Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

Автор книги: Роберт Рождественский

Центропункт – диспетчерская городской медицинской службы

 
Наверное, похожи номера.
А может, техники недосмотрели.
Но только
незадолго до утра
я был разбужен
телефонной трелью.
 
 
– Скажите, это центропункт?
                                        Алло?..
Алло!
(Я трубку вешаю в молчанье.
Я даже не могу ответить зло.
Я сплю.
Я ничего не отвечаю.)
Звонок, и все сначала:
                             – Центропункт? —
Опять ошибка?
Это невозможно!!
 
 
Сна не было уже.
А был испуг
пред всем, что непонятно
                                  и тревожно…
Звонки ломились,
                        будто в дверь – плечом.
Как настоящий ветер —
в сновиденья…
 
 
– Аппендицит!..
– Да я-то тут при чем?!
– Потеря крови!..
– У кого потеря?!
 
 
По комнате шаталась темнота,
она была пугающе громадна…
– Ранение в районе живота!..
– Алло!
Необходим реаниматор.
(Валилась трубка
                       из дрожащих рук.)
– Открытый перелом!..
Нужна машина…
 
 
…Да погоди, не горячись.
А вдруг
все правильно.
И это не ошибка.
Тебе поверили.
                    Тебя нашли.
Узнали номер.
Выяснили имя…
Ты ж сам кричал,
                       что боли всей Земли
отныне станут
навсегда твоими!
 
 
Что ж, если так,
                     то слово за тобой.
Барахтайся в нестихотворных темах.
Она тебя зовет —
                        чужая боль.
Реальная.
Людская.
Без подделок…
 
 
Скажи, что повзрослел.
                               Что нездоров.
Давнишнюю строку
возьми обратно…
 
 
Но я бужу
             знакомых докторов.
Я что-то объясняю им
невнятно.
 
 
И остаюсь
              в гудящей тишине.
И чувствую натянутые нити…
 
 
Все правильно.
Все так.
Звоните мне!
Ошибки нет.
Звоните мне.
                 Звоните!
 

 
С пересудами не знаясь,
их заранее терпя,
на стене
           сияла надпись:
«Элка,
я люблю тебя!»
В ней была и боль,
                         и жадность.
В ней
       торжественность была.
И сама стена, казалось,
от волнения
росла…
 
 
Уважаемая Элка,
в центре города Москвы
во дворе
           грохочет эхо.
Виноваты в этом
вы.
Не видал я вас ни разу,
только с вами наравне
автора
        великой фразы
одобряю я вполне.
Славлю
буковки живые,
принимаю целиком…
 
 
Ведь сегодня он —
                         впервые! —
сформулировал закон.
Самый четкий,
                    самый добрый,
необъятный, как весна.
Вывел формулу,
в которой
жизнь людей
                 заключена.
Написал ее просторно
вам
и больше никому.
Пусть
Эйнштейны и Ньютоны
позавидуют ему!..
Я хочу,
         чтоб этот сполох,
я хочу,
        чтоб этот свет
вдруг увидел археолог
через много
тысяч
лет!..
Двор,
       кипящий, будто Этна,
в синих сумерках
увяз…
 
 
Вы ответьте парню,
                          Элка,
Элка,
умоляю вас!
 

 
Все хочу я увидеть.
Хочу испытать.
                    Все, кроме смерти.
И услышать все шепоты мира
и все его грохоты.
Но даже и то, что небесный Госплан
                                                 отпустил мне по смете,
я честно приму.
И вместе с друзьями
                           потрачу до крохотки…
Все желания могут исполниться,
                                           кроме самого яркого —
колеса машины времени
                                ржавеют – несмазаны…
 
 
А мне б
откусить
от того матросского яблочка!
А мне бы
почуять
рукопожатье товарища маузера!..
Это вовсе не кровь,
                         это время в жилах играет.
Пусть потом разберутся,
                                 кто гений,
                                               кто трус,
                                                           кто воин.
Ведь не тогда человек умирает,
                                         когда умирает.
А тогда, когда говорит:
«Я собой доволен…»
Я собой доволен…
                        И можно готовить деньги,
заказывать место на кладбище
и траурный выезд…
 
 
А в соседнем сквере
                           кудахчут хорошо одетые дети.
И не знают еще,
что им досталась эпоха —
                                   на вырост!
Мы об этом тоже не знали.
Мы не верили, что состаримся.
И что однажды
                    на сердце у каждого
                                              истина выжжется:
никогда не бывает Счастье
конечной станцией!..
 
 
…Потому-то и кружится этот мир.
Потому он
              и движется.
 

