Текст книги "Вычисление Бога (ЛП) "

Автор книги: Роберт Джеймс Сойер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– Что же, вот и всё, что я хотел сказать, – произнёс я. – Просто сказать, что мне жаль; что мне бы хотелось, чтобы всё вышло иначе, не так.

Добавить «что мне бы хотелось, чтобы мы с тобой оставались друзьями» было бы слишком, поэтому я на стал этого говорить. Вместо этого произнёс:

– Надеюсь… Надеюсь, твоя дальнейшая жизнь будет классной, Горд.

– Спасибо, – ответил он. И затем, после, казалось, бесконечной паузы: – Твоя тоже.

Если бы разговор продлился ещё, я бы не выдержал.

– Спасибо, – сказал я. И потом: – Пока.

– Пока, Том.

И телефон замолчал.

24

Нашему дому на Эллерслай-авеню исполнилось почти пятьдесят лет. Мы оборудовали его центральным кондиционированием, второй ванной и террасой, над которой я и Тед вместе трудились несколько лет назад. Хороший дом, полный воспоминаний.

Но сейчас я находился в нём в одиночестве, и это само по себе было необычным.

Казалось, я почти перестал бывать один. На работе много времени проводил со мной Холлус, а когда его рядом не было, я оказывался в обществе других палеонтологов или аспирантов. А что касается дома – Сюзан практически никогда не оставляла меня одного, разве что когда уходила в церковь. Пыталась ли она провести со мной всё время, которое только у меня осталось, или же просто боялась, что я сильно сдал и больше не могу провести без неё даже два-три часа, я не знаю.

Но для меня было непривычно находиться дома в одиночестве, когда ни её, ни Рики рядом нет.

Я не знал, чем мне заняться.

Я мог бы посмотреть телевизор, но…

Но, Господи, какую часть жизни я провёл, уставившись в экран? По паре часов каждый вечер – это 700 часов в год. Помножим на сорок лет; в нашей семье первый чёрно-белый телевизор появился в 1960-м. Получаем 28 000 часов, то есть…

Бог ты мой!

Это три года.

Через три года Рики исполнится девять. Я бы отдал всё на свете, чтобы это увидеть. Я бы отдал всё на свете, лишь бы вернуть эти три года.

Нет, нет, я не собирался пялиться в телевизор.

Я мог бы почитать книгу. Всегда сожалел, что не тратил больше времени на чтение художественной литературы. О, пытаясь не отстать от науки, я каждый день тратил в метро полтора часа на вдумчивое чтение научных монографий и распечаток новостных групп, связанных с работой – но утекло много воды с тех пор, как я расправился с хорошим романом. На Рождество я получил в подарок «Мужчины не её жизни» Джона Ирвина и «Свидетеля жизни» Теренса М. Грина. Собственно, да – я мог бы приступить к любой из этих книг сегодня вечером. Но кто знает, когда я смогу её закончить? У меня и без того достаточно незаконченных дел.

Раньше, когда Сюзан не было дома, я, бывало, заказывал пиццу – большой, горячий, тяжёлый круг из «Пиццерии Данте». Местная газета присудила награду за самую тяжёлую пиццу «пепперони Шнайдера», настолько острой, что она чувствуется в дыхании даже два дня спустя. Сюзан не любила пиццу из «Данте» – слишком сытная, слишком острая. Поэтому совместно мы заказывали более прозаичные версии из местного заведения, «Пицца Пицца».

Но химиотерапия отняла у меня чуть ли не весь аппетит; сегодня я не смог бы вынести никакую из пицц.

Я мог бы посмотреть порнофильм; у нас их несколько. Мы купили их забавы ради много лет назад и изредка пересматривали. Но нет, увы – химиотерапия погубила почти всё желание и такого рода.

Устроившись на диване, я уставился на каминную полку, уставленную маленькими рамками с фотографиями: мы с Сюзан в день свадьбы; Сюзан баюкает Рики на руках, вскоре после усыновления; я на плоскогорьях Альберты, с кайлом в руках; чёрно-белое авторское фото из моей книги «Канадские динозавры»; мои родители, снятые лет сорок назад; отец Сюзан, как всегда нахмуренный; мы втроём – я, Сюзан и Рики – в той позе, которую выбрали в один год для наших рождественских открыток.

