Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

Автор книги: Роберт Рождественский

 
Встречает ветеранов музыка.
Всем пенсиям наперекор,
они ведут
             «Уроки мужества»
в обычных классах средних школ…
 
 
Вновь – танки!
Снова грохот дизельный.
Блиндаж в обугленном леске.
И друг —
             еще живой,
                            единственный! —
лишь капля крови
на виске…
 
 
А в классе
             время перепутано.
А в классе
             тихо и светло.
И смотрит ветеран,
как будто бы
жалеет,
что оно прошло —
то
   побежденное отчаянье,
тот
    пулеметный перестук.
И сон в снегу.
И грязи чавканье.
 
 
И —
      никаких тебе простуд!..
Там небо
от разрывов морщилось,
смертельная
кружилась мгла…
 
 
Но там была еще и молодость.
Прекрасной
молодость была!
 

 
Есть толк
             в корявых строчках,
законам вопреки…
 
 
Ведите дневники
на самых главных стройках!
Пусть эта блажь в судьбе
вам будет наказаньем.
Но
о самих себе
должны сказать
вы сами!..
 
 
В горах и у реки,
в болотах и пустыне
ведите
         дневники,
не думая о стиле.
От городов вдали,
равняя
         слово
                к слову,
ведите,
как вели
дорогу к Самотлору…
 
 
Нельзя повременить.
Усталость не кляните.
Ведите
         эту нить,
не обрывайте
нити!..
 
 
На просеке лесной,
где каждый пень —
                          как бивень,
сражается с сосной
безусый рыжий Пимен.
Он должен торопиться.
Он плачет от мошки…
Не дрейфьте,
                 летописцы, —
ведите дневники.
В блокнотике простом.
Без выдумки и позы…
 
 
Когда-нибудь потом,
потом,
намного позже
слова, как хлеб,
                    взойдут
спокойно и бессмертно.
Они
      приобретут
всесилье
Документа.
И будет вечной связь…
 
 
Перешагнув пороги, —
усталый
          и негромкий
не смолкнет
голос ваш.
 

 
Их напрасно весь день искали.
Вдалеке
          от привычных дорог
катерок посадило на камни.
Уходил на дно
катерок.
Экипаж катерочка —
                            четверо,
да еще пассажирка одна…
Видно, так судьбою начертано,
что вода
чересчур холодна.
Знали все
(зачем утешаться
и надеяться на чудеса?) —
в этом климате можно держаться
на поверхности
полчаса,
а потом…
Да ну его к черту!
Все равно не спасется никто…
Капитан
            взглянул на девчонку:
– Парни,
ей-то это
за что?!
Мы
     пожили не так уж мало,
а она
всего ничего…
Но ведь есть на катере
                              мачта!
Это ж —
лодка на одного!..
И не надо, сестренка, плакать…
Мы немножко
                   обманем смерть…
 
 
А она:
– Не умею плавать… —
Он:
– Тебе и не надо уметь!..
Мы привяжем тебя,
                          спеленаем —
не утонешь во веки веков…
Только ты постарайся, родная,
доплыви за нас,
мужиков.
Может, холод взять не успеет…
В общем,
            кончим этот базар!
Передашь наши письма на берег.
Приготовься.
Я все сказал…
 
 
…Первый написал коротко:
«Извини за почерк —
холодно.
 
 
Извини за кляксы —
мокро.
Так и потонуть
                    можно.
Если не придет к нам
                             спасенье,
выйди замуж.
Твой Сеня…»
 
 
А второй
            на лоб сдвинул шапку.
Передал письмо.
Ножкой шаркнул.
А в письме:
«Натаха!
           Рыдать погоди!
Слезы
неполезны для красавицы…
Мы еще поплаваем!
Все впереди!
Все впереди,
                 кроме задницы…»
 
 
Третий
          к рубке вздыбленной
                                      плечом привалился,
шевелил губами —
широк да невезуч.
То ли – матерился,
                          то ли – молился,
то ли – что-то важное
                               учил наизусть.
«Бывшая жена моя,
                         кончай свою дележку —
простыни-подушки,
чашки-сапоги…
Сбереги Алешку!
                       Алешку.
                                 Алешку.
Сбереги мне
                сына.
Алешку сбереги…
Знаю, что меня ты
                         любила
                                   понарошку.
 
 
Но теперь —
хоть мертвому! —
перечить не моги:
сбереги Алешку.
                     Алешку.
                               Алешку.
Я тебя прощаю.
                     Алешку сбереги!..»
 
