Текст книги "Запах страха. Коллекция ужаса"

Автор книги: Ричард Мэтисон (Матесон)

Соавторы: Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Дэвид Моррелл,Стивен Джонс,Ким Ньюман,Джин Родман Вулф,Дэвид Джей Шоу,Кристофер Фаулер,Элизабет Хэнд,Кэтлин Кирнан,Эл Саррантонио
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

Ночью мне захотелось облегчиться. Я сходила в ведро, которое стояло в углу. Наутро в хижине стоял такой неприятный запах, что я решила вынести ведро во двор, но за ночь снега навалило уже на три фута. Я была всего-то на фут выше. К тому же я знала, что выходить опасно. Снег был усеян звериными следами. В темноте за открытой дверью сарая горели два глаза. Мне пришлось снова сходить в ведро, и запах стал еще хуже. Я понимала, что не смогу выносить его целую зиму.

Я задумалась: как бы поступил папа? Взяв кирку, я пошла в угол и стала рубить земляной пол. Лопатой я выгребала из ямы землю. Я такдолго рубила и выгребала, что почти перестала чувствовать руки, но наконец вырыла яму достаточной глубины. В нее я вылила то, что было в ведре, потом присыпала сверху землей, и в яме еще оставалось полно места.

Вдруг я услышала, как что-то скребется в противоположную стену. Наверное, они услышали, как я копала, и прорыли в снегу ход к основанию стены. Я приложила ухо к бревнам. Они пытались сделать подкоп, но умный папа, чтобы защитить хижину от наводнения, построил дом так, что стены его уходили в землю на два бревна. Я слышала, что они рыли когтями мерзлую землю, но там было слишком глубоко. Они рыли и рыли, но потом я перестала их слышать.

Снова пошел снег. Утром сугробы уже почти доходили до окна. Обезображенные лапы начали скрести стекло. Одно из этих созданий заглянуло в окно. Увидев его темные глаза, изорванные уши, оскаленную пасть на перекошенной морде, я подумала о дьяволе. Испугавшись, я захлопнула внутренние ставни. Да, мне было страшно и неприятно, но я закрыла ставни еще и потому, что это существо было очень умным, и мне не хотелось, чтобы оно видело, чем я занимаюсь. Я подошла к полке, на которой папа держал коробку с ядом, которым травил луговых собачек. «Мы должны убивать их, чтобы наши животные не ломали ноги, наступая на их норы», – говорил папа. Я взяла кусок мяса, разрезала его вдоль, натолкала внутрь яда и крепко сжала половинки. Подходя к двери, я услышала скрип прямо усебя над головой. Подняв глаза, я увидела, как под тяжестью земли и снега погнулись балки.

«Нужно поторапливаться», – подумала я. Пока существо скреблось в окно, я подошла к двери и как можно тише подняла щеколду. Потом произнесла молитву, распахнула дверь, перебросила мясо через сугроб и тут же захлопнула дверь снова. Вернее, попыталась захлопнуть. С сугроба обвалился кусок снега и перегородил дверной проем. В панике я начала выгребать руками снег. Мое сердце забилось так быстро, что я думала – оно разорвется, когда я отбросила последние остатки снега и, задыхаясь, наконец захлопнула дверь. В ту же секунду что-то ударило по ее верхней части с другой стороны и зарычало.

Я задрожала. Потом я подошла к окну и открыла ставни. Сверкание снега чуть не ослепило меня. Но я увидела, как трое существ дерутся из-за мяса. Все они были покрыты ожогами и шрамами. У одного не было хвоста. У другого на левой части морды отсутствовали губы. Четвертый зверь, самый крупный из всех, был изувечен хуже всего. Казалось, что вся его морда покрыта огромными наростами после страшных ожогов. Он стоял у двери сарая. Когда он зарычал, остальные прекратили драться и повернулись к нему. Глухо заворчав, он пошел вперед, осторожно ступая искалеченными лапами по снегу. Понюхав мясо, он рыкнул на остальных, словно веля не трогать его. Двое отступили, но бесхвостый воспользовался случаем, схватил кусок мяса зубами и убежал. На безопасном расстоянии он остановился, жадно сожрал добычу и удовлетворенно уселся на снег. Через какое-то время он начал корчиться, потом закашлял, выплевывая кровь, и умер. Все это продолжалось довольно долго.