 
Молчит убийца в генеральском чине.
Блестят штыки военного парада.
На карте
           узкая полоска Чили
кровоточит,
как сабельная рана.
Уходит человек
                    в века и в песню…
О, как они убить его спешили!
О, как хотели —
                      «при попытке к бегству»!..
 
 
Его убили
при попытке к жизни.
 

 
Надо ж, почудилось.
Эка нелепость!
Глупость какая!..
 
 
Два Деда Мороза
                       садятся в троллейбус.
Оба —
с мешками…
Рядышком
              в нимбе из снежного пара
с удалью злою
Баба Яга посреди тротуара
машет метлою.
На гору
          с видом таинственно-мудрым
лезут трамваи…
Кто-то сказал,
                   что в кондитерской утром
«Сказку» давали…
Вечер,
заполненный чудесами,
призрачно длится.
Красная Шапочка
                        ждет под часами
звездного принца…
И, желваки обозначив на скулах,
выкушав водки,
ходят
       в дубленых овечьих шкурах
Серые Волки.
 

 
Утро проползло по крышам,
все дома позолотив…
Первое,
          что я услышал
 
 
при рожденье,
был мотив.
То ли древний,
                    то ли новый,
он в ушах моих крепчал
и какой-то долгой нотой
суть мою
обозначал.
Он меня за сердце тронул,
он неповторимым был.
Я его услышал.
                    Вздрогнул.
Засмеялся
и —
      забыл!..
И теперь никак не вспомню.
И от этого грущу…
 
 
С той поры,
                как ветра в поле,
я всю жизнь
мотив ищу.
На зимовье
               стыну
                       лютом,
о́хаю на вираже.
И прислушиваюсь к людям,
к птицам,
к собственной душе.
К голосам зари багряным,
к гулу с четырех сторон.
Чувствую,
             что где-то рядом,
где-то очень близко
он!..
Зябкий, будто небо в звездах,
неприступный, как редут.
Ускользающий,
                    как воздух.
Убегающий,
                как ртуть.
Плеск оркестров.
Шорох санный.
Звон бокалов.
Звон реторт…
Вот он!
          Вроде бы тот самый!
Вроде бы.
А все ж —
              не тот!
Тот я сразу же узнаю.
За собою позову…
 
 
Вот живу и вспоминаю…
Может,
этим и живу.
 

Сладка ягода

 
Сладка ягода
                 в лес поманит,
щедрой спелостью удивит.
Сладка ягода
одурманит.
Горька ягода
отрезвит.
 
 
Ой, крута судьба,
                       словно горка,
довела она, извела.
Сладкой ягоды
только горстка.
Горькой ягоды
два ведра.
 
 
Я не ведаю,
               что со мною.
Отчего она так растет —
сладка ягода
лишь весною.
Горька ягода —
круглый год…
 
 
Над судьбой моей
                        ты посмейся,
погляди мне вслед из окна.
Сладку ягоду
рвали вместе.
Горьку ягоду —
я одна.
 

Иосифу Кобзону

 
Больничный коридор,
пустыный,
              будто поле.
Осипший баритон
товарища по боли.
Больничная стена.
Бессонные:
              «А если…»
Сухие письмена
истории болезни.
Предчувствие расплаты
и холодок вины.
Всегда,
         когда больны,
мы
в чем-то виноваты.
Больничный потолок,
квадрат,
          глядящий немо, —
мое второе небо
на неизвестный срок.
 
 
Злой и веселый сразу,
держа судьбу в руке,
профессор
               цедит фразу
на мертвом языке.
И все ж,
смирив гордыню,
вполне доволен я:
прекрасно по-латыни
звучит
        болезнь моя!
 
 
Больничное окно
опасно, как бойница.
Как будто бы больница
осаждена давно.
Закатные пожары
стекают,
словно воск…
 
 
Больничные пижамы,
как форма
              неких
                     войск.
 

 
Был кузнец непьющим.
Ел,
    что Бог предложит.
То ли – от безумия,
                            то ли – от забот,
он украл однажды у соседа лошадь.
Кузнеца поймали.
И собрали
              сход…
 
 
Дали слово
старцу.
Распростер он руки.
Покатились слезы
                        из-под дряблых век:
«Люди!
Я заплакал
               от стыда и муки!..
Вор
у нас в деревне!
Мерзкий человек!..
Мне стоять с ним
                        больно.
Мне дышать —
противно!
Пусть не станет вора
                            на святой земле!..»
 
