Текст книги "Вычисление Бога (ЛП) "

Автор книги: Роберт Джеймс Сойер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

20

Я вихрем ворвался в свой кабинет. В моё отсутствие Холлус рассматривал выставочные ящики со слепками черепов; вдохновлённый моими идеями, сейчас он исследовал вопрос появления разума у млекопитающих после смены мелового периода палеогеном. Никогда не был уверен, правильно ли я интерпретирую его жесты и телодвижения; по-видимому, со мной у него такой проблемы не было.

– «Ты» «выглядишь» «взволно» «ванным», – произнёс он.

– Доктор Дорати – директор музея, помнишь её? – спросил я. Они с Холлусом встречались несколько раз, в том числе когда музей посетил премьер-министр. – Она пытается заставить меня уйти в бессрочный отпуск по состоянию здоровья. Хочет, чтобы я ушёл.

– Почему?

– Да потому что я – потенциальный убийца вампиров, помнишь? Я её политический оппонент. Она двинула КМО туда, куда многие из старших кураторов двигаться не хотят. И сейчас она увидела возможность заменить меня человеком, который разделяет её взгляды.

– Но отпуск по состоянию здоровья… Это, конечно же, имеет отношение к твоей болезни?

– У неё нет другого способа заставить меня уйти.

– А в чём суть вашего несогласия?

– Я считаю, что музей должен быть образовательным учреждением, что по каждому выставленному экспонату он должен предоставлять как можно больше информации. А она считает, что задача музея – привлекать туристов, а не распугивать посетителей, вываливая на них кучу фактов, рисунков и необычных слов.

– А это важно?

Вопрос Холлуса застал меня врасплох. Когда я три года назад только-только начал бороться с Кристиной, это казалосьважным. В интервью «Торонто Стар» я даже назвал всю эту возню в КМО «сражением моей жизни». Но это было до того, как доктор Ногучи показал мне тёмное пятнышко на рентгеновском снимке, до того как я начал испытывать боли, до химиотерапии, до…

– Не знаю, – честно признался я.

– Мне жаль слышать о твоих затруднениях, – сказал Холлус.

Я прикусил нижнюю губу; у меня не было никакого права говорить Кристине то, что сказал.

– Я сказал доктору Дорати – если она заставит меня покинуть музей, ты тоже уйдёшь.

Холлус довольно долго молчал. В своё время, находясь на третьей планете Беты Гидры, он был в некотором роде учёным; без сомнения, он чётко сознавал тот престиж, который получает КМО от его присутствия. Но, быть может, я его сильно обидел, попытавшись сделать пешкой в политической игре. Разумеется, он мог просчитать на несколько ходов вперёд; бесспорно, он знал, что такие игры могут закончиться очень некрасиво. Я слишком далеко зашёл, и сам это знал.

И всё же…

И всё же, кто мог меня порицать? Кристина всё равно победит, несмотря ни на что. Она победит скоро, очень-очень скоро.

Холлус указал на телефон на столе:

– Ты пользовался этим устройством, чтобы связаться с другими людьми в здании, – сказал он.

– Телефоном? Да.

– Ты можешь связаться с доктором Дорати?

– Ну-у-у, да, но ведь…

– Свяжись сейчас.

На секунду помедлив, я поднял трубку и набрал трёхзначный добавочный Кристины.

– Дорати, – произнёс её голос.

Я попытался было передать трубку Холлусу.

– Нет, так у меня не получится, – сказал он.

Ну конечно, ведь у него две речевые щели! Я нажал кнопку громкой связи и кивком дал понять Холлусу, что он может говорить.

– Доктор Дорати, говорит Холлус детен стак Джэйтон, – сказал инопланетянин. Я впервые услышал полное имя форхильнорца. – Я выражаю благодарность за ваше гостеприимство, за то, что позволили мне проводить здесь исследования. Но сейчас я обращаюсь к вам, чтобы проинформировать: Томас Джерико – неотъемлемая часть моей работы, и, если он покинет музей, я последую за ним, куда бы он ни направился.

На несколько секунд повисла гробовая тишина.

– Понимаю, – наконец, произнёс голос Кристины.

– Разорви соединение, – велел Холлус.

Я так и сделал.

