул. Он понимал, о чём говорил Лайн. – «Я – бдительный и всегда стараюсь быть таковым. Я также знаю, что парням нужны их игры, спорт, и они иногда должны давать волю своему характеру, когда это может быть возможным, и я это понимаю и допускаю, но в пределах допустимого. Чтобы это не становилось препятствием для высоких целей и задач «Тринити», и её администрации».

  Слова. Дерьмо собачье. Администрация школы была под строгим контролем Брата Лайна. Было известно, что он оформлял перевод для Брата Джекуса, для единственного из членов учительского совета, даже сумевшего проявить независимость. Джекус сумел выступить против произошедшего на «шоколадной» стычке прошлой осени. И к тому же Джекус не поддерживал происходящее на сцене «Тринити», чего было предостаточно для претензий Лайна. Но, несмотря на то, что все слова Лайна были дерьмом, их смысл нёс для Арчи прямизну и правду. Они с Лайном говорили на одном и том же языке, на языке не обычного разговора, а текста, спрятанного между строк, как у конспираторов или шпионов. Лайн говорил ему: «…но держись от меня подальше. Играй в свои игры, Арчи, заботься о заданиях, пусть у «Виджилса» будут свои забавы. Но только не впутывай в это меня, как директора школы. Иначе…»

  – Между прочим, Костелло, у меня есть несколько неприятных новостей.

  «Не так уж и, между прочим», – подумал Арчи. Теперь он знал, зачем Брат Лайн искал его, чтобы встретиться с ним здесь, у школы, на заходе солнца. У меня есть несколько неприятных новостей. Он ни разу не слышал от Лайна каких-нибудь приятных новостей.

  – Новости из районного отдела образования. Манчестер, Нью-Хемпшир.

  «В точку, Брат Лайн – тут ещё и география».

  – Брат Юджин – ты помнишь его? – спросил Лайн, как-то простодушно и невинно. Вопрос, звучало ли это так уж простодушно и невинно?

  Арчи кивнул, радуясь тому, что он всего лишь вспотел, то ли от вечернего тепла, то ли от подступившего волнения, радуясь тому, что капли влаги на его на лбу не выдавали его.

  – Брат Юджин. Он умер. Он вчера скончался в больнице, в Манчестере.

  На мгновение, в падающей тени Арчи увидел мягкое, ироничное лицо Брата Юджина, наложенное на черты Лайна, и он вздрогнул.

  – Он до конца так и не пришёл в себя.

  Арчи знал, о чём хотел его спросить Лайн: отчего он не пришел в себя? Но Арчи не мог подарить ему такую радость. Так или иначе, они оба знали причину его смерти.

  – Порядок потерял своё великолепие. Чувствительный учитель, – сказал Лайн. – Скажешь что-нибудь, Костелло? Может быть, в честь самого себя? Ты поработал в классе у Брата Юджина, не так ли?

  – История, – сказал Арчи. – Осенний семестр.

  – Комната номер девятнадцать? – спросил Брат Лайн, в его голосе сквозил гнев, и он внезапно сместился так, что вспышка лучей заходящего солнца ударила в глаза Арчи, ослепив, на мгновение лишив его зрения. Комната номер девятнадцать и те прекрасные руины, легенды наполнившие «Тринити».

  – Меня не было в комнате номер девятнадцать, – сказал Арчи, контролируя свой голос, чтобы тот не поменял окраску. – Там был кто-то другой, кто-то из новичков, – уводил в сторону он, меняя позицию так, чтобы снова видеть глаза Лайна.

  Их пристальные взгляды на мгновение сцепились, и Лайн начал уходить от этого контакта глаз. Уведя глаза вниз, он сказал:

  – Мы поставим отдельный памятник Брату Юджину. Но я думаю, что ты специально сходишь в свою церковь и произнесёшь молитву за упокой его души.