 
Зашептались люди.
В общем,
            выходило:
кузнецу придется
                       кончить жизнь
                                           в петле…
 
 
И тогда поднялся старец
                                 (очень древний!)
От волненья
вздрагивал седины венец.
Он сказал:
«Подумаем, жители деревни!..
Что украли?
Лошадь.
Кто украл?
Кузнец!!
Он у нас —
                единственный!
Нужный в нашей жизни.
Без него —
               погибель!
(Бог ему судья.)
Мы,
     повесив вора,
                       кузнеца лишимся!
Выйдет,
что накажем
                мы
                    самих себя!
Вдумайтесь!..»
 
 
И люди снова зашептались.
Спорам и сомненьям
                            не было конца…
И тогда поднялся
самый главный
старец:
«Правильно!
Не надо
           вешать кузнеца!..
Пусть за свой проступок
                                 он заплатит деньги.
А поскольку
этот разговор возник, —
есть у нас
             два бондаря.
Двое!
И —
      бездельники!..
Лучше мы повесим
одного из них…»
Умные селяне
                  по домам расходятся.
Курят.
Возвращаются
                   к мирному труду…
 
 
Кузнецом единственным
быть мне
очень хочется!
(Если —
ненароком —
                  лошадь
                            украду.)
 

 
Чай возник из блюдца.
                               Мир из хаоса возник.
Дождь из тучи.
                    А из утра – полдень.
Ах, как много в жизни мы читаем разных книг!
Ах, как мало, в результате, помним!
 
 
Вот она – река,
                      да нечем горло промочить.
Что-нибудь от этого случится…
Ах, как нам приятно окружающих учить!
Ах, как стыдно нам самим учиться!
 
 
Глупые раздумья можно шляпою прикрыть,
отразиться в зеркалах и в лужах…
Ах, как хорошо мы научились говорить!
Ах, как плохо
                  научились слушать!
Истину доказываем, плача и хрипя.
Общими болезнями болеем…
Ах, как замечательно
                            жалеем мы себя!
Ах, как плохо мы других жалеем!
 

 
Время,
         когда мы на ощупь растем,
немилосердно…
Помню:
          хотел развести я костер
в собственном сердце.
Я его запросто соорудил,
наспех построил.
Твердо решив,
                   что погреюсь один.
Без посторонних…
 
 
Я же не думал,
                   не знал одного,
что – по примете —
пламя не гаснет,
когда за него
двое
      в ответе.
Я же не знал,
                  что в крутом ноябре
где-то,
когда-то
сам я сгорю
                в настоящем костре
весь.
Без остатка.
Все это вовремя будет
                             и в срок…
Ну а покуда
я, торопясь,
               раздувал костерок,
веруя в чудо.
Я раздувал его эдак и так
ночью печальной.
Было желанье мое
                        не в ладах
с пламенем чахлым.
Вроде бы я для костра не жалел
силы,
       да только
этот костер невеликий
                              горел
очень недолго…
Вот.
     А потом наступила пора —
как ни старался —
в сердце моем
                   от былого костра
след оставался.
След
      от придуманного огня.
Круглый,
как слово…
 
 
Долго еще
              по ночам у меня
в сердце кололо.
 

 
Белым снегом,
                   белым цветом
мир заполнен.
Я могу
написать тебе на этом
выпавшем с утра
                      снегу.
Я поведаю печально,
что вторую ночь не сплю.
Что тоскую
                и скучаю.
Что тоскую
                и люблю…
А потом
туманной ранью
соберу я снежный ком.
И его в Москву
                    отправлю
медленным товарняком.
 
 
Интересно,
               что ты скажешь,
если,
требуя похвал,
к нам во двор
                  в бензинном кашле
шумно
въедет
самосвал!
Он затормозит с разбега
на асфальте ледяном.
И большая
               глыба снега
ляжет
под твоим окном…
Всею глубью голубою
тыщи смерзшихся страниц
зазвенят перед тобою,
умоляя:
         прикоснись!
Пусть тебе поможет чувство!
Догадайся
и прочти!..
 
 
Впрочем,
            я не верю в чудо,
невозможное почти…
Ты на глыбу
                глянешь строго
и с тропинки не свернешь.
Снег налипший
у порога
варежкою отряхнешь.
Мне об этом
                 думать горько,
но реальность
такова:
скоро
       ледяною горкой
станут
все мои слова…
 
 
А когда пройдут морозы,
а когда пройдет зима,
побегут ручьями
                      слезы
из забытого
письма.
 

