Текст книги "Тонущие"

Автор книги: Ричард Мейсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Стоя на сцене с бронзовым лавровым венком в руке, я блуждал взглядом по рядам слушателей, видел их улыбающиеся лица и смазанные пятна аплодирующих ладоней. Поклонившись в очередной раз, я вдруг заметил в толпе тонкую, склоненную шею и улыбку, от которой у меня перехватило дыхание.

И я, чуть пошатываясь от усталости, но по-прежнему улыбаясь, двинулся по сцене, пожимая руки другим финалистам, принимая их поздравления и думая лишь об одном – как бы поскорее покинуть концертный зал, ускользнуть в ночь с той единственной, кого жаждала моя душа.

За кулисами меня поджидали репортеры и мой агент, попросивший еще раз выйти на поклон. Я согласился, хотя кровь неистово била у меня в висках, а ладони взмокли от страха, что Элла затеряется в толпе и я не найду ее.

На третий поклон я не вышел, прямиком отправившись в гримерную, отведенную финалистам. Там мы складывали инструменты и освобождались от галстуков. Пребывая в состоянии, близком к помешательству, я со всеми попрощался, убрал скрипку в футляр и помчался по глухим коридорам к выходу для музыкантов, надеясь выскользнуть наружу до того, как здесь появится толпа. Однако стоило открыть дверь, как я услышал пронзительный, ликующий вопль: «Вот он!» – мгновенно повергший меня в гнев и досаду. Поклонники и репортеры взяли меня в плотное кольцо, посыпались вопросы и просьбы дать автограф.

Что было делать? Пришлось успокоить себя простеньким рассуждением: Элла непременно меня найдет, лучше всего оставаться на одном месте, где меня хорошо видно. Глубоко вздохнув, я очертя голову нырнул в лавину слов и блокнотов. Сердце колотилось как бешеное, а я надписывал свое имя на протянутых листах, изо всех сил стремясь умерить нетерпение.

– Могу я присоединиться к очереди ваших верных почитателей, мистер Фаррел?

Я увидел ее раньше, чем она заговорила, а потом услышал округлые гласные, свойственные британскому аристократическому выговору, – и побледнел от разочарования: передо мной стояла, улыбаясь, Сара Харкорт. Я тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от видения. Машинально выводя автограф на очередной программке, я уже взял себя в руки и даже сумел вежливо поинтересоваться, что она тут делает.

– Слушала ваше выступление, разумеется, – по-прежнему улыбаясь, ответила Сара, и я заметил, что она кажется менее неприступной, чем мне запомнилось. – И подумала, что следует подчеркнуть факт знакомства с победителем, если, конечно, получится.

– Что? – не расслышал я – ее тихий голос утонул в гуле толпы.

– Мои поздравления! – крикнула она громче и, приблизившись, поцеловала меня в щеку.

Фотографы запечатлели этот поцелуй, а один из репортеров спросил, кто эта красивая леди.

– Да-да, назовите ваше имя!

Сара покраснела, а я с тоской подумал о том, как прекрасна ее кузина.

– Столько времени прошло, – вздохнула она, когда я, замыслив побег, начал протискиваться сквозь толпу охотников за автографами.

– Да.

– Как вы поживали с тех пор, как мы в последний раз виделись?

– А-а… хорошо. Много работал.

– Получали награды…

– Пока выиграл только одну.

– Зато какую! – Голубые глаза Сары встретились с моими – возникло впечатление, будто мы с ней сто лет знакомы.

– Так мило, что вы пришли и разыскали меня, – сказал я. – Мне казалось, членам вашей семьи под страхом наказания запрещено покидать Сетон.

– Сегодня я приехала в Лондон за платьем.

– Понятно.

Она снова улыбнулась мне. Мы помолчали.

– Ну что ж, до свидания, – попрощалась Сара. – Примите мои поздравления по случаю сегодняшней победы. Уверена, это лишь первая среди многих.

– Спасибо.

– Теперь, когда мы столь неожиданно столкнулись, нам не следует снова терять друг друга из виду.

– Ни в коем случае, – согласился я.

– Еще раз до свидания, мистер Фаррел.

– Всего хорошего, мисс Харкорт.

