Текст книги "Голубой велосипед"
Автор книги: Режин Дефорж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
– Остановите здесь.
– Хорошо, лейтенант.
Леа смотрела на него с торжествующим видом. "Словно зверь", – мелькнула у Лорана мысль. Попытавшись привести себя в порядок, он руками пригладил растрепавшиеся волосы. Автомобиль остановился. Не дожидаясь, пока шофер откроет ей дверцу, Леа со шляпкой в руке вышла из машины. Лоран проводил ее до подъезда.
– Извини меня за то, что произошло.
– К чему извиняться? Было очень приятно, разве нет? Не делай такой мины, быть влюбленным – еще не катастрофа. До вечера, моя любовь.
Лейтенант дАржила на мгновение замер у захлопнувшейся перед ним двери.
Хотя отец и настаивал на том, чтобы Леа поторопилась со своим туалетом, они прибыли с двадцатиминутным опозданием на устраиваемый в их честь Лораном и Камиллой прием. В тот вечер она обновляла длинное облегающее платье из черного сатина, купленное ею вскоре после приезда в Париж. Увидев свою дочь в платье, плотно, будто сверкающая вторая кожа, обтягивавшем ее тело и открывавшем руки и плечи, которые из-за черной ткани, подчеркивавшей их белизну, выглядели вызывающе обнаженными, Пьер Дельмас воскликнул:
– Ты не можешь явиться в таком виде!
– Право, папа! Такова Мода, все женщины носят облегающие платья.
– Может быть. Но для молодой девушки оно неприлично. Сними его.
Глаза Леа потемнели, губы сжались.
– У меня нет другого платья. Или я пойду в этом, или не пойду вообще.
Зная дочь, Пьер Дельмас понимал, что переубедить ее не удастся.
– Набрось хотя бы шаль, – капитулировал он.
– У меня есть кое-что получше… Посмотри, что мне одолжила тетя Альбертина. Свою пелерину из чернобурки.
Ее туалет завершали длинные бриллиантовые серьги, одолженные у Лизы и придававшие впечатление хрупкости затылку с зачесанными вверх волосами.
Молоденькая горничная провела их к заваленному одеждой гардеробу. Под раздраженным взглядом отца Леа сбросила свою пелерину. Все взгляды обратились на нее, когда, опираясь на руку отца, держа сумочку из черно-белого стекляруса, она свободной походкой вошла в гостиную.
– Как ты хороша, Леа! – воскликнула Камилла, одетая в простенькое длинное платье из черного крепа с юбкой в сборку, с белым, скромно украшенным камеей корсажем и рукавами до локтей. – У меня есть для тебя сюрприз. Посмотри, кто у нас.
– Рауль! Жан!
Как ребенок, бросилась Леа обнимать братьев Лефевров. Оба были в военной форме.
– Какое счастье! Что вы делаете в Париже?
– Были в увольнении, – ответил Рауль.
Жан уточнил:
– Возвращаемся на фронт.
– Наш поезд отправляется завтра утром, и мы зашли повидать Камиллу и Лорана, которые и пригласили нас к себе на вечер.
– Мы хотели к тебе зайти, но Камилла сказала, что ты придешь и что тебе надо бы устроить сюрприз.
– Просто замечательно, – с сияющей улыбкой посмотрев на Камиллу, сказала Леа.
– Пойдем, я тебя познакомлю с нашими друзьями.
Леа поочередно начала здороваться с генералом, с полковником, с академиком, с известным писателем, с прославленным художником, с милой женщиной, с двумя дамами зрелого возраста и с… Франсуа Тавернье.
– Снова вы!
– Какой любезный прием! Не могу не узнать вашего обаятельного характера.
Леа решительно повернулась к нему спиной.
– …оборотная сторона не хуже…
Она стремительно повернулась:
– Оставьте ваши грубости!
– Моя дорогая, если женщина надевает платье определенного рода, то не для того, чтобы мужчины замечали лишь его цвет. Вы так не думаете? Справьтесь у нашего дорогого Лорана д'Аржила.
