Текст книги "Тонущие"

Автор книги: Ричард Мейсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

13

Прага – город арочных мостов, острых шпилей, изящных соборов. Напоенный утренним светом, более холодным и пронзительным, чем в Лондоне. Туман, поднимавшийся над Влтавой, казался сказочной, блестящей лентой на сером одеяле города. Я вижу перед собой Эрика в поезде, глаза его горят, ибо путешествие вызывает в нем азарт, он тихонько называет достопримечательности города, которого ни один из нас прежде не видел, но Эрик, как выясняется, читал о нем.

Нам с Прагой еще предстояло познакомиться друг с другом. Однако, увидев ее в первый раз, я уже инстинктивно знал, что она не такая, как Лондон. Не сдержанная, не отстраненная, не холодная. Гордая – да. Но гордость Праги была привлекательна и окутана романтической тайной. Полные торжества парижские бульвары и высокомерные нью-йоркские небоскребы – не по ней. Это город мощеных улиц и потайных лестниц, внутренних двориков, увитых цветами и наполненных шепотом. Город, полный живописного достоинства, где бок о бок стоят дворцы и многоквартирные дома.

Мы с Эриком взяли такси и ехали по шумящим густой листвой улицам пригорода со странными домами в стиле модерн, окруженными садами-переростками.

– Где жила ваша тетя? – спросил я Эрика. – Где-то здесь?

– О нет. Ей нужно было все время находиться в гуще событий. Не ощущая запаха выхлопных газов, она чувствовала себя несчастной. Ее дом, точнее, квартира располагается в центре, и обстановка в ней в точности такая, какой она ее оставила, apparemment.[6]6
  По-видимому (фр.).


[Закрыть] Мы будем жить в настоящей Праге.

Мы спустились по уходившему круто вниз проспекту, вымощенному булыжником, который идет от Страговского монастыря до Малы Страны – маленького барочного квартала, состоящего из извилистых улочек, сходящихся у подножия замка. Здесь я впервые познакомился с настоящей Прагой. Перед нами текла Влтава, вдали виднелись башни-близнецы Карлова моста с его вереницей статуй, мрачных и черных – от возраста и копоти.

Удивительно, насколько ярко я все это сейчас вижу. Я больше не возвращался в Прагу с тех пор, как мы с Эриком покинули ее, поскольку у меня с нею связаны болезненные ассоциации, но я ее не забыл. Вероятно, сегодняшний город отличается от того, каким знал его я, и мысль об этом причиняет мне боль. Улицы Праги, должно быть, заасфальтировали, а на каждом углу теперь стоят палатки с фастфудом, как в других больших городах. Не исключено, что ее монастыри и дворцы превратились в гостиницы. Я не хочу туда возвращаться. Я доволен возможностью мысленно посещать этот город, некогда поразивший впечатлительного молодого человека, спешившего жить.

Водитель высадил нас на углу улицы, застроенной большими старыми домами. Я стоял на мостовой и мерз, ожидая, пока Эрик не откопает ключи.

– Когда-то, – сообщил он, – здесь был дворец. А теперь квартиры. Довольно большие квартиры.

Он нашел ключи, открыл дверь и повел меня за собой, под арку. Внутри при тусклом свете лепнина на стенах и потолке принимала очертания призрачных херувимов, улыбающихся смене ветра, навсегда застывших в бреду разврата. Свет, искаженный грязью, проникал сюда через два больших окна. Прямо перед нами располагалась изящная лестница, наследие эпохи более утонченной, чем та, в которую мы живем, она вела куда-то наверх, в темноту. Когда глаза мои привыкли к тусклому свету, излучаемому одинокой слабой лампочкой, я увидел, в каком состоянии находится здание: отошедшая краска, сломанные черепки, отвалившийся гипс. А дальше – мрак.

