Текст книги "Тонущие"

Автор книги: Ричард Мейсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

11

Мой концерт в церкви Святого Петра не был последним, который я сыграл под эгидой одной из благотворительных организаций Реджины Бодмен, и Эрик в дальнейшем еще не раз становился моим аккомпаниатором. Собственно, это все, что сохранила о нем память.

Мне известно, что мы оба регулярно посещали «утренники» миссис Бодмен, но об этом он сам мне позже рассказывал, а я как-то не выделял его на фоне других гостей, сидевших в библиотеке дома на Кэдоген-сквер и соревновавшихся друг с другом в эрудиции.

Сейчас я силюсь вспомнить хоть что-нибудь из сказанного Эриком. И ничего не приходит в голову. Судя по всему, мы приятельствовали, коль скоро я нисколько не удивился, получив от него приглашение на чай.

После успешного выступления в церкви Святого Петра мы играли вместе еще на двух концертах, и Майкл Фуллертон написал о нас еще одну хвалебную статью в «Таймс». Помню, как читал записку от Эрика, написанную на узком листе голубой бумаги, сидя у себя дома и поджидая Эллу, и помню, что его приглашение было мне приятно. Конечно же, оно меня не удивило и не заинтриговало.

Короче говоря, я почти забыл о начале нашей дружбы с Эриком. С высоты прожитых лет мне кажется, что мы с ним были фактически чужими друг другу до того самого момента, когда в голову ему пришла великая Идея. Хотя, разумеется, в действительности он тогда уже был моим другом и, в свою очередь, добрым другом считал меня.

Хотел бы я воскресить подробности наших первых бесед, наши постепенные шаги к сближению, но пыль времен толстым слоем покрыла воспоминания о нем и затуманила их. Я не сумею вернуть их, и это меня огорчает.

Однако я могу восстановить в воображении маленькую квартирку, где он в то время жил, с мрачным видом на электростанцию Баттерси. Ясно вижу перед собой узкий коридор и убогую кухню, крошечную гостиную и ванную размером с чулан для швабр. Спальню не представляю: вероятно, я там и не был никогда, а остальное проявляется перед моим внутренним взором все яснее.

У Эрика существовала теория насчет домов. Он утверждал, и порой всерьез, что их, как детей, нужно учить преодолевать свои недостатки. В его квартире таким недостатком был размер. В любой из комнат двое взрослых людей, вытянув в стороны руки, одной из них могли коснуться кончиками пальцев друг друга, а второй – противоположных стен. Эрик справился с этим недостатком, проигнорировав его и забив комнаты под завязку огромной, несоразмерной мебелью.

– Обращайся с домом так, словно он может вырасти, – сказал он, – и не исключено, что это однажды случится.

Так что маленькая темная квартирка, где ему, стесненному в средствах начинающему музыканту, приходилось жить, была обставлена подобно роскошному дворцу. Я пришел к заключению, что мебельные сокровища попали сюда с сомнительных аукционов и распродаж имущества. И хотя протиснуться между мягким диваном-честерфилдом и стоящей возле него огромной пальмой в горшке даже при моей худобе было непростой задачей, никто бы не взялся отрицать, что оба этих предмета производят весьма внушительное впечатление. И только фортепьяно Эрика стояло особняком: он верил, что нужно проявлять почтение к предметам, которые особо ценишь. В результате его инструмент, в отличие от дивана, не был стиснут со всех сторон, он стоял на пустом пространстве, огражденный от случайных оскорблений, которым подвергалась прочая мебель.

Чем дольше я мысленно брожу по этому дому, тем яснее вспоминаю характер его обитателя. Эрик относился почтительно не только к мебели (как, впрочем, и многие другие умные, чувствительные люди не от мира сего – такими их считает большинство). Он был очень привязан к людям. Музыка не поглощала его полностью, хотя он ею жил; душа его жаждала роскоши человеческого общения, хотя умом он превосходил многих. Ему было свойственно думать о благе своих друзей, прежде чем об удовлетворении собственных желаний.