 
Был солдат
               на небывалой войне,
на дорогах обожженной планеты.
Он сначала видел
                        только во сне
День Победы…
Отступал он
                 и в атаку ходил,
превозмог он все раненья и беды.
Был готов он жизнь отдать
                                    за один
День Победы!..
И ни разу
             ни слезинки из глаз,
он усталости и страха
не ведал…
 
 
А заплакал он
                   единственный раз.
В День Победы.
 

 
Та зима была,
                  будто война, —
                                       лютой.
Пробуравлена,
прокалена ветром.
Снег лежал,
               навалясь на январь
                                        грудой.
И кряхтели дома
                      под его весом.
По щербатому полу
                          мороз крался.
Кашлял новый учитель
                               Сергей Саныч.
Застывали чернила
                          у нас в классе.
И контрольный диктант
отменял завуч…
Я считал,
             что не зря
                          голосит ветер,
не случайно
болит по утрам
                     горло,
потому что остались
                            на всем свете
лишь зима и война —
из времен года…
И хлестала пурга
                       по земле крупно,
и дрожала река
                    в ледяном гуле.
И продышины в окнах
                               цвели кругло,
будто в каждую
кто-то всадил
пулю!..
И надела соседка
                       платок вдовий.
И стонала она допоздна-поздно…
Та зима была, будто война, —
                                        долгой.
 
 
Вспоминаю
и даже сейчас
                  мерзну.
 

 
За окошком
                дышит холод.
Ветер
воет
на луну…
Помещенье
               нашей школы
занял госпиталь
в войну.
Здесь легко обосновались
предвоенные слова.
И палаты назывались:
Третья – «Б»,
Восьмая – «А».
И хотя для неученых
медицина —
                темный лес,
в школе выяснялось четко,
кто – «жилец»,
кто – «не жилец»…
Многодетные гвардейцы —
вечные ученики —
здесь учились,
                   будто в детстве,
делать первые шаги.
И метался по палате
стон полуночный:
                        «Сестра!..»
И не только службы ради
бодрствовали доктора
с покрасневшими глазами…
Здесь —
           безжалостен и строг —
шел
     невиданный экзамен,
нескончаемый урок,
где на всех —
                  одна задача:
даже если тяжело,
выжить —
              так или иначе.
Выжить —
              Гитлеру назло!..
Шло учение рисково,
но одно известно мне:
кончившие
               эту школу
больше знали
о войне!..
К остановке шли трамвайной,
уходили,
           излечась.
Краше грамоты похвальной
было
       направленье в часть.
А еще —
            слова привета.
И колеса —
                сердцу в такт…
Знаю я,
что школу эту
покидали и не так.
Инвалидная команда
трубы медные брала.
Долго,
        страшно
                    и громадно
эта музыка ползла.
Ежедневная дорога
будто —
           личная вина…
…А война была
далеко.
Далеко́ была
                 война.
 

 
Как разглядеть за днями
                                 след нечеткий?
Хочу приблизить к сердцу
этот след…
На батарее
              были сплошь —
                                    девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.
 
 
Лихая челка
                над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне…
В то утро
танки вышли
прямо к Химкам.
Те самые.
С крестами на броне…
И старшая,
              действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
– Батарея-а-а!
(Ой, мамочка!..
Ой, ро́дная!..)
Огонь! —
И —
      залп!..
 
 
И тут они
             заголосили,
девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы
                 вся бабья боль
                                    России
в девчонках этих
вдруг отозвалась!
Кружилось небо —
                          снежное,
                                     рябое.
Был ветер
обжигающе горяч.
Былинный плач
                      висел над полем боя,
он был слышней разрывов —
этот плач!
Ему —
         протяжному —
                             земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
– Ой, мамочка!..
– Ой, страшно мне!..
– Ой, мама!.. —
И снова:
– Батарея-а-а!..
 
 
…И уже
пред ними,
               посреди земного шара,
левее безымянного бугра
горели
неправдоподобно жарко
четыре черных
                    танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой
     медленною кровью истекал…
 
 
Зенитчицы кричали
и стреляли,
размазывая слезы по щекам,
и падали.
И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность
                       венчального стола.
Неслышанное:
«Ты моя – навеки!..»
Несказанное:
«Я тебя ждала…»
И губы мужа.
И его ладони.
Смешное бормотание
                             во сне.
 
 
И то, чтоб закричать
в родильном
доме:
– Ой, мамочка!
Ой, мама, страшно мне! —
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье
                 полной тишины…
 
 
Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем,
кто сам пришел
с войны.
 

 
Льдины, растаяв,
                       становятся синью в реке.
Птицы, взлетая,
                     становятся стаей упругой.
Дети,
рождаясь,
кричат
         на одном
                     языке,
заклиная взрослых людей
понимать
             друг друга!
 