Моя семья.

Моя жизнь.

Я откинулся на спинку дивана. Обивка на нём протёрлась; мы купили диван сразу после свадьбы. Вообще-то, ей следовало продержаться подольше…

Я был совершенно один.

Такой шанс может снова не представиться.

Но – нет! Я просто не мог. Не мог.

Я прожил свою жизнь рационалистом, светским гуманистом, учёным.

Говорят, Карл Саган оставался атеистом до последнего вздоха. Даже умирая, он не отрёкся от атеизма, отказываясь признать даже малейшую вероятность того, что где-то может быть личный Бог, которого хоть в малейшей мере волнует, жив ли Карл или мёртв.

И всё же…

Всё же, я прочёл его роман «Контакт». Я видел и фильм, раз уж на то пошло, но картина разбавила основной посыл книги. В романе безоговорочно утверждалось, что Вселенная создана по чёткому плану, сотворена в определённом порядке необъятным разумом. Последние слова книги звучат так: «Вселенной предшествовал разум». Может, Саган и не верил в библейского Бога, но по меньшей мере допускал вероятность Создателя.

Или нет? Карл был обязан верить написанным им же словам в его единственном художественном произведении не более, чем Джордж Лукас обязан уверовать в «Великую силу».

Стивен Джей Гулд тоже сражался с раком; ему поставили диагноз «мезотелиома брюшной полости» в июле 1982-го. Ему повезло; он победил. Гулд, как и Ричард Докинз, отстаивал чисто дарвиновский взгляд на природу – пусть и расходясь с последним во взглядах на те или иные конкретные детали. Но, если религия и помогла Гулду преодолеть болезнь, он никогда в этом не признавался. Тем не менее после выздоровления он написал новую книгу – «Скалы времени: наука и религия в полноте жизни», в которой утверждал, что области научного и духовного представляют два отдельных домена, две «непересекающиеся сферы» – типичный пример эвфемизма Гулда. Однако было очевидно, что в сражении с большим «Р» его занимали более серьёзные вопросы.

А сейчас моя очередь.

Саган, очевидно, оставался несгибаемым до самого конца. Гулд, быть может, слегка заколебался, но в конечном счёте вновь стал самим собой, стопроцентным рационалистом.

А я?

Сагану не доводилось день за днём встречаться с инопланетянином, чья Великая теория объединения указала на существование Создателя.

Гулду были незнакомы продвинутые формы жизни на Бете Гидры и Дельте Павлина, которые верят в Бога.

Но мне доводилось. И мне знакомы.

Много лет назад я прочёл книгу под названием «Поиск Бога в Гарварде». Меня больше заинтриговало её название, чем содержимое, в котором описывался опыт Эри Голдмана, журналиста «Нью-Йорк Таймс», который один год обучался в Гарвардской школе богословия. Если бы я хотел изучать окаменелые останки организмов периода кембрийского взрыва, я бы направился в Национальный парк Йохо; если бы решил искать фрагменты яичной скорлупы динозавров – поехал бы в Монтану или Монголию. Практически все задачи требуют, чтобы ты сам к ним шёл, но Бог… Бог, он же вездесущ, он должен быть чем-то таким, что можно отыскать где угодно: в Гарварде, в Королевском музее Онтарио, в кенийской «Пицца Хат».

В самом деле, мне пришло на ум, что если Холлус прав, тогда можно где и когда угодно протянуть руку, чтобы, так сказать, схватить правильным образом пригоршню пространства и отогнуть свисающий пред тобой занавес, за которым сокрыты божественные механизмы.

Не обращайте внимание на человека за занавеской…

Я и не обращал. Я просто его игнорировал.

Но сегодня, в этот самый миг, я был один.

Или?..

