Текст книги "Тонущие"

Автор книги: Ричард Мейсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

И она провела нас с Эриком в темный холл, заперев за нами массивную дубовую дверь.

– У меня мурашки по коже бегут от этого места, – заявила она вдруг, оглядывая утопавшую в сумерках комнату.

– У меня тоже, – с готовностью ответил я, сожалея, что Эрик находится с нами, и мечтая остаться наедине с Эллой.

В присутствии моего друга, учитывая странное настроение, охватившее его на обратном пути, я чувствовал себя неуютно.

– А мне кажется, прекрасный дом, – донесся до нас из полумрака голос Эрика, неестественно громкий.

Только что он был рядом со мной, а теперь стоял на другом конце комнаты у камина, едва различимый в меркнущем свете догорающих углей. Элла вздрогнула.

– Ох и напугал же ты меня! Ты что, научился летать? – выпалил я испуганно и удивился собственной резкости.

– А вы что, привидений боитесь? – насмешливо парировал Эрик.

По лицу Эллы было видно, что она пытается решить, как расценивать тон Эрика: то ли в качестве обидной насмешки, то ли дружелюбной иронии.

– Ты прав, глупо получилось, – произнесла она. – Спокойной ночи вам обоим. Желаю спать без сновидений.

Она поцеловала меня в щеку и выскользнула из комнаты.

Я было последовал за нею, но в дверях она остановилась, оглянулась и покачала головой. И я замешкался в нерешительности посреди зала. А она пропала.

Неожиданно разозлившись, я повернулся к Эрику:

– Пошли, пора ложиться.

– Ты уверен, что именно со мной хочешь ночевать в одной спальне? – поинтересовался он ровным и прохладным тоном.

– Заткнись.

Я молча двинулся в нашу уютную комнату. Сейчас ее освещал огонь, разведенный за недавно отполированной каминной решеткой. Опять одуряюще благоухала лаванда, сообщая о том, что заботливая мадам Кланси снова тут побывала. Мы с Эриком почти не разговаривали; разделись в теплом полумраке спальни и легли в свои постели, на хрустящие и прохладные простыни.

– Спокойного сна, – пожелал я.

– Тебе тоже.

Так окончился наш первый день в Ле-Варреже.

19

А следующий оказался ярче, светлее предыдущего – холодный ясный зимний день, наполненный ослепительным солнечным блеском. Землю сковал мороз. Мы с Эриком проснулись рано и явились к завтраку первыми. Словоохотливая француженка (мы предположили, что это и есть мадам Кланси) предложила нам круассаны и кофе, приправив завтрак мрачными прогнозами насчет погоды. Женщина говорила так быстро, а акцент показался мне столь необычным, что, когда она ушла, я попросил Эрика перевести.

– Она поведала, что в ближайшее время сильно похолодает, – сказал он. – А еще сообщила, что Элла отправилась на прогулку. И скоро вернется.

Не успел он договорить, как в комнату вошла разрумянившаяся от мороза Элла:

– Доброе утро, мальчики. – Голос ее звучал весело, но она избегала смотреть мне в глаза.

– Доброе утро.

В ее присутствии я немного помрачнел, дуясь на то, что вчера она запретила мне последовать за нею. Элла не обратила на это внимания и сообщила:

– Наш добрый доктор Петен обычно спускается около девяти и выпивает чашку кофе с круассаном. Полагаю, это он.

При этих словах в столовую вошел мужчина средних лет, полноватый, лысоватый, с клочками седых волос, длинных по бокам и зачесанных на макушку в попытке скрыть проплешину.

– Доброе утро, мадемуазель Харкорт, – приветствовал он любезно и учтиво, но с некоторой насмешкой – так обычно подтрунивают над ребенком. – Надеюсь, вы хорошо спали. – Английский у него был безукоризненный.

– Очень хорошо, спасибо, – ответила Элла, лучезарно (но ненатурально, как показалось мне) улыбаясь. Налила кофе и представила нас друг другу.