 
А четвертый
                 буркнул нехотя:
– Некому писать!..
Да и – некогда…
 
 
…Письма спрятаны в целлофане.
(Лица мокрые,
                   будто в крови.)
Помолчали.
Поцеловали.
И сказали глухо:
                      – Живи… —
Подступившие слезы вытерши,
привязали,
сказали:
           – Выдержи… —
оттолкнули,
сказали:
           – Выплыви… —
И смотрели вслед,
пока видели…
 
 
И плыла она по Байкалу.
И кричала,
              сходя с ума!
То ль —
           от гибели убегала,
то ли —
           к гибели
                      шла сама.
Паутинка ее дыханья
обрывалась у самого
                           рта.
И накатывалась,
                     громыхая,
фиолетовая темнота!
И давили
             чужие письма.
И волна как ожог была…
Почтальонша,
самоубийца —
все плыла она,
все плыла.
Все качалась
                 под ветром
                                отчаянным,
ослепительным,
низовым…
И была она
                Чрезвычайным
Полномочным Послом
к живым!
Долгим эхом,
                 посмертным жестом,
вдовьим стоном
на много дней…
 
 
…А потом
вертолетный прожектор,
чуть качаясь,
                 повис
                        над ней.
 

 
Охота!
         Настала охота!..
Раздолье
            неравной игры.
Забава.
Мужская работа
еще с допещерной поры,
В душе,
оглушенной азартом,
почти что звериный инстинкт!..
Как лихо
            над озером завтра
веселая дробь засвистит!
Какая потеха начнется!
Какая удача придет!..
И лес
        от удара качнется.
И лось
         на колени падет.
И будут
          кровавые перья
беспомощно плыть по реке…
И станет
           сплошным нетерпеньем
двустволка
в счастливой руке!..
Эгей, сапоги-скороходы!
Догнать!
           обнаружить!
                            добыть!..
 
 
Как все-таки людям охота
однажды
кого-то убить.
 

В. Коротичу

 
Хочу,
чтоб в пожизненной теореме
доказано было
                   судьбой и строкою:
я жил в эту пору.
Жил в это время.
В это.
А не в какое другое.
Всходили
             знамена его и знаменья.
Пылали
           проклятья его и скрижали…
Наверно,
мы все-таки
                что-то сумели.
Наверно,
мы все-таки
                что-то сказали…
Проходит по ельнику
                             зыбь ветровая…
А память,
людей оставляя в покое,
рубцуясь
            и вроде бы заживая, —
болит к непогоде,
болит к непогоде.
 

 
Из объятий моды
                        не уйдешь, не вырвешься.
Мир заштамповался!
                            Он сошел с ума!
Это —
         наказание,
это —
        вроде вируса:
модные лекарства,
                        брюки
                                 и дома.
Стали вдруг похожими
                              центры и окраины,
сумрачные будни,
грохоты торжеств…
Женщина экранная
                          волосы поправила, —
все земные женщины
                            повторили жест…
Ты танцуешь бодро
                          то, что мир танцует,
и покорно носишь
                         то, что носит он.
Мода отвергает,
мода указует,
шепчет и подсказывает
                               с четырех сторон.
Обладает мода
                   силою убойной.
Украшает время.
Ослабляет боль.
Ты по телевизору
                       смотришь матч футбольный,
и сидит полмира
                       рядышком с тобой!
И какая разница,
                      грек ты иль испанец,
финн или малаец,
                        серб или индус!
Есть еще различия
                          в отпечатках пальцев,
нет почти различий
                           в отпечатках душ!
 
 
Все твои желания
                       модой предусмотрены,
превратилась мода
в Книгу Бытия…
 
 
Хорошо, что есть еще
женщина немодная.
Милая.
Усталая.
Навсегда моя.
 

 
– Снова дралась во дворе?..
 
 
– Aга!
Мама,
но я не плакала!..
Вырасту —
               выучусь на моряка.
Я уже в ванне
плавала!..
 
 
– Боже,
не девочка, а беда!
сил моих больше нету…
 
 
– Мама,
а вырасту я когда?..
 
 
– Вырастешь!
Ешь котлету…
 
 
– Мама,
купим живого коня?..
 
 
– Коня?!
Да что ж это делается?..
 
 
– Мама,
а в летчики примут меня?..
 
 
– Примут.
Куда они денутся?!
Ты же из каждого,
                        сатана,
душу
сумеешь вытрясти!..
 
 
– Мама,
а правда, что будет
                         война
и я не успею
вырасти?..
 