Стремительно сгущающиеся облака принесли с собой тьму. Метель завывала за окном хижины. Я пожарила кусок конины, но сначала хорошенько вымыла руки папиным мылом. «Следите за чистотой, – часто говорил он нам. – Этим мы отличаемся от животных». Я откинула покрывало со стены в глубине хижины и спустилась по наклонному полу в погреб, где взяла немного картошки и пару морковок. Поднявшись, я положила их на чистое место у очага и прислушалась к вою ветра и скрипу крыши.

У меня появилась идея. Я заправила фонарь угольной нефтью и зажгла. Уверенная, что в такую метель страшные существа не будут бродить вокруг дома, я подошла к двери. На какую-то секунду я засомневалась, но потом подумала, что папа гордился бы мной из-за того, что я такая умная. Чувствуя, как бьется в груди сердце, я надела куртку, открыла дверь, закрыла ее за собой и взобралась на сугроб. Ветер дул такой холодный, что лицо у меня как будто загорелось огнем. Прикрывая фонарь, я поползла по снегу. Увидев темный силуэт сарая, я швырнула фонарь в открытую дверь и помчалась обратно к хижине. Фонарь разбился, и у меня за спиной загудел огонь. Я съехала по колее, которую проложила, поднимаясь на сугроб, откинула щеколду, отбила ногой упавший снег, ввалилась в хижину и захлопнула дверь.

Снаружи донесся вой. Я так замерзла, что даже не чувствовала тепла хижины. Я подбежала к окну, распахнула ставни и увидела горящий сарай. Одно из существ выбежало из двери. Его шерсть была объята пламенем. Визжа от боли, оно унеслось в темноту. Горящая точка постепенно уменьшалась, пока вовсе не скрылась из виду. Занялась люцерна, и огонь сделался еще яростнее. Потом потолок и стены сарая обрушились, подняв тучу искр, но вскоре ветер и снег потушили огонь. Закрыв ставни, я подошла к очагу. Картошка и морковка уже разморозились. На этот раз конина показалась мне более вкусной. Согревшись, я заснула прямо на полу. Иногда скрип потолочных балок будил меня.

А потом меня разбудила тишина. Я подняла голову и увидела свет, пробивающийся сквозь щели в ставнях. Это было первое тихое утро за несколько дней. Я сходила к яме в углу, справила нужду, засыпала землей, помыла руки папиным мылом. Потом доела оставшуюся картошку, уже засохшую. Тишина давала надежду, что пожар уничтожил трех оставшихся существ. Я подошла к ставням, распахнула их, и один из них прыгнул на меня прямо в окно. Звон разбитого стекла и ярость в его глазах заставили меня закричать, я отступила назад и наткнулась на стол. Бросок его был таким мощным, что две трети его тела оказались внутри хижины. Брызжа слюной, он повис на окне. Потом, дергая лапами, попытался забраться внутрь, но вдруг взвизгнул, из пасти его брызнула кровь. Острый осколок стекла вонзился ему в брюхо, удерживая на месте.

Злоба придала ему сил, он начал изгибаться, пытаясь добраться до меня. Морда его была покрыта свежими ожогами. Я взяла вилы. Когда существо наконец выбралось из ловушки и спрыгнуло на пол, я ударила его. Одно острие вил попало ему в шею, но существо это было размером не меньше меня. Высвободившись, оно зарычало и ринулось на меня. Я успела снова выставить вилы и на этот раз проткнула ему один глаз. Вывернувшись, разбрызгивая кровь, существо присело и прыгнуло на меня снова. Вилы попали ему прямо в грудь. Черенок вил в моих руках сначала дернулся с такой силой, что я упала на пол, а потом стал неистово крутиться из стороны в сторону. Существо рычало, истекая кровью.

Послышавшийся со двора звук заставил меня подняться. Едва я успела захлопнуть ставни, как что-то ударило в них со страшной силой, чуть не сорвав с петель. Существо с той стороны зарычало, как адское создание, кем оно и было. Услышав скрежет за спиной, я повернулась и увидела, что тварь на полу пытается встать, несмотря на торчащие в груди вилы. Когда оно поползло ко мне, я отступила. Его красные бешеные глаза начали тускнеть. Меня стошнило.