Доктор кивнул, приветствуя нас:

– Рекомендую до возвращения в Лондон как следует выспаться. – Свою речь он сопровождал неторопливыми взмахами рук. – Сон, отдых, тепло. И прежде всего умеренность – вот во что я верю, господа, таковы мои принципы. – Закончив врачебные рекомендации, он уселся за стол и тут же за один присест расправился с четырьмя круассанами.

Лишь ближе к полудню мне удалось остаться с Эллой наедине – она исчезла вскоре после завтрака, и мне пришлось из вежливости наблюдать, как доктор Петен с Эриком играют в шахматы. Они расположились с доской в гостиной, просторной квадратной комнате с высокими окнами, из которых был виден сад.

Я сидел на диване, время от времени улыбался доктору и своему другу, демонстрируя тем самым неослабевающий интерес к их партии, и думал об Элле, а когда заметил, что она показалась из-за тисов, извинившись перед мужчинами, покинул комнату. Догнал ее уже у фонтана, она торопливо шла в сторону дома, кутаясь в мужское пальто и придерживая у горла голубой школьный шарф. Вероятно, этот наряд прежде принадлежал ее отцу.

Заметив меня, она остановилась. Мы молчали.

– Привет, – первой нарушила она затянувшуюся паузу.

– Привет.

Элла попыталась было пройти дальше, но я схватил ее за руку:

– Почему ты обращаешься со мной, словно с чужим? – Бессонные часы, проведенные в тоске минувшей ночью, придали резкости моему тону. – Что случилось?

Она хмуро взглянула на меня и ответила вопросом:

– А ты не знаешь? – и отвернулась.

Я покачал головой. Она подняла глаза и принялась изучающе разглядывать мое лицо. Смятение, которое она там обнаружила, кажется, ее удовлетворило, и Элла полезла в карман за сигаретой. Я смотрел, как она подносит ее ко рту, прикуривает, медленно, глубоко затягивается и, запрокинув голову, выдыхает дым вверх. Я следил за ним взглядом, пока он не растаял в яркой холодной синеве.

– Поговори со мной, – попросил я.

Вдруг она резко отвернулась. Видно было, что она колеблется, и сердце мое сильно забилось.

– Хорошо. – Элла, по-видимому, в конце концов на что-то решилась. – Но давай отойдем. Сюда.

Она торопливо двинулась через рощицу по посыпанной гравием дорожке. Я отправился вслед за нею, с облегчением отметив, что фруктовый сад при свете дня выглядит живописно и нет в нем ничего пугающего, а великаны снова превратились в яблони.

Иней на траве сверкал на солнце и хрустел под ногами, пока мы пересекали поляну. Я понимал, что Элла ведет меня к каменоломне, и, поспешая за нею мимо деревьев, отделявших это диковинное место от фруктового сада, все же вновь, как накануне ночью, ощутил легкий озноб. Каменоломня при свете дня тоже перестала внушать страх – просто растянувшаяся у наших ног лужа с грязной водой, и больше ничего.

На берегу стояла скамейка, которой я вчера не приметил. Элла села и жестом пригласила меня устроиться рядом. Закурила очередную сигарету, но рта так и не раскрыла.

Я чувствовал, как между нами будто вырастает невидимая стена, однако не понимал, в чем я провинился, потому заговорил первым.

– Почему? – спросил я на сей раз значительно мягче.

– Что – почему? – Элла быстро взглянула на меня.

Я покраснел, но сдержался:

– Почему ты отослала меня прошлой ночью? Я так хотел остаться с тобой. – Я взял ее за руку – она позволила, но неохотно. – Мы столько времени провели в разлуке. Я не писал тебе из Праги, потому что ты сама меня попросила. А теперь я…

Она вырвала руку и подняла ее, останавливая меня.

– Ты действительно не понимаешь почему? – дрожащим голосом спросила Элла, словно не слыша ничего, кроме моего вопроса.

Я разглядел на ее лице смешанное выражение нежности и еще чего-то – мне показалось, насмешки. Покачал головой, отвел глаза, а когда опять взглянул на нее, с ужасом обнаружил, что она вот-вот заплачет. Элла поняла, что я это заметил, и плотно сжала губы. Когда она заговорила, голос ее звучал ровно и жестко.

– Удивляюсь, как можно быть таким наивным.

– Что?

