Текст книги "Тонущие"

Автор книги: Ричард Мейсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– О чем? О том, почему вы выходите замуж за Чарльза Стэнхоупа?

– Проблема гораздо шире. Но и об этом тоже.

– Тогда почему бы вам не рассказать мне остальное прямо сейчас?

– Потому что вы мне не поверите. И вы бы, вероятно, перестали уважать меня, если б поверили. – Она выдернула у меня свою руку. – Я надеялась, что метафора насчет потоков и течений объяснит вам, насколько у меня все запутано в отношениях с Чарльзом. И она, вы это знаете, кое-что и вправду объясняет. Немного, но не все.

Она слегка успокоилась. Я слушал.

– Конечно, моя семья в восторге, оттого что я выхожу замуж. И конечно, они пришли бы в ужас, если б моим избранником оказался кто-то менее подходящий, чем Чарли. Все это правда. Но помимо этого… Помимо этого, я глубоко увязла в чем-то, чего не могу до конца объяснить, но что пугает меня гораздо больше, чем предстоящий брак с Чарли. Кое-что в моем прошлом – привычка, если хотите, – вышло из-под контроля. И я уже не могу остановиться. Перспектива выйти замуж за Чарли открыла мне на это глаза. Это обстоятельство постепенно топит меня. Я это вижу, потому что оно заставило меня совершать некие конкретные действия, за которые я себя презираю. Вы знаете, что такое презирать себя? Не только за то, что вы уже совершили, но также и за то, что можете совершить? Я познала этот мрак. Но не вижу ему конца. И он меня пугает.

– Вы говорите о ревности?

– О нет, Джеймс. Ну или да… Но все гораздо сложнее. Все мои объяснения, даже мои метафоры, не передают этого в полной мере. Это живет во мне, не физически, но живет. Нечто неуловимое и ускользающее, неочевидное. Никто не способен этого разглядеть, кроме, быть может, одного-единственного человека. Я сама с трудом замечаю это в себе. Но оно меня пугает, говорю вам откровенно.

– Почему я?

– Что?

– Вы могли бы поделиться этим с кем угодно. Почему вы выбрали именно меня?

Мой вопрос прервал беспорядочный поток ее слов.

– Не знаю, – проговорила она медленно. – Полагаю, вы появились именно в ту минуту, когда были нужны. Я сидела на той скамейке в пустом парке, чувствуя себя одинокой, как никогда, – и тут передо мной вдруг возникли вы. О, не в том смысле, что вы были ангелом, нет, в таких-то ярко-красных шортах! В любом случае ангел мне бы не помог. Мне нужна, очень, человеческая помощь. – Она застенчиво улыбнулась. – В тот день я готова была все вам рассказать. И рассказала бы – если б вы только спросили. Но вы не спросили, а потом у меня возникли сомнения. Я знала: прежде чем я смогу изложить это кому-либо, надо все разъяснить самой себе. И я ничего вам не сказала.

Элла закурила очередную сигарету.

Я смотрел, как она затягивается, вспоминая ту сигарету, выкуренную в Гайд-парке теплым утром несколько недель назад. Мне казалось, будто с тех пор прошли годы, и картонная фигурка Эллы, которую я в своих уединенных мечтах сделал трехмерной, теперь на моих глазах разрушалась. А из лоскутков и обломков романтической куклы передо мной появлялась женщина, не нуждавшаяся ни в каких отважных спасителях. Она по-прежнему была напугана и одинока, как и плод моей фантазии, но по иным причинам, чем те, что я себе напридумывал. Эта новая женщина потянулась ко мне, и я взял ее руку, не зная, куда она может меня увести или утянуть.

