Текст книги "У Судьбы на Качелях"

Автор книги: Римма Глебова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Безумная Фаня

Как повезло! – подумала сразу Ирина. Гулять один час в день со старушкой – это не убирать четырехкомнатную квартиру (пусть и раз в неделю), мыть окна, жалюзи (хозяйка помешана на чистоте) и чувствовать спиной наблюдающее око. Усядется в шикарном кресле, намазанная жирным кремом, вся в цепях и кольцах, одним глазом упираясь в телевизор, а другим следит за твоими руками. Еще и не поленится – оторвет широкую задницу от кресла, подплывет и ткнет толстым пальцем в пятнышко на стекле: чисть, чисть лучше! Иврит Ирина кое-как уже понимает: все-таки второй год уже здесь и ульпан закончила.

Однажды, вытирая пыль с разных шкатулочек и коробочек, Ирина уронила маленькую вазочку. Конечно, вазочка на кусочки. Что тут началось! А вазочка-то была паршивенькая, заурядная. Ирина тоже повысила голос, – они сказали, каждая на своем языке всё, что думали друг о друге, и Ирина всердцах потребовала расчет. Расчет тут же получила – с вычетом непомерной суммы за проклятую вазочку. Всё! Ирина решила: больше на никайон не пойдет! А возиться со стариками, выносить за ними горшки – тоже ни за что, наслушалась уже, каково это. Надо попробовать устроиться кассиром в магазин, работала же она кассиром в Союзе и справлялась. Зарплаты мужа на всё не хватает, и нелегкие у него деньги – рабочий на стройке. Хорошо, что сын стал уже самостоятельнее: учится в университете, живет в общежитии и еще успевает подрабатывать.

Пока Ирина была в раздумьях, знакомый сосед – толстенький Сёма, всегда спешащий куда-нибудь на коротеньких ножках и всегда желающий кому-нибудь помочь, и предложил ей эту работу: сидит тут одна старушка целыми днями дома, погулять с ней некому, дочь и зять заняты, много работают, вот и будешь гулять с ней часок в день, хоть утром, хоть вечером – как тебе удобно. А они платить будут по двадцать пять шекелей за час, да тут недалеко они живут, две остановки, пешком можно.

Этот знакомый Сёма и привел вечером Ирину туда.

Сидит на диване чистенькая седая старушка и настороженно смотрит на Ирину. Дочь и зять, оба высокие и не очень молодые (старушке-то семьдесят восемь!), приветливо улыбаются. Дочь, Рая, шепчет Ирине: мама боится, что в дом престарелых заберут. Кто ни придет, всех боится. Попугивают старушку, значит. Просовывается в дверь любопытное юное личико с черными кудрями и исчезает, мелькнув погончиком на плече армейской рубашки – старушкина внучка.

– Мама! – говорит Рая, – познакомься, это Ира, подружка тебе будет… Ты ведь жалуешься, что не с кем тебе поговорить… Маму зовут Фаней, – добавляет она.

– Подружка! – хмыкает Фаня. – Она же молодая!

Фаня встает и оказывается высокой и крупной, да и не очень-то старой она выглядит – лицо белое, гладкое, только у глаз сеточка морщин, и отвисший второй подбородок плавно переходит в складчатую шею. Внушительная старуха. Большая черепаха Тортила.

– Где моя палка? – требует Фаня капризным голосом.

– Ну зачем тебе палка? – с раздражением спрашивает Рая. – Ты же дома!

– Но мне надо идти!

– Сядь, мама, сегодня никуда не пойдем! – в Раином голосе звенят металлические нотки. Она тихо сообщает, что мама вполне на ногах, но может упасть – на днях не уследили за ней, споткнулась на улице и упала, коленки разбила. Фаня слышит про коленки, с готовностью высоко поднимает юбку и демонстрирует засохшие струпья.

Ирина представила, как они будут спускаться с четвертого этажа по лестнице – она спускается первая, страхуя Фаню. Фаня, эта большая Тортила, валится на нее, и они вместе катятся до первого этажа. Хотя до первого не докатятся – на каждом этаже длинные переходы до следующей лестницы. Но все равно картина представилась безрадостная. Но ведь она согласилась уже, раз пришла сюда, и работа, в сущности, легкая, да и не работа это вовсе, а всего лишь часовые прогулки. Авось, не упадем.