В Эрике почти не чувствовалось того эгоизма, которому учит жизнь в большом городе, – он делился всем, что имел. А родом он был из деревни, с плодородных полей Прованса. Он представлял собой этакого джентльмена-земледельца – городской образ жизни благотворно сказывался на его интеллектуальном развитии; светски учтивый и любезный Эрик обладал большой физической силой, придававшей ему особый шарм. Реджина Бодмен – я хорошо это помню – называла его «сыном земли». Эрика, не в пример Чарльзу Стэнхоупу, образование и опыт пребывания в обществе не лишили жизненной энергии, силы, энтузиазма, детской веры.

А еще я помню, как однажды сентябрьским днем мы с ним вместе пили чай. Англофил в Эрике любил традицию пятичасового чая. Наши ритуалы нравились его галльской душе, и угощение на его столе, за которым я, вероятно, не раз сиживал, отличалось богатством и разнообразием.

В тот день я сидел на краю честерфилда, осторожно поставив ногу в узкое пространство между диваном и чайным столиком. Эрик колдовал с чайным ситечком и кусочками сахара, лежавшими в старой фарфоровой вазе. Его коллекция фарфора отличалась эклектизмом: все предметы обладали неизменно высоким качеством, но при этом были подержанными, а приобретал он их на протяжении многих лет. В результате кремовая стаффордширская чашка могла стоять на споудовском блюдце с ивовым узором – именно так выглядела чайная пара, которую он как раз собирался мне подать, а мейсенская тарелочка для торта соседствовала порой с веджвудским молочником.

Да, теперь я вспоминаю: душная гостиная, хрупкий фарфор, большие руки Эрика осторожно перемещаются между чайником и молочником. А я рассказываю ему о Камилле Бодмен, с которой он незнаком; он спрашивает, сколько мне положить кусочков сахара, один или два – никак не может запомнить. По-английски он говорит почти без акцента и ошибок, лишь иногда неверно составляет фразеологизм, при этом он, по-видимому, сознает свою оплошность и относится к ней с иронией.

«Один», – отвечаю я, но, видимо, слишком тихо. Эрик просит повторить; вновь вернувшись к истории, которую рассказывал, я понимаю, что упустил нить, история перестала быть смешной. И все же я заканчиваю, а после этого мой друг садится напротив в большое кресло с выгнутой спинкой, внезапно становясь серьезным. Кресло ветхое, но удобное – в мебели Эрик, помимо роскоши, ценит именно комфорт. В правой руке у него тост с маслом, в левой – чашка чая. Он поворачивается ко мне, улыбаясь, но я чувствую, что он намерен сказать нечто важное.

И я оказываюсь прав.

– Джеймс, – начинает он медленно, тщательно подбирая слова, – насколько твердые у вас планы на ближайшие два-три месяца?

– Каменные.

– Камень можно разбить, не так ли?

– Этот – нет.

Он улыбается:

– Любой камень можно разбить, было бы желание.

– Возможно, но в данном случае подобного желания нет ни у кого. Разве что, – принялся я размышлять вслух, – у родителей, хотя они, кажется, отказались от своих возражений по поводу Гилдхолла. За это я должен благодарить Майкла Фуллертона.

– Да, мсье Фуллертон в последнее время сделался вашим страстным поклонником. Он открыл в вас талант, ваша карьера хорошо начинается.

Его фраза меня смутила, и я промолчал: в статье о нашем последнем концерте Эрик упоминался лишь вскользь, и подчеркивать это обстоятельство я не собирался. Однако мой приятель, если и был этим задет, никак этого не выказал.

– И précisément[4]4
  Именно (фр.).


[Закрыть] поэтому я считаю, что вам не следует строить столь твердокаменных планов, – продолжил он, – по крайней мере до тех пор, пока не выслушаете во все ухо мое предложение.

