Текст книги "Тонущие"

Автор книги: Ричард Мейсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

17

Накануне аукциона в Прагу приехала мать Эрика – высокая, стройная, величественная женщина, с очень красивыми руками. Она блестяще владела искусством легкой беседы, одевалась изящно и со вкусом. Мне запомнились ее длинные седые волосы и тяжелый взгляд темных глаз. Вероятно, Луиза де Вожирар была ровесницей моим родителям или даже превосходила их возрастом, но в движениях она сохранила легкость и гибкость юности. Морщинки появлялись на ее лице, лишь когда она улыбалась. Как сейчас вижу перед собой ее улыбку и вспоминаю Эрика: мать и сын очень похоже улыбались, так что освещалось все лицо, а когда они смеялись, их радость эхом отдавалась от стен и звенела в унисон. Мне по-прежнему иногда снится, как они вместе смеются. Но их смех я услышал гораздо позже, ближе познакомившись с Вожирарами.

В Праге я видел Луизу всего два раза: в день аукциона и накануне вечером, когда она только приехала в город и пригласила нас с Эриком на ужин в ресторан «Чардаш». Прибежище городской элиты, он занимал первые два этажа старинного дворца в Малой Стране, и обслуживание там было безупречным.

На Луизе де Вожирар было одно-единственное украшение – серебряное распятие на тонкой цепочке, – и, когда она встала, я сразу понял, кто она такая, еще до того, как Эрик расцеловал ее в обе щеки.

– Maman, je te présente mon ami Джеймс Фаррел,[7]7
  Мама, разреши представить тебе моего друга Джеймса Фаррела (фр.).


[Закрыть] – сказал он.

– Нам не следует говорить по-французски, – ответила она по-английски с едва заметным акцентом. – Англичане, кажется, не любят чужих языков. Да?

Я покраснел – мне стало неловко – и ответил, что французский – очень красивый язык.

Луиза одобрительно посмотрела на Эрика:

– Твой друг действительно очарователен, как ты и описывал, – и, снова повернувшись ко мне, протянула руку. – Я очень рада познакомиться с вами, мсье Фаррел. Мой сын отзывался о вас в высшей степени хвалебно. И мы с мужем искренне благодарны вам за все, что вы сделали для нас здесь, в Праге. Жаль, что отец Эрика не приехал, чтобы лично выразить свою признательность, но, к несчастью, дела задержали его во Франции.

Мы сели. Заказали ужин, дымящиеся кушанья принесли на блюдах с золочеными ободками. В присутствии матери Эрик вел себя почтительно, был с нею нежен, но слегка раздражен. Он не чувствовал себя непринужденно, как наедине со мной: больше смотрел и меньше разговаривал. Меня поразило, как много усилий он прикладывал к тому, чтобы я и его матушка понравились друг другу. Потому беседу вели в основном мы с Луизой – о моем детстве, о моей музыке, о времени, которое я провел в Праге с ее сыном, – а Эрик открывал рот, только если к нему обращались.

Мне действительно понравилась обаятельная мать Эрика, точность ее фраз, ироничные замечания. Я чувствовал себя с ней довольно раскованно, однако мне не давало покоя распятие на ее шее. Маленькое, изящной работы. На лице Христа застыло столь точно переданное выражение тревоги, что я испытывал неловкость, глядя на него, и этот дискомфорт меня изумлял. Я снова и снова останавливался взглядом на украшении, так что моя собеседница спросила, не хочу ли я рассмотреть его поближе.

Я с улыбкой кивнул.

– С ним связана одна любопытная история, – сказала Луиза, расстегивая замок цепочки и передавая мне крест.

– В самом деле?

– Да. Одна из прабабушек моего мужа получила его в качестве награды.

Эрик слегка нахмурился и сделал над собой усилие, сдерживая гнев.

– А что она сделала, чтобы заслужить его? – поинтересовался я.

– Она была шпионкой на Венском конгрессе, – ответила Луиза с улыбкой, – и при помощи женских чар выведывала секреты иностранных участников переговоров, за что в награду получила среди прочего этот крест. Она была великой женщиной. Ее тоже звали Луизой, как меня.

– Она была шлюхой, мама, – тихо сказал Эрик, – и тебе это, вероятно, известно.