  Арчи ничего не ответил. Уже несколько лет он не ходил на воскресные молитвы. С него хватало затяжных месс в зале собраний по какому-нибудь особому случаю. Он мог прослушать мессу лишь, когда на ней присутствовали его родители, и следовал лишь тем ритуалам, что нравились им, и его не волновало, нравилось это им или нет. Но в доме правил мир, когда, молясь, он играл роль благодарного сына.

  – Тебе нечего сказать, Костелло? – спросил Лайн, раздражение рисовалось между его словами.

  – Брат Юджин был хорошим человеком, – сказал Арчи. – Я любил его. – Ему нужно было что-нибудь сказать, и на самом деле он говорил правду, и не было его личного участия в задании, связанном с комнатой номер девятнадцать. Ничего личного во всех заданиях.

  – Я не зацикливаюсь на прошлом, Костелло, – сказал Лайн. – Но знай, молитва всегда полезна для души, например, для твоей.

  Арчи продолжал молчать, а Лайн, похоже, принял его молчание как одобрение, потому что он глубоко вздохнул, словно только что сделал нечто лучшее из совершённого за этот день и возвращался к своей обычной рутиной. Он осмотрел тёмные здания, укутанные в тишину, белую вагонку резиденции – блестящую, словно кости динозавров.

  – Я люблю эту школу, Костелло, – сказал Лайн.

  «Как и преступник, который любит свои преступления», – подумал Арчи. – «Что является секретом конца света и поводом для очередного деяния. Да, и, конечно же, греха, что всегда восторжествует. Потому что преступник, будь он насильником или ночным вором, любит свои преступления. Вот почему реабилитация не может быть возможна. Ведь сперва тебя освободили от любви и чувств».

  Лайн снова взглянул на Арчи. Всё выглядело так, словно разговор ещё не закончен, пока он не сменил выражение.

  – Держись, Костелло, – сказал он, и засеменил куда-то своими мелкими и частыми шажками, которые часто и запросто все повторяли, передразнивая Лайна.

  На какой-то момент Арчи позволил себе отвращение, когда он увидел удаляющегося во мрак Лайна. Какой же он был дешёвкой. И вся эта фальшивая забота о Брате Юджине. Лайн ничего не предпринял, после произошедшего в комнате номер девятнадцать, он был так поглощён своей карьерой, и Арчи всегда так от этого зависел. И это было тем, что его и Лайна сделало союзниками. Что всегда беспокоило Арчи, когда он имел дело с кем-нибудь таким, как Брат Лайн. И тогда он вспомнил о сюрпризе, ожидающем Лайна – о визите Бишопа и, может быть, кого-либо ещё.

  Он шёл на стоянку к своей машине, оставленной на пустующем пространстве около въезда, которое до того никто ещё не посмел занять. Ему не хватало импульса удовольствия, обычно посещающего его, когда он обдумывал очередное задание.

  Подул ветер, ветви деревьев закачались, и на окнах резиденции загромыхали жалюзи. У Арчи внезапно поднялось настроение. Он знал, что он где-то в стороне от остальных. Стемнело. У него была замечательная тайна, которую он не разделял ни с кем.

  Остановившись около машины, он расправился, поднял лицо, и ветер освежил его. Он прошептал: «Я – Арчи». Он слышал собственный голос, угасающий во мраке. В ответ не было ничего, даже эха. Было то, чего он так хотел: одиночество, отдалённость от всех, недосягаемость, что исключалось лишь только со знакомыми руками и губами мисс Джером.

–***–  

  – Так – далеко.

  – Нет?

  – Далеко.

  – Один раз... один лишь раз.

  – Одного раза недостаточно.

  – Достаточно.

  – Нет, всегда будет достаточно...

  Это была их игра, весёлая и смешная, в которой чувствительность каждого нерва была на пределе. Игра в кошки-мышки. Дюйм здесь – дюйм там. Немного дать и немного взять. Спрятать здесь и найти там. До ужаса смелая игра, не позволяющая вернуться в ту же самую исходную точку. Игра на грани сумасшествия, когда его любовь к Лауре Гандерсон становилась всё сильнее и сильнее.