– Думаю, ты прекрасно все расслышал. – Выражение нежности исчезло с ее лица.

– И в чем же я наивен? – спросил я кротко.

Она строго взглянула на меня:

– Ты правда хочешь, чтоб я сказала?

– Конечно.

– И действительно не знаешь, в чем дело?

– Действительно.

– Ну хорошо. – Она глубоко вздохнула. – Эрик в тебя безумно влюблен, – произнесла она медленно, намеренно отчеканивая каждый слог.

Эта фраза и сейчас звучит у меня в ушах, я вижу, как Элла смотрит мне в глаза, цепляя мой взгляд своим, чувствую, как во мне поднимается волна удивления, а потом ощущаю изумление почти осязаемое, какое она, в свою очередь, испытала, когда я рассмеялся. Я-то думал, между нами произошло что-нибудь по-настоящему серьезное, и смеялся отчасти от облегчения, отчасти потешаясь над ее ошибкой.

– Какая чушь! – искренне ответил я.

И как только произнес это, вдруг вспомнил странности, сопровождавшие нашу с Эриком жизнь в Праге: откровенные разговоры, которые я отказывался поддерживать, его взгляды, замеченные, но не понятые мной, тайные улыбки.

– Чушь, – повторил я, на сей раз уже не столь уверенно.

– Нет, не чушь, – возразила Элла ровным тоном, по-прежнему глядя мне в глаза. – Ему невыносимо видеть нас вместе, он ненавидит меня, потому что любит тебя. Как он смотрит на тебя, когда, как ему кажется, я не вижу!

– Чепуха!

– Ты знаешь, что это правда, Джеймс.

Я сидел неподвижно, отгоняя от себя постепенно крепнущее осознание того, что она, вероятно, права.

– Откуда ты знаешь? – выдавил я.

Элла выкинула недокуренную сигарету в воду.

– Женщины чувствуют подобные вещи, – произнесла она тихо. – Подозрение зародилось у меня еще в Праге, но тогда я отогнала его от себя. Подумала, что мое присутствие может тяготить его по другим причинам. Но вчера ночью я удостоверилась, что это именно так, как раз здесь, у этой скамейки… Ты тоже об этом знаешь, Джейми. – Голос ее снова дрогнул, а на глазах показались слезы. – Ты знаешь, что он в тебя влюблен. Может, ты сам себе в этом не признаешься, но ты знаешь.

Я сидел, не в силах произнести ни слова, с совершенно дурацким видом.

– Но я-то в него не влюблен! Так какое же отношение к нам могут иметь чувства Эрика? – спросил я хрипло.

Элла выпрямилась:

– Откуда такая уверенность, что ты в него не влюблен? – Она заглянула мне в глаза, в ее взгляде был холод, голос теперь звучал неестественно спокойно.

– Что?!

– Откуда ты знаешь, что ты в него не влюблен?

– Просто знаю.

Она продолжала пристально всматриваться в мои глаза:

– Джейми, ты скрываешь от самого себя догадку о его чувствах, а это доказывает, до какой степени ты их боишься. – Элла глубоко вздохнула. – Не хочешь признаваться себе в том, что Эрик любит тебя, и уж тем более в том, что, возможно, отвечаешь ему взаимностью, ведь тебе с детства внушали, что мужчина не может любить мужчину.

– Я…

Она жестом остановила меня:

– Ты испуган – в этом все дело, – и продолжила ровным, насмешливым тоном, взвешивая каждое слово: – Прежде чем мы сможем продолжать наши отношения, я хочу быть уверенной, что тебе и в самом деле нужна именно я.

– Мне нужна ты! – Я схватил Эллу за руку.

Она выдернула ее:

– Ты не можешь знать этого наверняка, не можешь принять взвешенного решения до тех пор, пока…

Я перебил ее:

– Я не… не такой, Элла!

– Откуда ты знаешь, если просто отметал такую вероятность? Я не хочу быть запасным вариантом, Джеймс.

Не веря своим ушам, я беспомощно уставился на нее:

– Ты пытаешься подвигнуть меня на то, чтобы я, так сказать, рассмотрел альтернативы?

– В некотором роде.

Я попытался отыскать ее взгляд, но она отвернулась и смотрела на каменоломню.