Я застыл, не зная, куда девать глаза от неловкости.

Луиза не подала виду, что расслышала слова сына. Спокойным, плавным движением она взяла у меня крест, надела его на цепочку и повесила на шею. После чего произнесла негромко:

– Больше никогда так со мной не разговаривай, Эрик. Я понятно выражаюсь? – и продолжала ужинать.

Некоторое время столовые приборы в ее руках звякали о фарфоровую тарелку неестественно громко, потом она успокоилась, снова повернулась ко мне и заговорила, улыбаясь, смеясь, так, словно ничего не произошло.

До окончания ужина Эрик больше не произнес ни слова, и этот час, прошедший в напряженной беседе с Луизой, которая делала вид, что не замечает молчания сына, тянулся для меня очень медленно. Наконец наши десертные тарелки и кофейные чашки опустели и официант принес счет – Эрик по-прежнему сидел неподвижно и не подавал голоса. Так что я с некоторой неловкостью поблагодарил мадам де Вожирар за чудесный ужин.

Мать Эрика встала из-за стола:

– Было очень приятно познакомиться с вами, Джеймс. – В процессе беседы она весьма изящно перешла с официального «мистер Фаррел» на интимное «Джеймс». – Надеюсь увидеть вас завтра утром на аукционе.

– Непременно.

Теперь и Эрик встал из-за стола. Он расцеловал мать в обе щеки, после чего, так и не проронив ни единого слова, встал и вышел из ресторана. Мы с Луизой пожали друг другу руки как ни в чем не бывало, и я последовал за Эриком.

Первые десять минут мой друг чуть ли не бежал, я еле поспевал за ним – мы шли вдоль реки, направляясь к Карлову мосту, чтобы сесть на трамвай, идущий в сторону Сокольской; наше дыхание превращалось в пар в ледяном предзимнем воздухе. Квартал за кварталом – мощеные улочки и утопающие во мраке дома. Когда прожекторы, освещавшие замок на холме, погасли, я решил, что наступила полночь. Эрик по-прежнему как воды в рот набрал. Желая разрядить обстановку, я обратился к нему и спросил, в чем дело.

– Не бери в голову, Джеймс, – ответил он, и в голосе его прозвучали угрожающие нотки, доселе мне незнакомые.

В молчании мы продолжили свой путь.

– Думаю, ты должен мне рассказать, – выдавил я все же, изо всех сил стараясь сдержать раздражение. – Тебе не кажется, что я имею право на объяснение?

Царившую вокруг тишину нарушали только размеренный звук быстрых шагов Эрика и чуть слышный плеск волн.

– Ты хоть догадываешься, как неловко я чувствовал себя в ресторане? – спросил я наконец сердито.

Эрик повернулся ко мне, глаза его сверкали.

– Значит, это я во всем виноват, да?! – взорвался он. – Лицемерие моей матери вызывает повсюду восхищение. А когда я пытаюсь быть честным, восстановить справедливость, меня осуждают. Даже ты!

Я растерялся:

– Не понимаю, какое отношение тот способ, которым твоя прабабка выведывала государственные секреты, имеет к твоей честности. И в чем проявляется лицемерие твоей матери? Не вижу связи.

– Моя мать строит из себя добрую католичку, – ответил Эрик. – Бесконечно рассуждает о таинстве брака, о том, какая любовь – правильная, а какая – нет. Но при этом восхваляет проституцию – только потому, что та послужила славе Франции.

С тревогой я заметил, что голос его дрожит. Мне по-прежнему было неловко, но раздражение улетучилось. Эрик почувствовал мое состояние.

– Не пытайся, Джеймс, ты все равно не поймешь, – произнес он и ускорил шаг.

Лицо Эрика помрачнело, я ждал, что он вот-вот взорвется, – к этому явно шло. И вдруг он снова заговорил, торопливо, почти грубо:

– Ты никогда не поймешь, Джеймс, что я имею в виду, потому что никогда не покинешь своей милой, безопасной, цивилизованной раковины! Никогда сам не станешь рисковать и не позволишь другим рисковать собой!

Пораженный его страстностью, я начал раздумывать, что сказать в свою защиту и оправдание, – признаться, я даже разозлился немного.