Пробормотав какое-то ругательство, Эрик потянулся к выключателю, нашел его, и где-то вдалеке ожила еще одна тусклая лампочка. Мы стали подниматься. Свет горел на протяжении нескольких секунд, но у нас было слишком много тяжелых сумок, в результате последние несколько ступенек каждого пролета мы неизбежно одолевали в темноте. На третьей и последней площадке, перед следующими тяжелыми дверьми, Эрик снова извлек откуда-то ключ.

Дверь открылась, скрипнув ржавыми петлями, – и тут, как по сигналу, свет в коридоре погас. Мы двинулись наугад в темноте. Эрик поискал выключатель, нащупал его и щелкнул. На сей раз нас залила потрясающе яркая волна электрического света. В люстре над нашими головами – позже я нашел время их подсчитать – горело тридцать лампочек, и они освещали каждый уголок пещеры Аладдина, в которой мы очутились.

Я помню это зарево света, физический шок от его яркости, а еще я помню, что жизнь моя все же не была полностью лишена приключений.

Мы с Эриком стояли в длинной, узкой комнате, каменный пол которой покрывали беспорядочно разбросанные турецкие коврики, а совершенно голые стены были выкрашены в глубокий, насыщенный красный цвет. Повсюду лежал слой пыли, приглушая расцветку ковров и драпировок, имперско-желтых, свисавших с потолка, подобно навесу.

Я чихнул, и этот звук разрядил напряжение – мы рассмеялись.

– Боже, – сказал я, – никогда в жизни ничего подобного не видел!

Глаза Эрика забегали.

– Давай отправимся на разведку.

И мы вместе исследовали квартиру. Взволнованные, словно школьники в музее, мы бродили по комнатам, время от времени подбирая и показывая друг другу наиболее эксцентричные образчики вкуса мадам Моксари: маленького золотого слоника с блестящими красными камнями вместо глаз, стоявшего на рояле, дешевый пластмассовый салатово-розовый веер, валявшийся в качестве украшения на одном из столиков.

Комната, в которой мы стояли, совмещала в себе функции прихожей и гостиной (для какой цели она служила в дворцовые времена, угадывать не берусь), из нее открывались две двери, расположенные в нишах с колоннами. За первой дверью обнаружился маленький сырой коридор, который вел в кухню и в ванную с большой фарфоровой ванной (но без кранов для воды). За второй – мы открыли ее лишь после того, как с надеждой, которую сменило разочарование, исследовали оборудование кухни, – нас ждала награда.

– Mon Dieu! – восхитился Эрик, распахивая дверь. – Иди сюда, Джеймс, ты только посмотри!

Я присоединился к нему, и мы вместе впервые вошли в Картинную комнату. Она представляла собой абсолютно правильный квадрат, стены располагались на расстоянии двенадцати футов одна от другой, под прямым углом, и ложный потолок ограничивал их высоту тоже двенадцатью футами. Каждый дюйм этих четырех стен – за исключением одной лишь двери, через которую мы вошли, и двух высоких створчатых окон, выходивших на улицу, – был покрыт полотнами. Некоторые в рамах, другие – без, они жались друг к другу, словно пытаясь согреться в этой зябкой комнате, демонстрируя буйство красок: фантастические, нереальные изображения, произведения разных лет, расположенные в соответствии с определенной системой – позже я разгадал ее.

– Так вот она, – сказал Эрик тихо.

– Кто?

– Бабушка писала маме о своей Картинной комнате. Она была убеждена, что не успеет закончить ее до смерти. – Он помолчал, оглядываясь. – Производит грандиозное впечатление, да?

Я кивнул.

Эта комната представляла собой единый и цельный плод деятельности блестящего разума. Здесь хранились все вызревшие за долгие годы плоды бурного творческого вдохновения, от первых набросков юной девушки до произведений зрелого мастера, созданных уверенной, опытной кистью. Картины были разные: маленькие, огромные, некоторые выполнены масляными красками, некоторые – тушью; большинство – на холсте, некоторые – на дереве. Они сливаются воедино в моей памяти, хотя когда-то я так хорошо их знал. Мне не удается отделить одно изображение от другого, с течением лет их словно покрыла пелена, затуманившая контуры и детали.