Я наклонился и тоже поцеловал ее в щеку, ощутив ее запах – других сигарет, незнакомого мыла, неизвестных мне духов. Этот же запах – в сочетании с густым, сладковатым духом теплой крови – я вдыхал вчера днем, когда склонился над ее окровавленным телом.

27

Все свободное время между последним туром конкурса Хиббердсона и приемом у Харкортов я проводил со своими родными – они похвалили меня сдержанно, но от всего сердца – или с Камиллой Бодмен, осыпавшей меня бесконечными пророчествами будущей славы. С кем я действительно хотел оказаться вместе, так это, разумеется, с Эллой, и я роптал на время, по-прежнему разделявшее нас, хотя и понимал, что это неизбежно. Как и ей, мне не хотелось, чтобы наше воссоединение случилось под пристальными взглядами членов ее семьи и наших друзей. Но что значила неделя, если ждать пришлось годы?

Я жил в сладостном тумане эйфории и был уверен, что ничего подобного больше никогда не испытаю.

Написав Элле, я согласился с тем, что потерпел поражение, и признался – по крайней мере, самому себе, – что не могу продолжать жить в добровольном заключении, которым наказал себя, став одним из виновников смерти Эрика. И это признание освободило меня. Любовь Эллы, а точнее, уверенность в ее любви избавила меня от прошлого – и я был бессилен сопротивляться. Как бы отчаянно я ни пытался, мне не удавалось заглушить тихий, настойчивый голос, нашептывавший, что жизнь еще может стать прекрасной, что существуют иные способы отдать долг Эрику, более разумные, чем духовное самобичевание, до той поры являвшееся единственным доступным мне средством искупления вины.

На целых шесть ночей он исчез из моих снов, и его невидящие глаза уступили место смеху Эллы, а воспоминание о его разбухшем от воды теле – ощущению прикосновения ее теплой щеки к моей.

Мне до такой степени хотелось поделиться с кем-то своим счастьем, что я чуть не признался во всем Камилле, однако она была слишком увлечена собственными новостями и планами, и мне не представилось подходящего случая. Я чересчур долго исполнял при Камилле роль внимательного слушателя, и подготовка к вечеру, обещавшему стать ее звездным часом, оказалась неподходящим временем для того, чтобы менять существующее положение вещей.

– У меня так много работы, дорогой, – сказала мне Камилла однажды вечером по телефону. – Люди до сих пор приходят, чтобы внести последние коррективы в свои наряды. А еще, могу поспорить, ты в жизни не слышал столько разговоров об обуви. Достаточно, чтобы свести с ума непривычного человека.

Склонность Камиллы к мученичеству – на общественном и коммерческом поприще – с годами только усиливалась.

– Ты не представляешь, как это выматывает.

– Да, боюсь, абсолютно не представляю.

– Повезло тебе, что ты все музицируешь, старина. Уверена, наигрывая на скрипочке песенки, ты не тратишь и половины тех усилий, какие приходится прилагать мне, давая леди Маркхэм советы относительно подбора сумочки.

– Совершенно с тобой согласен.

– Не наглейте, молодой человек. Тот факт, что вы выиграли конкурс Хиббердсона, вовсе не делает вас небожителем!

– Угу, – соглашался я, а тем временем думал об Элле, о том, как она будет меня поздравлять.

– Кстати, – продолжала моя подруга, – в следующую среду мы с тобой идем отмечать это событие. Ровно в восемь тридцать. Я за тобой заеду. – И она повесила трубку.

Помню, что за ужином, имевшим место за несколько дней до бала, Камилла рассказывала про своих клиентов («Знаю, это ужасно нескромно, но зато так весело, а тебе можно полностью доверять»). Она полушепотом поведала, что Элла и вовсе будет на приеме не в платье, а в похожем на мужской смокинге. А еще сказала, что Сара Харкорт («Ты ведь помнишь ее, да, Джейми?») приходила к ней на примерку, но в итоге выбрала какое-то уродское, броское, красное убожество от кутюрье-конкурента.

– Так жаль, дорогой, она на самом деле хороша собой и могла бы выглядеть вполне пристойно, – прошипела Камилла с явной обидой в голосе. – Но о вкусах не спорят, верно?