Какое-то время я не двигалась. Потом пошла к ведру с водой. Прополоскала рот, выплюнула воду в очаг и попила. Вода успокоила горло, саднившее после крика. «Четверо мертвы», – подумала я. Но я знала, что последний был самым умным, и решила, что теперь я ему нужна не только как еда. Я убила его сородичей. Я сожгла его логово. Он ненавидел меня.

«Без укрытия в такой мороз он замерзнет», – подумала я, но тут же голос папы произнес у меня в голове: «Нет, он выроет нору в снегу».

«Но если я не буду выходить, ему придется идти искать пищу в другом месте», – подумала я. И снова я услышала папин голос: «Запах гниющей туши отравит тебя. Чтобы дышать, тебе придется открыть ставни. Он запрыгнет через окно».

«Нет, – возразила я. – Я выдержу все, что угодно. Ставни останутся закрытыми».

Я приготовила еще конины. Вкус ее показался мне восхитительным. Когда за щелями ставен начали сгущаться тени, я решила, что существо, лежащее на полу, точно умерло. Я зажгла фонарь на столе, бочком подошла к туше и выдернула вилы у него из груди.

Крыша скрипнула. «Будь умной», – услышала я голос отца. Откинув покрывало на стене в глубине хижины, я спустилась вниз с ножом и топором. С собой я захватила ведро воды. Оставив их в погребе, я бросилась обратно, чтобы снести вниз остальные инструменты, но не успела я подняться по наклонному ходу, как крыша с грохотом обвалилась. Рухнувшая в хижину масса земли и снега сбила меня с ног, и я покатилась обратно. В самом низу я ударилась головой обо что-то твердое.

Какую-то секунду у меня перед глазами плясали разноцветные пятна, потом зрение восстановилось и я увидела, что вход в погреб почти полностью завален обломками балок, землей и снегом. В нос мне ударила пыль, и я закашляла. Но, когда пыль осела, я увидела в завале дыру, за которой поднималось пламя. Обрушившаяся крыша сбила лампу, и огонь перекинулся на стол. «Огонь высосет воздух из погреба», – подумала я и подползла к завалу. Лопата моя осталась наверху в хижине, поэтому забрасывать землю в дыру мне пришлось руками. Чем меньше становилось отверстие, тем сильнее разгоралось пламя. Дым сочился в погреб. Отчаяние придало мне силы, и я наконец забила дыру землей окончательно. Окруженная темнотой, я спустилась в погреб, села и попыталась успокоиться. Дыхание мое отдавалось эхом. Меня трясло.

Проснулась я от голода. Определить, как долго я проспала, было невозможно. Я поняла, что лежу на куче картошки, и почувствовала, как болит спина. Крыша погреба, который имел примерно пять футов в ширину и столько же в высоту, была укреплена бревнами, чтобы земля не проседала. Здесь пахло сыростью и чем-то похожим на прелые листья. Темнота стояла полная. Ощущение голода не покидало меня. Папа когда-то говорил, что сырая морковь вредна для пищеварения. Но кроме нее у меня были только картошка и тыква, поэтому, дождавшись, когда терпеть голод стало совсем невмоготу, я на ощупь нашла морковь и откусила кусок. Она была такая твердая, что у меня заболели зубы. Яблоки я есть не стала, потому что они были мягкими и червивыми, и я подумала, что от них у меня заболит живот. Все еще дрожа, я жевала, пока кусок моркови не превратился у меня во рту в кашу, и только тогда проглотила. Я долго грызла морковь, надеясь, что мне не станет плохо.

Я попыталась считать секунды, но в спертом воздухе мой мозг соображал плохо. Я могла лишь предположить, что снаружи сейчас день. Мне нужно было облегчиться, но я приказала себе терпеть. Наконец я подползла к завалу из снега и земли, собираясь выкопать ход, и услышала шум с другой стороны. В том месте, где раньше была дыра, земля начала шевелиться. Внутри у меня все сжалось, я попятилась назад.