Бог ты мой, такие мысли никогда раньше не приходили ко мне в голову. Так, значит, я слабее Сагана? Слабее Гулда?

Я встречался с обоими; Карл приезжал с лекциями в Университет Торонто, а Стивена мы приглашали в КМО каждый раз, когда он выпускал новую книгу; через несколько недель он снова собирался приехать с выступлением по случаю выставки экспонатов сланцев Бёрджесс. Меня в своё время поразило, насколько Карл высокий, а Стивен – до последнего штриха такой маленький колобок, как его описывают; словно вышел из «Симпсонов».

В физическом плане никто из них не выглядел сильнее меня – я хочу сказать, прежнего меня.

Но сейчас, сейчас – возможно, я слабее любого из них.

Чёрт бы вас побрал, я не хочу умирать!

Как гласит шутка, старые палеонтологи не умирают. От смерти они обращаются в окаменелости.

Я поднялся с дивана. На ковре в гостиной почти ничего не валялось; Рики постепенно учился убирать за собой игрушки.

Должно быть совершенно неважным, где ты это делаешь.

Я бросил взгляд из окна гостиной. Эллерслай-авеню – чудесная старая улица в районе, который во времена моего детства называли Виллоудэйл; вдоль неё шли разросшиеся деревья. Прохожему пришлось бы постараться, чтобы заглянуть в окно.

И всё же…

Я подошёл к окну и задёрнул коричневые шторы. В комнате стало темно. Нажал на один из выключателей, чтобы зажечь напольную лампу. Бросил взгляд видеомагнитофон, чтобы увидеть яркие синие цифры: ещё есть время до того, как вернутся Сюзан и Рики.

Неужели мне правда этого хотелось?

В том учебном курсе, который я читал в Университете Торонто, не было места для Создателя. КМО – один из самых эклектичных музеев в мире, но, несмотря на потолочную мозаику, объявляющую миссией музея «… чтобы все люди знали дело Его», в нём нет особой галереи, посвящённой Богу.

«Ну конечно же, нет, – сказали бы основатели КМО. – Ведь Создатель – он везде».

Везде.

Даже здесь.

Я выдохнул, с остатками воздуха избавляясь от последнего противления этой идее.

И я опустился на колени на ковёр перед камином. Фотографии моей семьи невидяще взирали на то, что я собирался сделать.

Я опустился на колени.

И начал молиться.

– Боже, – сказал я.

Слово отдалось в кирпичном камине коротким мягким эхом.

Я повторил его:

– Бог?

На этот раз оно прозвучало вопросом, приглашая откликнуться.

Разумеется, ответа не было. С какой стати Бога должно волновать, что я умираю от рака? В этот же миг миллионы людей по всему свету сражались с той или иной формой этого древнего врага, и некоторые из них были куда моложе меня. Дети с лейкемией в больничных палатах – они наверняка должны привлечь его внимание в первую очередь.

Тем не менее я попробовал снова, в третий раз выдавив слово, которое всю жизнь употреблял лишь всуе:

– Бог?

Мне не было никакого знака, да и никогда не могло быть. Не в этом ли суть веры?

– Бог, если Холлус прав – если вриды и форхильнорцы правы, и ты создал Вселенную часть за частью, константу за константой, – тогда как ты мог упустить вот это? Какое потенциальное благо может дать рак кому бы то ни было?

«Неисповедимы пути Господни, – не уставала напоминать нам миссис Лэнсбьюри. – У всего своё предназначение».

Какая чушь! Какая несусветная ерунда. Я чувствовал, как мой желудок сворачивается в тугой узел. Рак случается безо всякой цели. Он разрывает людей на части; если Бог действительно создал жизнь, тогда он дрянной инженер, штампующий партии бракованных, самоликвидирующихсяпродуктов.

– Боже, мне бы хотелось – мне бы так хотелось, чтобы кое-что ты решил сделать иначе.

Это было моим пределом. Сюзан сказала, что суть молитвы вовсе не в том, чтобы о чём-то просить – и я не смог бы заставить себя просить о милосердии, просить о том, чтобы остаться в живых, просить о возможности увидеть, как мой сын заканчивает университет, просить о том, чтобы стареть вместе с женой.