Я решил ничего не слушать, но из вежливости кивнул с заинтересованным видом.

– Так вот, – проговорил Эрик, – умерла тетя моей матери. Моя двоюродная бабушка.

Я принялся было подыскивать сочувственные слова, но он поднял руку, останавливая меня:

– Для меня лично это не горе. Видите ли, она была уже старая. Кроме того, я плохо ее знал.

Я вспоминаю это замечание теперь, когда и сам стар, и меня поражает бесчувственность юности, считающей себя бессмертной. С возрастом начинаешь относиться к смерти иначе.

– Она была художницей и даже пользовалась некоторой известностью.

Я кивнул и спросил, как ее звали.

– Изабель Моксари, – ответил он.

Имя показалось мне смутно знакомым.

– Она была француженкой, а замуж вышла за чеха. Очень космополитичная дама. И очень эрудированная.

Я снова кивнул.

– У нее осталась большая квартира в Праге, полная мебели и картин, – рассказывал Эрик. – Кое-что из ее имущества может оказаться весьма ценным; в любом случае многие вещи необходимо продать. Я еду в Прагу через десять дней – именно столько мне потребуется, чтобы уладить здесь дела.

– Почему вы?

– Моя мать была единственной родственницей мадам Моксари. А я – единственный сын своей матери. Так что ехать мне. – Он вздохнул. – И думаю, вам следует отправиться туда вместе со мной. – Эту фразу он произнес тихо, почти робко. Видя удивление на моем лице и чувствуя, что я вот-вот начну отказываться, он поторопился продолжить: – У меня есть друг в Пражской консерватории. Вы наверняка о нем слышали.

Я молчал. Эрик взглянул на меня с тревогой и поинтересовался:

– Вам что-нибудь говорит имя Эдуард Мендль? – И он с торжествующим видом откинулся на спинку кресла.

Я тут же, как он и рассчитывал, словно воочию увидел перед собой морщинистое лицо, копну седых волос, крючковатый нос, узкие черные глаза. Лицо Мендля с детства было знакомо мне по обложкам граммофонных пластинок. Это имя было для меня свято с того самого мгновения, когда я впервые прикоснулся к скрипке.

– Откуда вы его знаете? – Я был поражен тем, с какой беспечностью и простотой Эрик упомянул имя этого великого человека.

– Он был другом моей двоюродной бабушки, – последовал ответ. – Приезжая во Францию с концертами, он всегда останавливался у нас.

– Но это же потрясающе!

– Вы не дали мне закончить. Думаю, Эдуард Мендль – как раз тот человек, который может стать вашим учителем. Вы приобретаете некоторую известность в Лондоне благодаря мсье Фуллертону. Подумайте, какую пользу может принести вам работа с Эдуардом Мендлем. Только представьте, что напишет мсье Фуллертон в своей следующей статье!

Я уже представил себе это.

– А почему вы думаете, что он захочет взять меня в ученики?

– Он с удовольствием послушает вас просто по моей рекомендации. Хотя Мендль – скрипач, он, вероятно, больше повлиял на мою игру на фортепиано, чем кто-либо другой. Мы с ним близко общаемся, он доверяет моему мнению.

– И вы считаете…

– Я считаю, что, если я попрошу его, он вас послушает. Остальное, конечно, будет зависеть от вас.

– Конечно.

Эрик понял, что его слова произвели на меня желаемое впечатление. Он медленно улыбнулся.

– Вы действительно считаете, что это можно устроить? – спросил я.

И лишь произнеся эти слова, я с острой болью подумал о том, как долго будут тянуться эти два месяца без моей любимой. Эрик взглянул на меня, – я в этот момент почти желал, чтоб он ответил «нет», чтобы эта удивительная возможность, о которой я прежде и мечтать не смел, прошла мимо меня. И тут же мне в голову пришло, что мы с Эллой сумеем вынести эту разлуку.

А потом Эрик заговорил.