От матери моя подруга узнала кое-какие подробности, касавшиеся организации вечера, и охотно сообщила их, когда принесли заказ. Склонившись над тарелкой дымящейся спаржи, я узнал, что на террасе будет разложен костер (ветры с Атлантики бывают ледяными даже в сентябре), а еще будут фейерверки, и-тепличные розы, и огромный шатер.

– В большинство комнат замка гостей не пустят, – поведала Камилла по секрету. – И это понятно: там так много ценных вещей.

Я кивнул и спросил, правдивы ли слухи о том, что на прием прибудет американская кинозвезда и привезет с собой на лайнере «Нормандия» личного парикмахера.

– Вполне возможно, дорогой. Мамочка и не такое придумает. Ты ее знаешь!

И мы вместе рассмеялись.

Говоря о вечере у Сетонов, Камилла не скрывала волнения, и в словах звучала профессиональная гордость, придававшая ее заявлениям вес, которого они были лишены в ранний период нашей дружбы.

– Можешь не сомневаться: все, кого одевала я, будут выглядеть просто сказочно, – пообещала она и попросила счет: ведь это она пригласила меня, она меня угощала в честь победы на конкурсе.

На прощание Камилла поцеловала меня и пообещала:

– Покажу тебе фотографии, когда вернусь. И все тебе расскажу.

Сожалея, что не написал Элле раньше, – тогда мы могли бы вместе насладиться праздником, – и с тоской думая, как чудесно она будет выглядеть, я вышел из ресторана и увидел, что моя подруга уже садится в такси.

– Пока! – крикнула она в заднее окошко. – Скоро увидимся. Привезу тебе кучу новостей.

– Пока, – ответил я, помахав ей рукой.

Но не Камилла первой рассказала мне о том, как прошел вечер, хотя несколько дней спустя, когда события уже стали достоянием общественности, она донесла до моего сведения детали. Не из ее уст я узнал о случившемся – судьба не оказала мне этой любезности. Я прочел обо всем на первой полосе газеты, которую держал в руках мой попутчик в жарком, переполненном вагоне подземки, спустя четыре дня после того ужина. «Лорд убит на благотворительном приеме» – гласил заголовок.

Во рту у меня пересохло, горло сжалось от страха, так как с фотографии, помещенной в центре листа, смотрел на меня отец Эллы.

Не веря своим глазам, я вышел из поезда на ближайшей станции и устремился сквозь толпу, собравшуюся на платформе, затем нетерпеливо протолкался через очередь на эскалаторе, ругая сломанное заграждение, и, оказавшись в вестибюле, сломя голову помчался к газетному киоску.

Днем, когда позвонила Камилла, я пребывал в каком-то оцепенении, не в силах поверить в случившееся.

– О боже, Джеймс! – чуть не плача, простонала она. – Ты уже знаешь?

Конечно, я знал. Да и как могло быть иначе? Сначала эта история красовалась в каждой газете, а потом все только и делали, что говорили о ней.

– Все видели, понимаешь? – произнесла с придыханием Камилла. – Она совершила это на глазах у сотен людей.

Слушая Камиллу, я почему-то думал о том, что голос ее до странности невыразителен для человека с таким талантом к украшениям речи, доносится будто издалека – в общем, совсем на нее не похоже. Я слушал ее рассказ, и мне казалось, что люди, о которых она говорит, мне незнакомы, как будто они ни сейчас, ни в прошлом не имели отношения к моей жизни.

Не сразу, далеко не сразу до меня дошло, что девушка, которую я любил, ради которой дважды пожертвовал самоуважением, девушка со звенящим голосом и обгрызенными ногтями, эта самая девушка и была центральной фигурой истории, рассказанной Камиллой.

Дочь хладнокровно убила отца на глазах у двух сотен свидетелей.

– Я не могла в это поверить, Джейми, – говорила Камилла со слезами в голосе. – И не поверила бы, если б не видела, как она это сделала. И все видели. У нее просто не было возможности сбежать.

Я просто окаменел и был не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.

– И вероятно, она понимала, что ей будет не уйти.

– Расскажи, что именно ты видела, – попросил я, с трудом ворочая языком.