  Игра перешла в ритуал. Они приехали к ущелью, в парк, на их любимое место – на край земли, свисающий над пропастью. Огни Монумента мерцали перед ними словно залитый неоном базар. Оби не замечал их. Он забыл о Монументе, о «Тринити», о «Виджилсе». Он погрузился в волшебное присутствие Лауры в его машине и в его жизни.

  Он целовал её, и она стонала мягко, глухо, хрипло. Лёгкая дрожь её тела выдавала её собственное желание. Нет, не желание. Он не хотел о ней так думать. Она для него была более чем телом, более чем девочкой для ласки или заботы. Эти игры были больше, чем игры: это был ритуал, выражающий их любовь, их желание друг друга, сладость, боль страсти. Но далеко этому зайти Лаура не позволяла. Она вдруг начинала охладевать, брать себя в руки, и он всегда уступал. Уступал, потому что он не мог предположить, где на этот раз она остановит эту их игру и уйдёт в себя – из-за «Тринити», из-за чего-нибудь ещё?

  В первый раз они встретились вечером на танцах и внезапно приглянулись друг другу. Они плавно двигались под медленную музыку, но когда она вдруг узнала, что он учится в «Тринити», она напряглась и повела в сторону.

  – Что случилось? – спросил он.

  – Отвратительное место, – сморщив нос, ответила она.

  – Все школы отвратительны, – возразил он, снова пытаясь подтянуть её к себе ближе.

  – Я всегда слышала о «Тринити» только самое худшее, – сказала она не в ритм музыке и сопротивляясь танцу.

  – Слухи. Не суди обо мне по месту, где я учусь, – он почувствовал, как эта девушка, находясь в его руках, вдруг стала для него важнее, чем школа, хотя он понимал, что предаёт «Тринити». – Суди лишь по мне.

  – Ты кто? – спросила она, глядя прямо ему в глаза.

  – Я – хороший мальчик, – ответил Оби.

  И она улыбнулась.

  Но «Тринити» всегда стояла между ними. И ещё больше, чем «Тринити», сам «Виджилс». Главное, что когда они просто говорили об этой школе, то в их разговоре всё чаще и чаще начинали возникать паузы. В конце концов, Оби всё время был вынужден вести себя осторожно, и он боялся потерять её и натворить что-либо, что оттолкнёт её от него прочь, и дистанция между ними снова возрастала, как и тогда – в тот их первый вечер на танцплощадке.

  А сейчас она была рядом, в машине. Закрываясь от него в этой весёлой игре, реагируя, волнуясь, теряя дыхание, она становилась всё дальше.

  – Оби, пожалуйста…

  – Ещё минуту, – прошептал он.

  – Для твоего же блага, – сказала она, но он мог слышать в её голосе хрипотцу, всегда выдающую её желание.

  – Мне нужно досчитать до шестидесяти.

  Он проговаривал слова так, словно упаковывал в них нежность и деликатность. Его пальцы шевелились, словно нажимая клавиши какого-то волшебного инструмента.

  Спустя момент-другой она снова останавливалась, отворачиваясь и отталкивая его прочь.

  – Так много и так сразу, – сказала она довольно грубо, и он ослабил объятья. Каждый раз, проходя всё это, Оби был в ужасе. У него было чувство, что в последнюю минуту что-нибудь будет не так, всё испортится, и он унизится прямо у неё на глазах. Он старался не рисковать. И, несмотря на его страстный протест такому концу, он был благодарен Лауре за её предостережение, за те ограничения, которые она расставляла.

  Нежно её обняв, он прошептал:

  – Я тебя люблю…

  Она расплющила руками щёки – покорный жест, почти вышибающий слёзы из его глаз.