Моё сердце билось учащённо; я понятия не имел, правильно ли сейчас поступил Холлус. Но меня глубоко тронула его поддержка.

– Спасибо, – сказал я.

Форхильнорец размял и нижние, и верхние колени:

– Доктор Дорати была на левой стороне.

– На левой – что?

– О, прошу прощения. Я имею в виду, её действия, на мой взгляд, неправильны. Этот звонок – меньшее, что я мог сделать.

– Я тоже посчитал, что она поступает неправильно, – откликнулся я. – Но, может, я и сам поступил неправильно, когда сказал, что ты тоже уйдёшь.

Мы помолчали, и наконец Холлус ответил:

– Слишком много дилемм «правильно-неправильно», чтобы можно было разобраться. Возможно, на твоём месте мне пришлось бы поступить так же, – сказал он и качнул туловищем. – Иногда я жалею, что в таких вопросах у меня недостаёт проницательности вридов.

– Ты уже упоминал об этом раньше, – сказал я. – Почему вридам настолько легче решать вопросы морали, чем нам?

Холлус слегка переступил с ноги на ногу.

– Вриды свободны от логического мышления – того типа логики, который применяем мы с тобой. Хотя математика может ставить их в тупик, размышления о философских материях – смысле жизни, этике и морали – ставят в тупик нас. В нас есть интуитивное чувство, что есть правильно и что нет – но разработанные нами теории морали, все до последней, потерпели неудачу. Ты показывал мне как-то те серии «Звёздного пути»…

Это правда; его в достаточной мере заинтриговали эпизоды, которые мы с ним просмотрели, и он захотел посмотреть первые три сезона классического сериала.

– Да, – откликнулся я.

– В одной из серий невозможный гибрид погибает.

– « Ярость Хана», – сказал я.

– Да. В ней многое основывается на замечании, что «нужды многих перевешивают нужды некоторых или нужды всего одного». У нас, форхильнорцев, взгляды схожие. Это попытка применить математику – то, в чём мы сильны – к этике, в которой мы не сильны. Но такие попытки всегда оборачиваются провалом. В той серии, где тот гибрид родился заново…

– « В поисках Спока», – сказал я.

Стебельковые глаза щёлкнули.

– В ней мы узнаём, что в первоначальной формулировке имеется изъян, и по факту «нужды одного перевешивают нужды многих». Кажется интуитивно правильным, что парень с фальшивыми волосами и остальные должны стремиться пожертвовать своими жизнями для спасения не связанного родственными узами товарища, хотя с точки зрения математической логики это совершенно неоправданно. И всё же так случается сплошь и рядом: многие сообщества у людей и форхильнорцев демократичны; они повинуются тому принципу, что каждый индивидуум имеет одинаковую ценность. Если честно, мне попадалась знаменитая фраза, которую придумали ваши соседи с юга: «Эту истину мы считаем очевидной: все люди созданы равными». Тем не менее написавшие эти слова были рабовладельцами, и они не видели в этом иронии – вот оно, кстати, то слово, которому ты меня научил.

– Верно, – сказал я.

– Многие учёные, и у людей, и у форхильнорцев, пытались свести альтруизм к генетическим императивам, предполагая, что степень жертвы, на которую мы готовы пойти ради других, прямо пропорциональна степени генетической близости с ними. Мы с тобой, говорят эти учёные, необязательно пойдём на смерть ради спасения брата, сестры или ребёнка – но посчитаем равноценным обмен нашей жизни на жизни двух братьев, сестёр или детей, поскольку в них содержится то же самое количество наших генов, что и в нас самих. И мы наверняка пожертвуем собой для спасения троих братьев, сестёр или детей, поскольку в них будет больше нашего генетического материала, чем в самих нас.

– Я бы отдал жизнь за Рики, – заметил я.

Он указал на фотографию в рамке на столе, повёрнутую к нему обратной стороной:

– И это несмотря на то, что – если я правильно понял твои слова – Рики не твой биологический сын?

– Да, это так. Настоящие родители от него отказались…

– …Что трудно понять в двух аспектах: во-первых, как родители могли добровольно отказаться от своего здорового потомка, и во-вторых, как не-родители могли добровольно усыновить чужого ребёнка. И, конечно, есть множество добрых людей, которые отказываются следовать генетической логике и решают вообще не иметь детей. Просто не существует формулы, которая может успешно описать диапазон выбора форхильнорцев или людей в области альтруизма и самопожертвования; эти вопросы невозможно свести к математике.