Ирина еще не знает, что Фаня безумная. Хотя об этом вполголоса намекают: память у нее плохая, заговаривается немного, и всё такое. Ну, в таком возрасте у кого хорошая память – редкий случай.

Самое трудное оказалось, как и следовало ожидать – преодоление лестницы. Что вверх, что вниз. Это же додуматься надо было – снять квартиру так высоко! С такой-то старухой! Но с остановками, с причитаниями, и спуски и подъемы благополучно преодолеваются. Фаня каждый раз в недоумении: что это за лестница, а куда мы идем? «Фаня, мы пойдем вон в ту аллею, как вчера, там тенечек, сядем на скамейку, вы отдохнете». Фаня упирается – нет, пойдем навестим родственников – следуют какие-то имена. Она не понимает, что живет уже не в России, при слове «Израиль» задумывается. Но ненадолго. У нее потребность – говорить и говорить без остановки. Всё сваливается в беспорядочную кучу: детство, умерший муж, родители, тоже давно умершие, но она говорит о них, как о живых, вредные дочь и зять, какие-то странные события и даже убийства – «Катя убила Пашу, а он такой хороший был мужчина, пел и танцевал в телевизоре». На другой день Паша оказывается вполне живой и находится где-то неподалеку, под Ленинградом живет. Надо его навестить – Фаня кокетливо улыбается: такой хороший мужчина!

Скоро хороший мужчина забыт, потоком идут жалобы на дочь и на зятя (вчера зятя хвалила). «Они мне кушать не дают, а сами едят», – сообщает она и начинает хныкать. Но тут же прекращает, тянется к бутылочке с водой и поясняет: после селедки пить хочется.

Однажды Фаня заявляет, что Рая всего на два-три месяца старше

ее.

– Как же так? – изумляется Ирина. – Она же ваша дочь!

– Какая дочь?.. Не дочь она мне.

Ирина умолкает и больше не вникает в ее бред. Дочь-не дочь, вчера был зять-не зять, завтра будет внучка-не внучка. Пусть говорит, что хочет, лишь бы слушалась и шла домой через час. Ага, так и послушалась. В один день что-то нашло на Фаню, она заглядывала во все белые машины – искала какую-то Иду, такая хорошая женщина, она всегда спрашивает: – «Фанечка, как ваше здоровье?» Фаня наотрез отказалась зайти в подъезд – вон стоит машина, там Ида сидит, я хочу поздороваться. Хорошо, что Рая была дома, Ирина крикнула снизу, она спустилась и, крепкими толчками подталкивая Фаню в спину, впихнула ее в подъезд. Уж как там Рая утихомиривала Фаню (а по намекам Раи, Фаня здорово безобразничает), Ирине было неведомо. На улице Фаня обычно спокойная, только чтобы вести ее в нужном направлении, приходится прикладывать к ее локтю некоторое усилие. Но это ведь не труд – погулять час со старушкой. «Тебе еще за это и деньги платят!» – пошутил муж. И сглазил.

На следующий день только посидели на скамейке десять минут, и Ирина хотела поднять Фаню и прогулять ее по аллее, как она застонала, заохала и схватилась за живот. «Болит, болит!» – запричитала Фаня. «Пойдемте скорее домой, в туалет!» – испугалась Ирина. «Нет, я не успею!» Ирина беспомощно огляделась. За скамейкой росли кусты, отнюдь не густо. Но выхода не было. Ирина подтолкнула Фаню к кустам и встала спиной к ней. Какое амбре донеслось до нее! И в каком виде Фаня оттуда вылезла! Ирина вылила ей на руки всю воду из бутылочки и поволокла Фаню домой, а она еще упиралась! – зачем домой? «Мыться!» – прикрикнула Ирина, морщась и бросая взгляд на Фанину юбку и тапочки.

Ирина вымыла Фаню под душем, переодела ее, постирала одежду и тапочки. А что было делать – не оставлять же Фаню в таком виде! А Фаня вся тряслась – Рая заругает! И рвалась сама стирать. Ирина, как могла, ее успокоила, написала короткую, но с понятными намеками записку Рае и ушла. И всю дорогу смеялась над собой – подумаешь, час погулять со старушкой, и всё! Горшки ведь выносить не придется!

Но больше, к счастью, с Фаней ничего подобного не случалось. Она только иногда оглядывалась на те кусты и говорила, что там есть туалет, а в квартире нет.