– Но потом вы появились снова, у Камиллы Бодмен, – сказала она, – как раз тогда, когда я старательно делала вид, что все в порядке. И вы придумали этот глупый предлог с сумочкой, это было так мило. Потом вы меня выслушали, и мне показалось, что есть на свете человек, способный бросить мне веревку. Но я этого не хотела. Прежде чем тебя спасут, нужно признаться самой себе, что ты тонешь, а я не могла. Вы должны были обвязать веревку вокруг моих запястий силой, если нужно. Я не могла прийти к вам сама. И вероятно, никогда бы не сумела. А после случилось так, что именно вы явились на мою помолвку и повязали-таки эту веревку вокруг запястий – своим сарказмом, своими вопросами.

Она положила ладонь на мою руку:

– Конечно, я видела, что вы сами в ужасе от случившегося. Вас воспитали в уверенности, что нельзя разговаривать с женщиной так, как вы в тот день разговаривали со мной. Но вы показали, что можете быть достаточно сильным, чтобы помочь мне, а я знаю: рука, которая тянет веревку, должна быть очень крепкой, а плечо – сильным. Я подумала, что в вас есть эта сила. Я написала вам, еще не зная, придете ли вы на встречу со мной или нет. Но вы пришли. И вот теперь вы здесь.

Она наклонилась ко мне.

– Спасибо, – произнесла она тихонько. И поцеловала меня.

Даже теперь, спустя почти шестьдесят лет, я чувствую прикосновение ее мягких губ к моим и мурашки, побежавшие у меня по спине. Губы Эллы… Я долго рассматривал их, долго представлял – и наконец ощутил. Наш поцелуй – лихорадочный, гальванический, долгий, осознанный, нежный. Я чувствую даже привкус сигаретного дыма на своих губах.

– Спасибо, – пробормотал я в ответ.

– Теперь вам известно немного больше, чем раньше.

– Да.

– А остальное вы узнаете завтра.

– Если вы настаиваете.

– Настаиваю. Спокойной ночи, Джеймс.

– Спокойной ночи, Элла.

Она медленно поднялась и вышла из опустевшего бара. Осталось лишь несколько постоянных клиентов, дверь заперли, чтобы они могли продолжать свою попойку и никто им не помешал. Было уже далеко за полночь.

8

Следующий день выдался холодным. Ледяной ветер хлестал по улочкам города, прогоняя туристов, спешивших укрыться в кафе, что расположилось в здании старинной, еще тюдоровской постройки, с толстыми балками и низкими дверными проемами. Жители острова не обращали внимания на погоду, с раскрасневшимися щеками они упрямо шли вперед вопреки порывам ветра, срывавшего черепицу с крыш их домов и доносившего брызги морской воды до садов и лодок.

Замок возвышался над деревней, одинокий, отстраненный, с презрением глядя на очередную армию экскурсантов; те, взобравшись по крутому склону холма, у ворот платили служащим в форме за вход. Эти захватчики были вооружены не штыками, как в прежние времена, а современными туристическими справочниками. Их предводители не произносили перед ними храбрых речей, гарцуя на снежно-белых жеребцах, вместо этого они рассказывали о магазине сувениров, где продаются открытки по привлекательной цене, – слева за итальянским фонтаном.

Мы с Эллой тоже шли за экскурсоводами, я слушал главы из истории Сетона. Я узнал, что с начала тринадцатого века здесь существовал монастырь, в 1536 году мстительный король Генрих и его кардинал прогнали монахов – огромные покои стояли в запустении почти сотню лет. Еще нам рассказали о том, как в семнадцатом веке это место внезапно ожило: сначала здесь разместились казармы, потом склад амуниции и, наконец, тюрьма. А Элла поведала мне, что позже, в 1670 году, король не то в качестве извинения, не то в знак благодарности – кто знает? – пожаловал этот замок Аделаиде, графине Сетон, – «за оказанные услуги», как пояснила ее прапраправнучка с кривой улыбкой.

Слушая все это, я чувствовал, что замок наблюдает за мной. Казалось, всем своим видом он говорил: если уж пушечные ядра не причинили ему серьезного ущерба во время Гражданской войны, то на что мы можем надеяться? Со своими стенами, высеченными, из обветренного гранита и местами достигающими толщины четырех футов, он возвышался над нами с выражением зловещего и мрачного постоянства, которое обрел после того, как на протяжении восьми веков стоял там, открытый холодному ветру и холодному морю.