  Внезапно салон машины осветился светом фар. Оби и Лаура инстинктивно пригнулись. Сюда могли нагрянуть любители поразвлечься, чтобы, взяв с собой девушку, приласкать её или всего лишь деликатно с ней пообщаться. Пропасть также была целью для любителей понаблюдать за этим из кустов или для неприятных ребят, врывающихся сюда с визгом резины, слепя фарами и наводя на всех ужас. Вторгшаяся машина удалилась, рассекая воздух светом фар.

  Они снова обнялись. Оби был рад тому, что Лаура снова вернулась в его объятия. Машина скрылась, их укутала полная темнота, и его рот снова стал искать её губы. Его рука мягко задвигалась в темноте, утопая в мягкой плоти её тела.

  И всё та же их весёлая игра.

  – Теперь, Оби… – предупреждая.

  – Ещё.

  – Оби…

  – Пожалуйста, досчитай до десяти.

  – Оби.

  Сам Бог только мог знать, как он любил, как он желал её, и как нуждался в ней.

  – Нет, – наконец выпалила она, со злостью в голосе, быстро и нетерпеливо убирая его руку со своей груди.

  Её торопливые движения рассеяли все его сомнения. Не уже ли она не понимала, что он её любит? И для его ли собственного блага она всё это делала? И их ураганный роман с неделями кинофильмов и «бургеров» в «Макдоналдсе», и сладкая мука здесь, на краю пропасти. И он понимал, что знает о Лауре Гандерсон очень мало. Он ни разу не встречался – ни с её матерью, ни с её отцом, ни с кем-либо из её друзей, словно он был секретной частью её жизни. Большую часть времени, проводимого ими, она старалась лишь говорить. Или она сожалела о том, что он вошёл в её жизнь? Оби было бы удобно сказать себе, что она желала его исключительно для себя.

  Он с нежностью наблюдал, как она расправляла свою блузку, расчёсывала волосы. Благослови её Господь. Она уравновешивала худшее, происходящее в его жизни, как, например, его визит к Рею Банистеру в этот день. Он видел разочарование на лице Рея, сложившемся, словно поваленная ветром палатка, когда Оби рассказывал ему о той роли, которую он должен сыграть в новом задании Арчи.

  – А это потом, – сказала Лаура, вырвавшись из его объятий.

  – Я знаю, – сказал он, сопротивляясь.

  В какой-то момент она была пылкой и любвеобильной, а затем вдруг могла стать аккуратной и деловой.

  Он завёл мотор. Он хотел, чтобы они вдвоём ехали вечно, без остановки, как можно дальше от Монумента и «Тринити», от Арчи Костелло и «Виджилса».

–***–  

  Кулак Картера изо всех сил ударился в стену. Незащищённые увесистой перчаткой голые костяшки глухо вонзились в штукатурку. Эхо этого удара волной разошлось по всему телу Картера, словно землетрясение, и в его глазах запрыгали «розовые зайчики». Однако боль показалась ему терпимой и даже приятной. Его действия в этот момент были лишь следствием его внутреннего протеста происходящему в школе. Кое-как, до недавнего времени, пока у него были бокс и футбол, Картер с безразличием наблюдал за очередными проделками «Виджилса», и он ни во что не вмешивался. Иногда его могли удивить некоторые задания Арчи, но не более того. И ещё он знал, что никогда не простит его за «шоколадное» задание, в результате чего, указом Брата Лайна была расформирована боксёрская команда. А теперь приближался визит епископа.

  Картер осмотрел гимнастический зал. Ему всегда здесь нравилось. Боксёрское братство и запах – аромат прокисшего пота, покрывающего тело и затем впитываемого одеждой, и боксёрские груши, маты, мешки с песком и эти красивые гимнастические снаряды. Теперь всё было убрано, остались лишь пустые трибуны, баскетбольные щиты с пожёванными сетками, бесформенно свисающими с колец, и отсутствие ринга, разобранного и убранного навсегда. Картер почувствовал, как к нему возвращается гнев, перемешанный с печалью. Всё пропало из-за Арчи Костелло.