И в этот миг распахнулась передняя дверь. Очевидно, я глубоко погрузился в свои мысли, иначе я бы услышал, как Сюзан проворачивает в замке ключ.

Я густо покраснел.

– Нашёл! – воскликнул я словно самому себе, делая вид, что поднимаю с пола какой-то невидимый потерянный предмет. Я встал на ноги и глуповато улыбнулся прекрасной супруге и красавцу-сыну.

Но на самом деле я не нашёл ничего.

25

В 1997 году Стивен Пинкер приехал в КМО представить новую книгу, «Как работает разум». Мне посчастливилось присутствовать на его завораживающей лекции. Среди прочего, он указал на такой факт: люди в своей речи пользуются устойчивыми метафорами, невзирая на культурные границы. Споры – всегда сражения: я победил; он проиграл; он меня побил; она пункт за пунктом атаковала все его утверждения; он заставил меня отстаивать свою позицию; мне пришлось отступить.

Любовные отношения – это пациенты или болезни: у них сердечные отношения; она сделала ему больно; это разбило ему сердце.

Идеи, мысли – словно еда: пища для размышлений; нужно это переварить; его предложение оставило дурное послевкусие; это было трудно проглотить; горькое предположение; мысль придала мне сил.

Добродетель, кстати, ассоциируется с направлением вверх. Видимо, это связано с прямохождением: он сознательный гражданин, высоко держит голову; это низкий поступок; так низко мне мне не пасть; он выбрал дорогу вверх; я старался опустился до его уровня.

И всё же, лишь когда я встретил Холлуса, я осознал, насколько уникальны для человека такие образы мыслей. Холлус проделал колоссальную работу, изучая английский, и он зачастую пользовался человеческими метафорами. Но время от времени в его речи я улавливал нечто такое, что казалось мне истинно форхильнорским образом мыслей.

Для Холлуса любовь была связана с астрономией – два существа узнают друг друга настолько хорошо, что все действия партнёра можно предсказать с абсолютной точностью. Выражение «восходящая любовь» означало, что привязанность останется и завтра столь же наверняка, как и то, что солнце взойдёт. «Новое созвездие» – новая любовь, вспыхнувшая между старыми друзьями: ты вдруг видишь новый звёздный узор, который всегда был, но до сих пор оставался незамеченным.

Что касается морали, она основывалась на хорошей интеграции мыслей. Фраза «эта мысль хорошо чередуется» указывала на замечание, вызывающее значительное число переключений между двумя речевыми щелями. Нечто аморальное – то, что исходит лишь из одной: «на этот счёт он был совершенно левым». Для Холлуса словосочетание «думать половиной мозга» подразумевало не тупость, а злобу. И, хотя форхильнорцы, как и мы, пользовались выражением «по зрелом размышлении», они подразумевали под этим ситуацию, когда вторая половина мозга наконец включалась, возвращая индивида обратно на путь добродетели.

Как поведал Холлус в тот вечер, когда он прилетел на ужин ко мне домой, форхильнорцы чередуют слова или слоги между двумя речевыми щелями, поскольку их мозг, как и наш, состоит из двух полушарий, и их сознание даже в большей степени, чем наше, обусловлено совместной их работой. Люди часто говорят о сумасшедших, что они «утратили связь с реальностью». Форхильнорцы этой метафорой не пользуются, но часто говорят о старании «не расклеиваться», подразумевая непрекращающиеся усилия по работе обоих полушарий мозга как целого. У здоровых форхильнорцев, таких как Холлус, слоги в своём имени всегда перекрываются: «лус» вылетает из правой речевой щели до того, как левая закончит произносить «Хол»; это даёт окружающим понять, что обе половинки мозга надёжно работают как одно целое.