– Я уверен в этом, – сказал он твердо. – Но вам придется уговорить своих преподавателей в Гилдхолле отложить ваше поступление на один семестр.

При этой мысли я снова сник: у меня было мало надежды на успех столь беспрецедентной просьбы. Я немного повеселел – но лишь немного, – когда Эрик сообщил мне, что уже побеседовал с Реджиной Бодмен и та обещала использовать свое влияние.

– Жизнь в Англии очень забавно устроена, – усмехнулся он. – Все делается за кулисами, а Реджина знакома с деканом факультета струнных инструментов в Гилдхолле. Он ее друг.

Мое сердце снова упало. Всех, кто мог быть полезен Реджине Бодмен, она называла своими друзьями. Это выражение не подразумевало ни близости, ни привязанности ни с одной из сторон. Однако после следующего замечания Эрика мои надежды снова возродились.

– А еще он – любовник мсье Фуллертона, – произнес он спокойно.

– Откуда вы знаете?

– Вас не должно это волновать. Имея за собой поддержку мсье Фуллертона и мадам Бодмен, мы, вполне возможно, сумеем все это устроить. А если вы решите ехать в Прагу, не откажетесь ли вы разделить со мной квартиру мадам Моксари?

– Это очень благородное предложение, но я не могу вас обременять.

Последовала пауза.

– Мне будет одиноко без вашего общества.

– В таком случае я… с удовольствием принимаю ваше приглашение.

– Единственной мздой, какую я с вас возьму, будет небольшая помощь в организации аукциона. Так что за квартиру платить вам не надо, а Прага – очень дешевый город. Мы там будем жить по-королевски, а не так, как здесь, в Лондоне, – развел он руками, – словно крысы. Я не люблю жить в таких дырах, Джеймс.

И мы, пребывая в приподнятом настроении, пожали друг другу руки, договорившись следовать намеченному плану, после чего я встал с дивана, собираясь уходить, при этом я светился от волнения, но говорил себе, что не следует слишком на многое надеяться, ведь предстояло еще преодолеть множество препятствий. Однако я от всей души поблагодарил Эрика за его великодушие.

– Не за что, – ответил он. – Вы мне очень нравитесь.

Мне было неловко от столь прямодушного признания, и я разозлился на себя за эту неловкость. После чего с новой силой пожал его руку – именно так англичане выражают признательность друзьям. Проделав это, я вспомнил, как Элла порицала присущую англичанам физическую сдержанность, – мы долго обсуждали с нею этот вопрос. Так что я отпустил руку Эрика и обнял его, испытывая при этом некоторую гордость: доказал самому себе, насколько свободен от условностей. Он обнял меня в ответ, довольный, но явно удивленный.

– Спасибо, – снова с чувством сказал я.

– Я уже говорил, это пустяки, – повторил он, глядя мне прямо в глаза. – Доставлять радость друзьям – значит доставлять радость себе.

И я отправился домой. Постепенно сгущались синие сумерки; розовые оттенки уступали место золотистым, а потом серым, покуда солнце неторопливо садилось за крыши и пелену смога, висевшую над огромным городом. Глядя на небеса над головой, огромные и прекрасные, я думал, что все их великолепие не может сравниться с грандиозностью моего счастья и все их краски блекнут в сравнении с богатствами моей жизни.

Конечно, я фантастически преувеличивал, но Элла научила меня давать волю фантазии. Я сел на берегу реки и стал смотреть, как солнце уходит за горизонт, сначала отыскивая в его мощи метафору, а после просто спокойно отдыхая в бледном тепле его прощальных лучей.

12

Я действовал согласно плану: обратился к нужным людям, попросил их об услуге, и мне дали отсрочку на семестр. Через два дня получил телеграмму от Мендля, в которой тот сообщал, что с радостью возьмет меня на семестр в ученики.

Камилла Бодмен позвонила сразу же, как только об этом узнала.

– Дорого-о-ой! Ты такой замечательный!

– Это все дело рук твоей матери, Камилла.