И я бы ответил ему, но тут мы увидели, как к остановке, дребезжа, подходит трамвай, и помчались туда наперегонки. Домой мы возвращались молча и разошлись по своим постелям, не произнеся ни слова.

На следующий день – день аукциона – над собравшейся толпой лил дождь, временами иссякая и тут же вновь набирая силу. Мы с Эриком прибыли вместе в пять часов пополудни, за час до начала торгов, – мы по-прежнему не разговаривали.

Луизу мы обнаружили в середине первого ряда. На ее кресле и на тех двух, что она нам указала, были прикреплены довольно большие карточки с каллиграфической надписью: «Réservé».[8]8
  Зарезервировано (фр.).


[Закрыть] Она не проявляла ни малейшей неловкости в обращении с сыном, как будто никакой размолвки накануне вечером не произошло.

– Дорогой Джеймс, – обратилась ко мне Луиза после того, как они с Эриком обменялись ритуальным поцелуем воздуха возле обеих щек, – прежде чем откроется аукцион и тут начнется некоторая… как это сказать?.. кутерьма… позвольте мне сделать вам небольшой подарок.

Улыбаясь, она сняла с шеи распятие, положила мне на ладонь и сомкнула мои пальцы.

– Вчера вечером вы восхищались этой вещью. Мне хотелось бы, чтобы она осталась у вас. Иисус хранил многие поколения людей, носивших его.

Я ощущал на себе взгляд Эрика и, не зная, что сказать, начал мямлить насчет невозможности принять…

– Я настаиваю, – проговорила Луиза. – Вы – друг моего сына, а следовательно, и мой тоже. Если Эрик считает, что мне не следует носить это распятие, мне бы хотелось, чтобы оно перешло к вам. – И с благословляющим видом она взяла мою левую ладонь и правую – Эрика и крепко сжала их в своих руках.

– А теперь, – объявил аукционист, ожидавший ее сигнала, – мы готовы.

Он в свою очередь сделал знак лакею, тот, церемонно ступая, отправился к двустворчатым дверям зала, где проводились торги, и торжественно их распахнул. Длинная вереница людей потекла внутрь; взволнованно переговариваясь, они устремились к рядам золоченых кресел с бархатной обивкой. Зал постепенно наполнялся, и как раз в ту минуту, когда аукционист поднялся на трибуну и обратился к публике, рассказывая о лотах сегодняшней распродажи, присутствующие стали призывать друг друга к тишине, а двери – закрываться, в зал проскользнула фигурка с короткими блестящими светлыми волосами и горящими зелеными глазами. Элла шмыгнула на место в последнем ряду. Эрик заметил, что я проследил за ней взглядом. Его мать одобрительно улыбнулась, видя, что я убираю распятие в карман, и торги начались.

Первое время они шли весьма вяло. Несколько наименее ценных лотов ушли по своей каталожной цене: стол, кое-что из фарфора, письменный стол, стоявший у мадам Моксари в зале. Видя, как мебель, к которой мы уже привыкли, уходит с молотка, я взгрустнул о времени, проведенном в эклектичной квартире мадам, и исполнился нежностью к человеку, с которым делил это время. Я взглянул на Эрика, мимо Луизы, и улыбнулся ему. Наши глаза встретились, и после минутного колебания он улыбнулся в ответ.

Когда толпа начала рассеиваться, Элла подошла ко мне и взяла за руку.

– Ты вчера был так мил, – проговорила она. – Не знаю, что бы я без тебя делала.

– Ты помирилась с родителями?

– Можно сказать и так. Но пражский побег должен стать последней из моих маленьких эскапад. Отныне – только нормальное поведение. – Она подняла на меня глаза и улыбнулась.

– Они сейчас здесь?

Перспектива встретиться с Александром и Памелой в новом качестве теперь, когда они узнали о моих близких отношениях с их дочерью, несколько тревожила меня.

– Нет, – шепнула она. – Можешь себе представить? Я сказала им, что сбежала, потому что меня ни на минуту не оставляли одну. Так что они ушли сразу после окончания аукциона, предоставив мне свободу.

Я и сейчас вижу перед собой ее горящие глаза, ощущаю ее запах и горячие пальцы в своей ладони.

– Какие молодцы! – ухмыльнулся я.