Как-то сосед Сёма, пробегая мимо Ирины по улице, спросил:

– Ну, как гуляется со старушкой?

– Да нормально. Только… старушка немного не в себе.

А ты что, встречала в таком возрасте других? Я что-то не встречал!

Сёма засмеялся и побежал дальше. Знал ведь, но даже не заикнулся.

Но как Фаня всегда встречала Ирину! Брала за руку, целовала в щеку, говорила: – «Вы такая красивая куколка!». «Старая куколка», – поправляла Ирина, а Фаня возражала: «Да вы еще девочка!», – и они смеялись.

Прощаясь, Фаня никак не отходила от двери, и Ирина настойчиво ее отпихивала, чтобы закрыть дверь на ключ – обычно дома никого не было.

Каждый день Фаня спрашивала: «Как вас зовут?» Каждый день предлагала перейти на «ты». Вчерашнее у нее исчезало из памяти бесследно. Разговор начинался почти всегда одинаково: «Я так рада, что вы пришли, напомните мне ваше имя, я вчера стучалась к вам, дорогая, но никто не открыл».

Ирина терпеливо (в который раз!) объясняла, что живет она далеко, Фаня недоверчиво слушала и через пять минут снова рассказывала, как она «стучалась». А ведь ее из дому одну не выпускали, и даже к соседям она стучать никак не могла.

Когда Ирине надоедало выслушивать всякую ахинею, она сама начинала Фаню спрашивать, чтобы отвлечь старуху на что-то реальное.

– Кем я работала? – Фаня задумывается, мнется и заявляет, что хочет пить.

Потом вдруг вдохновляется: – Когда мы приехали сюда. ну, сюда. мой муж умер.

– Но… ваш муж умер еще там, в России (Ирине известно от Раи, что это случилось давно).

– Ну что вы такое говорите? – Фаня сердится. – Он умер здесь. А вы, Ирочка, знаете, сколько мне лет?

Тут уже мнется Ирина.

– Мне пятьдесят шесть… или пятьдесят семь… точно не помню, – говорит Фаня.

Фаня кокетка. Она часто поправляет свою панамку и сетует, что Райка опять дала ей старое платье. Притом, что на скамейку садилась очень осторожно – «платье новое, не испачкать бы». Фаня провожает взглядами всех проходящих по «нашей» аллее мужчин и обсуждает их: красивый, высокий, или – почему он такой черный? Но мужчины проходят редко, только пробегают школьники с объемистыми ранцами за спиной. Дети ее мало интересуют, как, кажется, и собственная внучка. «Лийка, дрянь, меня плохо подстригла!», – заявила как-то она и больше о внучке не вспоминала. Дочь и зятя называла только Райка и Левка.

Лева как-то был дома, когда они вернулись с гуляния, и спросил:

– Как вы ее выдерживаете?

– Да я ведь только один час, – засмеялась Ирина.

– А я уже только пять минут могу, не больше! – Лева тоже засмеялся. – Она с вечера выспится, а ночью бродит по квартире и палкой стучит. Я уж прячу эту палку, так ведь скандал!

Ирина мягко сказала Фане: – Вы вечером не спите, а то ночью сна не будет.

– Когда хочу, тогда и сплю! – заявила Фаня и отвернулась в сторону, даже слегка отодвинулась на скамейке.

Разум покидает голову по частям и уже не возвращается, думала Ирина, наблюдая за Фаней. Конечно, она своих домашних злит и ужасно раздражает. Всё это понятно. И дом престарелых маячит на горизонте – Рая уже об этом заговаривает. Вот пособия Фаниного они лишатся (о котором старуха понятия не имеет) и, наверное, это их пока удерживает. Лично она подобную Фаню выдержала бы. Даже за один час Ирина, бывает, раздражается – молча, конечно. Но Фаня сразу улавливает и спрашивает: – Вы сердитесь?

– Нет, я не сержусь, но я, правда, не давала вам этой палки.

– Ну ладно, ладно, – она гладит Ирину по руке, – не давали, так не давали.

Только я знаю, что эта палка была у вас. Ну и хорошо, а то Райка с Левкой ее всегда прячут. А я вчера к вам стучала, а вы не открыли… Ну не сердитесь, дорогая моя… Я вчера вас в телевизоре видела, вы хорошо пели, мне очень понравилось.