– Ты сумасшедшая, – сказал я. – Совсем сумасшедшая.

Плечи ее дернулись, и я понял, что коснулся больного места.

– Никогда больше не называй меня так, Джейми!

– Но…

– Никаких «но». Никогда!

Я кивнул: ее гнев сделал меня покорным. Молча глядел на нее, хотел отыскать объяснение жестоким словам.

Элла встала со скамейки и произнесла медленно и отчетливо:

– Я не могу любить человека, который боится своих чувств.

Силясь побороть охватившее меня оцепенение, я спросил, что она имеет в виду.

– Ровно то, что сказала.

В зловещей тишине, нависшей над нами, я отчетливо слышал, как кровь с силой колотится в виски.

– Ты хочешь меня испытать? – с трудом выдавил я, чувствуя страшное опустошение.

Элла помолчала и тихо ответила:

– Наверно, да. Докажи, что хочешь именно меня, что я не запасной вариант и ты уверен в себе и своих желаниях.

– Но как? Как, если ты не веришь моим словам?

Снова наступила тишина.

– Вероятно, простого поцелуя будет вполне достаточно, – произнесла Элла мягко, не глядя на меня. – Полагаю, ты сразу поймешь, что чувствуешь. Тебе придется заставить себя… И тогда ты узнаешь, действительно ли тебе нужна я. – И она пошла прочь.

Меня будто морозом сковало. Я слушал, как потрескивает гравий под Эллиными башмаками, и не отрывал взгляда от ее удаляющейся фигуры, пока она не скрылась за деревьями.

С той поры прошли десятки лет. Тот мальчик на скамейке мне словно чужой. Я окликаю его – он не слышит. Он застыл, не в силах пошевелиться, хотя, как мне представляется, огромные волны накатывают на него, разбиваются на тысячи осколков. Однако ему нет дела до моих предостережений. Я прошу его не отвлекаться на буквальное значение сказанных Эллой слов, искать в них скрытый смысл. Он меня не слышит, не может услышать. Ему плохо, он чувствует себя потерянным, пытается сообразить, как ему быть, что делать, и от напряжения у него кружится голова. Он скользит вниз, его затягивает водоворот; сам того не понимая, он тянется всем телом, силясь выбраться, и цепляется за обломок необдуманного, безрассудного решения. Хватается за него, видя в нем спасение, ошибочно полагая, что оно поможет ему удержаться на плаву. Он еще не знает, что такое предательство и к чему оно приводит.

С расстояния в шестьдесят лет я зову его: теперь-то я понимаю, что стояло за словами Эллы, а у него не было возможности это понять. Я снова вижу ее в пражском кафе, слышу ее слова о том, что я не имею ни малейшего представления, насколько здоровую психику надо иметь, чтобы остаться в здравом уме после сеанса у авторитетного психиатра, что доктора со своими бесконечными вопросами способны кого угодно заставить усомниться в себе и окружающих. Но тот мальчик сидит неподвижно, с бесстрастным лицом, и я тщетно объясняю ему такую понятную мне теперь истину: когда мы совершаем грех, нам приходится допустить возможность, что и те, кого мы любим, тоже способны согрешить. Когда Элла украла у своей кузины мужчину, которого не любила, она нанесла самой себе удар не менее губительный, чем Саре.

Я пытаюсь докричаться до него: его возлюбленная предала саму себя, с тех пор ей пришлось жить в вечном страхе, что люди, которых она любит, тоже могут совершить предательство. Именно этот страх заставил Эллу оттолкнуть меня, из-за него ей понадобилось любой ценой получить доказательства моей преданности.

Теперь я знаю, что, изменив себе, Элла потеряла веру в человечество, и сердце мое наполняется болью при мысли об этой хрупкой девушке, которая всего-навсего хотела твердо знать, что я люблю ее, только ее.

Я проклинаю жестокую судьбу, которая не благословила меня тогда пониманием того, что есть вещи, непозволительные даже ради любви.