Тем не менее Холлус рассказал мне, что скоростная видеосъёмка показала: стебельковые глаза у них движутся не абсолютно симметрично. Скорее, один стебелёк всегда приходит в движение первым, а второй следует за ним долю секунды спустя. Который из стебельков является ведущим – и которая из половинок мозга удерживает контроль – это время от времени меняется; изучение того, какое полушарие запускает какие действия – важная область психологии форхильнорцев.

Поскольку Сюзан вложила мне в голову вопрос о душах, я не преминул спросить у Холлуса, верит ли он в них. Как оказалось, подавляющее большинство форхильнорцев, в том числе и сам Холлус, в души не верит, но обусловленная работой обоих полушарий психология форхильнорцев в своё время породила мифы о жизни после смерти. В прошлом многие из форхильнорских религий настаивали, что каждый индивидуум обладает не одной, а двумя душами – по числу половинок мозга. Их концепция жизни после смерти включала два возможных места – рай (хотя и не столь благословенный, как иудео-христианский – форхильнорская поговорка гласит, что «даже в раю случается дождь») и ад (пусть он и не является местом пыток и страданий; Бог форхильнорцев никогда не был мстительным). Да и в целом их представители не склонны к экстремизму – возможно, наличие столь большого числа конечностей заставляет их более уравновешенно относиться ко многому (никогда не видел Холлуса более удивлённым, чем когда я встал на одной ноге и поднял вторую, чтобы посмотреть, не прилипло ли что-то к подошве; он был потрясён тем, что я не упал).

В общем, по старым их верованиям, обе души форхильнорца могут направиться в рай, или же обе направиться в ад, или одна может «пойти далеко», а вторая – «ещё дальше»; в послесмертии эти места не находятся «вверху» или «внизу», что у людей означает противоположные крайности. Если обе души идут в одно и то же место, даже если это ад, – это куда лучший исход, чем когда они разделяются: при разделении личность как целое будет утрачена. Форхильнорец с разъединённой душой умирает по-настоящему; всё, чем он когда-либо был, уходит в небытие.

Так что Холлус был отчасти озадачен моим страхом смерти.

– Вы, люди, верите, что у вас единственная, неделимая душа, – сказал он. Сейчас мы находились в зале коллекций, изучая подобных млекопитающим рептилий из Южной Африки. – Так чего тебе бояться? По вашей мифологии, ты сохранишь свою личность даже после смерти. Ты же не опасаешься попасть в ваш ад, правда? Ты не плохой человек.

– Я не верю в души или в жизнь после смерти.

– А, хорошо, – сказал Холлус. – Меня удивляет, что на нынешней, довольно продвинутой, стадии развития вашего общества столь много людей по-прежнему увязывают концепцию божества с идеей о том, что они обладают бессмертной душой; из первого совершенно не обязательно вытекает второе.

Собственно, я никогда не подходил к этому вопросу с такой стороны. Может быть, Бог Холлуса – доведённое до логического предела коперниковское развенчание Бога: да, Создатель есть, но его создания душой не обладают.

– И потом, – сказал я, – даже верь я в жизнь после смерти, как утверждает религия моей жены, отнюдь не уверен, что я достаточно хороший человек, чтобы попасть на небо. Планка может быть задрана слишком высоко.

– Планка?

– Это метафора; она связана с прыжками в высоту, видом спорта. Чем выше установлена планка, которую нужно перепрыгнуть, тем сложнее это сделать.

– Ага. Аналогичная метафора для нас – сужающиеся проходы. Тем не менее ты должен знать, что страх смерти иррационален: она неизбежно ждёт каждого.

Для него это было взглядом со стороны, чем-то абстрактным; это не ему осталось жить считанные месяцы.

– Знаю, – ответил я, пожалуй, чуть резковато.

Я глубоко вдохнул, стараясь успокоиться. Он правдамой друг; нет необходимости быть с ним столь сухим.

– Если быть точным, я не боюсь смерти, – солгал я. – Просто не хочу, чтобы она наступила так скоро.

И, после паузы, добавил:

– Меня всё ещё удивляет, что вы не победили смерть.

Сейчас я не забрасывал удочку, меня действительно это удивляло.