И сразу же я увидела пятно света. В образовавшееся отверстие просунулась морда, вся в страшных ожогах и шрамах. Существо зарычало. Отверстие расширилось, и морда просунулась дальше. Теперь уже была видна вся голова с прижатыми ушами. Я взяла подвернувшуюся под руку картофелину и изо всех сил швырнула в него. Она попала прямо в нос. Я бросила вторую картофелину и услышала глухое рычание. Существо рыло когтями землю, расширяя отверстие, и вытягивало шею; тогда я схватила ведро и выплеснула на него воду. Это не подействовало. Глаза существа загорелись. Я с размаху ударила его пустым ведром по голове, но оно уже наполовину протиснулось внутрь. Ручка ведра сломалась. Передние лапы существа были уже почти свободны. Я взялась за топор, но места для замаха не было, поэтому я просто стала с силой тыкать им в эту морду. Не обращая внимания на мои удары, существо продолжало надвигаться на меня, а потом вдруг взвизгнуло.

Оно повернуло голову и посмотрело сумасшедшими глазами куда-то назад. Визг превратился в дикий вой. Существо изогнулось и щелкнуло зубами, кусая что-то. От резкого движения дыра в завале расширилась, позволив ему развернуться. Темноту прорезал луч света. Я услышала шум, как будто кто-то тряс коробку с семенами. Существо продолжало крутиться, и я увидела змею. Впившись зубами в ляжку существа, она трясла хвостом. Наверное, змея упала вместе с обрушившейся крышей. Тепло пожара разбудило ее. Существо извивалось и визжало, но клыки змеи прочно засели в его теле. Когда яд начал действовать, существо пошатнулось. Тяжело дыша, оно встрепенулось, как будто понимало, что умирает и должно сосредоточиться на незаконченном деле, и шагнуло в мою сторону. Оно открыло пасть, собираясь меня укусить, но я сунула рукоятку топора между его челюстями и навалилась на нее всем весом, проталкивая ее в горло.

Существо, задыхаясь, начало биться, но я не отпускала топор и продолжала давить, чувствуя его дрожь, которая передавалась по рукоятке топора. Из пасти существа пошла пена; не имея возможности сомкнуть челюсти, оно задрожало, упало, забилось и через какое-то время затихло. И только после этого змея перестала греметь. Она извлекла из существа острые зубы и опустилась на землю рядом с ним. Папа говорил, что сразу после укуса змея безвредна. Но я не верила папе. Когда она поползла через погреб, я прижалась к стене, чтобы быть от нее подальше. Змея забралась в кучу тыкв.

Я бочком обошла тушу, опасаясь, что в любое мгновение существо может ожить. Холодный воздух показался мне сладким. Понимая, что здесь могут быть и другие змеи, я осмотрела засыпанные землей и снегом развалины. Надо мной сгущались тучи. Думая о том, что нужно найти укрытие, прежде чем разразится новая снежная буря, я заметила, что потолочные балки перед очагом упали под углом, образовав что-то вроде навеса. Я нашла шкуру, которую папа и Дэниел сняли с подстреленного существа, и закрепила ее под провалом в потолке. Потом сняла обгоревшее покрывало, заслонявшее вход в погреб, и закрыла им другую дыру между балками. Я нашла еще несколько одеял и тоже пустила их в дело.

Но дыры все равно оставались, к тому же одеяла пропускали влагу. Поэтому я сжала зубы, спустилась в погреб, нашла нож и сняла шкуру с существа. «Будь ты проклято», – сказала я, орудуя ножом. Шкурой я затянула одну из дырок. Потом освежевала существо, разбившее окно, и его шкуру тоже растянула между балками. Я решила, что потом сниму шкуру и с того существа, которое отравила, но уже снова повалил снег, и мне нужно было заканчивать строительство убежища. В очаге среди золы еще тлело несколько угольков. Я подложила к ним хворост и дрова и стала дуть, чтобы оживить огонь. У меня уже почти не оставалось дыхания, когда хворост наконец занялся и огонь перекинулся на дрова.