– О чем следует меня спросить? – осведомился Лоран, остановившийся рядом.
– Мадемуазель Леа очень хотела узнать, к лицу ли ей платье и нравится ли оно вам.
– Очень, – пробормотал Лоран. – Извините, кажется, Камилла ищет меня, – сказал он, отходя.
– Вы грубиян! – бросила Леа, обращаясь к Франсуа, который громко расхохотался. Прямо перед подходившим к нему генералом.
– Ну как, Тавернье? Удалось?
– Еще нет, генерал.
Леа направилась к буфету, где Рауль и Жан жарко спорили с ее отцом.
– Мы говорили о родных местах, – сказал Рауль. – Вы когда возвращаетесь?
– Думаю, что побуду здесь еще недолго. Мне хотелось бы прослушать курс в Сорбонне. Папа, ты звонил маме?
– Да.
– Она согласна?
– О Сорбонне она заметила, что учебный год уже давно начался, но ты можешь остаться на пару недель, если тетушки не возражают.
– Конечно, они согласны. Спасибо, папочка. Ты тоже задержишься?
– Не могу. Я уеду через два дня.
Рауль принес Леа бокал шампанского и отвел в сторону.
– Тебе бы не следовало здесь оставаться. Война вскоре возобновится. Ситуация может стать опасной.
– Уж не воображаешь ли ты, что немцы будут в Париже? Вы же их остановите. Ведь вас же больше?
– Это не имеет отношения к делу. Они лучше подготовлены, их вооружение современнее, а авиация сильнее.
– Может и так, но вы храбрее.
Рауль покачал головой.
– Храбрость, скажу тебе, перед их танками…
– Послушай, я так счастлива тебя видеть. Не порти вечер.
– Ты права. Выпьем за победу и за тебя, нашу красавицу!
Леа, Рауль и Жан прошли в комнату, соединенную двустворчатой дверью с гостиной, где находились гости. Ее стены были заставлены книгами, на каминной доске из белого мрамора стояла великолепная бронзовая фигура всадника, окруженного волками. В камине горел огонь. Леа устроилась в одном из двух стоявших у камина кресел. Братья уселись у ее ног.
Трое молодых людей молча разглядывали мерцающие огоньки. Их убаюкивало потрескивание горевших поленьев, идущее от пламени тепло.
Вот уже несколько минут Франсуа Тавернье с бокалом шампанского в руке приглядывался к ним. Он испытывал инстинктивную симпатию к двум молодым парням, простосердечность и мужество которых были столь очевидны. Его забавляло их увлечение своей кокетливой подружкой, и он задумался о том, что же произойдет, если она вдруг отдаст предпочтение одному из них.
Леа шевельнулась, потянувшись с блаженным мурлыканьем. Ее протянутые к огню руки, плечи, ее лицо были озарены золотистым сиянием, на фоне пламени вырисовывалась тонкая линия профиля. Когда она наклонила голову, стал виден ее ждущий поцелуя или страстного укуса затылок.
Франсуа Тавернье столь резко поднес бокал к губам, что капли шампанского брызнули на его безупречный смокинг. Ему была нужна эта девушка. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь с такой силой желал бы женщину. Что было в ней особенного? Конечно, красива, даже очень красива, но, в общем-то, это был еще ребенок, наверняка еще девица. А его всегда ужасали глупые, сентиментальные и неизменно рыдающие над утраченной девственностью девицы. Эта, впрочем, была явно другой закваски. В его ушах еще звучал ее страстный голос, когда она объяснялась в любви с этим теленком д'Аржила. Если бы с подобными словами она обратилась к нему, он не раздумывая бросил бы ее на диван или утащил на сеновал. Он был уверен в том, что ей бы понравилось тонкое покалывание сеном нежных ягодиц. Его плоть набухла… Придет день, когда она будет ему принадлежать!