– Очередные мысли в характерном для человека стиле, – сказал Холлус. – Считать смерть противником.

Мне стоило показать ему «Седьмую печать» – либо этот фильм, либо «Билл и Тед: мнимое путешествие».

– Неважно, – ответил я. – Думаю, при вашем уровне развития вам наверняка по силам продлить жизнь куда дольше.

– Мы и продлили. Средняя продолжительность жизни до появления антибиотиков составляла половину от нынешней, а до последующего появления лекарств, очищающих забитые артерии – три четверти от нынешней.

– Согласен, но… – сказал я и умолк ненадолго, пытаясь как можно внятней выразить мысль. – Не так давно я видел по Си-Ти-Ви интервью с доктором. Он сказал, что первый человек, который будет жить вечно, возможно, уже появился на свет. Мы считали, что можем победить – прошу прощения, избежать– смерти, что в бессмертии нет ничего теоретически невозможного.

– Не уверен, что мне хотелось бы жить в таком мире, где единственной неизбежностью останутся налоги, – заметил Холлус, и стебельки его глаз затрепетали. – Кроме того, моё бессмертие – в детях.

Я на мгновение зажмурился:

– У тебя есть дети? – спросил я.

И почему я ни разу не спросил его – её– об этом?

– Да, – сказал Холлус. – Сын и дочь.

И затем, в удивительно человеческом порыве, инопланетянин спросил:

– Хочешь взглянуть на них?

Я кивнул. Голографический проектор тихо зажужжал, и внезапно в зале для коллекций возникли ещё двое форхильнорцев – в натуральную величину, но неподвижные.

– Это мой сын Кассольд, – сказал Холлус, указывая на левого. – И дочь, Пильдон.

– Он уже взрослые? – спросил я: Пильдон и Кассольд казались не меньше Холлуса.

– Да. Пильдон, она – как это называется? Тот, кто работает в театре; она говорит актёрам, как играть правильно, а как нет.

– Постановщик?

– Точно, постановщик; отчасти по этой причине мне хотелось посмотреть некоторые из ваших фильмов – чтобы лучше понять, как игра у людей соотносится с игрой у форхильнорцев. А мой сын, Кассольд – он, полагаю, психиатр. Лечит пациентов с нарушениями психики.

– Уверен, ты ими очень гордишься, – сказал я.

Холлус качнула телом вверх-вниз:

– Ты даже не представляешь, как, – ответил он.

* * *

Холлус исчез в середине дня; он – нет, она: ради всего святого, она же мать! – она сказала, ей нужно кое-что изучить. У меня появилось время, которым я воспользовался, чтобы разгрести стопки бумаг на столе и немного поразмыслить о вчерашнем. Обозреватель Алан Дершовиц, на мой взгляд, один из лучших, как-то сказал: «Когда я молюсь, именно тогда я сильнее всего сомневаюсь насчёт Бога, а когда смотрю на звёзды – именно тогда испытываю огромный прилив веры». Мне пришло в голову, что…

Голографический проектор пискнул дважды. Он заставил меня вздрогнуть; сегодня я больше не ожидал увидеть Холлус. Тем не менее, она появилась у меня в кабинете и выглядела куда взволнованней, чем я когда-либо видел: стебельковые глаза быстро раскачивались, а сферическое тело колыхалось, словно его вела невидимая рука.

– Последняя звезда, где мы побывали, прежде чем сюда добраться, – сказала Холлус, как только её проекция стабилизировалась, – была Грумбридж 1618, в шестнадцати световых годах отсюда. На второй планете этой звезды некогда была цивилизация, как и на других планетах, где мы побывали. Но её обитатели исчезли.

– С возвращением, – с улыбкой сказал я.

– Что? Да, да. Спасибо. Но сейчас мы их нашли. Мы обнаружили пропавших жителей планеты.

– Только сейчас? Каким образом?