Странно, что я не помню, ведь я любил эти картины и комнату, в которой они находились, они для меня много значили. Быть может, именно поэтому я их и забыл.

Дух мадам Моксари чувствовался в этой квартире повсюду – от складок выцветших желтых драпировок, скрывавших растрескавшийся потолок в холле, до выбора старинных безделушек, расставленных по всем углам.

Мы с Эриком целый час как зачарованные бродили по квартире. И лишь потом осознали кое-какие щекотливые обстоятельства нашего положения. Создавалось впечатление, что у мадам Моксари не было кровати.

– В конце концов, должна же она где-то быть, – заявил Эрик. – Мы обязательно ее найдем.

Но сколько мы ни искали, нам не удалось обнаружить ничего хотя бы отдаленно напоминающего матрас, не говоря уже о чем-то более удобном. По истечении часа бесплодных поисков я наконец разгадал загадку, понял, где же спала мадам Моксари, и сообщил о своем открытии Эрику.

Из-за пыли, скопившейся в квартире, я все время чихал, а потому решил вытряхнуть драпировки, которыми была покрыта мебель. Стащив с дивана синий бархатный квадрат, я обнаружил, что это вовсе не диван, а односпальная кровать, придвинутая к стене и обложенная с трех сторон подушками. Как мы смеялись над тем, что призраку столь долго удавалось нас дурачить!

Я помню смех Эрика. Он смеялся самозабвенно. Горловые раскаты, сверкающие белые зубы, растрепанные волосы, лучистые глаза. Все это позже будет возвращаться ко мне в ночных кошмарах, не раз я вспомню улыбку, предшествовавшую смеху, и руку Эрика, ласково похлопывавшую меня по спине.

Шестьдесят лет мне потребовалось на то, чтобы прогнать от себя мысли об Эрике, оградить свои сны от картинок и звуков, связанных с ним. А теперь я пустил насмарку работу нескольких десятилетий – все вспомнил. И Эрик снова будет преследовать меня и мучить. Кто он такой? Что он такое? Образ. Звук. Прикосновение. Молодой человек, у которого была счастливая жизнь и несчастная смерть. И больше ничего, верно? Он мертв. Но он живет во мне. Моя совесть не оставляет его в покое – она больше не выносит обмана.

И потому смех его, доносящийся до меня сквозь годы, кажется пронзительным обвинительным криком.

А в тот день я с удовольствием слушал его и тоже смеялся. Мы хохотали и в шутку боролись друг с другом за право воспользоваться кроватью. Эрик проиграл, хотя и был крупнее меня; в итоге мы решили как следует вычистить и проветрить бархатные драпировки, в изобилии водившиеся в квартире, сложить их в кучу и устроить для него импровизированное ложе.

Покончив с этим важным вопросом, мы переключились на полную трудностей работу: стали открывать шкафы, исследовать полки, заглядывать во всевозможные уголки и щели личной вселенной пожилой дамы. Мы обнаружили, что уборка дома, необитаемого с тех пор, как мадам Моксари отправили в дом престарелых – а это случилось почти за год до ее смерти, – будет нелегкой задачей. Какие бы навыки ни привили мне в пансионе, обращение с тряпками и моющими средствами не относилось к их числу. Эрик едва ли был более искусен в подобного рода делах. Однако энтузиазм придавал нам уверенности. Мы немедля отправились в магазин и вооружились швабрами и ведрами – мой друг настаивал на том, что к этому процессу нужно относиться как к военной операции, – и вернулись, воодушевленные нашей экспедицией, чтобы немедленно приступить к проветриванию помещения и вытряхиванию пыли.