Когда снег пошел гуще, я спустилась в погреб и подняла наверх столько картошки и моркови, сколько могла унести, не забывая наблюдать за кучей тыкв. Пока картошка готовилась на огне, я откусила кусок морковки. Папа ошибался, когда говорил, что от сырой моркови болит живот. Может быть, папа ошибался во многих вещах. Стемнело, но, несмотря на снег, я в своем убежище чувствовала себя в безопасности. Завтра я планировала укрепить его. Грызя очередную морковку, я смотрела, как картошка шипит на огне, и думала. Думала о папе, о долинах, в которых мы жили до этого, о том, как ему все не нравилось, и нам приходилось перебираться с места на место, не останавливаясь в городах. Я думала о брате и сестре, которые остались лежать в одной из этих долин. Думала о чае с корой, которым папа лечил жар Джудит. Папа всегда говорил нам, какой он умный, но, может быть, о коре он знал меньше, чем думал, и от нее Джудит стало только хуже. Может быть, папа поступил неразумно, когда вместе с Дэниелом бросился в погоню за существом, забравшим Джудит. Может быть, ему нужно было взять себя в руки и остановиться. Тогда осталась бы жива мама, и они с Дэниелом остались бы живы.

Я много думала об этом. Я сижу в маленькой комнатке и слушаю, как за окном грохочут машины. Нелегко вспоминать то, что было восемьдесят восемь лет назад. Вы хотите спросить меня, каково было мне, двенадцатилетней, жить в долине в старые времена, как вы называете их. Для меня это молодые времена, хотя я никогда не была по-настоящему молодой. Улицы, дома, школы и церкви находятся теперь там, где стояла наша ферма, где погибла вся моя семья, где я провела зиму, питаясь морковью, картошкой и кониной. К тыквам я не притронулась. К ним я даже не подходила. Ох, папа! Глупый папа.

Фергюс Гуинплейн Макинтайр
МЕХАНИЧЕСКИЙ УЖАС

Фергюс Гуинплейн Макинтайр родился в Шотландии, в графстве Пертшир, но годы его становления прошли в австралийской глубинке, куда он был экспатриирован, как и тысячи других детей послевоенной Британии. Сейчас он живет на два дома, в Нью-Йорке и в Гуинедде, Северный Уэльс.

Макинтайр – автор нескольких романов (некоторые из них выпущены под различными псевдонимами) и десятков научно-фантастических, мистических рассказов и рассказов ужасов, опубликованных в различных британских и американских периодических изданиях. Он проиллюстрировал несколько своих сочинений, а также некоторые из рассказов Рона Гуларта для журнала «Аналог».

Сейчас он работает над серией иллюстраций для своего очередного научно-фантастического романа, который имеет интригующее название «Мужчина-лесбиянка».

Несмотря на то что «Механический ужас» – художественное произведение, Макинтайр использовал для него известные факты из жизни Эдгара Алла – на По. Он пишет: «В 1836 году, работая редактором журнала „Сазерн литерари мессенджер“ в Ричмонде, По опубликовал эссе под названием „Шахматный аппарат доктора Мельцеля“, в котором описывал недавнюю встречу с Автоматом, механическим шахматистом, который не только умел играть в шахматы, но даже обыгрывал большинство соперников. В этом эссе По, используя наблюдения и дедукцию, убедительно доказывает, что Автомат был обманом. Внутри машины прятался человек, который следил за партией и делал ходы. Удивительно, но в эссе По не указывает, где и когда именно он наблюдал за игрой автомата Мельцеля. Он лишь упоминает о том, что машина выставлялась в Ричмонде „несколько недель назад“, не называя ни точной даты, ни адреса выставки. Начав собирать материал для этого рассказа, я с удивлением обнаружил, что ни в одной из существующих биографий Эдгара Аллана По не указаны точная дата и место его встречи с Автоматом Мельцеля. Преисполнившись решимости разгадать эту загадку, я отправился в Вирджинию на поиски ключей к решению. В архивах „Ричмонд энквайерер“ (эта газета выходила в 1830-х годах два раза в неделю) я обнаружил несколько упоминаний о деятельности некоего Эдгара По, жителя Ричмонда. Также я разыскал афиши выступлений Мельцеля, установив таким образом, что механический шахматист выставлялся в городском музее Ричмонда с 15 декабря 1835 по 2 января 1836 года. В один из этих восемнадцати дней настоящий Эдгар Аллан По встретился с подлинным (хоть и фальшивым) Автоматом… Хотя, по-видимому, встреча их закончилась совсем не так, как описано в этом рассказе».