Мне трудно заставить себя пересказать все отвратительные детали, всплывшие после убийства Александра. На протяжении шестидесяти лет я всеми силами старался предать забвению подробности суда над Эллой (как и обстоятельства смерти Эрика), спрятать их подальше в памяти, чтобы случайно на них не натолкнуться. Я не хотел помнить и с успехом сумел забыть. Сейчас я отчетливо сознаю, в каком долгу я перед Сарой: это она научила меня отгораживаться от всего, что может нарушить безмятежный покой мирной внутренней жизни.

Но теперь я должен вспомнить. Должен проделать со всем, что относится к Элле и смерти ее отца, то же, что проделал с событиями, касавшимися Эрика: открыть запертые двери, извлечь оттуда старых призраков. Человеку моего возраста тяжело совершить подобное усилие, потому что разочарование – самый болезненный из всех шрамов души. И сейчас к моему гневу примешивается жалость к себе. Судьба предложила мне возможность жить – и сразу же выхватила из рук, прежде чем я успел еще раз эту жизнь вкусить. Я плачу о человеке – он уже не был мальчиком, – который сидит словно громом пораженный, выслушивая рассказ Камиллы Бодмен о том, что совершила Элла. Мне очень хочется его утешить. Но я не могу, а если б даже и мог, что бы я сказал? Тот человек не в силах был что-либо предпринять, как-то повлиять на ситуацию. Он уже погиб, но в чем причина гибели, он не мог ни понять, ни даже вообразить.

Элла оказалась убийцей, и это все меняло. Значит, все, что мы пережили с нею, было ложью, и даже этой ложью я ни с кем не мог поделиться.

В тот вечер я отправился наверх, в мансарду, и сидел при лунном свете в уголке, где прежде сиживала Элла, слышал ее голос, видел, как поднимается к потолку дым ее бесчисленных сигарет. Я вспомнил нашу встречу в парке, объявление о ее помолвке с Чарльзом Стэнхоупом на дне рождения Камиллы, поездку в Сетон. Я представлял, как Элла откидывает волосы с глаз, как взбирается на подоконник окна, глядящего в море, и слышал, как она рассказывает о Бланш, об истории своей семьи, о Саре.

– Этот дом полон мрачных тайн, – сказала тогда она.

Я вспомнил ее испуганные глаза, когда мы втроем – я, Элла и Эрик – стояли у каменоломни, и четкий властный голос, приказывавший мне открыть Эрику правду. Казалось, я слышу и вижу все это воочию… И меня пронзило ощущение, будто рухнули чары, а женщина, которую я любил, просто исчезла, исчезла без следа. Да и существовала ли она?..

Прочитав в жарком и многолюдном вестибюле подземки газетный репортаж об убийстве Александра, я оттолкнул от себя правду. Меня поддерживала слепая вера в возлюбленную. «Нет! – вопиял мой разум. – Элла не могла убить отца, как не могла она стать причиной смерти Эрика». Но когда о происшествии на приеме в замке Сетон рассказывала Камилла, рассказывала тихим голосом, какого я никогда прежде у нее не слышал, о том, что видела собственными глазами, я понял, что ошибся. И вот, оставшись наедине с самим собой в комнате, где когда-то играл для Эллы, где совсем недавно с наивным обожанием писал ей о любви и о своей тоске, я почувствовал, как волна отвращения нахлынула на меня.

Тело Эрика, тяжело покачивавшееся на воде, снова возникло перед моим умственным взором; я увидел, как оно болтается и подпрыгивает, поднимаясь по стене каменоломни, как лежит, словно сломанная игрушка, на земле у наших ног. Вспомнил слезы на глазах доктора Петена. И с чувством, близким к ненависти, подумал о том, что дважды унизил себя – ради девушки, которая убила своего отца. Чтобы завоевать ее доверие, я предал все мыслимые понятия о дружбе; чтобы снова увидеть ее, свел на нет три года добровольного самобичевания.

И я зарыдал, оплакивая не Эллу, не Эрика, а самого себя.