Она шутливо стукнула меня:

– Не дерзи, а то не скажу, зачем пришла.

– А зачем?

– Ну… – Элла улыбнулась. – По очевидным причинам папа и Памела не хотят увозить меня обратно в Лондон. Шумиха все еще не улеглась. – Она выдержала театральную паузу. – Полагаю, людям нужно получить свою толику сплетен. Как там написал Оскар Уайльд? Насчет того, что лишь одно может быть хуже, чем когда о тебе много говорят, – это когда о тебе вообще не говорят.

– Что-то вроде, – подтвердил я с ответной улыбкой, довольный ее хорошим настроением.

– Ну вот, я решила относиться к сложившейся ситуации, сообразуясь с его точкой зрения. – Она полезла в сумку за сигаретой. – Но побеседовать с тобой я хотела не об этом.

– Так о чем же?

– Не смотри на меня так лукаво, Джеймс.

– Ты теперь свободная женщина. – Я потянулся к ней и прошептал на ухо: – Хочу заявить на тебя свои права.

Она взяла меня под руку:

– Тогда почему бы тебе не пожить у меня несколько недель, оставшихся до Рождества? Папа и Памела не хотят, чтобы я была одна. У нас есть домик во Франции – с удовольствием показала бы его тебе. Я уезжаю завтра.

– С радостью присоединюсь, – ответил я коротко и только тут вспомнил об Эрике и о нашей ссоре. Я не хотел расставаться с ним, не помирившись, и подозревал, что с его характером на заключение мира уйдет несколько дней. – Но не уверен, что смогу вот так внезапно покинуть Эрика.

И тут, как по заказу, Эрик подошел к нам с Эллой.

– Мисс Харкорт, – сказал он сухо, – какая приятная встреча, – и дотронулся поцелуем до ее щек.

– Именно вас я и хотела увидеть, – произнесла она. – Мои отец и мачеха вскоре возвращаются в Лондон и предоставляют в мое распоряжение наш дом во Франции. Я прошу вас с Джеймсом пожить у меня несколько недель, оставшихся до Рождества. – Договорив, она улыбнулась мне, а я был признателен ей, что она пригласила и моего друга.

– Было бы чудесно, – ответил Эрик настолько вежливо, что я не сумел разобрать, искренне он говорит или нет. – Но, боюсь, я не смогу.

– О нет, пожалуйста! – настаивала Элла. – Джеймс сказал, что без вас не поедет, а меня не оставят одну в этом богом забытом доме, в такой дали.

Эрик взглянул на меня, я – на Эллу, потом на него. В его глазах я разглядел непонятный вопрос и подумал, что он все еще злится на меня за события вчерашнего вечера. И, страстно желая, чтобы он все забыл и простил, я положил ему руку на плечо.

– Я так привык к твоему обществу, – сказал я, улыбаясь. – Поехали!

Его черные глаза будто искали что-то в моем лице.

– Ну же, соглашайтесь, – попросила Элла.

– Давай съездим, – поддакнул я.

Последовала пауза, и пока она текла – ах, если б мы только знали! – решались наши судьбы.

– Хорошо, – ответил Эрик, сдаваясь. – Я поеду.

18

Мы с Эриком отправились во Францию самостоятельно: Элла покинула Прагу за несколько дней до нас. Простились с людьми и местами, которые ни один из нас никогда не забудет. В кафе «Флориан» с грустью слушали пьяные беседы и громкие споры, которые – мы это понимали – не прекратятся, даже если мы перестанем им внимать.

В последний раз заглянув в дом номер 21 по Сокольской улице, мы пригласили Бланку на чай и поблагодарили ее за все, что она для нас сделала.

В остававшиеся до отъезда часы я попрощался с Эдуардом Мендлем, который подарил мне на удачу кусок «счастливой канифоли» – я храню ее по сей день.

– Я с радостью занимался с вами, – серьезно сказал он мне, прощаясь. – Обычно я не говорю своим ученикам таких слов. Если вы проявите усердие и сохраните верность своему признанию, то далеко пойдете.

Когда я укладывал в футляр скрипку, Мендль еще добавил, что ему понравились наши совместные с Эриком выступления.