 
Я писал и пишу
                     по заказу.
По заказу
дождей и снегов.
И дороги,
             бегущей к закату,
и висящих над ней
облаков.
Я пишу по заказу
                       осенних
черных гнезд
и нахохленных птиц.
И распахнутых настежь
                                газетных
обжигающих руки
страниц!
По заказу
             и часа, и мига.
Боли в сердце.
Дрожанья струны.
По заказу
             орущего мира
и смертельной его
тишины.
И нежданно ожившей
                             строки
на пределе
последнего круга.
И бездонной
                 щемящей тоски
позвонившего за полночь
друга.
Гула памяти.
Скрипа дверей…
Я писал и пишу
                     по заказу
горьковатой улыбки твоей,
 
 
не разгаданной мною
ни разу…
Лишь бы день
                   над землею не гас.
Лишь бы колос
                     под небом качался.
Только б он не кончался —
заказ.
Лишь бы этот заказ
                          не кончался.
 

 
Достопочтенное ретро,
благо ты
            или зло?
Вздохом
           какого ветра
к нам тебя
занесло?
Что за изгибы моды?
Время
        сошло с ума:
бабушкины комоды
в блочные
лезут
дома!
Вещи
       нездешней формы,
люстры,
шкатулки,
бра.
Медные
          прателефоны,
чайники —
тоже «пра».
Сотни диковин разных,
полупонятный быт.
Вновь
        граммофонный раструб
нам про любовь
хрипит…
 
 
Это, конечно,
                  потеха,
 
 
это – игра,
но за ней
слышу я
           долгое эхо
неких
спокойных дней.
Несуетливых,
                  нескорых,
выдержанных,
                   как вино…
 
 
Ищут люди
                опору
в том,
что было давно.
Там,
     где проблемы мельче
(если бы так всегда!).
Там, где машин —
                         поменьше,
где подлинней —
                        года.
Там, где они
                не мелькают,
там, где светло
                   и тепло…
Прошлое
успокаивает
тем,
что оно прошло.
Тем,
что оно смиренно…
 
 
За частоколом вех
достопочтенным ретро
станет
        и этот век.
Этот —
          шальной,
                      подробный,
загнанный,
              будто конь,
атомный,
электронный
или еще какой!..
 
 
…Кто-нибудь —
                     между прочим —
скажет о наших годах:
«Все тогда было
                     проще…
Господи,
нам бы так!..»
 

 
Укоры
        друзей и семьи
забудьте,
в расчет не берите!
И все неудачи свои
вы сразу
на время валите.
Пусть вас не тревожит ничто.
Зарывшись в уютную вату,
кричите,
           что время —
не то!
Твердите:
             оно виновато!..
Минуты,
недели,
года
пускай отвечают,
                       покуда
бегут
неизвестно куда.
Летят
непонятно откуда.
И если вам в полдень
                             темно,
и если на празднике —
                                горько,
валите на время!
Оно
все выдержит, —
                       вон его сколько!
Пускай отвечает сполна, —
за что? —
             это, в общем, не важно.
Хотя бы за то, что
жена
соседская
             лучше, чем ваша!
За то, что судьбы
                       не связать.
За то, что вам
                  тускло и тошно.
За то, что…
за то, что…
 
 
За то что
вам нечего
людям
сказать.
 

В. Сухорадо

 
Это – конкурс,
                     конкурс,
                                конкурс, —
умиленье и восторг.
Невелик солист,
                     а голос
у него —
почти гудок!
Отгудел
           и сел на место…
Новый гений рвется в бой!
Он сражается с оркестром,
с публикою,
сам с собой.
Он поет
           и бьет в ладошки…
У певицы – свой резон.
Ведь не зря на ней одежка
с декольте
на шесть персон…
Покорители эстрады,
долговязые птенцы,
неизвестные таланты,
незнакомые певцы.
 
 
Это – конкурс,
                     конкурс,
                                конкурс…
 
 
По оркестру
                пот течет.
Простодушие и ко́рысть.
Озаренье и расчет.
Суета.
        Дыханье зноя.
И заламыванье рук…
 
 
И всегдашнее,
                   сквозное
ожидание:
а вдруг!..
 

 
Все говорят:
«Его талант – от бога!»
А ежели – от черта?
                            Что тогда?..
 
 
Выстраиваясь медленно в эпоху,
ни шатко и ни валко
                            шли года.
И жил талант.
Больной.
            Нелепый.
                         Хмурый.
Всего Гомера знавший назубок…
Его считал
               своею креатурой
тогда еще существовавший
бог.
Бог находил, что слог его прекрасен,
что на земле таких —
                             наперечет!..
 