Обернувшись к двери, Леа заметила устремленный на нее горящий взгляд. И не обманулась на счет его значения. Она любила эти недвусмысленные упорные взгляды. Хотя тот, кто смотрел, и был ей ненавистен, она испытала жгучий укол удовольствия, от которого сжала ноги. Легкое движение не ускользнуло от Франсуа Тавернье, который улыбнулся с чувством самодовольного самца. Улыбка вызвала раздражение у Леа, не догадывавшейся, что за ней скрывается более серьезное чувство.
– Вы что, приросли к месту?
– Смотрю на вас.
Вложенная в эту фразу сила еще больше раздразнила девушку. С нарочитой неторопливостью она поднялась.
– Пошли отсюда, – обратилась она к братьям Лефеврам. – И здесь нельзя посидеть спокойно.
Не дожидаясь их, она направилась в гостиную. Когда она проходила мимо Франсуа Тавернье, тот ее остановил, схватив за руку, и напряженно произнес:
– Не люблю, когда со мной так обращаются.
– Тем не менее, вам следует к этому привыкать, если, на мою беду, нам еще предстоит встречаться. Отпустите меня.
– Прежде… позвольте дать вам совет… да, знаю, он вам ни к чему. Не оставайтесь в Париже, скоро здесь будет опасно.
– Вы наверняка ошибаетесь. Раз вы здесь, а не на фронте, как все мужчины, достойные ими называться, опасно не будет.
От оскорбления он побледнел, скулы заходили, взгляд стал злым.
– Не будь вы девчонкой, я ответил бы вам кулаком.
– Не сомневаюсь в том, что женщины – единственный противник, с которым вы умеете воевать. Отпустите меня, вы делаете мне больно.
Без видимой причины он разразился громким хохотом, заглушившим шум разговоров. И отпустил руку, на которой остались красные пятна.
– Вы правы, только среди женщин есть достойные меня противники, и, должен признать, я не всегда их побеждаю.
– Меня удивляет, что вы вообще побеждаете.
– Еще сами убедитесь.
– Уже убедилась, месье.
Леа подошла к Камилле, болтавшей с одной из своих приятельниц.
– У меня создалось впечатление, что наша юная подруга что-то не поделила с Тавернье, – заметила молодая красивая женщина.
Леа посмотрела на нее с тем высокомерным видом, который иной раз принимала, если ей задавали нескромный вопрос.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Хорошо знающая месье Тавернье мадам Мюльштейн рассказывала нам о нем в самых лестных выражениях, – торопливо вмешалась Камилла.
Леа не ответила, ожидая продолжения с едва скрываемым вызовом.
– Мой отец и мой муж весьма его уважают. Лишь он один помог мне добиться, чтобы их выпустили из Германии.
– А почему им захотелось покинуть Германию? – чуть ли не против воли спросила заинтригованная Леа.
– Да потому что они евреи.
– Ну и что?
Сара Мюлыитейн посмотрела на эту прекрасную юную девушку в узком платье из черного сатина, и ей вспомнилось, как несколько лет назад в Берлине она входила в роскошное кабаре рука об руку со своим отцом и молодым супругом, обновляя, как и эта девушка, новое платье из сатина, но белого. Узнав ее отца, всемирно известного дирижера Исраеля Лазара, к ним бросился управляющий, предлагая лучший столик. Они последовали за ним, но путь преградил высокий светловолосый мужчина с раскрасневшимся лицом, державший в руке рюмку коньяка. Он обратился к ее отцу:
– Исраель Лазар.
Ее отец остановился, улыбнувшись, и поклонился в знак приветствия. Но тот воскликнул:
– Ведь это же еврейское имя!
В просторном красно-черном зале стихли все разговоры; был слышен только рояль, отчего напряженность в наступившей тишине была еще заметнее. Управляющий сделал попытку вмешаться, однако офицер с такой силой его оттолкнул, что тот, задев официанта, упал. Несколько женщин закричали. А офицер схватил Исраеля Лазара за лацканы смокинга и плюнул ему в лицо, вопя о ненависти к евреям. Вступился муж Сары, но был оглушен ударом кулака.