28

Даже самые страшные события прошлого заслуживают, чтобы их вспомнили и осмыслили. На пути к осуществлению намеченной цели Элла встретила немалое количество препятствий. Прежде всего, доступ гостей в дом был строго ограничен, а Большой зал заперт, поскольку туда на время приема перенесли значительную часть ценных вещей из открытых комнат. Попасть на балкон можно было только из Большого зала, а единственный ключ от него находился у Сирила Харкорта, и позже полиция обнаружила его в целости и сохранности в его письменном столе.

Когда все это случилось, на террасе собралось, вероятно, более двухсот человек: они стояли у костра, разговаривали и смеялись; несмотря на холод, гости предпочли свежий воздух духоте, царившей в комнатах. Так что Элла совершила убийство на глазах у двухсот с лишним свидетелей, со многими из которых была хорошо знакома.

Печаль охватывает мою душу при попытке восстановить события того вечера: сейчас я отлично знаю дом, в котором произошла трагедия, поэтому она кажется мне особенно реальной. Слушая рассказ Камиллы, я мог лишь вообразить обстоятельства и, разумеется, не испытывал к замку тех чувств, что возникли у меня за шесть десятилетий жизни в нем. Ну а теперь мне хорошо известно место преступления, и я понимаю, что именно могли увидеть гости на балконе, подняв голову.

Знаю, как пахнет море в сентябре, представляю, как разноцветные отблески пляшут на камнях при свете костра, ощущаю на лице холод атлантического бриза. Да, теперь я все могу представить и почувствовать и пытаюсь разглядеть какой-нибудь знак, который мог заметить кто-то из гостей, деталь, наверняка упущенную ими. Однако мне удается уловить только атмосферу веселого ожидания, витающую над толпой, услышать лишь отдельные радостные возгласы, раздавшиеся при появлении Александра и Эллы.

Гости прибыли в Сетон между семью и половиной восьмого. В танцевальном зале им предложили коктейли с шампанским, и многие, как уже было сказано, с бокалами в руках вышли на террасу. Минут тридцать-сорок спустя, перед началом ужина, Элла и ее отец появились на балконе над террасой – попасть туда возможно лишь через застекленную дверь Большого зала.

По свидетельству очевидцев, оба вели себя совершенно естественно и казались спокойными, хотя все заметили, что Александр решительно постарел: годы взяли свое. По толпе пробежал шепот, все чего-то ждали, раздались выкрики: «Речь! Речь!» Некоторые зааплодировали.

Элла, затянутая в элегантный смокинг, держалась позади отца, положив ему руки на плечи, – присутствующих умилил этот жест любви и нежности. Александр отличался высоким ростом, потому за спиной отца Эллу было почти не видно, лишь неясно маячили белокурые волосы, стильная стрижка с четким пробором.

Лорд Маркхэм воскликнул:

– Покажитесь нам, Элла! Не стесняйтесь!

Кто-то засмеялся.

Александр начал перебирать подготовленные заранее заметки.

В это время Элла неторопливо, изящно подняла вверх руки и с силой ударила его в шею. Он изумленно вскрикнул и выронил бумаги. Несколько листков порхнуло вниз, в толпу. Люди засуетились, ловя их, один или два попали в костер. Кое-кто из гостей, стоявших сбоку и не имевших возможности видеть, в чем дело, засмеялся. А те, что находились в центре террасы, продолжали наблюдать за происходящим: Александр с удивлением повернулся к дочери, а она нагнулась, быстрым, уверенным движением схватила его за лодыжки – и толкнула через перила балкона. Лорд Харкорт лихорадочно уцепился левой рукой за балюстраду и на одно долгое, головокружительное мгновение повис на ней, задержав падение. Смех затих. Элла молча нагнулась, и некоторым гостям показалось, что она пытается удержать отца за руку, вытащить обратно на безопасный балкон. Какая-то женщина закричала. Потом Александр упал.

Он полетел вниз с протяжным криком и умолк лишь на каменных плитах террасы, где нашел свою смерть. Элла же исчезла с балкона.

Ее обнаружили в спальне Александра: стоя у порога, она как ни в чем не бывало несколько раз окликнула отца, будто не зная, где он находится. Содеянное не наложило на Эллу никакого отпечатка. Поначалу, увидев полицейских, она как будто удивилась, а когда ей объяснили, что пришли ее арестовать, «совершенно сошла с ума» – так один из офицеров описал в суде ее поведение. Элла кричала, билась в истерике и не давала заковать себя в наручники. Она звала отца, Памелу, выкрикивала оскорбления в адрес Сары – та в слезах стояла в холле, – а потом Эллу силой стащили вниз по лестнице и вывели на улицу на глазах у безмолвных, окаменевших от ужаса гостей.