6 января 1836 года

Ричмонд! Дьявольская цитадель, которая меня порицает и возвеличивает. Гротескный город извращений, в котором тела черных людей продают на торгах на Кэпитал-сквер, а души белых спускают в канаву. Я прикован к этому Ричмонду, наши судьбы связаны, его участь так же неотвратима, как моя.

Поскольку мое имя не открывает двери и им нельзя купить покой, я выставляю его вам на обозрение. Я Эдгар Аллан По, ричмондец, снова вернувшийся к воротам этого города. Да, я не был рожден здесь, и одно время я называл себя бостонцем. И все же именно Ричмонд, этот сверкающий карбункул Вирджинии, держит закладную моей плоти. Город Ричмонд держит у себя талончик из ломбарда, в который я заложил свою бессмертную душу… И я больше не смею надеяться на то, что когда-либо выкуплю ее.

Моя мать была урожденной англичанкой, а отец – балтиморским проходимцем: Ричмонд не заявлял своих прав ни на нее, ни на него. Однако именно в Ричмонде родители связали себя священными узами брака. Правда, отец посчитал себя вправе нарушить брачные обеты. Моя святая мать была актрисой-инженю по имени Элизабет Арнольд, а человек, который считается моим отцом, – сыном генерала По, героя войны за независимость, квартирмейстера маркиза де Лафайета. Здесь, в Ричмонде, в театре Хеймаркет, будучи актерами средней руки, мать и отец играли соответственно Софию Вудбайн и повесу Вилларса в пьесе «Сделка вслепую». Я покажу вам их дневники, если желаете. Пасхальные праздники всегда были мертвым сезоном для актеров, поэтому между ангажементами, в пасхальный понедельник 7 апреля 1806 года, мои родители поженились в доме с меблированными комнатами на Кдэй-стрит.

Поскольку в Ричмонде им особенно негде было приложить свои драматические таланты, родители вскоре присоединились к труппе Александра Плэсида в Бостоне, где я имел сомнительную честь родиться. Моя мать слыла красавицей и талантливой актрисой. Отец же, огорченный тем, что его драматическое дарование было гораздо скромнее, бросил нас весной 1809 года во время гастрольного сезона в Филадельфии. Не найдя сострадания там, мать вернулась вместе со мной в столицу Вирджинии, где какое-то непродолжительное время с успехом выступала в Ричмондском театре, который находится на Ист-броуд-стрит, что на Шокхоу-хилл, исполняя трагическую роль Анжелы в «Призраке замка», танцуя хорнпайп в костюме мальчика в «Комендантском часе» и показывая свои музыкальные способности в роли Летиции Гарди в «Уловке красавицы».

Ричмонд убил мою мать. Когда здоровье ее ухудшилось настолько, что она не могла путешествовать с актерской труппой, моя мать, Элизабет По, нашла себе работу в захудалой таверне «Индиан квин», что на северо-западном пересечении Девятой улицы и Грейс-стрит, нанявшись помощницей к одной модистке из Шотландии. В подвале этой таверны мать потеряла зрение, сшивая детали дамских шляпок при свечах. Когда мне было два года от роду, в воскресное утро 8 декабря 1811 года, в подвале модистки, инфекционная лихорадка унесла мою наполовину ослепшую мать.

Однако этот темный город еще не закончил со мной. Мои приемные родители Джон и Фрэнсис Аллан взяли меня в свою квартиру в Ричмонде, которая была расположена над конторой моего усыновителя, торговой фирмой «Эллис энд Аллан», что на пересечении Тринадцатой улицы и Ист-мейн-стрит. Мою мать тем временем похоронили неподалеку в неотмеченной могиле в северной части кладбища церкви Святого Иоанна. Именно в этой церкви Патрик Генри произнес свои знаменитые слова: «Дайте мне волю или дайте мне смерть!», забыв при этом, что сам является рабовладельцем. Я часто бывал на этом кладбище, но так и не смог найти могилу своей матери.