  Он снова ударил кулаком в стену. К собственному удивлению, несмотря на сильную боль в суставах пальцев, он почувствовал себя лучше. Это был ответный удар, адресованный не только Арчи, но и всему окружающему миру, который смотрел на него лукавыми глазами и видел в нём лишь нападающего, который ломает бурную футбольную защиту, замыкающую вокруг него плотное кольцо, и не только всему этому миру, но и людям, сидящим в экзаменационной комиссии, от которых зависит, будет ли он учиться в Дейлтон-Колледже, специализированном на спортивном образовании. Туда принимают лишь таких парней, как Картер. Он был способным учеником, но удача улыбалась ему не всегда. Его даже ещё не приняли, и его дальнейшая судьба была ещё неопределенна. Ладно, он не был слишком одарён какими-либо талантами, но в усидчивости ему было не отказать. Время от времени его имя удостаивалось всяческих похвал. Но никто не знал его иначе, чем как футбольного нападающего. А было ли в нём что-либо еще? Да, было и должно было быть. И ему нужно было доказывать всем и каждому, что он больше, чем просто нападающий, когда все собираются вокруг него и ничего не делают.

  «Мне нужно поговорить с Оби», – сказал он вслух, никому это не адресуя. В это время дня в гимнастическом зале он никого бы и не нашёл. В последнее время у него развилась привычка в полный голос разговаривать с самим собой, когда поблизости никого не было.

  Он звонил Оби из телефонной будки, стоящей в главном коридоре на первом этаже напротив двери в кабинет Брата Лайна. От телефонной книги давно уже ничего не осталось, и ему пришлось искать записанный где-то номер телефона Оби. Дверь будки была сломана и выброшена на свалку. Пока в трубке повторялись гудки, глаза Картера смотрели вдаль, в конец коридора, где на стенде были выставлены спортивные награды. Когда он увидел выстроенные в ряд кубки и расправленные под стеклом грамоты, у него поднялось настроение.

  Когда Оби снял трубку и ответил, то его голос показался Картеру тонким и пронзительным. Прежде они ещё ни разу не разговаривали друг с другом по телефону.

  – Что случилось? – спросил Оби.

  – Визит епископа, вот что, – глубоко вздохнув, ответил Картер. – Оби, мне кажется, что это ошибка.

  На другом конце линии воцарила тишина.

  – Арчи заходит слишком далеко, – продолжил Картер. – Это уже через край.

  – Всё, что связанно с Арчи – всегда через край. Ты лишь недавно это заметил?

  – До этого никому нет дела, пока оно не выходит за рамки школы. Но это новое задание вовлекает епархию, например, а также священников из города, которые всегда приглашены как гости. Это – ошибка, Оби. Арчи собирается оскорбить епископа, а это грозит неприятностями и в большом количестве.

  – И что с этим можно сделать? – спросил Оби.

  – Не знаю.

  – Наверное, ты хочешь попробовать заставить Арчи изменить своё мнение.

  Глубоко вздохнув, Картер притих, гадая, как далеко можно будет уйти с Оби. И его инстинкты подсказывали ему, что в последние дни Оби уж точно не дружил с Арчи, в отличие от того, как было раньше.

  – Я не думаю, что Арчи в состоянии хоть как-то изменить «своё мнение».

  – И что же ты думаешь?

  – Брат Лайн.

  Он слышал в трубке, как Оби резко набирает воздух, и то же время он сам оглядывался вокруг, словно, называя имя Лайна, он мог заставить его появиться. Но в коридоре было пусто.

  – Мы пришли к тому, чтобы заставить Лайна отменить визит епископа, – сказал Картер.

  На другом конце линии стало ещё тише. Оби, наконец, спросил:

  – И как же мы это сделаем, Картер? – в его голосе сквозил сарказм.

  – Это как раз то, о чём я хочу с тобой поговорить. Надо полагать, что две головы лучше, чем одна, правильно?

  – Иногда.

  – Иногда? – переспросил Картер, внезапно заволновавшись. Возможно, он недооценивал Оби, или Оби всё-таки доверял Арчи. – Ты, наверное, меня не расслышал. Разве ты не согласен со мной, что план Арчи на день визита епископа – ошибка?