Ирина смотрит на часы: еще десять минут и можно двигаться к дому. А Фане совершать очередной подвиг – взбираться по лестнице. Ирина будет идти сзади, следя за каждым Фаниным шагом.

Как-то Рая сказала всердцах, косясь на Фаню, сидящую в прихожей на стульчике и разглядывающую свои уличные тапочки, словно не понимая, как их нужно надеть:

– Вот она всё недовольна нами – я плохая, и Лева такой-сякой. А я ведь росла как трава! Никакой заботы! Все её заботы были о себе, исключительно о себе! Она никогда в жизни не работала! Наряды, романы на стороне. Бедный папа! Может быть, оттого он так рано умер. А теперь она хочет участия, чтобы вокруг нее все крутились. А сама всё делает назло: разбросает свои вещи, вымажется вся за обедом и стоит как кукла – ждет, что уберут, почистят. И всё что-то требует, требует.

– Но… Фаня все-таки не совсем понимает… – сказала Ирина.

– Не знаю, что она там понимает, но от ее эгоизма и упрямства мы так устали!

Однажды Фаня несла свою обычную чушь, но вдруг умолкла и внимательно посмотрела на Ирину. Её взгляд был хитрым и слегка насмешливым, или это Ирине почудилось. Фаня отвернулась и запела. Пела она чисто и правильно, приятным голосом. Оборвав песню, Фаня сказала:

– И это всё называется жизнь.

Иногда Фаня неожиданно употребляла весьма содержательные и интересные выражения или, правда, не к месту, известные и смешные поговорки.

Может быть, Фаня вовсе не безумная, думалось тогда Ирине, только успешно притворяется? И память иногда к Фане вдруг «возвращалась». Как-то раз у нее опять заболел живот, и она сама поспешила к дому, оглянувшись на кусты. А Ирина уже думала, что Фаня напрочь забыла о том случае, как каждый раз забывала ее имя. Хотя, теперь уже реже забывала.

– Вы, Ирочка, так хорошо со мной обращаетесь, не то, что те…

Увы… Как-то Ирина привела Фаню домой, посидела с ней

несколько минут и собралась уходить, позвякивая ключом на цепочке. Фаня вдруг заволновалась, стала искать свою палку.

– Фаня, вы куда, вы дома остаетесь! Скоро Рая придет.

– Нет-нет, я не останусь! Я тоже пойду!

Никакие уговоры не помогали. Пришлось Фаню отодвигать от двери и скорей запереть ключом. Быстро спускаясь по лестнице, Ирина слышала:

– Ира! Ирочка!

Потом стук в дверь и приглушенные рыдания. Ирина бегом вылетела из подъезда. На сердце скребло, но прогулка быстрым шагом по улице ее отвлекла, впереди были два выходных, надо было подумать, как их провести, какие отложенные дела переделать, и хорошо бы на море съездить, искупаться.

Через неделю, после двух праздничных дней – был еврейский Новый год, утром позвонила Рая и сказала, что Ирина должна придти за расчетом – Фаню отправляют в дом престарелых.

– Но что случилось? – спросила Ирина.

– Да ничего не случилось, – спокойно сказала Рая. – Просто уже нет сил. Вы же видели, какая она неуправляемая. А сколько вы не знаете! Мне даже рассказывать неудобно, что она вытворяет! Мы так замучились с ней, да ну что тут говорить!

Ирина пришла вечером за расчетом. Фаня спала на своем диване в салоне, отвернувшись к стенке.

– Она еще не знает, – шепнула Рая. – Да мы ей ничего и не будем говорить, все равно не поймет. Завтра утром отвезем, мы еще перед праздниками там договорились.

Она поймет, когда окажется там, подумала Ирина, но промолчала.

Прошло месяца два. Ирина, опять же по протекции того же Сёмы, устроилась кассиром в небольшой супермаркет. Приходила домой усталая: от бесконечного мелькания лиц, перекладывания на движущейся ленте товара, и нужно быть такой внимательной – деньги же.

Конечно, Ирина вспоминала Фаню. Все-таки почти пять месяцев они ежедневно «общались». Интересно, как она там, эта большая сумасшедшая Тортила. Навещают ли Рая с Левой? Может быть, самой как-нибудь выбраться? Конечно, она никто, чужая посторонняя женщина, но Фаня, наверное, обрадуется.