Мне не хватало мудрости и опыта, я был лишком молод и слаб и поддался логике ее неуверенности. Сидя на той уединенной скамейке, я уверовал в то, что Элла бросила мне вызов и, чтобы доказать ей свою доблесть и верность, я должен пройти назначенное ею испытание. А еще я знал, что не смогу выносить насмешку в ее холодных зеленых глазах. Юный глупец, я не понимал тогда, что выражение на Эллином лице, принятое мною за насмешку, на самом деле было страхом и моя возлюбленная, как и я, была ребенком, игравшим во взрослую игру; она удовольствовалась бы куда более простыми и невинными доказательствами вместо того, которое я ей предоставил.

Мир кружился перед моими глазами, идеалы дружбы и верности рушились под тяжестью брошенного ею вызова, я не ведал, что испытание, назначенное мне Эллой, – это на самом деле реакция гордого разума на страх потерять меня – каким бы безосновательным ни являлся этот страх. Мне было невдомек, что она отчаянно нуждалась в доказательстве моей преданности, а вовсе не в демонстрации моей отваги другим людям.

А истина такова: тот, кто много дает, многого ожидает взамен, а кто много берет, ожидает, что и у него многое отнимут. Элла украла у Сары человека, которым та больше всего дорожила, и теперь сама не могла ни в ком быть полностью уверена. Как у Сары отняли Чарльза, так и меня могли отнять у Эллы – этого она боялась, а страх погубил многих достойных людей.

Элла могла вновь обрести уверенность во мне единственным способом – похитить меня у остального мира и вернуть на ее условиях. Она была молода, Эрик – милый, доверчивый Эрик – оказался под рукой, и поэтому она выбрала его в качестве средства достижения своей цели. А я, измученный любовью к ней, подстегиваемый холодом ее глаз – холодом, в котором я не разглядел ни страха, ни слабости, – стал обдумывать поставленную передо мной задачу. Я решил принять вызов, брошенный Эллой, и доказать ей свою преданность – так, как она хотела.

Эрик сидел один в гостиной и читал. Я накрыл его ладонь своей и сказал, что нам лучше уехать. В тот момент я и начал его предавать. Помню, как он удивился, его карие глаза расширились, он приоткрыл рот, собираясь возразить. Но так ничего и не сказал, изумление в его взгляде сменилось пониманием, и он вскочил с кресла и отправился паковать багаж, подстегиваемый внезапной радостью и надеждой на то, о чем он и мечтать не смел.

Перед отъездом я повидался с Эллой и поцеловал ее на прощание с яростью, доселе мне неведомой. Моя ярость испугала ее, и я был этому рад. Даже хорошо, что Элла сомневается в исходе назначенного мне испытания. Зато уж, когда я пройду его, ее доверие ко мне возрастет многократно!

Сейчас, размышляя о прошлом в выстывшей комнате, я с трудом сдерживаю слезы.

20

Первое, что вспоминается мне о времени, проведенном с Эриком, – это поездка на поезде, которую мы совершили, покинув дом Эллы. Мы ехали в Вожирар, в поместье его семьи, – не знаю, почему мне взбрело в голову отправиться именно туда. Путешествие запомнилось потому, что представляло разительный контраст с нашей недавней поездкой из Праги во Францию.

Говоря о контрасте, я имею в виду перемену, происшедшую с тем взволнованным мальчиком, который еще вчера ехал на встречу со своей возлюбленной, полный надежды и радости при мысли об ожидавшем его счастье. Во время второго путешествия я был совсем иным: теперь я понимал улыбки Эрика и улыбался ему в ответ и абсолютно ясно видел, что Элла права, а еще, как ни отвратительно мне об этом думать, что я пройду ее испытание.

Я стараюсь точнее припомнить, что чувствовал тогда, сознавал ли возможные последствия своего поведения, ожидал ли угрызений совести. Но все мысли подобного рода отступали на задний план перед воспоминанием о глазах Эллы – холодных, насмешливых глазах, смотревших на меня в то утро у каменоломни. Я хотел стать достойным ее одобрения, мечтал, как глаза эти снова ласково засияют для меня.

Сейчас мне стыдно за то, с какой легкостью из-за Эллы я поступился дружбой, связывавшей меня с Эриком. А в ту пору не было – я в этом почти уверен. И я вспоминаю почему. Я шел на всяческие уловки, чтобы отогнать от себя соображения, способные ослабить мою решимость, на хитрости, при помощи которых мой одержимый разум защищался от усложнявших дело сомнений, отстаивая свои намерения.