Я поразмыслил об этом. Определённо, когда Холлус вступился за меня перед Кристиной, это был альтруистичный поступок – очевидно никоим образом не обусловленный родственными связями.

– Полагаю, да, – согласился я.

– Но наши друзья вриды, – продолжил Холлус, – так и не развившие традиционной математики, в подобных вопросах не испытывают ни малейших затруднений.

– Ну, зато они очевидно ставят в тупик меня, – сказал я. – Годами, ложась спать, я часто пытался разобраться в морально-этических проблемах.

Тут же мне на ум пришла старая шутка об агностике, страдающем одновременно дислексией и бессонницей, который ворочается ночи напролёт, раздумывая: пёс – он есть, или его нет? [9]9
  Игра слов (англ.): пёc – dog, бог – god. – прим. пер.


[Закрыть]

– Хочу сказать, – добавил я, – откуда на самом делеберётся мораль? Мы знаем, что красть нехорошо, и… Вы же тоже это знаете, так ведь? То есть, скажи, у форхильнорцев тоже есть запрет на воровство?

– Есть, хотя он не присущ нам с рождения; наши дети хватают всё, до чего могут дотянуться.

– С человеческими детьми – то же самое. Но, вырастая, мы понимаем, что красть неправильно, и всё же… всё же, почемумы чувствуем, что это неправильно? Если это повышает шансы на получение потомства, эволюции следовало бы поощрять кражи? Если уж на то пошло, мы и супружескую неверность считаем неправильной, но ведь если я оплодотворю множество женщин, мой успех в получении потомства будет очевиден. Но если кража даёт преимущество каждому, кто в этом преуспевает, а адюльтер – отличная стратегия по увеличению числа своих генов в генофонде – по крайней мере, для мужчин, – почему мы чувствуем, что эти поступки неправильны? Не следовало бы эволюции поощрить единственно верную мораль, примерно ту же, что у Билла Клинтона: сожалеть, что тебя поймали?

Стебельковые глаза Холлуса сейчас раскачивались быстрее обычного:

– У меня нет ответа, – сказал он. – Мы стараемся найти решения моральных проблем, но они всегда берут верх. Выдающиеся мыслители, как у людей, так и у форхильнорцев, посвятили свою жизнь вопросам смысла жизни и попыткам выяснить, откуда мы знаем, когда то или иное действие неправильно с моральной точки зрения. Но, несмотря на столетия усилий, никакого прогресса нет. Ответы на такие вопросы так же непостижимы для нас, как «сколько будет дважды два» для вридов.

Я недоверчиво покачал головой:

– Поверить не могу, что они не могут просто увидеть, что два объекта и ещё два таких же эквивалентны четырём объектам.

Форхильнорец склонился телом в мою сторону, подогнув нижние колени на трёх ногах:

– А они не могут поверить, что нам не по силам разглядеть истину в моральных вопросах, – сказал он и, помолчав, добавил: – Наш разум неповоротлив: мы разбиваем проблемы на части, с которыми можно управляться. Если мы задумываемся о том, как планета держится на своей орбите вокруг звезды, мы можем задать множество вопросов поменьше: почему камень неподвижно лежит на земле? почему звезда находится в центре системы? Найдя на них ответы, мы можем уверенно ответить на вопрос посерьёзнее. Но моральные и этические проблемы, как и вопрос о смысле жизни, очевидно нельзя упростить. В этом отношении такие вопросы напоминают попытки упростить жгутики в клетках; нет отдельных компонентов, за которые можно ухватиться.

– Хочешь сказать, что разум учёного, логика – скажем, такого существа как ты или я – фундаментально несовместимы со способностью быть на «ты» с моральными и духовными темами?

– Некоторым удаётся и то, и другое. Обычно они достигают этого, вводя разграничение: наука отвечает за одни вопросы, религия – за другие. Но тем, кто пытается нащупать единый цельный взгляд на мироздание, покой вряд ли светит. Разум заточен либо на то, либо на другое – не на всё сразу.