Проходя вместе с Эллой через ворота из кованого железа с изящными завитками – наследие Викторианской эпохи, – я понимал, что никакие архитектурные изменения, пусть даже весьма милые, не смогут изменить первозданной природы этого места. Сетон невозможно переделать, он не поддастся и не покорится руке даже самого умелого мастера. Можно провести горячую воду, электричество и отопление, обставить современной мебелью, но характер замка в результате не переменится: он навеки запечатлен в этом зубчатом камне, в массивных силуэтах башен, в недружелюбии своенравных стен.

Оказавшись внутри, мы шли через большие, мрачные комнаты, с крепкой, основательной мебелью, огражденной шелковыми лентами, и американский акцент Эллы навевал мне мысли о другой девушке-американке, которая давным-давно бродила по этим коридорам. Элла ухватила меня за руку и провела через роскошные библиотеку и гостиную, мимо пыльной парчи и китайских ширм королевской опочивальни, вверх по лестнице, по бесконечным коридорам. В конце концов мы очутились в Большом зале – великолепном, холодном помещении с очень высокими потолками, флагами и окнами со средниками. Стены его были увешаны охотничьими трофеями, добытыми при жизни королевы Виктории. А на дальней стене, между двумя огромными окнами, висел портрет.

– Вон он, – мягко проговорила Элла, кивком указывая на тяжелую золотую раму. – Вот зачем я вас так далеко увезла.

Большой зал Сетона – это длинная прямоугольная комната на втором этаже, когда-то служившая монастырской трапезной, вход расположен посредине ее западной стороны. В северной и южной стенах прорезано по паре огромных окон, почти достигающих пола. Одна из этих пар продолжается узким балконом с низкими перилами – с этой странной пристройки викторианских времен видно находящуюся внизу террасу. Из второй открывается вид на море, которое бьется о скалы в сотне футов внизу.

Это просторное впечатляющее помещение, не лишенное своеобразного очарования. В центре стоит великолепный елизаветинский стол, сколоченный из мачт кораблей, захваченных после победы над испанской Непобедимой армадой в качестве трофея. Другой мебели в зале нет – только оленьи головы на стенах и портрет Бланш.

Бабушка Эллы задумчиво смотрит с него сквозь Большой зал в окна на противоположной стене, на море, бушующее под ними. Портрет ее висит – то ли в память, то ли в качестве злой шутки, я не знаю – между окнами, выходящими на балкон. Именно с него она прыгнула вниз, сведения о ее смерти (без шокирующих деталей, конечно!) увековечены на бронзовой табличке с латинской надписью, вделанной в плиты под балконом. Экскурсоводы переводят надпись наизусть.

Я помню свое первое впечатление от портрета Бланш. Подняв глаза, я обнаружил перед собой пленительное лицо с чертами Эллы и Сары – не какой-нибудь одной из них, а сразу обеих. Я и сейчас словно бы вижу ее светлые волосы, роскошные, длинные, собранные в высокую прическу, маленький нос и изящные скулы. На ней голубое платье, в маленькой руке она держит закрытую книгу и с тоской глядит на море. Быть может, вспоминает о доме.

– Теперь видите? – спросила Элла тихонько.

И во мне зашевелилось некое понимание, хотя смутное и неполное. Я смотрел на женщину, стоявшую рядом со мной, живую, теплую женщину, державшую меня за руку, а потом снова смотрел на нее же – неподвижную, изображенную масляными красками на холсте, на картине в тяжелой раме. Попытался заговорить, но осекся.

– Объясните, – потребовал я, смущенный и взволнованный.