– Разве вы не знаете, что в этой стране не терпят евреев? Что их ставят ниже собак? Что хорош только мертвый еврей?
Рояль замолк. Вокруг Сары все завертелось. Она удивилась тому, что скорее изумлена, чем испугана, и замечает совершенно посторонние подробности: платье, идущее красивой блондинке, прекрасное жемчужное ожерелье седой дамы, красивые ноги сгрудившихся у занавеса танцовщиц. Она услышала, как кричит:
– Папа!
Сопровождавшие офицера солдаты окружили ее, говоря, что она недурна для еврейки. Один из них протянул руку к белому платью. Словно в кошмарном сне, она услышала, как трещит рвущаяся ткань. Очнувшийся муж бросился было к ней. О его голову разбили бутылку. С залитым кровью лицом он медленно рухнул снова.
На белом платье появились красные пятнышки. Не пытаясь прикрыть обнаженную, залитую кровью грудь, она ошеломленно опустила голову. Затем странно посмотрела на свои пальцы. И тогда пронзительно закричала.
– Заткнись, грязная тварь! – рявкнул офицер.
Выплеснутый ей в лицо коньяк обжег глаза и ноздри, остановив ее вопль. От запаха спиртного ее затошнило. Она наклонилась, и ее вырвало. Она не заметила движение офицера. Ударом сапога прямо по животу ее отбросило к колонне.
– Дрянь, она меня всего загадила!
С этого мгновения мир утратил свои очертания: и муж, валявшийся на полу, и она сама в собственной блевотине, и ее отец, которого волокли за длинные седые, постепенно красневшие волосы, выкрики, свистки, сирены, наконец, последние слова, услышанные уже после того, как за ней захлопнулись дверцы машины скорой помощи.
– Помилуйте, это же евреи…
– И что дальше? – переспросила Леа.
– А дальше, – произнес мягкий голос Сары Мюльштейн, – их бросают в лагеря, истязают, убивают.
Леа с недоверием посмотрела на нее, но темные глаза были искренни.
– Простите меня, я не знала.
9
На следующий день Леа разбудил звонок Лорана, приглашавшего вместе пообедать в "Клозери де Лила”. Леа не сомневалась в том, что еще до наступления вечера он станет ее любовником. Одеваясь, выбрала шелковое белье цвета «сомон» с оторочкой из кремовых кружев. Было свежо, и она надела черное шерстяное платье-рубашку с белым пикейным воротничком, придававшим ей вид школьницы. Расчесала волосы, оставив их свободно ниспадающими на плечи. По ее мнению, их золотой ореол удачно контрастировал с ее строгим обликом. На плечи накинула сшитое портным из Лангона драповое пальто и решила после многочисленных проб не надевать шляпку.
Приехала она слишком рано и пешком поднялась по бульвару Сен-Мишель. Прогулка ее оживила, и она вошла в ресторан с сияющим лицом.
И строгие деревянные панели, и обитые бархатом скамьи, и бармен, виртуозно обращавшийся со сверкающим шейкером, – все ей здесь понравилось. Она оставила пальто в руках гардеробщицы. Лоран, с озабоченным видом читавший "Фигаро", ожидал ее у бара. Он заметил Леа лишь после того, как она села напротив.
– Дурные новости?
– Леа, извини меня, – сказал он, делая вид, что намерен встать.
– Сиди. Я так счастлива, что тебя вижу.
– Здравствуй. Выпьешь чего-нибудь?
– То же, что и ты.
– Официант, пожалуйста, портвейн.
Заранее покорная всем его желаниям, Леа влюбленно на него посмотрела.
Подошел метрдотель.
– Месье, ваш столик готов. Не хотите ли пересесть?
– Да. Нам будет там спокойнее. Пусть туда перенесут и бокал мадемуазель.
Едва они сели, как официант принес портвейн, а метрдотель протянул им карту.