Я научился отделять того Эрика, которого знал, от того, на ком мне предстояло ставить опыты. И мне это столь успешно удавалось, что две стороны его личности – чувственная и платоническая – разрослись в моем воображении и в итоге превратились как будто в двух разных людей, разумеется связанных между собой, но определенно самостоятельных.

Эрик-любовник был мне неведом, и я не стремился с ним познакомиться, его я аккуратно и искусно превратил в своем представлении в трофей, единственное назначение которого – достаться победителю. Вопросы верности и даже пола исчезали перед лицом грубой решимости завоевателя.

С Эриком-другом, разумеется, нельзя было обращаться подобным образом. Этого Эрика я знал, к нему я обратился бы за советом в любой ситуации, исключая сложившуюся, с этим Эриком мы вместе смеялись, пили, сражались и работали на протяжении трех головокружительных месяцев, проведенных в Праге. О нем нельзя было думать как о потенциальном трофее, напротив, мне пришлось полностью отделить его от «приза», который я намеревался выиграть, чтобы наша дружба и история наших отношений не мешали мне удовлетворить свою жажду победы. Холодно и расчетливо разъединив Эрика-любовника и Эрика-друга, я, подобно иуде-предателю, наблюдал первые плоды своего труда уже в тот миг, когда наш поезд прибыл к маленькому вокзалу Вожирара. Оказалось, что я способен улыбаться, не испытывая никаких чувств, и придавать пустому взгляду нужное выражение.

Мы добрались до места ближе к вечеру; на вокзале нас встречала сестра Эрика, Сильви, – женщина крупная, рано простившаяся с молодостью, на лице которой фамильные нос и подбородок Вожираров нелепо соседствовали со слабым, безвольным ртом и спокойными глазами. Она поцеловала брата и подставила мне щеку, а после указала на старый красный «ситроен», стоявший неподалеку. Пока мы выезжали с парковки, Сильви спросила меня на правильном, но несколько неуверенном английском, хорошо ли я провел время в Праге.

– Очень, – ответил я.

– Мне бы тоже хотелось туда съездить, – призналась она. – Это было бы чудесно, – вздохнула Сильви, – но у меня здесь множество обязанностей. – Она не без самодовольства поглядела на брата, но тот, кажется, ее не слушал.

В дружеском молчании мы ехали дальше – мимо современных домов разрастающегося города, затем по булыжным мостовым его средневековой части. На холме, высившемся над местностью, стоял замок – и по виду, и по замыслу строителей настоящая крепость. Сильви с гордостью указала на него как на родовое гнездо Вожираров.

– Разумеется, теперь он нам уже не принадлежит, – пояснила Сильви, когда мы стояли на светофоре, – однако наша семья по-прежнему обитает здесь. В Вожираре всегда будут жить Вожирары.

А я вспомнил другой замок, гораздо более величественный, нежели этот, и другой голос, рассказывающий о праве собственности и об обязанностях, им налагаемых. Эрик и тут промолчал.

Луиза де Вожирар распахнула мне свои объятия и угостила великолепным обедом. Семья жила в старом особняке в центре города – это было высокое, узкое здание, со стороны улицы выглядевшее каким-то съеженным, а внутри похожее на многокамерную пещеру: бесчисленные комнаты с низкими потолками перетекали одна в другую без какой-либо системы. В ширину дом был больше, чем в длину, его многократно достраивали, вытягивая за счет сада, так что теперь от сада остался лишь небольшой квадратный лоскут лужайки.

Луиза поведала, что летом они играют на лужайке в крокет, и посетовала:

– Как жаль, что вы приехали зимой.

Не испытывая ни малейшего желания проводить время в лености и праздности в недрах Эрикова семейства, я с благодарностью взглянул на тучу за окном. В уютной обстановке его родного дома, окруженный лаской его родственников, я чувствовал, что мне трудно будет продолжать хитроумную игру – разделять Эрика на друга и трофей. Отвечая его матери, что погода здесь вряд ли может быть хуже, чем в Англии, я спрашивал себя, зачем вообще сюда приехал, и испытывал облегчение при мысли о том, что пообещал остаться всего на пять дней. Вполне возможно, на пять-то дней анестезии хватит; не хотелось, чтобы ее действие прекратилось, пока я здесь.