Элла повела меня прочь из комнаты, в длинную галерею, где хранится сетонский фарфор. Из нее открывались несколько коридоров, все они были закрыты для посещения, перегорожены красными шелковыми лентами. На стуле с высокой спинкой в дальнем конце галереи сидел сонный охранник. Элла быстро взглянула на него, чтобы убедиться, что он не видит нас, перелезла через первую ленту и знаком поманила за собой.

– Быстрее, – прошипела она.

Торопливо, почти бегом, я двинулся за Эллой по коридору, через дверь, по спиральной лестнице, оказавшейся за нею. Мы взбирались все выше и выше, и за каждым поворотом тьма рассеивалась благодаря свету, лившемуся из маленького арочного окошка, откуда было видно синее море, уходившее все ниже, по мере того как мы поднимались. Мы миновали одну, затем вторую дверь, прорубленные в камне, и остановились перед третьей.

– Надеюсь, она открыта, – сказала Элла, берясь за ручку из кованого железа. – Давайте, Джеймс, толкайте.

И я толкнул; незапертая дверь на ржавых петлях подалась. Мы оказались в маленькой комнате неправильной формы, устроенной между лестницей и башенной стеной. Было видно, что она не используется. Мебель покрывали пыльные простыни; Элла сняла одну – и под нею в углу оказался кукольный домик.

– Жутковато, вам не кажется? – прошептала она восхищенно, приподнимая еще одну простыню, скрывавшую изъеденный молью диван.

– Более чем…

– В детстве это была моя любимая комната. Отец иногда приводил меня сюда. Я самостоятельно обжила ее. Комнат в замке так много, что я никого не обделила. – Она выдавила улыбку, с тоской глядя на кукольный домик. – Его мне подарила мама. Знаете, вы единственный, кроме отца, кому я когда-либо показывала эту комнату.

– Благодарю вас.

– Интересно, почему ее оставили нетронутой?

– Полагаю, им и без того хватает места. Зачем утруждать себя уборкой?

– Вероятно, вы правы. Зачем утруждать себя? Здесь и так достаточно комнат, в которых нужно постоянно протирать пыль.

– Наверняка.

– Собственно говоря, что-то около трехсот.

Элла уселась на подоконник и указала мне на пыльный диван:

– Что вы думаете по поводу картины?

– В художественном смысле или… – я колебался, – или в контексте того, что вы сказали мне вчера вечером?

– Меня интересует и то и другое.

– Ну, сама картина прекрасна.

– Ее Сарджент написал.

Я кивнул:

– Сара мне говорила.

– Она вам говорила? Зачем, черт возьми, она вам об этом сообщила? – Глаза Эллы тут же яростно вспыхнули.

– Понятия не имею. Она упомянула об этом вскользь.

– О чем?

– Лишь о том, что Сарджент написал портрет вашей бабушки. Полагаю, вы показали мне его не только для того, чтобы я мог оценить его художественные достоинства?

– Нет.

– В таком случае…

Элла встала и направилась к другому окну с низким подоконником. Уселась теперь на него, задрав колени к подбородку, и начала свою речь.

Я и сейчас вижу, как она сидит там, на фоне синего моря, плещущегося далеко внизу, слышу ее тщательно подобранные слова, чувствую напряжение между нами – напряжение, возникшее из смелой откровенности и стараний достичь понимания.

– Я пыталась ответить самой себе на вопрос, из чего все это выросло, – заговорила Элла. – Понимаете?

Я кивнул.

– И мне кажется, ответ – в этой картине.

– В каком смысле?

– Во многих смыслах. – Она помолчала, размышляя. – Эта картина – о семье, – проговорила она, – о моей семье. Она о несчастье, о великолепии, о безумии и…

В нескольких словах Элла поведала историю жизни и смерти Бланш, которую я прежде слышал от Сары.

– Когда мне было девять лет, а Саре – десять, – продолжала она, – моя мама и отец и мать Сары погибли во время крушения поезда.

– Ужасно. Сочувствую. – Собственные слова показались мне не подходящими к ситуации, недостаточными.