  – Ладно, ладно, – с гневом и нетерпением произнёс Оби. – Смотри, меня тошнит от Арчи Костелло, и я также устал от всех его заданий, но поднимать мятеж, пожалуй, не стоит.

  – Я вообще не говорю о мятеже. Я думаю о небольшом плане, о том, чтобы визит епископа не состоялся.

  В трубке прозвучал глубокий выдох:

  – Я не знаю, Картер. Мне не хочется пересекаться с Лайном. Возможно, стоит поступить иначе…

  – Подумай об этом.

  – Я подумаю, – пауза. – Смотри, мне пора уходить. Поговорим позже, – и тут же положил трубку, словно только и ждал этого момента.

  Повесив трубку на рычаг, Картер нахмурился. Он вслушался в звон монет внутри аппарата. Ему хотелось, чтобы его монета вернулась, но этого не произошло. Он знал, что от Оби он уже не зависит. У Оби были его собственные проблемы: его мозг был занят его Лаурой Гандерсон. Картер понял, что он уже не зависит ни от кого. Только сам от себя.

  Выйдя из будки, он осознал весь окружающий его вакуум. Наслаждаясь смыслом одиночества, Картер подошёл к стеклянному шкафчику, уставленному – сверкающими серебром и золотом спортивными призами и статуэтками, говорящими о победах «Тринити» на футбольном поле или на боксёрском ринге.

  Его гипнотизировал жар трофеев, которые сияли в ласкающем их коридорном свете. Даже если он никогда не поступит в колледж и не выступит на ещё каком-либо состязании, то они останутся символами его заслуг. Ничто, никто и никогда не сможет их у него отобрать -

Даже сам Арчи Костелло.

 –***–  

  Глаза. Главным образом это были глаза. Они следовали за ним по комнате, словно с изображения на какой-нибудь картине. Джерри напоминал картинный образ: его невыразительное лицо словно было поймано глазом художника и заморожено навсегда. Несколько минут Губер сидел напротив него. В комнате были лишь гробовая тишина и эти ужасные глаза. Он встал и начал блуждать по комнате, заглядывая в окно, садясь на корточки, чтобы завязать шнурки то на одном, то на другом из своих кроссовок, делая хоть что-нибудь, во избежание этого ужасного, пустого взгляда.

  Но на самом деле в комнате было не так уж пусто. Это напоминало разницу между незаселённым домом с закрытыми ставнями и заколоченными досками окнами, и другим домом, откуда кто-нибудь мог бы незаметно наблюдать из окна, из-за прозрачного занавеса, скрывающего бесстыжие глаза. «Сумасбродство», – подумал Губер, сидя на корточках и осматривая свои кроссовки. Он приказал себе остыть, успокоиться и начать сначала. Это был его друг Джерри Рено. Они вместе играли футбол, вдвоём бегали по улице после школы, хотя Джерри не испытывал никакого интереса к бегу. Им многое пришлось пережить: шоколад, например, тот проклятый шоколад.

  Губер снова решил начать сначала.

  – Как, хорошо было в Канаде, Джерри? – вопрос звучал глупо. Джерри был в Канаде, чтобы восстановить здоровье. И хорошо ли ему там было?

  – Да, – ответил Джерри. Слово рухнуло между ними тяжелым камнем.

  Трудность была в том, что Джерри не говорил и не молчал, а лишь монотонно отвечал на вопросы Губера. Каждый ответ был сжат в одно слово, что ставило между ними незримую непроницаемую стену.

  – Ну, как ты, Джерри?

  – Прекрасно.

  – Ты рад, что вернулся домой?

  – Да.

  И в ответ не было никаких встречных вопросов. Ему нечего было спросить у Губера. Джерри смотрел на него словно на незнакомца. И в какой-то момент Губу показалось, что тот вдруг оживёт и спросит: «И вообще, какого чёрта тебе здесь нужно?»