Когда Сильви покинула нас, на смену ей явился Эрик-отец: он пожал руки – сначала сыну, потом мне – с величавым достоинством. Это был крупный полный мужчина, с огромными руками и очень сильной хваткой: мою ладонь он сжал, словно тисками. Эрик стоял рядом, и я заметил, что, хотя мой друг похож на отца, материнские гены смягчили его черты, а старику большой нос и массивный подбородок придавали вид жутковатой карикатуры. Отец Эрика казался дружелюбным великаном, он молча сидел на протяжении всего обеда, то и дело одаривая меня гостеприимной улыбкой.

Однако, когда мы отправились наверх нить кофе, он отвел меня в сторону.

– Я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы сделали для моей семьи, – произнес он низким, хриплым голосом. – Эрик очень хорошо отзывается о вас, и все, с кем вы встречались в Праге, тоже. – Он говорил по-английски с сильным акцентом.

– Я невероятно рад, что сумел помочь, – сказал я. – Это честь для меня.

– Вам понравились картины?

– Очень!

– Жаль, что мы не смогли оставить часть у себя. Но на что мне картины? В них нет никакого проку! – Он улыбнулся и покачал головой, и я, честно пытаясь не полюбить его, улыбнулся ему в ответ.

Не знаю, почему даже пустяки, подробности вежливых разговоров, которые велись в те дни, кажутся мне достойными упоминания. Полагаю, я прячусь за ними, чтобы оттянуть рассказ о том, что натворил. Мне стыдно, потому я задерживаюсь мыслями на семействе Вожирар, на той легкости и доброжелательности, с какой они приняли меня в своем доме и жизни. Мне, замышлявшему причинить вред их сыну, они были сердечно рады, и я пользовался их гостеприимством, подобно Иуде на Тайной вечере, двулично, коварно, вероломно. Они приветили меня, потому что я был другом их сына, этого им было достаточно, чтобы отнестись ко мне как к члену семьи.

Получить свой приз мне было нетрудно, говорю это без какого-либо тщеславия. Вечером второго дня у Вожираров я решил перейти к делу: их доброта пугала меня, и я не был уверен, что смогу долго ее выносить. Я был достаточно мудр, чтобы понимать: у предательства есть пределы, – и боялся их нащупать. Так что во время второго обеда, столь же длительного и вкусного, как первый, я мало пил и наблюдал за происходящим, дожидаясь удобного случая.

Он представился, когда мы разделались с последним блюдом, и Эрик, извинившись, встал из-за стола, намереваясь вскоре отойти ко сну. Я, почувствовав, что мой час настал, тоже попросил прощения у его родных, улыбнулся им, пожелал спокойной ночи, и мы вдвоем покинули комнату.

Поднялись по узкой крутой лестнице в многозначительной и мрачной, как мне казалось, тишине. На площадке перед своей спальней, на верхнем этаже дома, Эрик пожелал мне спокойной ночи и повернулся, чтобы открыть дверь.

– Спокойной ночи, – ответил я.

Возникла неловкая пауза, и я заставил себя нырнуть в омут с головой. Думая о глазах Эллы, о нежной впадинке под ее ключицей, я растянул губы в улыбку. И, следя за тем, чтобы она не покидала моего лица, произнес:

– Я не слишком устал.

Мой друг удивленно обернулся.

Я не видел его – смотрел сквозь.

– Загляни ко мне, посиди немного, – предложил я, торопливо входя в свою комнату.

Эрик последовал за мной. Я отхлебнул воды из стакана, стоявшего на ночном столике: во рту пересохло. Подняв глаза, я увидел Эрика в проеме двери – колеблющегося, неуверенного.

– Как чудесно, что ты приехал, – сказал он севшим от волнения голосом.

– Здесь так хорошо.

– Ты очень понравился моей семье.

– Они мне тоже нравятся.