– Да, это было ужасно.

Мы оба растерянно замолчали, неподвижно хохлясь на своих местах.

– И для Сары это тоже был кошмар, – решился я прервать молчание. – Потерять обоих родителей в возрасте… сколько, вы сказали, ей тогда было?

– Десять.

Я размышлял, и в моем сознании постепенно начала вырисовываться целостная картина.

– Это связано с Сарой, да?

– Да, Джеймс. Вся моя жизнь до сих пор была связана с Сарой.

– Пожалуйста, продолжайте.

– Мне не следует так растекаться мыслью по древу. Сначала я говорила о бабушке, теперь повествую о нас с Сарой. Быть может, вам станет яснее, если я расскажу о поколении, которое прошло между нами.

– Хорошо.

– Так вот, у Бланш было четверо детей: старший, Сирил, который живет сейчас здесь, в замке, со своей женой, Александр, мой отец, Анна, сестра-близнец моего отца, и Синтия, мать Сары. Сирилу было десять, когда умерла его мать. Моему отцу и Анне – девять. Синтии – шесть. Можете представить себе, каково им пришлось.

Она выглянула в окно, бросила взгляд на море.

– Каждый отреагировал на случившееся по-своему, но их всех напугало это событие. Сирил нашел прибежище от своих страхов, усвоив эксцентрическую манеру поведения. Мой отец и Синтия, напротив, замкнулись в себе и перестали выказывать свои истинные чувства. А вот Анна… Анна во многом напоминала Бланш: необычайно привлекательная, но с неустойчивой психикой. Смерть матери сделала ее одержимой.

Элла вытащила из кармана портсигар, достала сигарету и закурила:

– Анна посвятила свою жизнь стараниям как можно больше походить на мать. Она свято чтила ее память, но было в этом служении что-то нездоровое, ненормальное. Она носила материнские платья. Укладывала волосы в материнскую прическу. И ненавидела отца так сильно, как только один человек может ненавидеть другого. – Элла взмахнула рукой. – Этот дом полон мрачных тайн.

Я сидел не шелохнувшись, ожидая продолжения истории.

– В конце концов Анна покончила с собой. Она выбросилась из окна – совсем как ее мать. Ее похоронили в Сетоне. Как раз когда родные возвращались домой после Анниных похорон, и произошло то роковое крушение поезда, в котором погибли моя мама и родители Сары.

– О боже!

– Мой отец потерял сестру-близнеца и жену с разницей в неделю. Вот почему он увез меня в Америку, как только закончилась война. Боюсь, в поезде я рассказывала свою историю несколько обрывочно – еще не была уверена, что все вам открою. Ну а теперь история сама вырывается наружу.

Элла взглянула на меня и улыбнулась:

– Как бы то ни было, папа это место ненавидит. Думаю, ему кажется, что Сетон каким-то образом виновен в трагедиях нашей семьи. Или с ним просто связано слишком много воспоминаний. Не знаю. Зато мне доподлинно известно, что папа боится, как бы я не последовала примеру Анны и его матери. Вот почему он увез меня в Америку. Сначала в Калифорнию, потом, после того как встретил Памелу, в Бостон. Уверяю вас, невозможно найти более далекого от Сетона места, чем Сан-Франциско. Он пытался забыть о том, что вообще когда-либо бывал в этом замке. И хотя ему довольно часто приходилось наведываться туда, он старался свести поездки к минимуму.

– Могу его понять, – согласился я.

– В самом деле? Я рада. Потому что тут-то начинается моя собственная история. Вы, вероятно, поняли, какое огромное влияние жизнь Бланш и в особенности ее страшная смерть оказали на мою семью. Все панически боялись безумия, душевного нездоровья, хотя никто и не высказывал этого вслух: Харкорты, как вы понимаете, не говорят о таких вещах. Им не давала покоя идея насильственной смерти. Слишком многие из них погибли при ужасных обстоятельствах: их мать, две сестры, моя мать, отец Сары. И мы с Сарой, единственные дети в семье, подрастая, ощущали на себе это давление. Мы знали, что семья беспокоится за нас, опасается за нас. И мы понимали почему. Мы знали, что наша бабушка и наша тетя покончили жизнь самоубийством. А с таким знанием ребенку жить непросто.