– Они внушают мне добрые надежды касательно вас обоих, – промолвил он. – И мне, старому музыканту, приятно видеть, какое между вами царит взаимопонимание и согласие.

Я горячо поблагодарил его.

– Благослови вас Бог, Джеймс, – с чувством отозвался Мендль, пожимая мне руку.

Я покидал величественные залы, и его похвала продолжала звучать у меня в ушах, а еще я думал о том, с каким удовольствием совершу увлекательное путешествие во Францию, о собранных чемоданах, о билетах на поезд, об Элле, которая ждала меня в конце пути. Помню, как покидал консерваторию, прыгая по ступенькам, в холодных солнечных лучах наступившей зимы.

Мы хорошо провели последние дни в Праге. Ни Эрик, ни я больше не вспоминали ни об ужине с Луизой, ни о последовавшей за ним ссоре, и, кажется, он столь же старательно пытался о них забыть, как и я. Забыв о недоразумении, мы отправились во Францию с легким сердцем, это было счастливое время, полное смеха, шуток и первых воспоминаний о Праге.

До границы мы добрались рано утром, в туманный, облачный день; хотелось спать, глаза слипались, нам предстояло час мерзнуть на железнодорожной платформе, причем по непонятным причинам час ожидания превратился в три; потом мы ехали на двух медлительных случайных поездах, с пересадкой. Маршрут выбирал Эрик и сделал это неудачно, но его общество было мне слишком приятно, чтобы упрекать его за неумение разобраться в расписании («Только зануды умеют хорошо подбирать поезда», – заявил он). До места назначения добрались только к вечеру – грязные, но в приподнятом настроении.

Элла не пришла встречать нас на вокзал, но прислала сына экономки с адресованной мне запиской – я хорошо знал этот неровный почерк и коричневатые чернила.

«Дорогой Джеймс, – так начиналось письмо. – Как ты заметил, день сегодня очень холодный, и мне настоятельно порекомендовали не рисковать и не шутить ни с погодой, ни с дорогой. (Папа и Памела предупредили деревенского доктора на случай, если я вдруг надумаю совершить какую-нибудь глупость. И он опекает меня сверх всякой меры.) Так что я посылаю за вами Жака, надеюсь, вы не возражаете. Не забудьте дать ему чаевые: в этих краях важно уметь расположить к себе людей.

Не могу дождаться встречи с тобой.

Э.»

Я прочел записку в машине, пока мы ехали с вокзала, рассеянно слушая, как Эрик и Жак вежливо переговариваются друг с другом.

Жак пронесся мимо деревни, притормозил и миновал одни, затем вторые полуразвалившиеся ворота с каменными столбами. Я с волнением подумал, что Элла вот-вот окажется в моих объятиях. Подъездная дорога была длинной и ухабистой, в конце ее нас встретил дом – каменный, потускневший от времени, с голубыми ставнями. «Неужели этот приходящий в упадок дом принадлежит Харкортам?» – удивился я. Видимо, великолепие особняка на Честер-сквер оставило неизгладимый отпечаток в моем сознании.

Мы свернули в последний раз – и тут я увидел Эллу. Она ждала нас, стоя на узкой лестнице перед входной дверью: хрупкая фигурка в голубом кашемировом пальто, с растрепанными волосами и пылающими щеками. Я покраснел от удовольствия, увидев ее, и взглянул на Эрика: не улыбнулся ли он тоже? Однако мой друг устремил взор вперед и не обращал на меня внимания. Сейчас я ясно это вспоминаю. Но в то мгновение, когда машина остановилась, я не придал значения его виду – плотно сомкнутым губам, напряженным плечам, – предполагая, очевидно, что Эрика просто утомило наше длительное путешествие. А вот меня оно ничуть не утомило.

Как только Жак затормозил, я выскочил из машины и Элла оказалась в моих объятиях: я стиснул ее, приподнял и закружил – она смеялась, – крепко прижав к себе. Помню беззащитно-трогательную шею, изящную линию носа, разлетающиеся пряди волос. Даже сейчас, представляя нашу встречу, я ощущаю сладкую дрожь и сердце начинает биться учащенно.