Муж сказал: – А что, съезди, навести. Может, твоя старушка уже в ум пришла?

Ну, это вряд ли, подумала Ирина. Она позвонила Рае, спросила адрес. Рая сказала:

– Да зачем вам ездить, это не обязательно. – Адрес дала неохотно, после некоторого нажима.

Еще неделю Ирина никак не находила времени, но все-таки в пятницу – на работе выпал ей выходной, с утра собралась, положила в пакет фрукты и пачку печенья.

Заведение находилось в другом городе, но какие здесь расстояния – на автобусе всего полчаса.

Высокие ворота были заперты, Ирина нажала черную кнопку. Минут через пять массивную дверь открыла молодая полная женщина с замкнутым и недовольным выражением лица. Она спросила: «К кому?» – и провела в маленький закрытый дворик с единственной скамеечкой возле каменной стены. «Подождите, – бросила женщина. – Только завтрак кончился».

Ирина села на скамейку. Она задумалась и не заметила сразу, что посреди дворика стоит какая-то женщина, опираясь на палку, и смотрит на ворота. Ирина неуверенно подошла к ней. Эта худая, растрепанная, с безжизненным взглядом женщина была так мало похожа на ту Тортилу… Она будто и в росте уменьшилась.

– Фаня… здравствуйте. Как вы?…

Фаня молчала и смотрела на ворота поверх Ириного плеча.

Ирина взяла ее за руку. Никакого движения в ответ. Ирине захотелось ее встряхнуть, привести в чувство, но, вглядевшись в ее серые, поблекшие и ничего не выражающие глаза, поняла, что всё бессмысленно. Вдруг Фанины губы шевельнулись, она посмотрела Ирине в лицо, но взгляд был какой-то плавающий.

– Ты… Рая? – спросила она.

– Нет, я Ира. Помните, вы говорили «куколка», помните, я дала вам эту палку… мы гуляли с вами по аллее…

Ирина еще говорила, пытаясь пробиться к ее сознанию. Господи, неужели совсем ничего там не осталось?

Она отвела Фаню к скамейке, та послушно села и смотрела равнодушно перед собой. Маленький дворик вдруг оказался наполнен людьми. Их было с десяток, или немного больше, они суетились, подбегали к воротам, громко говорили, поэтому казалось, что их много. А один старик стоял столбом и не двигался, только беспокойно оглядывался и что-то бормотал.

Какой же это дом престарелых, это же психушка, – поняла Ирина.

Маленькая, вся кругленькая, с красными щечками и непонятного возраста женщина подбежала к скамейке и заглянула в пакет возле Фани. «Яблочки!» – вскричала она и пухлой ручкой нырнула в пакет. Вытащила персик и вгрызлась в него, причмокивая и подпрыгивая на толстых ножках. Мгновенно съела, обсосала и выплюнула чуть не в лицо Фане косточку и снова нырнула ручкой в пакет, сказав опять: «яблочки!» И опять громко зачмокала. Ирина переставила пакет между собой и Фаней. Коротышка проследила глазами эту манипуляцию и убежала вприпрыжку.

Ирине очень хотелось, чтобы Фаня сказала хоть что-нибудь. Но Фаня молчала. Куда же девалась ее безудержная говорливость? Может быть, никаких слов в ее бедной памяти уже не осталось?

Подошла та женщина, что открыла ворота.

– Что с Фаней? – спросила Ирина.

– Ничего. – Пожала она плечами. – Как привезли сюда, через неделю уже такая стала. Старость, что еще с ней может быть. Здесь все такие. неразумные.

– А дочь ее навещает?

– Навещает. Но редко.

А она узнает свою дочь? – не отставала Ирина.

– Иногда узнает. Раечкой называет. – Женщина поправила Фане воротничок платья и ушла.

Ирина встала, вложила Фане в руку упавшую палку и взяла ее под другую руку:

– Пойдемте…

Они остановились шагах в трех от ворот.

– До свидания, Фаня… Будьте здоровы… – она поцеловала Фаню в щеку.

Отперев щеколду, Ирина оглянулась. Пакета на скамейке уже не было. Фаня стояла, глядя на ворота. Медленно приподняла руку.