Элла потушила сигарету, обвела комнату рассеянным взглядом:

– Конечно, это могло сплотить нас; полагаю, так бы оно и произошло, если б мы с Сарой чаще виделись в то трудное время. И если б мы обе не выросли настолько похожими на свою бабушку – внешность служила постоянным напоминанием о том, чем может окончиться наша история. Сара ощущала это даже отчетливее, чем я. Она-то каждый день видела портрет Бланш.

– Вы хотите сказать, она здесь жила?

– Да. Дядя Сирил и тетя Элизабет взяли ее к себе после того, как погибли ее родители. Собственных детей у них не было.

– И Сара здесь выросла…

– Да.

– Бедняжка.

– Да. А я выросла в Америке, вдали от всего этого. Но, конечно, мне была прекрасно известна семейная история. Я приезжала в Сетон в гости, видела портрет Бланш, наблюдала за тем, как сама постепенно превращаюсь в изображенную на нем женщину.

– И?..

– И за Сарой я тоже наблюдала. А Сара наблюдала за мной.

– И вы видели друг в друге одного и того же человека.

– Именно.

– Кажется, я начинаю понимать.

– Мы чувствовали себя двумя половинами единого, так сказать, целого, однако от этого не становились ближе друг другу. Нет, о близости не было и речи. Думаю, каждая из нас испытывала потребность победить вторую, чтобы почувствовать себя полноценным человеком. Понимаете? Способны ли вы представить ощущение, что где-то далеко живет, думает, растет твой альтернативный вариант?! Если б наши встречи и в дальнейшем были бы редки, все бы, вероятно, обошлось. Но когда мне исполнилось восемнадцать, папа женился на Памеле, а та не стала бороться с искушением перебраться в Лондон, тем более что имя Харкорт открывало для нее все двери. И мы вернулись.

– И судьба снова свела вас с Сарой. Две половинки воссоединились.

– Иногда именно так я это и чувствовала. Но мы были такими разными половинками.

– У вас была разная жизнь.

– Конечно. Она жила здесь, на острове, проникаясь традициями и культом семьи.

– Ясно.

– Ничего вам не ясно. Вы понятия не имеете о том, как здесь воспитывают Харкортов. Это почти феодальное маленькое королевство, отрезанное от мира. Общество, основанное на обязательствах, на долге, на ритуалах и… на всем том, от чего я была свободна в Америке. Вдали от всего этого я могла быть самой собой. А Саре, выросшей в этих стенах, была уготована лишь одна судьба: роль будущей хозяйки замка, его хранительницы. Каковой она и стала.

Я кивнул. Элла снова закурила и продолжила:

– Однако трагедия заключается в том, что Сара никогда не получит Сетон. В случае если Сирил умрет бездетным – а похоже, что так оно и будет, – замок перейдет к моему отцу. А потом ко мне. Видите ли, его пожаловали женщине. И соответствующим парламентским актом было закреплено право женщин его наследовать. Разумеется, существует множество условий. Замок не может достаться католику, человеку, состоящему в разводе, или тому, кто был осужден законом. Полагаю, последний пункт добавили викторианцы. Это так типично для них. Я не католичка, не разведена и не являюсь преступницей, поэтому со временем замок наверняка станет моим.

– Что объясняет Сарину…

– Ненависть. Она меня ненавидит.

– Понятно.

– Ситуация усугубляется тем, что она любит это место и понимает его, как я никогда не умела и не хотела. Я навсегда останусь здесь всего лишь туристом. Со своим акцентом, со своими взглядами – ну как я могу стать тут своей?