Мне вспомнилось пари Паскаля: гораздо безопаснее, говорил он, ставить на существование Бога, даже если он не существует, чем рисковать вечными муками в случае ошибки. Разумеется, Паскаль был математиком; у него был логичный, рациональный, сокрушающий цифры разум, человеческий разум. У старины Блэйза не было возможности выбирать, какой мозг ему достанется. Мозг был дан ему эволюцией, как и мой – мне.

Но если бы у меня была возможность выбирать?

Если бы я мог получить уверенность в вопросах этики в обмен на некоторые житейские сложности – пошёл бы я на этот обмен? Что важнее – знать точные филогенетические соотношения между различными ветвями эволюции или знать смысл жизни?

* * *

Холлус попрощался на весь остаток дня, поколыхался в воздухе и исчез, оставляя меня наедине с книгами, окаменелостями и неоконченной работой.

Я вдруг поймал себя на мысли, что бы я хотел сделать ещё раз прежде чем умру. Сейчас, понял я, у меня гораздо больше желания повторить прежние удовольствия, чем испытать новые.

Разумеется, кое-что из того, что я хотел бы повторить, было очевидно: заняться любовью с женой, обнять сына, повидаться с братом Биллом.

Кое-что было менее очевидным – то, что относилось ко мне и только ко мне. Я хотел бы снова пойти в «Октагон», мой любимый мясной ресторан в Торнхилле, туда, где я сделал предложение Сюзан. Да, даже сейчас, с тошнотой от химиотерапии, мне хотелось бы сходить туда ещё разок.

И мне бы хотелось ещё разок посмотреть «Касабланку». Как там? « Вот смотрю на тебя, малыш…».

Я бы хотел ещё раз увидеть, как «Голубые сойки» побеждают в Мировой серии… но мне кажется, шансов на это маловато.

Хотел бы вернуться в Драмхеллер и побродить среди каменных столбов, выпить в сумерках на бесплодных землях – когда повсюду разбросаны окаменелости, а где-то вдали завывают койоты.

Я хотел бы вновь побывать в районе Скарбору, на моей малой родине. Было бы чудесно побродить по улицам моей юности, увидеть старый дом родителей и постоять на дворе Королевской средней школы имени Уильяма Лиона Маккензи, позволяя нахлынуть воспоминаниям о друзьях ушедших десятилетий.

Мне бы хотелось смахнуть пыль со старого радиоприёмника и слушать в ночи – просто слушать! – голоса всего мира.

Но больше всего мне бы хотелось съездить с Рики и Сюзан в наш коттедж на озере Оттер. Хотелось бы посидеть на пирсе после заката, достаточно поздно для того, чтобы комары и мошки угомонились. Хотелось бы смотреть, как восходит луна и её рябое лицо отражается в спокойных водах. Хотелось бы слушать призывные крики гагар и редкие всплески рыбы, выпрыгивающей из озера. Так хотелось бы откинуться на шезлонге, обхватить руками затылок и удовлетворённо вздохнуть, совершенно не чувствуя боли.

21

До сих пор Сюзан не проронила ни слова о широко разлетевшихся комментариях Сальбанды насчёт Создателя Вселенной – Создателя, который прямо вмешивался в развитие разумной жизни не меньше пяти раз.

Но в конце концов поговорить нам всё же пришлось. Это был разговор, которого я не ждал. Я потакал жене, потворствовал её вере, даже согласился сочетаться браком в традиционной церковной церемонии. Но про себя я втайне знал, что именно я просвещённый, что я прав на все сто, что только мне известно, как обстоят дела на самом деле.

Мы с Сюзан сидели на веранде. Апрельский вечер выдался на редкость тёплым. Этим вечером Сюзан собиралась отвести Рики на тренировку по плаванию; иногда это делал я, время от времени мы шли в бассейн все вместе, но на сегодня у меня были другие планы. Сейчас Рики переодевался в своей комнате.

– Холлус говорил тебе, что он пытается найти Бога? – спросила Сюзан, не отрывая взгляда от своей чашки кофе.

Я кивнул.

– И ты ничего мне об этом не сказал?

– Ну, я… – промямлил я. – Нет. Нет, не сказал.

– Я бы так хотела поговорить с ним об этом.

– Прости, – сказал я.

– Значит, форхильнорцы религиозны, – сказала она, формулируя вывод – как она его представляла.