Так что изумленные чехи имели возможность наблюдать, как мы на протяжении долгого дня плясали на улице под своим балконом дикий танец, изо всех сил выколачивая пыль из огромных бархатных полотен – красных, желтых, синих, фиолетовых, зеленых. Мы выбивали их с потрясающей энергией и весьма шумно, набросив их на все, что попадалось под руку: фонарные столбы, здания, стены, перила. Ни один предмет окружающего пейзажа не был в безопасности, рискуя тоже стать объектом применения наших неистовых усилий. Закончили мы лишь к ночи. Вывесили бархатные драпировки проветриваться на балюстраду центральной лестницы, невзначай вернув дому часть того великолепия, какое он, вероятно, обретал в праздничные дни в прошлом, и взобрались по ступенькам обратно в нашу квартиру, ставшую голой без этих изысканных тканей.

Мебель угрюмо взирала на нас, голая и неприглядная. Покинув квартиру, мы отправились на поиски ужина и вина и пили и смеялись вместе – до тех пор, пока еще могли держаться на ногах, а потом, шатаясь, на рассвете вернулись к великолепным развалинам бывшего дворца на Сокольской, 21.

Именно в процессе прилюдной расправы с драпировками в нашей жизни впервые появилась Бланка – морщинистая старая женщина с аккуратно уложенными крашеными волосами, уборщица и доверенное лицо мадам Моксари. Она жила в еще более ветхом здании на противоположной стороне все той же Сокольской улицы. Позже она рассказала нам, с каким ужасом наблюдала за тем, как двое незнакомцев уничтожают имущество ее прежней хозяйки под окнами собственной квартиры последней.

Бланка сочла, что наши наглые действия требуют ее немедленного вмешательства, и, несмотря на то что не отличалась крупным телосложением, бесстрашно и свирепо, не испугавшись юных нахалов, направилась к нам, желая, чтоб наше бесстыдное поведение не осталось безнаказанным. Когда она, пылая жаждой мести, возникла перед нами с намерением нас поколотить, мы как раз стаскивали последнюю из драпировок вниз по лестнице дома. Неожиданного и умелого удара по голени оказалось достаточно, чтобы вывести Эрика из строя, а я в ужасе умолк, глядя на разгневанную чешку, преградившую мне дорогу.

В конце концов нам удалось ее успокоить. Мы повторяли наши объяснения сначала по-английски, затем на ломаном немецком, причем Эрик все это время растирал покалеченную лодыжку, а я делал все возможное, чтобы умиротворить неожиданно напавшую на нас женщину усвоенными кое-как ласковыми фразами из чешского разговорника.

Ситуация прояснилась, и Бланка принесла извинения, которые встревожили нас едва ли меньше, чем недавняя ярость. По ее словам, нам ни в коем случае не следовало убирать в квартире: должна же она хоть чем-то компенсировать свое оскорбительное поведение. В любом случае на мужчин в таком деле нельзя положиться. И что бы мы делали без женского руководства? Мы даже представить себе не можем, какой урон способны нанести имуществу, если будем всем этим заниматься сами.

Перед лицом столь неумолимого оппонента нам с Эриком оставалось только подчиниться; Бланка немедленно взяла контроль за осуществлением нашего предприятия в свои руки и проявила при этом недюжинные энергию и опытность, болтая без умолку и с энтузиазмом нами командуя. Под ее руководством мы в ближайшие дни развели бурную, ураганную деятельность, вполне сопоставимую с самыми грандиозными катаклизмами, которые здание могло испытать за истекшие два века. Бланка появлялась ровно в девять. Властно и неутомимо командовала она своим войском с того самого момента, как переступала порог, и до позднего вечера, отправляя нас тереть, чистить и расставлять по местам предметы мебели и украшения.

Всю мебель, которую семья Вожирар не желала оставить себе, предстояло продать заодно с картинами; на протяжении шести дней, что мы занимались уборкой, среди аморфной груды мусора, скопившегося у мадам Моксари за восемьдесят без малого лет, мы то и дело откапывали настоящие сокровища. Вещи обретались в невероятных местах. Под одной из досок паркета, скрипевшей более подозрительно, чем остальные, мы обнаружили пачку аккуратно перевязанных писем; под крышкой рояля, за струнами, хранилась маленькая черная шкатулка со странной янтарной брошью внутри, а к крышке одного из кухонных ящиков были прикреплены мужские карманные часы из желтого металла, на мой взгляд весьма смахивавшего на золото.