– Спасибо, Элла, вы многое прояснили. – Я задумался, пытаясь выстроить в голове четкую картину происходящего. – Но что вы имели в виду вчера, когда сказали, что не можете изменить свое поведение? Вы сравнили это с дурной привычкой, да?

Она кивнула.

– Что вы имели в виду?

– Я говорила о себе и о Саре, Джеймс. Трудно даже предположить, до какой степени жизнь каждой из нас продиктована тем, что происходит с другой. Я знаю, что однажды Сетон станет моим. И знаю, что я его недостойна. Вы представляете себе, каково это?

Видя, что я собираюсь ответить, Элла сделала жест, прося ее не перебивать. Она открыла окно у себя за спиной, впустила в комнату струю холодного, пронизывающего ветра.

– Ничего вы не можете себе представить, и я этому рада. Моя семья прожила здесь более трехсот лет. Вы способны вообразить, с какой ответственностью это сопряжено?

Я покачал головой.

– А знать, что ты этого не стоишь, а кто-то другой стоит, что ты не имеешь необходимой подготовки, а кто-то имеет? Иногда мне кажется, что для нас с Сарой было бы гораздо лучше просто поменяться местами. Если б только я могла избавиться от своего акцента, а она – приобрести его, если б она получила мое имя, а я – ее. Тогда я имела бы возможность думать то, что хочу, заниматься в жизни тем, что мне нравится, и добиться свободы, которой я так страстно желаю и которой обладает Сара. А Сара исполнила бы свою судьбу.

Элла рассеянно провела рукой по волосам:

– Но кто-то поменял наши роли. Судьба подшутила над нами. Сара никогда не получит того, что имею я. А мне выпало изо всех сил бороться, стремясь приобрести то, чем обладает она. Ее суровую уравновешенность, уверенность в постоянстве мира и своего места в нем. Все эти качества чужды моей натуре, но я так страстно желаю их приобрести. Я хочу доказать ей, что заслуживаю этот обожаемый ею чертов Сетон, что смогу позаботиться о нем. Видит бог, я желаю с честью выполнить свой долг. – Элла подняла на меня полные отчаяния глаза. – Разве вы не понимаете?

– Понимаю, Элла, – промолвил я. – Отлично понимаю.

– Тогда скажите мне, почему я хотела выйти замуж за Чарли, – резко потребовала она.

– Вы обручились с ним, – проговорил я медленно, тщательно обдумывая свою речь, осторожно подбирая слова, – потому что Чарльз Стэнхоуп – именно тот человек, за которого могла бы выйти Сара. Итон, Оксфорд, а еще он весьма мил, но не слишком умен. Он был бы отличной парой для графини Сетон. Полагаю, вместе с замком вы унаследуете и титул?

Элла кивнула.

– Но в итоге вы все-таки не выйдете за него. У вас слишком сильное «я», чтобы следовать чужим путем.

– Надеюсь, Джеймс.

Я встал с дивана и пошел через всю комнату, намереваясь поцеловать ее. Она выставила вперед руку, останавливая меня:

– Нет. Сначала вам предстоит узнать еще кое-что.

– Что именно? – осведомился я.

– Чарли Стэнхоуп – не просто человек, за которого Сара могла бы выйти замуж. Она бы и вышла за него, если б я не… – Голос Эллы дрогнул.

Я отпрянул:

– Если б вы не?..

– Сара влюблена в него, Джеймс. По уши влюблена, с той страстностью, с какой обычно влюбляются люди холодные, если с ними это вообще происходит. Я увела Чарли у Сары только потому, что она его столь сильно желала. Холодно, тщательно все продумав, я приступила к осуществлению этой задачи – отбить его у нее, и у меня получилось.

Она искоса взглянула на меня:

– Вот видите, как это страшно? Я готова была сделать что угодно, пожертвовать чем угодно: своим будущим, будущим Чарли, только для того, чтобы сделать больно Саре, чтобы показать ей: все ее воспитание и идеальная родословная ничего не значат! – Последнюю фразу Элла почти выкрикнула. – Поверить не могу, что я так поступила.