Здесь я был вынужден запротестовать; я был просто обязан:

– Холлус и его коллеги верят, что Вселенная создана разумом. Но они не делают из Бога культ.

– Они не молятся? – удивилась Сюзан.

– Нет. То есть, вриды проводят половину дня в медитации, пытаясь наладить с Богом телепатическую связь, но…

– Как по мне, так это кажется молитвой.

– Они говорят, что ничего не хотят от Бога.

Сюзан немного помолчала; мы редко говорили о религии, и на то была веская причина.

– Молитва – это не просьбы о чём-то. Когда молишься – это совсем не поход в супермаркет «Санта-Клаус».

Я пожал плечами, справедливо полагая себя недостаточно компетентным в этом вопросе.

– Форхильнорцы – они верят в души? В жизнь после смерти?

Вопрос меня удивил; я никогда об этом не задумывался.

– Честно говоря, я не знаю.

– Так, может, тебе стоит спросить Холлуса?

Я кивнул; может, и правда стоит.

– Ты знаешь, я верю в души, – просто добавила Сюзан.

– Знаю.

Однако она не стала углубляться. Сюзан больше не просила меня идти с ней в церковь; она спросила один раз, несколько месяцев назад, и этого было вполне достаточно. Но она не давила на меня. Если посещение церкви Святого Георга помогало ей смириться с происходящим – тем лучше. Но каждому из нас предстояло справиться с этим по-своему.

Рики раздвинул стеклянную дверь и вышел на веранду.

– Эй, парень, – сказал я. – Иди сюда, поцелуй папу.

Он подошёл ко мне и поцеловал в щёку, а затем потрепал мне лицо маленькой ладошкой:

– Мне так больше нравится, – сказал он.

Думаю, он пытался меня подбодрить; ему никогда не нравилась наждачка щетины, которая нарастала у меня к пяти вечера. Я улыбнулся в ответ.

Сюзан поднялась на ноги и тоже наклонилась, чтобы меня поцеловать.

А затем жена с сыном пошли в город.

* * *

Когда Рики и Сью ушли в аквацентр имени Дугласа Сноу, за четыре квартала от дома, я остался в одиночестве. Я вошёл в дом и установил в кабинете видеокамеру на треногу. Видеокамера была мимолётным капризом, рождественским подарком друг другу, который мы сделали несколько лет назад.

Я включил камеру, прошёл за письменный стол и сел в кресло.

– Привет, Рики, – сказал я и улыбнулся, извиняясь: – Я собираюсь попросить твою маму не показывать тебе эту плёнку в течение следующих десяти лет, так что, думаю, сейчас тебе шестнадцать. Уверен, ты теперь больше не «Рики». Может быть, ты теперь «Рик» или «Ричард», если решил, что это тебе больше подходит. Поэтому… поэтому я буду просто звать тебя «сын».

Мгновение помедлив, я заговорил вновь:

– Уверен, ты видел множество моих фотографий; твоя мама щёлкала фотоаппаратом направо и налево. Может быть, ты и сам сохранил обо мне какие-то воспоминания – надеюсь, что это так. Я помню кое-что с того времени, когда мне было шесть или семь лет… может быть, в общей сложности час или два.

Я снова помолчал. Если Рики действительнозапомнит меня, я надеялся, что ему запомнится то, каким я был до рака – когда у меня ещё были волосы, когда я не превратился в ходячий скелет. На самом деле эту запись мне следовало сделать сразу же, как только диагноз был поставлен – и уж во всяком случае, до химиотерапии.

– Так что теперь у тебя передо мной преимущество, – сказал я. – Ты знаешь, как я выгляжу, но я задаюсь вопросом, как выглядишь ты – в какого мужчину ты превратился.

Я улыбнулся, чтобы продолжить:

– Когда тебе было шесть, ты был несколько маловат для своих лет, но за десять лет может поменяться очень многое. Когда я был в твоём возрасте – шестнадцать, сколько тебе сейчас – я отрастил неопрятную бороду. В школе был ещё один парень с бородой, но только один; мне кажется, это был акт юношеского бунтарства. В любом случае, – продолжил я, немного сдвинувшись в кресле, – уверен: ты превратился в доброго юношу. Твоя мать просто не могла позволить, чтобы было иначе. Мне жаль, что меня не было рядом. Я бы так хотел научить тебя завязывать галстук, бриться, передавать пас или выпивать бокал вина. Понятия не имею, чем ты теперь интересуешься. Спорт? Театральные постановки? В любом случае, ты знаешь – я был бы счастлив видеть твои достижения.