Все эти предметы – и не только их – я сразу же по обнаружении показывал Эрику, и уж он распоряжался их судьбой.

Увидев письма, он медленно проговорил:

– Любовные письма. Давай сожжем их.

И я, сгорая от любопытства, удовлетворить которое не мог, отправил их в тот угол балкона, что мы между собой прозвали «заготовкой для костра». Всего их оказалось около пятидесяти, они были написаны на одинаковой бумаге, похрустывавшей от старости, паучьим почерком на незнакомом мне языке. Эрик взглянул на них вполглаза.

– Почерк не дедушкин, – сказал он строго, но потом смягчился. – Давай-ка сохраним тайну старой леди.

И, держа письма в левой руке, он поднес к ним снизу зажигалку, а потом мы стояли и смотрели, как они ярко горят, постепенно превращаясь в пепел.

Судьба эксцентричной Изабель Моксари заинтриговала меня, и, коль скоро мне не удалось прочесть ее писем, я с огромным интересом слушал бесконечные рассказы Бланки.

– Мадам была хорошая женщина, – сообщила ее бывшая уборщица, продолжая что-то скрести. – Очень хорошая женщина. Я была ее служанкой, но она обращалась со мной как с подругой.

А протирая пыль, Бланка не упускала возможности поведать краткую историю каждого предмета, к которому прикасалась. Мы с Эриком зачарованно слушали, как она перечисляет имена людей, пивших чай из чашек мадам Моксари, и названия произведений представителей интеллектуального бомонда, игравших с нею в карты, говорила о гениальных музыкантах, садившихся за ее рояль, в том числе об Эдуарде Мендле.

– Какая жалость! Ее картины не следует продавать и разделять. Ей бы это не понравилось. Их нужно поместить в музей, чтобы люди могли их видеть.

Я был с нею согласен. Много часов провел я в Картинной комнате средь ярких, живых красок и текучих линий личной коллекции мадам Моксари. Я по-настоящему узнал и понял ее картины, увидел в них постепенный переход от страстной юности к покою зрелого возраста, а по датам заметил, что на протяжении почти шестидесяти лет она писала по одному такому полотну в год, параллельно прочему творчеству.

– Мадам все время что-то рисовала, – сказала нам однажды Бланка. – В эту комнату она начала вешать картины в тот год, как вышла замуж. Говорила, работа ее жизни будет окончена, когда Картинная комната заполнится до конца. Мадам было все равно, что случится с картинами, которые люди у нее покупали. Ее волновала судьба лишь тех, что висели в этой комнате.

Слушая Бланку, я улыбнулся при мысли о толпах людей, собирающихся в Париже, чтобы посмотреть выставку Моксари, и подумал: а что бы они сказали, если б присутствовали при этом признании? Эрик тоже улыбнулся, наши глаза встретились, мы оба почувствовали комизм ситуации. Однако тут суровый голос нашего самоявленного надсмотрщика велел нам возвращаться к работе. Я снова принялся что-то оттирать, довольный тем, что Картинная комната все-таки была окончена до смерти ее создательницы, что великий план мадам Моксари, которому она столь долго и неукоснительно следовала, в итоге реализовался.

– В последние годы мадам жила очень одиноко, – продолжала Бланка, следуя течению собственных мыслей. – Родные ее не навещали. – Она взглянула на нас коротко, с немым вопросом, пытливо. – Другие люди нужны человеку, пока он жив, а не когда он мертв. У мертвых для компании есть ангелы.

Эрик опустил глаза, рассматривая картину, которую держал в руках.

– А может, – продолжала старая женщина с неожиданной лаской в голосе, – самых лучших ангелы сопровождают и на земле. Думаю, рядом с мадам и на земле были ангелы.

Она вновь принялась за работу, а мы вернулись к своей. Никто из нас не произнес ни слова, но Бланка вдруг хлюпнула носом, и я понял, что она плачет.