 
Но с богом был, конечно, не согласен
тогда еще не отмененный
черт.
Таланту черт шептал:
«Опомнись,
                бездарь!
Кому теперь стихи твои нужны?!
Ведь ты, как все,
погибнешь в адской бездне.
 
 
Расслабься!
Не отягощай вины».
И шел талант в кабак.
И —
      расслаблялся.
Он пил всерьез!
Он вдохновенно
                      пил!
Так пил,
что черт глядел и умилялся:
талант
себя талантливо
губил!..
 
 
Бог
     тоже не дремал!
В каморке утлой,
где – стол,
               перо
                     и пузырек чернил,
бог возникал
раскаяньем наутро,
загадочными строчками
                                дразнил…
Вставал талант,
почесываясь сонно.
Утерянную личность
                             обретал.
И банка
           огуречного рассола
была ему нужнее,
чем нектар…
Небритый.
С пересохшими губами.
Упрямо ждал он
                      часа своего…
 
 
И строки
            на бумаге
                         проступали,
как письмена, —
отдельно от него.
 
 
И было столько гнева и напора
в самом возникновенье
этих строк!..
 
 
Талант, как на медведя,
                               шел
                                    на бога!
И черта
скручивал
             в бараний рог!..
Талант работал.
Зло.
     Ожесточенно.
Перо макая
в собственную боль.
Теперь он богом был!
                             И был он чертом!
А это значит:
был
самим собой.
И восходило солнце
                           над строкою!..
 
 
Крестился черт.
И чертыхался бог.
«Да как же смог он
                         написать
                                     такое?!»
…А он
еще и не такое
мог.
 

 
Этого стихотворенья
ты не прочтешь
никогда…
В город вошли,
                     зверея,
белые холода.
Сколько зима продлится,
хлынувши через край?
Тихо
в твоей больнице…
– Стаська,
              не умирай!..
 
 
Пусть в коридоре голом,
слова мне не сказав,
ставший родным
                       онколог
вновь отведет глаза.
В тонкой броне халата
медленно я войду
в маленькую
палату,
в тягостную
беду…
Сделаю все
               как нужно,
слезы
       сумею скрыть.
Буду острить натужно,
о пустяках говорить,
врать,
       от стыда сгорая!..
 
 
Так и не разберу:
может быть, мы
                     играем
оба
в одну игру?!
Может,
         болтая о разном, —
очень еще живой —
ты между тем
прекрасно
знаешь
диагноз свой.
Может, смеешься нарочно
в этот
        и в прошлый раз,
голову нам
мороча,
слишком жалея
                    нас?!
 
 
В окнах,
           больших и хмурых,
высветится
              ответ.
Как на твоих гравюрах —
белый и черный
цвет.
И до безумия просто
канет
       в снежный февраль
страшная эта просьба:
– Стаська,
              не умирай!..
 

 
Так вышло.
Луна непонятною краской
                                   обочины выкрасила…
Нас выжгло!
Нас —
         будто из поезда полночью —
                                                выбросило.
По пояс —
холодного снега в кювете.
                                   В сугробах – полмира!..
А поезд
проносится мимо…
                          проносится мимо,
                                                  проносится мимо.
Постой!
Но ведь только минута прошла,
                                           как мы ехали в нем и смеялись.
С его теснотой
и нежданною грустью
                              смирялись.
Глупили!
В чужие печали и беды
                                бесстрашно влезали.
Мы были
самими собой.
                   А теперь мы – не сами.
Теперь,
вспоминая себя,
                     оглушенно и тяжко молчим мы.
Тебе
я кажусь незнакомым,
                             далеким,
                                        едва различимым…
Пустынная полночь.
Ладони в ожогах метельного дыма.
А поезд
проносится мимо,
                        проносится мимо,
                                                проносится мимо…
Летит он – снарядом!
И тащит куда-то не наши обиды,
                                            не наши болезни и счастья.
Ты – рядом.
А как достучаться?
                         А как дотянуться?
                                                А как до тебя докричаться?…
 
 
Под снегом великим,
над временем тысячеверстным
безмолвные
крики
висят,
       зацепившись за звезды.
Мне их не избавить
от каждого прошлого дня
                                  и от каждого мига…
 
 
А память
проносится мимо,
проносится мимо,
проносится мимо…
 

 
Что ж,
        собираться начнем помаленьку.
В город уедем от непогод…
Надо бы в море
                     бросить монетку,
чтобы вернуться сюда
через год…
Здесь был спокойно и солнечно прожит
месяц,
        где так далеко до зимы.
Здесь были счастливы мы,
а быть может,
нам показалось,
                     что счастливы мы.
Надо вернуться опять в этот месяц…
В теплое море
падает мелочь.
Круглые капельки серебра.
Капли надежды…
Едем.
Пора!..
 