Я понял: словами тут не поможешь. Шагнул к холодному подоконнику, на котором она сидела, и обнял ее дрожащие плечи.

– Успокойтесь, – произнес я мягко. – Еще не поздно. Вы же все понимаете, вы знаете, что поступили неправильно.

Тогда я искренне считал, что понимание равнозначно отпущению грехов, и бездумно упустил из виду необходимость возмещения ущерба: лишь после него прощение становится благодатным, хотя оно возможно и без него.

Сейчас я, вероятно, не позволил бы себе подобного легкомыслия. Совершая ошибку, мы расплачиваемся за нее множеством способов. Иногда осознание и признание помогают нам получить прощение, но без искупления оно недорого стоит.

Элле повезло, хотя она и не воспользовалась своей удачей. Она могла бы искупить свой грех и попросить у Сары прощения. Могла бы признаться и, быть может, обрела бы мир. Сейчас, спустя шестьдесят лет, я завидую этой ее свободе.

А мне в этом мире уже не у кого просить прощения. Поэтому никто не даст мне отпущения грехов. Моя вина останется со мной навсегда, и с этим фактом я должен смириться. Эрик – единственный, кто мог бы меня простить, но он мертв.

Обнимая Эллу, сидевшую на холодном подоконнике, скользя взглядом по глади моря и чувствуя, как шея моя становится мокрой от ее слез, я думал о том, что сумею спасти ее, что нужно лишь одно – мое душевное участие, мое понимание. Но я не предложил пойти к Саре. Не хотел, чтобы она исповедовалась перед кем-либо, кроме меня. Я уже ревниво относился к ее доверию и откровенности. Поэтому я просто обнимал Эллу, а она плакала, а потом спросила:

– Вы ненавидите меня?

И я ответил:

– Нет, – и стал шептать ей слова любви, прощения и надежды, хотя сам имел право обещать лишь первую из этих благодатей.

Моя речь возымела свое действие. Элла постепенно успокоилась, поверив мне, и в этом заключалась ее самая большая ошибка. Она не знала, быть может, не хотела знать – а я, хоть и подозревал, не открыл ей этой истины, – что единственный человек, в чьей власти даровать ей прощение, – это Сара.

Элла была женщиной гордой, а гордость пагубна для человека. Но, как выяснилось позже, в конечном счете не гордость сгубила Эллу. Недостаток доверия к миру, ставший следствием предательства по отношению к самой себе, – вот что привело к катастрофе. Тот, кто много отдает, ждет, что ему многое воздастся; тот, кто отнимает, ждет, что у него тоже отнимут.

Успокаивая Эллу, я под ограждающей лаской слов утешения скрыл от нее опасность, которую заключали в себе ее поступки. И этим оказал дурную услугу. Лучше б я заставил ее ближайшим поездом вернуться в Лондон и признаться во всем Саре и Чарльзу Стэнхоупу – а в тот краткий миг она выполнила бы все, что я бы ей предложил. Мучительная сцена с горькими слезами была неизбежна, но за ней непременно последовали бы разрядка и облегчение. Раны в душах обеих сестер вскрылись бы и со временем, несомненно, очистились бы от гноя.

Мои утешения помогли Элле успокоить, смягчить чувство вины, а потому несправедливость, совершенная в отношении Сары, осталась невозмещенной и рана продолжала гноиться.

Я гладил ее волосы, целовал нежную стройную шею и думал лишь о том, как остановить слезы и исцелить боль. Я не знал, что слезы бывают очищающими, был слишком молод и неуверен в себе, чтобы не успокаивать Эллу, а направить на верный путь.

Мое утешение сделало ее признание, а следовательно, и прощение сначала необязательным, а затем и вовсе невозможным. Но откуда мне было знать, что, поступив иначе, я мог спасти нас всех?