Ричмонд крестил меня. Через три дня после кончины матери, в ричмондском доме мистера и миссис Ричард, не поинтересовавшись моими собственными убеждениями, меня обратили в протестантскую веру. В тот самый день до меня дошли разговоры о смерти моего отца в Балтиморе.

По давней традиции вечером после Рождества театры принимают самое большое количество зрителей. Через восемнадцать дней после смерти моей матери, 26 декабря 1811 года, Ричмондский театр сгорел дотла в пожаре, причину которого так и не удалось установить. В тот момент шестьсот душ наблюдали за исполнением пьесы «Окровавленная монахиня» труппой Плэсида и Грина. Семьдесят три человека погибло, включая губернатора Вирджинии. Сцена, видевшая величайший триумф моей матери, превратилась в пепел.

Ричмонд надел на меня штаны. Я говорю о том обряде перехода от детства к ранней юности, когда мальчик считается достаточно повзрослевшим, чтобы сменить детское платьице на достойные брюки. В неумолимом потоке моих беспомощных детских лет Алланы, мои приемные родители, заставляли меня ходить с ними на службы в Монументальную церковь. По какому-то извращенному капризу судьбы эта церковь была воздвигнута на том самом месте, где до того находился сгоревший Ричмондский театр. Там, где когда-то подмостки посвящались богам драмы, теперь стоял алтарь. Там, где яркие лампы некогда служили рампой, теперь, словно часовые, выстроились покрытые бороздами канделябры. О, святой читатель! Я заклинаю вас представить себе яркий контур моих мыслей в 1815 году, мыслей чувствительного шестилетнего мальчика, сидящего на скамье № 80 Монументальной церкви и осознающего, что на этом самом месте, смежном по расположению, но отдаленном во времени, его мать танцевала на сцене, распевая знаменитую песенку «Никто не женится на мне» незадолго до своей трагической кончины.

Точное факсимиле уличного справочника Ричмонда можно составить, изучив суровые испытания, которыми была наполнена моя жизнь. В одиннадцать лет я ходил в школу, расположенную над магазином доктора Лероя на пересечении Пятой улицы и Брод-стрит, где познавал Овидия, Цицерона и Ксенофонта. В тринадцать я играл в крокет и хоккей с мячом в канавах Четырнадцатой улицы и Тобакко-али. После ссоры с приемным отцом я недолгое время квартировал у его делового партнера Чарльза Эллиса, в доме этого джентльмена на засаженной липами площади, что на южной стороне Франклин-стрит между Первой и Второй улицами.

Ричмонд по-прежнему не отпускает меня, он впился в меня, как пиявка, которая ни за что не оставит свою жертву. Я жил в других местах – в Балтиморе, в Вест-Пойнте, в Южной Каролине, даже в Лондоне, – и все же в Ричмонд стремится моя кровь, увлекая меня за собой, словно животным магнетизмом Месмера.

В 1824 году, когда мне было пятнадцать лет от роду, выдающиеся военные заслуги моего деда по отцовской линии проложили мне дорогу в юношеский стрелковый отряд Моргана, в составе которого я стоял в почетном карауле на ричмондской Кэпитал-сквер во время торжеств по поводу триумфального возвращения маркиза Лафайета. Этот благородный француз у всех на виду пожал мне руку и похвалил моего деда, которого я никогда не видел, героя войны, чей сын был моим трусливым отцом, мерзавцем, бросившим мою мать.

Я полагаю, что все это делает мой мандат ричмондца достаточно убедительным. Этот город и я друг у друга в кармане. Если я исповедуюсь на этих страницах, перед вами предстанет исповедь не только моей души, но и черной души Ричмонда.

Прошлым летом, будучи двадцати шести лет от роду, не в состоянии обеспечить свои жизненные потребности пером и чернильницей, я устроился на кирпичный завод на Вест-файетт-стрит в Балтиморе, принадлежащий фирме «Мерримен энд Янг» (правда, ни один из партнеров не отличался таким уж веселым нравом, и совершенно точно никто из них не был молод).[49]49
  Merryman – весельчак, Young – молодой (англ.).