 
…Где-нибудь
                в тихой палате больничной
за пять минут до конца своего
вспомню я снова
                      этот обычай,
слабой рукой
ухвачусь за него.
И, завершая собственный опыт,
на промелькнувшее оглянусь.
Брошу монетку
                    в жизненный омут…
Может, вернусь?
 

Алене

 
Мы совпали с тобой,
                            совпали
в день,
         запомнившийся навсегда.
Как слова
совпадают с губами.
С пересохшим горлом —
вода.
Мы совпали,
                 как птицы с небом.
Как земля
             с долгожданным снегом
совпадает
в начале зимы,
так с тобою
                совпали мы.
Мы совпали,
                 еще не зная
ничего
о зле и добре.
 
 
И навечно
              совпало с нами
это время в календаре.
 

 
Этих снежинок
смесь.
Этого снега прах.
Как запоздалая месть
летнему
          буйству
                    трав.
Этих снежинок
явь,
призрачное
               крыло.
Белого небытия
множественное
                    число…
Этого снега
нрав.
Этого снега
боль:
в небе
        себя разъяв,
стать на
земле собой…
Этого снега
срок.
Этого снега
круг.
Странная мгла дорог,
понятая не вдруг.
Выученная
               наизусть,
начатая с азов,
этого снега
грусть.
Этого снега
зов…
Медленной чередой
падающая из тьмы
в жаждущую ладонь
прикосновенья
                    зимы.
 

А. Пахмутовой

 
Вроде, просто:
                   найти и расставить слова.
Жаль, что это все реже.
И все больней…
Вновь бумага лежит —
                              ни жива ни мертва —
будто знает,
что ты прикоснешься к ней.
 
 
Но ведь где-то есть он,
                              в конце концов,
тот —
единственный,
необъяснимый тот —
гениальный порядок
                            привычных нот,
гениальный порядок
                            обычных слов.
 

 
С понедельника —
                          начну!..
Столько дней я зря потратил!
Хватит!
Есть еще характер.
Признаю свою вину.
Что
     разбрасываться всуе?
Попусту
терять года?..
Жизнь свою
                 организую
сразу!
Раз и навсегда!
По железному порядку.
Без хандры
               и глупых драм…
Буду делать физзарядку.
Буду бегать по утрам.
Дочь растить.
Беречь жену.
Суете не поддаваться.
На звонки
              не отзываться
с понедельника начну…
 
 
С понедельника —
                         начну!
(Пусть не с этого —
с другого!)
Деловито и толково
прошлое
            перетряхну.
Распрощаюсь
                  с этим прошлым,
за него
с себя спрошу.
Все случайное —
                       отброшу,
начатое —
              завершу!
Стану злым,
                неутомимым,
четким —
летом и зимой…
(Этот понедельник —
                             мимо.
Ладно!
Следующий —
                    мой!..)
Буду
часом дорожить,
забывая про усталость…
 
 
…Ну, а сколько мне осталось
понедельников
прожить?
 

«Друзьям»
1986

 
В чем виноваты горожане?
В чем?
        В прегрешении каком?
Неужто
          их не так рожали?
Не тем
         поили молоком?..
 
 
В дыму журнальных словопрений
я слышал, —
                 кем-то решено,
что лишь
живущему в деревне
суть жизни
               ощутить дано…
А горожане,
                горожане —
от этих домыслов вдали —
вновь
       собирают урожаи
с асфальтовой
скупой земли.
Сегодня,
           завтра,
                    послезавтра —
у горожан идет всегда
их нескончаемая
                      жатва,
их ежедневная
                   страда…
Вдыхая прокаленный воздух,
усталостью озарены,
идут
      владетели заводов,
те,
без которых нет страны.
От времени
               не отставая,
шагают к проходной с утра
станочники
               и сталевары —
потомственные мастера.
Несут
        свое предназначенье,
не хвастая,
              не горячась.
Готовые
и в ополченье
шагнуть,
           когда настанет час!..
 
 
«Чей урожай главней для жизни?..»
Вопрос – бездарен,
спор – нелеп.
В родном Отечестве
                           большими
должны быть
и металл,
            и хлеб!
Всех нас
           одна земля вскормила
для встреч,
свершений
и разлук.
Мы все
         плечо подставим миру,
когда он
пошатнется вдруг!
Неразделимы
                  наши корни…
 
 
Гляди:
грозя и веселя,
торчит над степью
                         колокольня
космического корабля.