– Разве я не говорила, что вы друг другу понравитесь? Разве я этого не говорила?

– Говорила.

– Разве я не была права?

– Была. Спасибо.

Камилла требовала свою порцию благодарности.

Одна только мысль омрачала мое ликование – мысль о необходимости расстаться с Эллой.

Я, разумеется, сразу же рассказал ей о предложении Эрика, и мы вместе пережили те несколько напряженных дней, на протяжении которых Реджина Бодмен проворачивала свои махинации. Ни один из нас не верил, что они увенчаются успехом, хотя Элла понимала мои надежды и надеялась вместе со мною, а когда затея сработала, мне захотелось первым делом сообщить об этом именно своей возлюбленной. Однако, когда я позвонил в дом на Честер-сквер, мне сказали, что Харкортов нет дома, и человек, чей низкий голос доносился с другого конца провода, сообщил, что ему неизвестно, когда они вернутся.

Я ждал два дня, недоумевая, а моя мама пока что рассказывала всем своим знакомым о том, как мне повезло, и о том, что у меня несомненный талант. Атмосфера в нашем доме к тому времени изменилась до неузнаваемости: инстинктивное умение красиво проигрывать помогло моим родителям поверить, что между нами никогда не было никаких конфликтов. Они, конечно, высказывали вполне понятные сомнения – так они мне заявили, – но никогда не пытались встать у меня на пути. На самом деле именно последнее мои родители прежде и делали, впрочем, они до сих пор считали, что нельзя недооценивать значение надежной, стабильной работы, чем бы я ни занимался. С безразличием юности я слушал их рассуждения и думал, что это очень благородно и возвышенно с моей стороны – не осуждать их за лицемерие.

Лишь много лет спустя я разглядел истинную подоплеку нашего конфликта, понял, что они были снобами, но не лицемерами, увидел проявление любви в нашем длительном противостоянии. Лишь много лет спустя я по достоинству оценил, какое великодушие заключалось в их радости за меня, но было уже поздно сообщать им об этом.

А тогда я придавал словам своих родителей не так уж много значения: мысли мои были заняты попытками связаться с Эллой. Три дня я горевал: снова и снова низкий голос человека, подходившего к телефону в доме на Честер-сквер, отказывал мне в возможности поговорить с нею.

На третий день бесплодных попыток дозвониться я получил от нее письмо. Конверт был тяжелым, бумага – плотной, на ней стояла печать с изображением голубой короны и адрес отправителя, который я не ожидал увидеть: «Замок Сетон, Корнуолл».

«Мой самый дорогой! – писала Элла. – Тебе будет неловко, если ты узнаешь, как сильно я по тебе скучаю, особенно если ты прочтешь об этом в письме. (В такую погоду в Сетоне, глядя на сияющее в лучах солнца море, становишься до боли сентиментальным. Я возьму себя в руки и не стану утруждать тебя описанием своих чувств.)

Причина того, что я здесь, увы, грустная. У дяди Сирила было что-то вроде приступа, он четыре дня находился в критическом состоянии, а потом его отвезли в больницу в Пензансе. Жизнь его, по-видимому, висит на волоске, и семья собралась ругаться у его одра и наводить трепет на жителей деревни. Тетя Элизабет настаивает на том, что в такие моменты тесное единение необходимо „как пример для арендаторов“, – разумеется, кровь моя закипает, когда я слышу этот тезис. Вот так пагубно американское воспитание влияет даже на членов лучших семей, и я стала причиной всеобщего недовольства.

Тетя Элизабет и Сара часами хмыкают и гневно охают по углам, осуждая меня (я в этом уверена) и сожалея о том, что с этим ничего нельзя поделать. Однако еще большая порция упрекающих взглядов достается Памеле, ведь она не защищена кровными узами. Она всего лишь чужачка, и однажды ее день настанет, тетя Элизабет это знает. Моя тетя боится, что ее отошлют жить во вдовий дом.[5]5
  Небольшое здание на территории основного поместья, куда могут переселить вдову из главного дома, если наследник женат и намерен жить там со своей семьей.