  Он хотел, чтобы отец Джерри дал ему знать, что ему стоит уйти восвояси. В ответ на немой вопрос Губера: «Что с ним происходит?» мистер Рено просто пожал плечами и сморщился, и это выглядело так, будто кожа на его черепе была туго стянута какими-то невидимыми пальцами. Отец Джерри был мягким, спокойным человеком, и казалось, что он был где-то далеко, даже если тебе приходилось говорить с ним. Печаль наполняла воздух этой квартиры так же, как и взгляд мистера Рено. И это было более чем печаль. Квартира казалась безжизненной и больше напоминала коридоры музея. Губер не сомневался, что стоящие на обеденном столе цветы были искусственными, фальшивыми. Ему казалось, что Джерри и его отец занимали квартиру на тех же правах, что и манекены, расставленные в бутафорских комнатах мебельного магазина.

  Губер заставил себя оставить эти нездоровые мысли, когда отец Джерри ушёл в свою спальню в дальний конец квартиры. На первый взгляд Джерри выглядел неплохо. Не осталось никаких признаков избиения, кожа на его лице была бледной и чистой. Сидя в кресле-качалке, он не выглядел пострадавшим, но казался хрупким и сидел напряжённо, словно боялся рассыпаться на кусочки, если придётся расслабиться.

  – Хай, Джерри, рад тебя видеть, – сказал Губер в надежде, что Джерри не уловит его фальшивую сердечность.

  Джерри чуть улыбнулся, но в ответ не сказал ничего.

  Губеру всё это показалось односторонней беседой. Он был в роли инквизитора, а Джерри – невольным свидетелем, отвечающим неохотно или не отвечающим ничего.

  Сидя на стуле напротив Джерри Губер подумал: «Одна последняя попытка и нужно уходить». И он всё время старался уйти от глаз Джерри, от его взгляда. Он понял, что его нежелание общаться, вероятно, вызвано предательством Губера прошлой осенью. Он предал его, не так ли? Он позволил ему оказаться один на один с Арчи Костелло, с Эмилом Джанзой и «Виджилсом» и, наконец, пришёл на помощь другу, когда уже было слишком поздно, когда его избитое, окровавленное и изломанное тело лежало на панелях ринга. Его растерзанные губы и хриплое болезненное дыхание убеждали Губера не бросать вызов «Виджилсу» или кому-либо еще. «Не нужно разрушать Вселенную…» – шептал он в агонии. – «…не переживай».

  Ладно, это последняя попытка:

  – «Тринити» осталась всё той же паршивой школой, какой всегда и была, – сказал Губер и тут же почувствовал к себе отвращение. Он поклялся не упоминать это слово, если Джерри не будет спрашивать об этой школе. Но он в отчаянии стал понимать, какая глупость в самом его нахождении здесь, в выборе тем для разговора, в необходимости избегать какие-то из них и произносить весь свой монолог, словно ему приходится идти босяком по разбитому стеклу.

  Как ни странно, Джерри оживился, его глаза засветились, голова мягко закачалась в такт колебаниям кресла, его длинные пальцы взялись за поручни.

  Губер решил рискнуть, высказать всё, что он держал в себе все эти месяцы:

  – Мне очень жаль, Джерри, о том, что произошло прошлой осенью, – начал он, глубоко набрав в лёгкие воздух. – Я позволил себе не быть рядом, не поддержать тебя, когда на твоём пути стояли Арчи Костелло, Эмил Джанза и «Виджилс».

  Джерри отставил руки так, словно он падал на пол. Его голова изо всех сил начала извиваться. В глазах вспыхнул ужас. Этот дом уже не был заброшен и из него уже никто не подсматривал, а из него лучился свет, но свет чего – печали, а, может, негодования или ненависти?

  – Не надо… – сказал Джерри. Это слово было словно вычерпнуто откуда-то из его глубин. – …не хочу говорить об этом…

  – Я должен это сказать, – сказал Губер.