– Ты кого угодно очаруешь, Джеймс. – Он немного осмелел, подошел ближе и сел в изножье кровати; я стоял рядом с ним, испытывая крайнюю неловкость. – Нам всем легко с тобой, – произнес он, и я знал, что это правда: те признаки напряженности в отношениях Эрика с матерью, свидетелем которых я стал в Праге, исчезли, семья сплотилась, чтобы показать себя гостю с наилучшей стороны.

Медленно, стараясь унять дрожь, я присел на постель рядом с ним. Наши колени как будто случайно соприкоснулись – Эрик замер, и я заставил себя не отстраниться. В звенящей тишине спальни голова моя гудела, она была полна звуков, мешавших думать: помимо быстрого, тяжелого биения пульса, я слышал голос Эллы, спокойный, ровный, повторявший, что она не может любить человека, который боится своих чувств.

– Ты для меня загадка, Джеймс, – сказал Эрик.

Я опустил глаза, не уверенный, сумею ли подобрать правильные слова.

– Мне никак не удается понять, что у тебя на уме, чего ты хочешь. Ты так переменился с тех пор, как мы уехали от Эллы. Что там произошло?

Усилием воли я принудил себя поднять голову. Решительно заглянул Эрику в глаза и не без труда выдавил, что не хочу говорить об Элле. Потом глубоко вздохнул и взял его за руку.

– Теперь я действительно тебя не понимаю.

– Мне кажется, понимаешь. – Голос мой звучал ровно, я твердо решил не позволить ему сорваться. Взял Эрика за другую руку.

Неуверенность постепенно исчезла с его лица, уступив место улыбке.

– Поверить не могу, – прошептал он и робко взглянул на меня.

– Почему?

– Потому что… Mon Dieu, ну как это объяснить? – Эрик секунду-другую колебался, а потом решился довериться мне. – Потому что я люблю тебя и мне казалось, что ты видишь во мне только друга… Считал, она навсегда похитила тебя. – Он говорил торопливо, перескакивая с одного на другое, – так сильно не терпелось ему высказать все, что накопилось в душе.

Слова скользили мимо, не оставляя следа в моем сознании. В голове царила адреналиновая легкость, кровь стучала в висках, и я наклонился к нему, чтобы поцеловать.

Я помню этот поцелуй. О боже, как отчетливо я его помню! Вижу, как медленно приближается ко мне изумленное лицо Эрика, обрамленное черными кудрями. Ощущаю чужой, незнакомый запах, смесь пота и пены для бритья, чувствую прикосновение его рук к моим плечам, силу торопливого объятия. Сам поцелуй оказался грубым и резким, совершенно непохожим на поцелуй женщины. Вдруг он оказался на мне, начал расстегивать дрожащими пальцами мою одежду, а я оттолкнул его, вскрикнув:

– Нет! Нет!

В мозгу звучал голос Эллы, снова и снова повторявший, что простого поцелуя будет достаточно: тогда я буду знать наверняка. Выпрямившись, тяжело дыша, я лихорадочно пытался осознать, что же натворил, но понимал только, что прошел испытание, назначенное мне возлюбленной, и заслужил возможность увидеть похвалу в ее сияющих глазах.

И только тогда я заметил счастливую улыбку на губах Эрика, лицо его светилось от страсти, какой я прежде никогда в нем не видел, тело было напряжено как струна. Лишь тогда у меня зародилось подозрение, позже переросшее в уверенность: нельзя для своего удобства и спокойствия делить человека на друга и любовника.

Эрик тяжело дышал, в глазах плясали огоньки; он взял меня за руки, наклонился, и в этот момент я понял, что навсегда потерял друга. Я молчал, удрученный этой мыслью, но, когда его губы вновь потянулись к моим, встал с кровати и, собравшись с силами, произнес:

– Я… я не готов…

Он медленно и почтительно отпустил мои руки. Я видел, какое усилие он делает над собой, чтобы сдержаться, обуздать желание, подавляемое на протяжении стольких месяцев и вырвавшееся наконец на свободу, и преклонялся перед ним. Продолжая сидеть, он потянулся ко мне и опять взял мою правую руку, вопросительно подняв бровь. Мне не хватило духу ему отказать.