– Ты даже представить не можешь, как это было ужасно, – жаловалась Камилла по телефону. – Этот ее взгляд, ее крики… А когда Сара попросила полицейского обращаться с ней поделикатнее, Элла набросилась на нее – это было что-то невообразимое.

И я услышал, как моя сдержанная подруга плачет на другом конце провода.

– Я знакома с Эллой девять лет, – выговорила она, всхлипывая. – С тех пор, как она вернулась из Америки. Передать тебе не могу, как чудовищно это было – видеть ее такой.

В сердце мне будто всадили нож. Каждый вдох давался с трудом.

– Возможно, в газетах действительно писали правду, – продолжала Камилла. – Ты ведь знаешь о наследственном безумии в семье Харкорт, да?

Я не ответил.

– Знаешь, Джейми?

Непослушными губами я проскрипел:

– Да.

И тогда Камилла, которая услышала об этом от своей матери, а той, в свою очередь, сообщила Памела, рассказала, что на вокзале в Пензансе Элле пришлось дать успокоительное.

– Она дралась и кричала, словно дикий зверь.

В ходе последовавшего за трагедией расследования полиция обнаружила в кармане пиджака Эллы ключ – позже установили, что это была копия ключа от Большого зала, оригинал которого лежал в целости и сохранности в письменном столе ее дяди. Кузнец из Лондона, выступивший свидетелем на суде, подтвердил, что Элла за две недели до званого вечера сделала два дубликата, а поскольку второго так и не нашли, было высказано предположение, что она его спрятала или выбросила в море.

– Боже мой, какой это был ужас! – воскликнула Камилла. – Крик Александра. И она толкает его…

В ту ночь, когда я улегся в постель, в голове, бесконечно повторяясь, звучали эти слова: «И она толкает его… И она толкает его…»

На другое утро новость об аресте Эллы появилась во всех газетах, и в последующие три месяца эта тема практически не сходила с первых полос. Все только и говорили что о предстоящем суде. Репортеры, словно стервятники, кружили над головой главных героев этой истории, почуяв, что в обстоятельствах преступления, совершенного Эллой, содержатся все ключевые моменты, необходимые для привлечения читателей: знаменитое имя, красота, насилие, смерть. Ни одна газета не смогла устоять перед публикацией подобного коктейля, и все население Великобритании сделалось одержимо темой безумия. На протяжении многих недель фотографии Эллы встречали меня всюду, куда бы я ни направлялся. Я воспитал в себе твердость, приучил сердце к виду ее глаз, ее измученного лица.

Меня переполняла горечь – до тошноты, и, когда старые демоны вернулись, я оказался бессилен их отогнать. Снова потянулись бессонные ночи, меня мучил смех Эрика, похожий на крик, он преследовал меня с новой силой, жаждая наказать за то, что я вознамерился сбежать от своей вины. С нетерпением ждал я рассвета, когда эти звуки таяли, но с его наступлением понимал, что облегчения нет – лишь свежие газетные новости о процессе над Эллой да снимки, сделанные в зале суда, с которых смотрело на меня ее изможденное лицо с искривленными губами. За завтраком, съежившись над чашкой кофе, со странным болезненным любопытством читал я подробности «дела Эллы Харкорт»; сердце мое наполняли ужас и сострадание к семье, которую я мог бы назвать своей. Я опять остался один и чувствовал, что эта новая, более строгая изоляция от мира – наказание за спесь и теперь меня уже ничто не спасет.

Это было странное, путаное, одинокое время – одинокое потому, что я не имел возможности ни к кому обратиться и обо всем рассказать. Ирония состояла в том, что разделить мое горе могли лишь Элла или Эрик, но обоих я утратил навсегда. Читая в газетах о своей прежней возлюбленной, я испытывал отвращение к самому себе. И оно сопровождало меня постоянно. Остатки веры в себя, основательно подорванной смертью Эрика, окончательно испарились в ту осень и зиму, по мере того как продвигался судебный процесс. Мне было двадцать пять лет.