– Раечка… приходи еще, дорогая…

Ирина вышла на улицу со слезами на глазах. Вот так всё заканчивается. «И это всё называется жизнь», – Фаня часто повторяла эти слова. Для Фани жизнь уже закончилась. Нет разума – нет жизни.

Жалко было пакета с фруктами и печеньем, конечно, его унесла та коротышка, и Фане ничего не достанется.

Плагиат

Умер друг. Семен вылетел в Австралию. Далеко, конечно, но друг был, можно сказать, единственным во всей жизни. Семен даже одно время держал в голове заманчивую мысль – перебраться в Австралию. Но мысль так и осталась мыслью. Порой она приятно щекотала мозг, но дальше приятности дело не шло. Да и не могло пойти. Поздно начинать по новой. Кому нужно в этой сытой кенгурушной Австралии его критическое перо, пусть оно десять раз бескомпромиссное и острое. Другая страна, другие реалии, в которые надо вникать, и потребуются для этого годы. А он не молод – полтинник уже маячит, подмигивает круглым ноликом. Да и прижился он все-таки в Израиле, хотя и костерит его удивительные порядки и непредсказуемых правителей, отыгрывая свое возмущение и недовольство на страницах «русских» газет, и еще в разговорах с друзьями и недругами – разница в этих понятиях просматривалась весьма смутно, а может быть, ее и вовсе не наблюдалось. Все – завистники. Числящиеся в друзьях – непременно находят в его фельетонах и критических заметках банальные фразы, стилистические ошибки и с удовольствием смакуют их, недруги занимаются тем же, только с большим сладострастием и язвительностью. И те и другие с некоторых пор ударились в высокую политику, с наслаждением препарируют ошибки вождей многочисленных партий, обсасывают пункты их программ (в сущности, почти одинаковых), но, по мнению Семена, ничего в этой политике не смыслят, так как вчера писали в своих амбициозных статьях одно, назавтра – прямо противоположное. Как и сами вожди, – выступая в прессе и на разных политических сборищах, высказывают взаимоисключающие друг друга вещи. Как и вся страна – колеблется на волнах верия и неверия, светскости и воинствующего догматизма, патриотизма и лжепатриотизма – одно от другого отличит не всякий сапиенс.

Семен в политику лез редко, хватало и других злободневных тем (хотя в этой стране все так перемешано), он сидел в своей сатирической нише, как сидел он в ней и в той, покинутой им стороне, разница лишь в том, что там он писал осторожнее, с большей оглядкой через плечо, если не собственное, то редактора – кому охота быть в одночасье уволенным (это в лучшем случае, а можно схлопотать исход и пострашнее). Его перо, острое и ехидное (как многие признавали) и здесь находило темы и поводы, в любой стране есть над чем посмеяться и что покритиковать, и трудно сказать, где взыскующего к осмеянию «говна» было больше – здесь или там, везде одинаково, только поводы разные.

Никто не знал и не ведал, что ниша эта, которую Семен сам давно и сознательно себе выбрал, с некоторого (а может, и давнего) времени его перестала устраивать. Обычно худой, он стал еще худеть и проявлять неожиданные вспышки раздражительности, вызывая беспокойство домашних – у тебя, Сеня, не язва ли? Язва – отвечал он. И был прав. Его действительно подтачивала язва, которая терзала не нутро, а мозг. Ночью Семен просыпался, – всегда в три часа, когда все нормальные люди видят сны, и смотрел до утра в смутно белеющий потолок, зная наизусть, где там пятно от сырости, а где трещина, но не о ремонте он думал, и даже храпение жены, с подсвистываниями и неожиданно взмывающими руладами, не отвлекало его от грызущей думы. Как бы измудриться и подняться над самим собой, просветлить закосневшие мозги, промыть их освежающей идеей и написать не осторчетевший фельетон, не статейку, снисходительно тиснутую редактором в свободном уголке, а ВЕЩЬ.

Издать книгу – заметную, яркую, неординарную, которая не оставит равнодушным никого, встряхнет и изумит. Скажут: Ай да Семен! Вот глыба, вот талантище! А мы и не подозревали!

Но, прежде чем издать, надо написать. Чтобы написать, нужна необычная, нетривиальная идея. Сюжет-то он разовьет, идея нужна! В ней вся загвоздка. Препона. Но еще… слог другой нужен, не тот, которым он пописывает фельетончики и статейки. Вот это и был тот барьер, который ему не переступить, и от сознания непреодолимости этого барьера Семен и терзался.