14

Когда вам двадцать два, вы свободны и находитесь в чужом городе, мысли о будущем вам и в голову не приходят. Так было и со мной: я искал приключений, радовался жизни и наслаждался музыкой, и музыка неизменно дарила мне нечто цельное, нечто хорошее.

Дни наши текли счастливо, свои я делил между консерваторией и квартирой мадам Моксари, а Эрик проводил там почти все время – разбирал бумаги двоюродной бабушки, организовывал распродажу ее вещей, играл на заново настроенном рояле. Вскоре по приезде мы оба купили велосипеды, на них было удобно лавировать сквозь густой поток машин на Сокольской. Помню те часы, что мы в праздности провели в кафе у Карлова моста, разговаривая обо всем на свете – и ни о чем.

Чтобы начать распродавать имущество мадам Моксари, нужно было оформить налоговые льготы, уплатить налог и получить необходимые разрешения – этот механизм приводился в движение крайне медленно. Мы с Эриком радовались его неэффективности, поскольку благодаря ей получили возможность надолго остаться в квартире на Сокольской, наконец-то представшей перед нами во всем своем великолепии. Мы были веселы и беспечны. Вспоминая о том времени, я ищу и не нахожу знака, который показывал бы, что петля уже начала затягиваться. Жизнь моя была легка, я наслаждался ее легкостью и еще не научился высматривать в ней крадущиеся тени.

Эдуард Мендль, царя в консерваторской аудитории, выполненной в стиле элегантного барокко, превозносил достоинства простоты и ясности мышления. Это был маленький, аккуратный, острый на язык человечек. Он заявил, что его дело – не отрабатывать со мной технику, о которой я должен заботиться сам, а учить меня понимать красоту и выражать ее моим собственным, уникальным способом.

– Я научу вас думать, – сообщил он мне своим невыразительным, четким голосом, – видеть мир по-своему, слышать его по-своему. Еще я научу вас красоте выражения. Но непринужденность, с какой вы будете себя выражать, должна стать вашим личным делом. Над нею вам придется работать самостоятельно.

Учеником я был сознательным, для меня в музыке открывались целые миры возможностей, освещенные гением этого пожилого человека, чьи седые волосы и морщинистое лицо, время от времени освещавшееся улыбкой похвалы, я вижу сейчас перед собой столь же отчетливо, как тогда, когда встречался с ним каждый день.

Образ Мендля навсегда запечатлелся в моем сознании, с него не нужно стирать пыль времени. Его уроки – разумеется, я не знал этого, когда он мне их давал, позже спасли меня от меня самого. И я всегда был ему за это благодарен.

Каждый день с утра и до раннего вечера я играл на скрипке, а оставшиеся светлые часы посвящал бесконечным прогулкам по лабиринту мощеных улиц у Града или лодочным прогулкам по Влтаве с Эриком. Вечера мы проводили в кафе, или в великолепном концертном зале «Рудольфинум», или же в Национальной опере. Иногда мы оставались дома, экспериментировали на кухне, без устали хваля весьма сомнительные кулинарные достижения друг друга. То было время почти осязаемой свободы. Мы жили так, как нам нравилось, наслаждаясь жизнью, которую создали для самих себя.

Двадцать лет – время для переустройства, реорганизации и переосмысления действительности после сражений и пламенных сомнений юности. Мы с Эриком поняли, что это переустройство легче и приятнее совершать, когда не чувствуешь на себе груза ожиданий окружающих. Социальные связи могут заморозить (или по меньшей мере замедлить) рост личности, и их отсутствие сказалось на нас благотворно. Мы жили в настоящем, спокойные и довольные, а будущее и прошлое мало заботило нас.