«Это время»
1986

 
Родиться,
             любить,
                          умереть —
программа
почти мотыльковая.
А ежели жизнь
                    пустяковая,
то даже не страшно
стареть.
 
 
Порядок
           предсказан судьбой.
Да вы это сами увидите,
когда —
           обязательно! —
выйдете
с последним глаголом
на бой.
 
 
Родиться,
             любить,
                        умереть…
 
 
И самые гордые головы
склоняются
               перед глаголами,
которых нельзя
одолеть.
 
 
А этот последний глагол,
покрытый
извечною тайною, —
он все-таки станет
                        когда-нибудь
последним
и главным врагом!
 

 
Если б только
                   люди жили вечно,
это было бы
бесчеловечно…
Как узнать,
              чего ты в жизни сто́ишь?
Как почуять,
                что такое риск?
В море броситься?
Так не утонешь!..
На костер взойти?
Так не сгоришь!..
Поле распахать?
Потом успею…
Порох выдумать?
А для чего?
Наслаждались бы
                       ленивой спесью
пленники
бессмертья своего.
Ничего они бы
                    не свершили!
Никогда б
             не вылезли
                            из тьмы.
Может, самый главный
                              стимул жизни
в горькой истине,
что смертны
мы.
 

 
Обернуться
               на журчанье родника,
наклониться
                над нежданною водой.
Родничок всего-то —
                             с детскую ладонь.
И как детская ладонь,
вода
сладка…
Безымянный,
                 неприметный родничок.
Он и сам-то вряд ли знает,
                                   что течет,
и совсем не понимает,
для чего…
 
 
Ты, наверное,
                  забудешь
                              про него.
Ты, конечно,
                 проживешь без родника.
 
 
А для леса он —
как жилка у виска.
 

 
Все сегодня очень рады!
Эту радость
                скрыть нельзя.
Вывешены транспаранты:
«Птицы —
лучшие друзья!..»
Будет
       целую неделю
продолжаться тарарам.
«Прилетели,
прилетели
птицы
         из далеких стран!..»
«Наши птицы дома,
                           дома…»
Все для них уже готово, —
и солнце подобревшее
над голыми садами,
и новые скворечники
с разинутыми ртами…
 
 
Птиц
       в газетах привечают,
их оркестрами
                   встречают.
Много
птичьих новостей
в передачах для детей:
 
 
«У Горячего Ключа
в поле
        видели
                 грача.
Шел он,
глаз лаская…»
Радость-то какая!..
«А вчера
           скворец надменный
чистил
перышки свои!..»
 
 
…Сразу
         как-то незаметны
снегири
и воробьи.
Ну, еще бы!
               Ведь они
вроде и не птицы.
В эти праздничные дни
нечем им
            гордиться:
не улетали никуда.
Перетерпели холода.
Жили-поживали.
С нами
зимовали.
 

 
Мир стареет
                 в былых надеждах.
Но сегодня,
как и вчера —
на плечах
             эту землю держат
и несут на себе
мастера!
Мастера.
           Профессионалы.
Те, что в жизни постичь смогли
щедрость камня,
душу металла,
свежесть формулы,
нрав земли.
Мастера.
           Мастаки.
                       Умельцы.
Понимающие до глубин
механизм
            станка или сердца,
ход смычка
               или гул турбин…
Руки вещие простирая
к перекресткам
                    звездных миров,
время
движется мастерами
и надеется
              на мастеров!
К ним взывает
нощно и денно…
 
 
Только —
дьявол ее возьми! —
приблизительность
                          овладела
торопящимися людьми.
Что-то учат,
                о чем-то знают,
в общем – сеют,
                       в среднем – стригут.
Приблизительно
объясняют.
Относительно
берегут…
Приблизительное уменье,
как сварганенный наспех
                                 дом, —
если даже не мстит
немедля,
то обрушивается
                      потом!
Откликается после
жестко,
все порывы
               сводит на нет.
 
 
Мир
погибнет не от обжорства,
не от козней
                чужих планет,
не от засух,
               не от морозов,
не от ядерных
сверхатак, —
он погибнет,
                 поверив в лозунг
добродушный:
«Сойдет и так!..»
Расползающееся в атмосфере
из квартир,
               контор
                        и дворов
громовое:
«А нам до фени!» —
наступает
             на мастеров!..
 
 
А они стоят,
                будто крепости,
в правоте
своего труда.
И не могут иначе.
И требуются
срочно!
спешно!
всюду!
всегда!