Каждый человек знает о себе всё, или почти всё. Семен ЗНАЛ, что нет такой силы в нем, нет озарения, знал, но не мечтать не мог. Мысль о том, где откопать идею и каким образом переменить свой язык, сверлила мозг по ночам (день занимали другие заботы) и не было ни в чем счастья. Даже простого удовлетворения, когда видел свои сочинения напечатанными и вверху свою фамилию. Когда-то всё это было – и удовлетворение, и радость и даже самодовольство, но – сгинуло. Осталась тоска и ночная маята.

Но тут случилось горе. Известие, полученное по телефону, отодвинуло собственные переживания и – кощунственно даже осознать – принесло, не облегчение, конечно, но тайную, полурадостную мыслишку: полетит и отвлечется, забудет хотя бы на время свои терзания и, может быть, поездка встряхнет его мозги, освежит впечатлениями и по возвращении что-нибудь переменится.

Весь длительный, с пересадками, полет Семен думал о друге. Маркуша был (уже был!) известный писатель, популярный и раскупаемый на всех континентах. Произведения он писал особенные: романы не романы, и детективами их было назвать нельзя, и к подлинной истории они, казалось, не имели отношения, но в них изощренно переплетались и любовные интриги с элементами триллера, и неожиданные погружения в давние, малоисследованные эпохи, и тонкий психологизм, приводящий порой к такому душевному обнажению героев, что жутковато становилось. Но это не был столь нынче модный стиль «фэнтези», нет, тут присутствовало нечто другое, непостижимое, и чему больше всего Семен поражался – каждое творение Маркуши было написано совершенно по-разному, причем Семену это стало заметно в последние годы, когда Маркуша вошел в зенит своей славы. То есть, не только сюжет никогда не повторялся, но и язык очередного романа всегда отличался от предыдущего. Как-будто писали разные люди. Нельзя было сказать, прочтя что-либо «из Маркуши», что, мол, узнаю его почерк. Как он умудрялся, из каких глубочайших недр своего мозга извлекал эту бесконечную и потрясающую новизну образов и новизну языка, Семену было не только удивительно, но и странно. Даже кое-какие подозрения появились. Пустое! Семен прекрасно был осведомлен о трудоголизме Маркуши, о его дневных и ночных бдениях за компьютером (может, все дело в этом ящичке – подсказывает идеи и создает новые стили, – иронизировал Семен). Он два года назад ездил к Маркуше в гости (Маркуша даже билет ему прислал) и воочию убедился, как трудно его оторвать от работы, и Маркуша отрывался исключительно ради друга. Но раньше, когда они еще учились в Литинституте, и после его окончания за Марком такого трудолюбия не наблюдалось. Талант присутствовал, яркие идеи тоже, но он больше повесничал, чем писал. Правда, если уж садился за стол, вставал только когда оканчивал свой опус. Нес в редакцию и на некоторое время исчезал из зоны прямой видимости – болтался Бог знает, где и черт знает с кем. Вдруг объявлялся перед Семеном, небрежно помахивая свежей газетом или журналом. Да, Маркушу печатали, и одно время его популярность резко взмыла вверх. Но как-то вдруг все изменилось. В одной романтической повести Маркуша проявил неосторожность – написал что-то не то или не во-время, «неправильно расставил акценты, и притом исказил образ советского молодого человека», как выразился в разгромной статье один известный критик. Маркушу перестали печатать. Он едва не спился, но поскольку выпивать стало не на что, а Семен мог дать денег на что угодно, только не на водку, Маркуша быстро образумился, каким-то образом разыскал в Австралии сводного брата и вскоре уехал, с женой и маленькой дочкой, нисколько не вняв увещеваниям Семена: мол, времена начинаются новые, вот-вот разрешат писать и публиковать что угодно. «Я не хочу, чтобы мне РАЗРЕШАЛИ», – заявил Маркуша и даже позвал Семена с собой, но Семен не решился. «Может быть потом, когда-нибудь», – уклончиво сказал он. Но все-таки Семен тоже уехал. Правда, в другую страну. Рассудил, что историческая родина невелика, и легче оказаться заметным. Так-то оно так, но подобных умником много оказалось.