По иронии судьбы с сегодняшней ночи я буду лить слезы не по погибшей жене, а по моей утраченной любимой, ее кузине. Окровавленное тело Сары вызывает во мне меньше волнения, чем сладкий, будоражащий аромат мыла и сигарет, исходивший от Эллы, – я его давным-давно забыл, а теперь вспомнил.

Я держал ее в объятиях, стоя на ледяном ветру, и легкие мои наполнялись его дыханием. Она хохотала как безумная; когда я отпустил ее, она игриво оттолкнула меня и подставила Эрику для поцелуя розовую щеку.

– Багаж оставьте здесь, – предложила Элла, улыбаясь, и мы последовали за ней в холл с низкими сводами, унылый, несмотря на стоявшую посредине вазу с цветами. – Вы должны осмотреть дом, прежде чем начнете распаковываться.

И мы начали осматривать дом. Пока она проводила экскурсию, я размышлял о том, что ее жизненная сила и энергия неуместны в этих мрачных коридорах, в комнатах, где гуляют сквозняки, что звонкое цоканье ее каблучков по плитам пола было бы кстати в свежепобеленном, пронизанном светом помещении, а не в угрюмых стенах этого обветшавшего дома, называвшегося Ле-Варреж.

Воспоминания – забавная штука. После смерти Эрика, а с тех пор прошло почти шестьдесят лет, я больше никогда не был в Ле-Варреже, однако каждая мелочь, каждая деталь обстановки врезалась мне в память. Я могу мысленно восстановить узор на толстых стенах, расположение больших комнат, количество дверей в зале с низким потолком, висящий в воздухе тяжелый запах плесени, дыма от горящих дров и пыльных ковриков. Помню тамошние камины, такие большие, что невысокий человек мог поместиться внутри стоя, изъеденные временем, потемневшие от многовековой сажи деревянные балки, сделанные из шпангоутов военных кораблей шестнадцатого столетия; помню очертания жилого крыла, что отводился гостям, пристройки девятнадцатого века и планировку сада.

– Мы не все спальни открыли, – сообщила Элла, проводя нас по сводчатому коридору. – В доме будем обитать только мы трое. И конечно, доктор Петен, его комната вон там. – Она указала на дверь. – Жак и мадам Кланси живут в деревне, и мы решили, что нет смысла только для нас открывать и проветривать все помещения.

Я шел за ней, наслаждаясь мелодичными переливами ее голоса.

– С доктором вы познакомитесь позже, – продолжала она. – Он, кажется, снова в отъезде. – Она остановилась у дубовой двери. – Вот ваша комната. Я подумала, вы не будете возражать, если я поселю вас вдвоем.

Она повернула ручку и подтолкнула нас с Эриком в большую, просторную комнату, более уютную, чем те, что мы до этого осмотрели. Окна выходили в сад. Нас окутал сильный аромат лаванды, смешанный с запахом дерева и огня, Элла фыркнула, изобразив, что ей трудно дышать.

– У мадам Кланси страсть к ароматным отдушкам, – пояснила она, подходя к одному из окон и сдвигая вверх створку. – Но мы скоро избавимся от этой вони, не беспокойтесь.

Из-за окна, сквозь мощный заслон из тисов, из дальнего конца сада в комнату наползал туман. Пора расцвета сада давно миновала, некогда он вписывался в правильную схему, расчерченную засыпанными гравием тропинками, живыми изгородями и подстриженными деревьями, но с тех пор сбросил с себя ярмо человеческого господства и одичал. Он был призрачным, этот сад, и, как все разрушающееся, романтически притягательным.

– Мы в Ле-Варреже давно не бываем, – тихо пояснила Элла. – Это было излюбленное место моей мамы. Они с папой купили его сразу после женитьбы, и, думаю, Памела не слишком его жалует. – Она внимательно оглядела комнату. – Но папа не соглашается его продавать. Его не волнует, что дом зарастает плесенью. Он считает, раз мадам Кланси приходит сюда раз в неделю, то дом не заброшен, в него можно в любую минуту приехать и жить…

– А тебе он нравится? – поинтересовался я.

– Нравится. – Наши глаза встретились. – Мне не по душе, что он приходит в упадок. Да и время года сейчас такое мрачное.

– Это верно, – согласился я.

Элла улыбнулась нам с Эриком.