Потихоньку мы привыкли к жизни в Праге, и дом номер 21 по Сокольской улице стал нашим домом: мы наполняли снедью его буфеты, вкручивали лампочки в пустые патроны. Нам нужно было место для работы, и мы превратили гостиную в импровизированный репетиционный зал, передвинув рояль из угла, который он занимал прежде, и расположив его между двумя высокими окнами, выходившими на улицу. Вернувшись к былому великолепию, снова завешенная желтыми драпировками времен мадам Моксари, эта комната стала средоточием нашей пражской жизни; немало часов мы провели под желтыми полотнищами, висящими в художественном беспорядке, играя – вместе и по отдельности – и беседуя. Дни шли, наше уважительное приятельство переросло в настоящую дружбу: мы находили друг в друге и в наших отношениях нечто поддерживавшее нас обоих, рождавшее воодушевление и тягу к приключениям, которых ни одному из нас, полагаю, прежде не давала никакая другая дружба.

В музыке мы с Эриком соперничали, в личном плане – поддерживали друг друга. Сейчас, спустя годы, то обстоятельство, что нам с ним так легко было проводить вместе долгие пражские вечера, кажется мне странным, ведь по натуре я одинокий художник, общество других людей отвлекает меня от моей музыки. Думая об Эрике и своей дружбе с ним, я чаще всего вспоминаю причудливую смесь легкомыслия и обязательности, характеризовавшую все его действия.

Раз в неделю мы играли в благотворном царственном присутствии самого Мендля. Он, не изменяя свойственной ему спокойной, размеренной манере, каким-то образом вдруг превращал наши юношеские экзерсисы в нечто совершенно иное или же показывал нам, как самим это сделать. Мэтр хвалил редко, но с чувством, – признаться, в роли учителя он был вовсе не сахар. Заверения Мендля, будто качество игры – мое собственное дело, мгновенно забывались, когда в консерватории он заставлял меня отрабатывать исполнительскую технику. Но в присутствии Эрика мэтр немного смягчался, вознаграждая наши усилия мечтательным, застывшим, отсутствующим взглядом, потрясавшим нас до глубины души: от него трудно было ожидать подобного.

Иногда, когда я репетировал один, Эрик играл роль аудитории – как Элла в Лондоне. Пока я играл, он сидел на лежанке из бархатных полотен, опустив голову на руки, – а я при этом с удовольствием вспоминал, как волосы падали Элле на глаза, когда она меня слушала, как на губах при звуках нравившихся ей пассажей появлялась задумчивая полуулыбка.

Конечно, я скучал по ней. Но Элла не писала – она предупредила меня, что не будет, – а я был достаточно уверен в ней, чтобы согласиться с ее волей. Однако думал я о ней постоянно: видел ее нежные черты в каждой проходившей мимо красивой женщине, старательно копил смешные истории, чтобы потом развлечь ее ими, запоминал свои приключения, чтобы однажды она могла разделить их со мной. Раз или два я чуть было не написал ей или готов был позвонить, но Эрик возражал против моего намерения, причем с непонятной мне, но сильной и убедительной яростью. В общем, я ждал; по большому счету меня это устраивало, поскольку в предвкушении близости есть что-то особенно захватывающее, манящее. Прага казалась мне подходящим городом для несчастного влюбленного.

Со временем мы ассимилировались, перестали походить на многочисленных туристов и усвоили взгляд на мир, свойственный истинным пражанам. Мы стали постоянными клиентами некоторых заведений и познакомились с их хозяевами, но в первую очередь облюбовали кафе «Флориан», которым заправляли два чеха, говорившие по-английски с американским акцентом.

Постоянными клиентами «Флориана» были люди весьма разнообразные – космополитическое собрание гениев, сидевших кучками на диванах и тихим шепотом обсуждавших грядущие шедевры. Об искусстве говорили постоянно, о политике – никогда. Иной раз в одной из групп возникал жаркий спор, участники которого явно искали поддержки у других посетителей.

Жан, франкоговорящий официант из Югославии, выросший в Варшаве, – он так и не поведал нам, как сложилась настолько странная комбинация, – выступал главным арбитром в подобных спорах; в свободное от обслуживания клиентов время он сочинял стихи, которые от случая к случаю публиковали в журналах. Кажется, в заведении он был единственным печатающимся автором, а потому его мнение имело большой вес.