Семен пописывал в газетки и журнальчики, прогоравшие один за другим, но на их пеплах возникали новые, работа, в общем-то, всегда находилась, и Семен получал свои скудные гонорары, жил с женой и разведенной дочерью на съемной квартире и частенько сожалел, что не принял десять лет назад предложение Маркуши. А Маркуша стал большим писателем. Писал он по-русски, но его охотно переводили на другие языки, даже в Японии опубликовали его последний роман. Семен его книги не покупал, – Маркуша исправно присылал ему свои новые издания, конечно, не понимая, как уязвляют друга эти маленькие посылочки с автографом, к которым изредка прикладывалось письмо. Даже не письмо, а записочка. Мол, прими, Сеня, в подарок, не забывай нашу дружбу и еще несколько дежурно-приятных слов.

Теперь все кончилось, не будет ни посылочек, ни записочек, подумал Семен после получения печального известия, но не почувствовал особой горечи. Он сожалел о ранней кончине (всего пятьдесят два!) друга и только. Но счел своим долгом полететь на похороны – недавно издал книжечку иронических рассказов при посредстве одного литературного фонда, книжечка быстро распродалась (народ Книги любит посмеяться), так что деньги были.

В другую страну, даже в далекую Австралию всегда можно успеть на похороны, если подсуетиться с билетом. Хоронят по человечески – на 3-й, а то и на 4-й день, чтобы все успели приехать, прилететь. В Израиле умрешь – и завтра закопают, а то и в этот же день, если умер ночью. Без гроба, закутанную с головой мумию опустят в бетонную коробку и засыпят песком. Еще сверху камушков положат, аккуратно вдавят их в песочек, – лежи, покойничек, в сухости, не разбрасывай камни, ты их уже разбросал и собрал, сколько успел. Прочитают быстро кадиш, и все расходятся. Кто успел, приехал, кто нет – и суда нет. Семену всё это не нравилось, но что с того. Коль приехал сюда, принимай обычаи безропотно, твоя страна, родная.

Семен стоял у массивного темнокоричневого лакированного гроба с откидной, выстланной изнутри белым шелком крышкой и завидовал: его так не похоронят. Играла скорбная музыка, заплаканная жена Маркуши Соня и две взрослые дочери с мужьями и родственниками мужей теснились поближе к гробу, подальше стояла толпа почитателей безвременно ушедшего гения (кто умер, и при жизни был известен, посмертно сразу становится гением, – Семен мысленно сочинял краткий некролог для своей газеты, не в силах удержаться от ернического тона, к которому так привык, но, разумеется, напишет он иначе, серьезно и с ноткой глубокой печали). Семен пристально смотрел на покойника. За два года, что он не видел Маркушу, тот сильно изменился. Залегли жесткие складки у длинного извилистого рта, резче разрезала лоб вертикальная морщина, губы искривила сардоническая усмешка. Какие горести одолевали его, что привело его, успешного и признанного, к тяжелому инсульту, – Семен понять не мог, разве у Сони спросить.

Безутешные родственники плакали, Соня закрыла лицо черным кружевным платочком, но Семен сдержался, только мысленно посетовал на музыку – вздергивает нервы у людей, разве нельзя было провести панихиду в тишине. Зачем нужна эта озвученная скорбь, похороны требуют молчания и уважения, осмысления достоинств и достижений ушедшего, хотя. какая Маркуше разница, он не слышит, вся эта громкая показуха нужна живым – вот какой почет мы оказали покойнику. Да, народу явилось много, широка страна Австралия, в Израиле столько не придут, только узкий круг знавших и почитавших (в смысле читавших), прибегут други и недруги, одни проводить, другие из любопытства. А к Маркуше из других стран понаехали. Соня, немного успокоившись, показывала Семену: вон тот из Англии, а тот из Франции, а этот из России… Она перечисляла Семену на ухо известные всему читающему миру имена, а он, склонившись к ее гладко причесанной песочной головке и вдыхая запах крепких духов, молча слушал. Да, Маркуша слишком много успел, удачливым оказался. Но Соня-то, Соня, совсем не меняется, не стареет, та же хорошенькая мордочка с большим чувственным ртом, так же поводит яркими светлокарими, чуть припухшими от слез глазами, и черный цвет ей очень к лицу, она еще в юности любила его, так что оделась в удовольствие. Неужели он все еще ревнует. Отдала предпочтение Маркуше, а он вот загнулся досрочно.