[Закрыть]

Это неприязненное отношение семьи ко мне и Памеле, конечно же, очень злит папу, и, когда мы все вместе собираемся за столом, напряжение отчетливо чувствуется в воздухе. Надеюсь, Сирила не выпишут домой поправляться: подобная атмосфера его просто убьет. Но нам придется остаться здесь до тех пор, пока опасность не минует, то есть не меньше чем на неделю, а то и на две.

Думаю, нам с тобой это пойдет на пользу. Как бы сильно я ни любила те часы, что мы проводим вместе (а я очень их люблю), они отвлекают меня от проблемы, которую я должна решить. Я все еще обручена, ничего не изменилось, и я не могу продолжать вести себя как ни в чем не бывало. Чарли начинает удивляться, почему это я все время больна всякий раз, как он хочет меня увидеть, а мой запас отговорок и предлогов не бесконечен. Мне кажется, Сара пристально за мной наблюдает, – хотела бы я знать, что успели увидеть ее холодные глаза. От ее присутствия мне не по себе, и на то есть причины. (Вот видишь, все-таки у меня есть совесть.)

Так что я тут все время серьезно обдумываю ситуацию и пытаюсь решить, что делать дальше. Еще я буду думать о тебе и о потрясающих возможностях, открывающихся для тебя в Праге. Я буду так скучать по тебе, если ты уедешь (проклятая Реджина Бодмен, она из кожи вон лезет, чтобы все устроить, уж я-то знаю). Но чувство наше сильно, так что у нас много времени впереди.

Люблю-люблю-люблю тебя.

Элла»

Я все-таки один раз увиделся с Эллой до отъезда. Разрешение на учебу оформлялось дольше, чем мы с Эриком предполагали, и мы оставались в Лондоне до тех пор, пока улаживались бюрократические процедуры между двумя правительствами. Дядя Сирил поправился, вернулся домой и услал семью восвояси, разгневавшись на то, что они развели вокруг него столько суеты. Так что Элла вернулась в Лондон, и в доме на Честер-сквер вновь закипели бурные приготовления к свадьбе.

И вот перед моим отъездом мы встретились. Я уже упаковал свою одежду и книги, позвонил на прощание всем приятелям, со всеми повидался. Я был готов ехать.

Камилла Бодмен потребовала от меня встречи наедине и за ленчем сообщила, что в Лондоне будет без меня ужасно скучно. Звонил Майкл Фуллертон, чтобы пожелать мне удачи. А Реджина Бодмен, верная своим привычкам, организовала последний благотворительный концерт, таким образом получив хотя бы первоначальную компенсацию за свои вложения в мое будущее.

Стояла середина сентября, один из последних дней того затянувшегося теплого лета. Мы с Эллой встретились в Национальной портретной галерее, среди викторианского великолепия. Снаружи, на Трафальгарской площади и Черинг-Кросс-роуд, неслись куда-то шумные потные толпы, внутри, в могильном холоде пустынных залов галереи, царила тишина. Элла поднялась по лестнице мне навстречу торопливой легкой походкой, полной нетерпения, с улыбкой на губах, раскрасневшимися щеками. Не помню, о чем мы говорили, вероятно, она рассказывала о своей поездке в Сетон, о том, как пыталась подавить в себе горькие чувства в отношении семьи, хотя бы в присутствии больного. Я поведал ей, как целеустремленно Реджина Бодмен старалась мне помочь, о наполненных событиями днях накануне поступления в ученики к Мендлю, о том, что Изабель Моксари была двоюродной бабушкой Эрика. Кстати, мы с Эллой отправились в Национальную галерею, чтобы посмотреть имевшуюся там небольшую коллекцию картин Моксари, и с разочарованием узнали, что их временно отправили на выставку в Париж.