Я немного помолчал и заговорил вновь:

– Думаю, сейчас ты пытаешься понять, чем хочешь заниматься в жизни. Уверен: что бы ты не выбрал, тебя в любом случае ждут счастье и успех. У тебя должно быть достаточно денег, чтобы учиться в университете столько, сколько пожелаешь – если хочешь, конечно, – вплоть до получения степени доктора. Разумеется, делай всё, что сделает тебя счастливым, но позволь заметить – от научной деятельности я получил огромное наслаждение. В твоём случае это может быть иначе, но если ты действительносчитаешь это одним из вариантов, я всецело его рекомендую. Я объездил весь свет, у меня приличная зарплата и достаточно свободное расписание. Говорю тебе это лишь на тот случай, если тебя волнует, был ли отец доволен своим выбором работы. Да, был – очень и очень доволен. И это – самое важное. Если бы я мог дать тебе всего один совет по поводу выбора карьеры, он вот какой: не волнуйся, сколько денег ты будешь зарабатывать. Выбери что-нибудь такое, что ты делаешь с удовольствием; мы живём лишь однажды!

Я ещё помолчал.

– Впрочем, на самом деле у меня нет для тебя особых советов, – произнёс я и улыбнулся. – Чёрт, когда я был в твоём возрасте, последнее, что я хотел – выслушивать советы от моего отца. – На этом месте я пожал плечами. – И всё же, я скажу тебе вот что: пожалуйста, не кури. Поверь мне, сын – ничто не стоит риска пройти через то, через что прохожу я. Я не курил – уверен, мама рассказала тебе об этом, – но большинство людей получают рак лёгких именно по этой причине. Пожалуйста, прошу тебя: не стоит с этим шутить.

Бросив взгляд на часы, я отметил, что у меня ещё полно времени – по крайней мере, на плёнке.

– Очень может быть, что тебе хочется услышать о моих отношениях с Холлусом, форхильнорцем, – сказал я и пожал плечами. – Если честно, меня они тоже интересуют. Полагаю, если ты и помнишь что-то из детства, так это тот вечер, когда инопланетянин пришёл к нам в гости. Ты ведь в курсе, что это был настоящий Холлус? Не проекция, а живой инопланетянин? Ну, так вот – это правда. Ты, я и твоя мама были первыми из людей, которые действительно встретились с форхильнорцем во плоти. Помимо этой записи я также оставлю тебе копию журнала обо всех встречах с Холлусом, который я веду. Может, в один прекрасный день ты напишешь об этом книгу, а если не ты – так кто-нибудь другой. Конечно, в материале будут зиять пробелы, которые нужно заполнить: уверен, происходит ещё многое такое, о чём я не знаю. Но мои записи должны послужить неплохим стартом.

– В любом случае, насчёт моих взаимоотношений с Холлусом, я знаю только одно: он мне нравится, и я думаю, что нравлюсь ему. Говорят, жизнь без проверки не стоит того, чтобы её прожить; моя болезнь, рак, заставила меня проверить, что означает быть человеком, – сказал я и пожал плечами, понимая, что слова, которые сейчас скажу, люди редко произносят вслух. – И, думаю, это означает вот что: быть человеком означает быть хрупким. Нас легко ранить, и не только физически. Нас легко задеть и эмоционально. Поэтому, мой сын, когда идёшь по жизни, постарайся не ранить других. – Тут я помолчал и снова пожал плечами: – Вот и всё; вот тебе мой совет.

Конечно, этого было недостаточно, я это знал; никакими банальностями не восполнить утраченное десятилетие. Рики уже стал тем мужчиной, которым ему суждено стать… без моей помощи.

– И последнее, что я хочу тебе сказать, – закончил я. – Ричард Блэйн Джерико – никогда, слышишь, никогда и ни на секунду не сомневайся вот в чём: когда-то у тебя был отец, и он тебя любил. Помни об этом!

Я встал, выключил камеру и постоял в тиши кабинета, в моём святилище.