[Закрыть] В безнадзорные часы на кирпичном заводе, когда мои работодатели были уверены, что я занят делом важным и неотложным – перекладыванием с места на место кирпичей, я не спеша сочинил несколько стихотворений, которые мистер Томас Уиллис из Ричмонда посчитал достойными публикации в «Сазерн литерари мессенджер». Возьму на себя смелость добавить, что труды мои имели более чем скромный успех. В октябре прошлого года я вернулся в Ричмонд и занял новое для себя место главного рецензента, корректора и неофициального редактора того же «Сазерн литерари мессенджер». Я снял квартиру в пансионе миссис Яррингтон на углу Двенадцатой и Бэнк-стрит. Это здание смотрит на южную сторону Кэпитал-сквер. Миссис Яррингтон содержит в высшей степени скромный пансион, в котором спиртные напитки категорически запрещены. Сняв у нее квартиру, я был вынужден отказаться от знакомства со всеми своими собутыльниками.

И теперь появляется Автомат. Утром предыдущего вторника, 15 декабря 1835 года, я, сидя за редакторским столом, наполнял свою чернильницу, готовясь к новой сокрушительной атаке на варварские эскадроны, когда ко мне подошел мистер Уайт со свежим выпуском «Ричмонд энквайерер». Ткнув указательным пальцем в раздел новостей, он осведомился:

– Что ты об этом думаешь, Эдди?

В нижнем углу самой левой колонки первой страницы я разглядел крошечное объявление:

ПАНОРАМА «БОЛЬШОЙ МОСКОВСКИЙ ПОЖАР» МЕЛЬЦЕЛЯ и пр.

Выставка в городском музее.

Демонстрация каждый вечер.

Двери музея открыты до 18:45.

Выставка закрывается ровно в 19:30.

И так далее.

– Думаю, об этом можно будет дать пару строчек агатом,[50]50
  Агат – типографский шрифт, кегль которого равен 5,5 пунктам. (Примеч. ред.)


[Закрыть] Эдди, – сказал Уайт. – Сегодня вечером седлай кобылу Шенка и поезжай в музей, посмотри, что там и как.

Ричмондский музей находится на пересечении Восемнадцатой улицы и Франклин-стрит. В тот вечер я прибыл туда ровно без четверти семь. Вход стоил пятьдесят центов – ровно одну двадцатую моего недельного жалования в «Мессенджер». Пришлось позволить себе это излишество.

Музей освещался газом, поэтому в залах было довольно светло. Большая часть выставки была отведена истории Ричмонда, в особенности суровым испытаниям, которым подвергся город во время двух британских войн. Истрепанный головной убор из индюшиных перьев под стеклянным колпаком символизировал высокоразвитую цивилизацию коренных обитателей Вирджинии. Также на выставке присутствовали экспонаты из Европы, Китая и с невольничьего берега Дагомеи.

Однако первым делом меня привлекла серия картин и диорам, изготовленных неким Иоганном Непомуком Мельцелем из Вены, который совершал турне по Америке. Эти работы изображали кровавые события сентября 1812 года, когда столицу России предали огню, дабы помешать наступающим легионам Бонапарта захватить ее. Своеобразная архитектура Москвы, храм Василия Блаженного и прочие достопримечательности были скрупулезно воспроизведены в миниатюре.

Передние ряды в зрительном зале музея были отданы детям и их кормилицам, хотя я, как ни старался, не смог понять, каким образом орды Бонапарта могли заинтересовать грудных малышей. Я занял место в стороне от них, в третьем ряду. Задняя стена зала была покрыта белым и гладким, как лист бумаги, полотном.

Из-за бархатного бордового занавеса выступил профессор Мельцель. Он с поклоном представился собранию и поведал о своих заслугах. Разговаривая с сильным тевтонским акцентом, он назвал себя изобретателем метронома и пангармоникона[51]51
  Пангармоникон – механический орган наподобие шарманки с цилиндрическими валиками, который имитировал звучание всех инструментов военного оркестра, действуя при помощи мехов. (Примеч. ред.)


[Закрыть] и заверил зрителей, что является учителем Бетховена. Когда один из помощников профессора включил волшебный фонарь, почувствовался запах новомодного топлива – керосина. Газовые фонари были погашены, и начались чудеса этого вечера.