Но ярче всего мне запомнилась та близость, что установилась между нами в эти несколько часов, та легкость, с какой мы болтали, смеялись и целовались за чаем в кафе в Ковент-Гардене. Лишь с наступлением вечера разговор наш обрел серьезность, свойственную беседе влюбленных накануне разлуки.

– Передать тебе не могу, как я за тебя рада, – сказала Элла. – И как мне грустно. Но эта разлука нужна нам.

Она умолкла, закуривая, а я наблюдал за тем, как изящно изогнулись ее пальцы, когда она взяла сигарету и поднесла ее к губам.

– Мне кажется, нам следует расстаться окончательно, по крайней мере пока.

– В смысле?

– Не думаю, что нам следует продолжать поддерживать отношения друг с другом, Джейми.

– Что?!

Она улыбнулась и объяснила:

– Мы ведь знаем, что любим друг друга. И я никуда не денусь. Но, по-моему, будет правильно, если мы снова начнем переписываться и общаться друг с другом только после того, как я сделаю то, что должна сделать, не раньше. Эти… прятки нехороши для нас обоих, мне надоело таиться, подобно нашкодившему ребенку.

Я кивнул, хотя не совсем разделял ее негодование.

– Пора уладить все раз и навсегда, – продолжила Элла. – Я не думала о Чарли, хотя мне следовало бы, и о Саре я тоже не думала. А я чувствую: она за мной наблюдает – за всем, что я делаю. Она знает, что-то происходит. Именно поэтому нам с тобой не следует друг другу писать.

– Не понимаю.

– Но это же так просто! С тобой я слишком счастлива, чтобы страдать. И если, пока ты будешь в Праге, мы начнем ежедневно переписываться, для меня ничего не изменится. Ты должен стать моей наградой, Джейми, а не отвлекать меня. Я хочу сама распутать этот узел, чтобы иметь право наслаждаться тобой… свободно.

– Но, Элла…

– Пожалуйста, Джейми.

– Но…

– Разве ты не понимаешь, как сильно этот решительный разрыв, пусть даже на короткое время, поможет мне? Поможет все устроить? – Она взяла меня за руку. – Я хочу, чтоб мы всегда были вместе. Открыто, не таясь, у всех на виду. Больше не хочу прятаться по углам. Я должна распутать весь этот хаос, и для этого мне нужно, чтобы меня ничто не отвлекало. Я должна так поступить хотя бы ради Чарли. Я в долгу перед ним, ты не находишь?

Я кивнул с мрачным видом, начиная понимать.

– Не надо, не смотри так. У нас есть время. Тебя не будет всего два месяца. А когда ты вернешься, нам не придется скрываться, как преступникам. Сейчас я не могу, как полагается, представить тебя папе и Памеле и не могу познакомиться с твоими родителями. А если у меня получится, мы сможем поехать в Сетон и нам не придется останавливаться на постоялом дворе и прятаться от охранников. Разве ты не понимаешь, что тогда все будет по-другому? И как хорошо?

Я снова кивнул, на сей раз менее угрюмо, немного смягчившись.

– Так что поезжай в Прагу и не пиши. Понимаешь, от твоих писем – от всего, что связано с тобой, – я становлюсь такой счастливой, что действительно не могу страдать. И что же получится – я буду счастлива, порывая с Чарли?! Нет, не пиши! Мне понадобится время. Нельзя за один вечер разорвать помолвку, особенно при сложившихся обстоятельствах.

И я опять кивнул.

– Ты понимаешь, что я пытаюсь сказать? – Она с тревогой взглянула на меня через стол.

– Думаю, да, – ответил я. – Мне это не нравится, но я понимаю.

– Хорошо.

– Но у тебя есть время только до Рождества, Элла. С наступлением Рождества ты уже не сможешь избавиться от меня.

– Мне и не захочется, дурачок. – Она сжала мою руку. – Я и сейчас не хочу. Но ради нас обоих я должна.

– Знаю.

И губы наши слились в медленном поцелуе.