  Джерри неистово завертел головой. Он вскочил с кресла, словно в панике, словно комната была в огне. Его глаза были, чуть ли не в слезах.

  – Что было, то было, – сказал он, – и ничего хорошего из этого не вышло, и ничего с этим теперь не поделаешь, – он отвернулся, подошёл к окну, и Губер увидел, с каким трудом ему даётся управление своим телом. Джерри стоял перед ним, и Губер снова убедился в том, насколько он бледен и хрупок.

  – Я тебя не звал, – сказал Джерри, он снова взял себя в руки, на глазах не было никакого намёка на слезы, его подбородок был слегка приподнят в лёгком намёке на вызов. – Тебе звонил мой отец, – и казалось, что он не может подобрать нужное слово. – Я… – и он снова напомнил Губеру дом, из которого подглядывают.

  – Мне всё ещё жаль – сказал Губер. Ему нужно было выговориться. Он не ждал никакого прощения, ему нужно было лишь признание – самому себе. – Это было ужасно. Всё что я делал прошлой осенью. Мне только нужно, чтобы ты знал.

  Джерри продолжал кивать, не глядя не него, всё ещё думая о чём-то постороннем, всё тот же хилый, уставший и уязвимый взгляд, который возлагал на Губера всё большую вину.

  – Лучше уйди, – сказал Джерри. Звучало нудно и устало. Он оглянулся на Губера, но при этом, стараясь избежать его взгляда.

  – Правильно, – сказал Губер притворяясь, что всё нормально. – Я не хочу тебя утомлять. – У меня назначена очередь к дантисту, – он немножко соврал, что пока не было ещё одним предательством. – Я как-нибудь зайду, – «Никогда в ближайший миллион лет» – подумал он.

  Отец Джерри появился в двери, словно его вызвали звонком, которого Губер не слышал.

  – Ты уже уходишь, Губер? – спросил он, фальшь в его голосе была не скрываема.

  Губер кивнул и обернулся, чтобы сказать Джерри «до свидания», в надежде, что тот вдруг скажет: «Посиди ещё немного, Губ, если можешь», что в действительности не нужно было говорить. Ему бы хотелось услышать от него: «Ты не предал меня, Губер. И даже если это сделал, то я всё понимаю. Я – все еще твой друг»,  – и он знал, что Джерри так не скажет.

  И он не сказал ничего. Просто посмотрел ему вслед как-то беспокойно и одиноко, как будто его ранили, хотя реакции от него не последовало вообще.

  – У меня очередь к зубному, – Губер слышал, как лепетал его собственный голос, обращаясь к мистеру Рено.

  – Конечно, конечно, – мягко ответил мистер Рено с пониманием в голосе. – Мои сожаления…

  Сожаления о чём?

  – Бывай, Джерри.

  Джерри в вялом приветствии махнул рукой, всё ещё избегая его взгляда, и глядя куда-то мимо Губера.

  Губер удалился ко всем чертям.

  Позже он бежал по улицам Монумента по кромке тротуара. Темп его бега был не тот, что обычно: с его неторопливыми и большими шагами, а это был бешеный темп. Он никогда так не бегал. И его легкие разрывались, в них была боль и удушье, но, словно жертва, он этого не воспринимал. Как пелось в одном из псалмов, который они иногда читали на утренней мессе: «…и принесу я себя в жертву для этой вечери».

  Спустя несколько часов, закрывшись в спальне, когда он натянул на плечи одеяло и плотно закрыл глаза, то лишь видел лицо Джерри. И он снова себе клялся, что ноги его никогда больше не будет в его доме. И всё равно он знал, что должен будет туда придти снова, но как-нибудь потом – через неделю, через год. Наконец он погрузился, в какой-то странный, незаполненный образами сон, словно его вычеркнули из протекающей вокруг жизни.

  На следующее утро в школе он узнал, что Брат Юджин умер, что было ещё хуже, чем даже возвращение в Монумент самого Джерри Рено.