– Вот почему я так рада, что вы оба здесь, – сказала она весело. – Сможете как следует отдохнуть после трудов праведных, что выпали вам в Праге. Вместе нам скучно не будет.

Я кивнул и взглянул на своего друга, но он, отвернувшись, смотрел в окно, изучая просторы сада. Я не видел его лица, но, пока Элла беспечно рассказывала нам о полотенцах и ванных комнатах, заметил, как напряженно он держится, и отнес это за счет утомления, памятуя о том, как мало мы спали за последние сутки. Потому, когда Элла спросила, устали ли мы, ответил, что не знаю, как Эрик, а сам я валюсь с ног.

– Ничего удивительного – после такого путешествия. – Она сжала мою руку. – Ну что ж, отдыхайте. А часиков в семь, может, соберемся, выпьем?

– Отлично, – согласился я, с удовольствием думая о свободном времени, которое мы вольны были использовать по своему усмотрению.

Эрик, по-прежнему молча, стоял у окна.

– Значит, до встречи в семь.

И Элла вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.

Я стал не спеша распаковывать вещи, мечтательно поглядывая по сторонам, вдыхая оставшийся в комнате шлейф духов Эллы. Рядом с кроватью лежали старые французские романы в красивых переплетах. В шкафу я обнаружил большой фарфоровый таз для умывания и кувшин с голубыми цветочками – кажется, незабудками. У камина стояла ширма с вышитыми фигурами благородных дам и господ в стилизованном розовом саду.

Я отметил, что дом не такой запущенный, как показалось вначале, во всем видны следы ухода и заботы, и задумался, какой же была мать Эллы – женщина, подбиравшая для этой комнаты мебель, позаботившаяся о романах для развлечения гостей. Потом подошел к окну, где тихо стоял Эрик, и вместе с ним стал любоваться видом. Цветы в саду – их осталось немного – одичали и разрослись. Я смотрел на дорожки, посыпанные гравием, живые изгороди из тисов, протянувшиеся до пограничного ряда высоких деревьев. В центре располагался фонтан; пока я разглядывал его, он зашумел и из открытых ртов лягушек хлынула вода.

– Как тебе все это? – спросил я Эрика.

Он только плечами пожал в ответ. Что случилось с моим другом? Я не узнавал его и пытался понять, не вызвана ли перемена его настроения причиной более серьезной, чем усталость. Быть может, его угнетала странная атмосфера, царившая в этом уединенном жилище? Она, конечно, разительно отличалась от электрической роскоши в доме на Сокольской и ярких, насыщенных красок квартиры мадам Моксари.

Эрик вдруг стремительно отвернулся от окна.

– Пожалуй, пойду пройдусь, – заявил он и быстро вышел из комнаты.

– Компания не нужна? – успел крикнуть я ему вслед.

Эрик открыл дверь и взглянул на меня из коридора – темные взлохмаченные кудри падали ему на глаза.

– Вряд ли сейчас тебя привлекает моя компания, Джеймс, – проговорил он тихо и, прежде чем я успел ответить, снова притворил дверь.

Его удаляющиеся шаги застучали по каменному полу коридора.

Мы с Эллой остались одни во всем доме, и я с трудом поборол порыв немедленно отправиться к ней, внушая себе, что впереди у нас много времени. Вместо этого я принял горячую ванну, побрился, поскольку грязное, поистаскавшееся во время путешествия отражение, которое я видел в зеркале, не удовлетворяло моего тщеславия влюбленного. Я решил серьезно подготовиться к вечеру.

Пока я одевался, Эрик вернулся с прогулки, гораздо более веселый, чем до ухода, и начал оживленно рассказывать о заброшенной каменоломне, притаившейся под сенью деревьев в дальнем конце сада. Радуясь перемене его настроения, я с удовольствием поболтал с ним перед ужином – его мы отведали в маленькой столовой, вход в которую открывался прямо с кухни.

Я отлично помню этот ужин: старомодный фарфор, на котором подавались блюда, огонь, уютно потрескивавший в качестве аккомпанемента к нашему разговору. За столом нас было трое: я, Эрик и Элла; доктора Петена вызвали в деревню принимать роды, обратно его ждали поздно ночью.