– Каждый раз, когда мы находили планету, которую явно покинули, мы сканировали весь небосвод. Предположение очень простое: если жители планеты решили её покинуть, они воспользуются межзвёздным кораблём. А межзвёздный корабль, по всей вероятности, полетит к пункту назначения кратчайшим путём. Следовательно, выхлоп от термоядерного реактора – конечно, если в качестве двигателя используется термоядерный реактор – будет «смотреть» на их родную планету. В поисках следа от искусственного термоядерного синтеза мы изучили спектры всех звёзд классов F, G и K в радиусе семидесяти световых земных лет от Грумбриджа.

– И что-то нашли?

– Нет. Нет, так ничего и не нашли. До вчерашнего дня. Конечно, мы сохранили полный спектр на компьютерах. Я его вызвала и запустила программу более обширного поиска, чтобы проверить всезвёзды всехтипов на расстоянии до пятисот световых лет – форхильнорских световых лет, то есть примерно до семисот двадцати земных световых лет. И программа нашла их след: термоядерный выхлоп на прямой между Грумбриджем и Альфой Ориона.

Это означало ярчайшую звезду в созвездии Ориона, то есть…

– Бетельгейзе? – спросил я. – Ты имеешь в виду Бетельгейзе? Но это же красный сверхгигант, правильно?

В зимнее время я видел эту звезду бессчётное число раз; она образовывала левый рукав Ориона, моего любимого созвездия. Думаю, её название взято из арабского и означает «плечо охотника».

– Да, Бетельгейзе, – сказала Холлус.

– Но ведь никто не стал бы переселяться к такой звезде. У неё не может быть населённых планет.

– Мы так и думали! Бетельгейзе – крупнейшая звезда в ночном небе на наших трёх обитаемых планетах; если бы она была на месте Солнца, её внешний слой оказался бы за орбитой Марса. Она гораздо холоднее, чем Солнце, Дельта Павлина или Бета Гидры; конечно, потому-то она и красная.

– И как далеко Бетельгейзе? – спросил я.

– Четыреста двадцать девять земных световых лет отсюда; от Грумбриджа, конечно, примерно столько же.

– Чертовски далеко.

– Всего лишь полпроцента от диаметра нашей Галактики.

– Всё равно, – сказал я. – Не могу представить, зачем им понадобилось посылать туда корабль.

– Нам тоже непонятно. Бетельгейзе – главный кандидат в сверхновые; она непригодна для того, чтобы основать там колонию.

– Так зачем им туда лететь?

– Мы не знаем. Конечно, можно предположить, что корабль летит куда-то по ту сторону Бетельгейзе или что он планирует воспользоваться ею для дозаправки: с внешних слоёв атмосферы разрежённого красного сверхгиганта собирать водород может быть довольно просто. И, конечно, можно воспользоваться Бетельгейзе в качестве гравитационной пращи – получить прибавку в скорости, изменив угол в каком-то направлении.

– Вы не нашли свидетельств того, что население Грумбриджа выслало и другие корабли?

– Нет. Но, если они хоть на чуть-чуть изменили курс и выхлоп больше не был направлен на их планету, мы бы не смогли их засечь.

– Как давно они запустили ковчег? И сколько времени пройдёт, пока он долетит до Бетельгейзе?

– Измерить межзвёздные расстояния непросто, особенно если нет базы для измерения параллакса. Ковчег в пути не меньше пяти тысяч лет – очевидно, в отличие от нас, обитатели Грумбриджа 1618 так и не разработали термоядерные двигатели, способные разгонять корабли до субсветовых скоростей. Но можно с определённостью сказать: они пролетели больше пяти шестых пути до Бетельгейзе.

Холлус помолчала, раскачиваясь туловищем вверх-вниз, как всегда делала, когда была взволнована.

– Том, ты понимаешь, что это значит? Может быть, твоё предположение верно, и на остальных пяти планетах, где мы побывали, их жители загрузили себя в компьютеры. Но обитатели Грумбриджа так не сделали! Они построили корабль, они до сих пор живы. И этот корабль куда медленнее наших; его можно будет перехватить. А это означает, – сказала она и принялась раскачиваться ещё сильнее, – что мы можем встретить ещё одну цивилизацию!