Элла отклоняла все обвинения.

Ввиду тяжести совершенного преступления ей отказали в освобождении под залог, и, как писали в газетах, защитник покидал ее камеру лишь для того, чтобы явиться на очередное заседание. Кроме адвоката, Элла ни с кем не виделась. Никто не навещал ее: ни члены семьи, ни друзья. Однажды она написала мне, это было длинное, сбивчивое послание, отчаянная попытка оправдаться и выставить встречное обвинение, но я едва прочел письмо и отложил. Решил, что впредь не поддамся искушению. А Элла, не получив ответа, больше не писала.

Показания Элла давала с непреклонной твердостью, но постепенно возраставшая истерия, с которой она отвергала все обвинения, несмотря на неопровержимые доказательства ее вины, отнюдь не способствовала расположению к ней судьи и присяжных. На перекрестном допросе Элла заявила, что знать не знала о смерти отца до тех пор, пока полиция не сообщила ей о случившемся.

Элла уверяла, что, наряжаясь перед приемом, она получила записку, в которой отец якобы просил ее прийти в восемь часов в его комнату, по секрету от остальных, и просил подождать его там, если он задержится. По словам Эллы, она решила, что отец хочет просмотреть вместе с нею конспект своей речи, но не смогла предъявить суду упомянутую записку, слабым голосом сославшись на то, что, вероятно, кто-то выкрал этот листок из ее спальни.

Затем настал черед психиатрического освидетельствования. Я с некоторым удивлением обнаружил, что Элла рассказала врачу, назначенному судом, о своей одержимости Сарой, то есть, собственно, сообщила ему все то, что когда-то открыла мне в круглой башенной комнате замка Сетон. Врач сопоставил с этими показаниями данное Эллой объяснение ее предыдущего срыва, который, по ее словам, был просто притворством, дурацкой попыткой расторгнуть помолвку (то же самое она говорила мне в Праге). Однако теперь все это прозвучало надуманно и неискренне. Я проклинал себя за то, что поддался ей тогда, за то, что поверил ее обезоруживающим речам, ее безумным признаниям.

Адвокат Эллы все же настоял на своем: убедил ее признать вину и попросить о снисхождении ввиду временного помрачения рассудка. В противном случае ее ждала виселица, и она поступила, как ей было сказано. Я присутствовал на заключительном заседании суда. Слышал, как огласили вердикт, видел, как Эллу новели из зала суда обратно в камеру. Остаток дней своих ей предстояло провести в приюте для умалишенных.

В переполненном, жарко натопленном помещении лицо Эллы оставалось бледным до синевы, глаза покраснели, она очень исхудала. С внезапным изумлением я заметил, как она постарела за те годы, что мы не виделись. Она перестала быть девочкой из моих воспоминаний и даже не была похожа на ту Эллу, что смотрела на меня с последних фотографий; эта женщина с преждевременными морщинами на лице и шаткой походкой показалась мне незнакомкой.

Она нетвердым шагом двигалась между двух громадных полицейских, ни на кого не глядя и, кажется, не замечая многочисленных Харкортов, сидевших в первом ряду галереи для публики. Ее друзья, если, конечно, они у нее еще оставались, не пришли: весь Лондон, за исключением журналистов скандальной хроники, спешил откреститься от знакомства с ней.

Дойдя до двери, ведущей к камерам, Элла остановилась и взглянула на галерею. Глаза ее, потускневшие и покрасневшие от слез, все еще сохраняли прежнюю притягательность. Я смотрел, как ее взгляд медленно скользит по лицам членов семьи, словно стремясь навсегда запечатлеть их образы. Памела отвернулась в сторону. Элла заметила среди родственников Сару – ее каштановые волосы ниспадали на лацканы пальто.

Наконец ее глаза встретились с моими – я знал, что она ищет именно меня, и не отвел взгляда. Но и не ответил ей. Не улыбнулся, не сказал ни единого доброго слова, не пожалел. Я просто смотрел на нее, а она смотрела на меня.

А потом Элла резко отвернулась и позволила себя увести.