На закуску мы ели холодное мясное ассорти, приготовленное днем мадам Кланси, и разговаривали о Праге, о распродаже имущества мадам Моксари, о каменоломне, которую Эрик обнаружил во время прогулки.

– Там добывали камень для строительства дома, – сообщила нам Элла. – Она очень глубокая, моя мать велела наполнить ее водой и использовала как купальню. – Она пригубила вино. – Вы, конечно, можете туда нырнуть, хотя сейчас, в начале декабря, я бы не советовала.

Эрику хотелось осмотреть каменоломню при лунном свете, и, когда ужин подошел к концу, а доктор Петен все не возвращался, мы решили, что настало как нельзя более подходящее для прогулки время.

Мы двинулись по посыпанным гравием дорожкам через тисовый пролесок; поначалу смеялись, чувствуя, как незаметно улетучивается напряжение и тревога, но вскоре умолкли: чары сада подействовали на нас. Элла в темноте нащупала мою руку и крепко сжала. Эрик шагал впереди с фонарем, направляя его порой назад, на нас. За тисовой рощицей ничего не было видно, кроме площадки с аккуратными рядами яблонь, смотревшихся во тьме довольно зловеще.

– Нам туда, за фруктовый сад, – прошептала Элла, указав направление.

Земля под ногами была твердой и ровной.

Мы миновали еще один ряд деревьев, и Эрик выключил фонарь. На краткое мгновение мир погрузился в кромешную тьму. А потом из-за края тучи показалась луна, и в голове моей всплыла стихотворная строчка, единственная уцелевшая со времен далекой школьной поры, – цитата из «Королевских идиллий» Теннисона, фраза о том, как перед глазами героя возникла «гладь озерная» «в величественном зареве луны».[9]9
  Альфред Теннисон (1809–1892). Королевские идиллии. Смерть Артура. Перев. С. Лихачевой.


[Закрыть]

Перед нами действительно лежала озерная гладь, и зимняя луна сияла бледным золотом. Мы увидели внушительную стену каменоломни, уходящую на много футов вниз под черную воду. С безоблачного неба луна освещала эту картину жутковатым, потусторонним светом, превращая кусты в гоблинов, а деревья – в тощих великанов.

Мы молчали. Я видел профиль Эрика в лунном свете: рельефный изгиб его галльского носа, очертание подбородка, черные цыганские кудри. Рядом с ним, сцепив пальцы в замок, стояла Элла, хрупкая, словно фарфоровая, кожа ее призрачно светилась. Я оказался между ними и глядел, как она поигрывала кольцами.

Помню, в тот момент я сказал себе: «Вот она, красота». Однако было что-то неуютное в этом великолепном пейзаже; что-то тревожное почудилось мне в уединенной каменоломне и ее бездонных глубинах. В голове мелькнул жуткий образ огромных тварей, ползающих по илистому дну, поджидая добычу.

Наконец, оторвав глаза от этой картины, я перевел взгляд и увидел, что Эрик смотрит на меня и во взгляде его – боль. Элла же устремила свой взор на него, но было слишком темно, и я не мог понять выражения ее лица. Наши с Эриком глаза встретились, и он снова включил фонарь – чары, которыми пыталось околдовать нас это место, внезапно разрушились.

– Пошли, – бросил он, – я замерз, – и устремился к дому быстрым, решительным шагом.

Мы с Эллой молча последовали за ним.

Во время той прогулки с нами что-то случилось. Ни одного слова не было произнесено вслух, но когда мы добрались до дому, все уже было не так, как в ту минуту, когда мы из него вышли. В нашем молчании не осталось прежней легкости и непринужденности.

Проходя мимо гостевого крыла, я с облегчением увидел свет в комнате доктора Петена.

Элла, чуть сгорбившись, проскользнула мимо его окон.

– Мне нельзя сейчас встречаться с ним, – промолвила она, когда мы поднимались по ступеням.

Она взглянула на меня и хотела что-то добавить, но передумала. На обратном пути Элла не стала брать меня за руку, а когда я коснулся ее плеча, отстранилась.

– Мне полагается все время быть веселой и жизнерадостной, – объяснила она наконец, изобразив на своем лице слабое подобие улыбки, – иначе я испорчу отчет, который он посылает папе и Памеле. Я вас завтра познакомлю.