Жан взял себе за правило никогда не заговаривать с посетителями, если только их спор не нарушал покоя и не требовал вмешательства судьи. Он мудро культивировал свою отстраненность, а заодно и таинственность, демонстрируя их потенциальным подателям чаевых.

Некоторое время спустя остальные посетители кафе перестали нас замечать, поскольку мы редко участвовали в спорах и еще реже присоединялись к группам на диванах. Оно и к лучшему: по правде говоря, мы очень радовались возможности посидеть в одиночестве, поболтать друг с другом, высказать собственное мнение на предмет, столь страстно обсуждавшийся рядом с нами.

Мне нравилось беседовать с Эриком. В те вечера, что мы провели, уютно устроившись в пурпурных бархатных креслах в тихом уголке кафе, я многое узнал о его взглядах – а они были достойны того, чтоб с ними ознакомиться. О моих он, вероятно, узнал меньше, поскольку меньше было таких, которые заслуживали внимания, однако Эрик обладал удивительным даром делать своих друзей интересными, в том числе для самих себя, и он сумел извлечь меня из моей скорлупы, а это прежде не многим удавалось.

Он расспрашивал меня об Оксфорде, о Моих родителях, о музыке. И слушал с видом сочувственного понимания, когда я рассказывал о своих путаных, но искренних попытках освободиться от необходимости следовать по пути, уготованному для меня семьей, попытках определить собственное место в мире и занять его, независимо от их влияния и предрассудков.

– Ты… настоящий человек, Джеймс, – сказал он мне однажды вечером (мы сидели во «Флориане», при тусклом свете, в сигаретном дыму). – Я восхищаюсь тобой и тем, что ты хочешь жить по-своему. Не все на это способны.

А я подумал об Элле, мы оба надеялись «жить по-своему», интересно, что готовит нам будущее? Я улыбнулся Эрику в благодарность за то, что он навел меня на эти счастливые мысли.

– Ты рад, что приехал сюда? В Прагу?

Я кивнул:

– Очень рад.

– Думаю, потом мы будем вспоминать нашу здешнюю жизнь как самое счастливое время своей жизни, Джеймс.

– Я в этом уверен.

Видя, что стакан Эрика пуст, я попросил Жана принести еще два джина, тот выполнил заказ расторопно, с улыбкой, которой вознаграждал самых достойных своих клиентов. Мне было приятно.

Несколько минут мы сидели молча, погруженные в свои мысли, а потом я спросил Эрика о его семье: я вдруг сообразил, что о родных он мало что рассказывал. Я знал только, что он старший из двоих детей и происходит из семьи сельских дворян, на протяжении нескольких веков владевших замком Вожирар и окрестными землями.

– Какая у меня семья? – повторил Эрик мой вопрос. – Какие они? – Он помолчал. – Я расскажу тебе, Джеймс, какие они. А однажды, быть может, ты с ними познакомишься и составишь собственное суждение.

Английский Эрика, превосходный и в самом начале нашего знакомства, с тех пор еще улучшился. Он выработал собственный стиль, взвешенную манеру разговора, которая придавала его речи приятную серьезность и внушала доверие аудитории.

– Моя сестра, – начал он наконец, тщательно подбирая слова, – младше меня на два года. Ее зовут Сильви, она очень красива, но не так умна…

– …как ты, – закончил я за него, поддразнивая.

– Нет. Она не так умна, как могла бы быть.

– А почему так?

– Она не подвергает явления сомнению, Джеймс, а умный человек должен это делать. Вот ты, скажем, сомневаешься. А она просто принимает все как должное.

– Например?

– Ну, не знаю. Всё. Ее жизнь развивается согласно плану, начертанному для нее кем-то другим. Сильви счастлива замужем. Живет она поблизости от моих родителей, в Вожираре (семья Эрика по-прежнему обитала в деревне и возделывала окрестные поля, а замка они давно уже лишились), и вяжет носки для солдат Иностранного легиона. Очень надежное и очень ограниченное, тихое существование. – В голосе Эрика слышалось необычное для него презрение.