– Сегодня, месье, день без мяса и пирожных, – сказал он таким огорченным тоном, что Леа едва не прыснула от смеха. – Но у нас есть превосходная рыба.
– Чудесно. Ты не хочешь устриц на закуску? Последние в сезоне и здесь всегда очень хороши.
Поднося рюмку к губам, Леа сказала:
– Ну и хорошо.
По совету официанта Лоран с редким для винодела безразличием выбрал мерсо.
"Каким усталым и озабоченным он выглядит", – подумала девушка.
– Что-то не так?
Лоран посмотрел на нее, словно стремясь запечатлеть в памяти каждую черточку ее лица. Под этим пристальным взглядом Леа расцвела.
– Ты очень красива… и очень сильна.
Брови Леа вопросительно поднялись.
– Да, ты сильная, – продолжал он. – Не мучаясь вопросами, ты подчиняешься собственным порывам. Ты, как зверек, лишена всякого нравственного чувства и не заботишься о последствиях ни для себя, ни для других.
К чему он клонит? Чем предаваться философствованию, лучше бы признался ей в любви.
– Но я, Леа, не такой, как ты. Мне хотелось тебя увидеть, чтобы сказать о трех вещах и попросить об одной услуге.
Им подали устриц, затем вино. Любовь отнюдь не лишала Леа аппетита, и она жадно набросилась на устриц. Забыв о еде, Лоран замолчал и растроганно наблюдал за ней.
– Ты был прав. Они очень вкусны. А ты не ешь?
– Я не голоден. Хочешь еще?
– А можно? – с жадностью, вызвавшей улыбку на хмуром лице Лорана, спросила Леа.
– Что же ты хотел мне сообщить?
– Сегодня вечером я уезжаю.
– Сегодня вечером!…
– В полночь. Мне надлежит вернуться в полк, он в Арденнах.
Леа отодвинула блюдо с устрицами. В ее глазах вспыхнуло волнение.
– Ожидается немецкое наступление.
– Войска его остановят.
– Как бы мне хотелось обладать твоей уверенностью!
– Ты говоришь, как Франсуа Тавернье.
– Вероятно, Тавернье лучше, чем кто бы то ни было, информирован о ситуации. К сожалению, штаб генерала Гамелена к нему не прислушивается.
– Меня это не удивляет. Разве можно ему доверять? Что еще хотел ты мне сказать?
Не глядя на нее, Лоран бросил:
– Камилла ждет ребенка.
От этого удара Леа закрыла глаза. Она ухватилась за край стола. В отчаянии от вызванной им боли, Лоран, встревоженный ее бледностью, положил на ее ледяную ладонь судорожно сжатую руку.
– Леа, посмотри на меня.
Никогда ему не забыть этого взгляда раненого зверя. Ее немое страдание было свыше того, что он мог перенести. А одинокая слеза, сбегающая по нежной щеке, исчезнувшая было в уголке рта, но снова возникшая и стекающая вниз по подбородку к шее, оставляющая влажный след!
– Любовь моя, не плачь. Мне хотелось тебе сказать, что и я тебя люблю.
Что он произнес? Что любит ее? Но это значит, что ничего еще не потеряно! Зачем же она плачет? Камилла ждет ребенка. Ну и великолепно. На долгие месяцы это сделает ее страшной, в то время как она… Сейчас не время портить себе лицо слезами. Он любит ее, он только что сам в этом признался. Жизнь чудесна!
Без всякого перехода она вдруг рассмеялась, вытирая глаза салфеткой.
– Если ты меня любишь, остальное неважно. Мне совершенно все равно, ждет Камилла ребенка или нет. Я хочу тебя одного.
С усталой улыбкой посмотрел он на нее, затрудняясь дать ей понять, что, по его убеждению, у их любви нет будущего. А теперь он еще и был сердит на себя за то, что считал предательством по отношению к своей жене.
– Повтори, что ты меня любишь.
– Люблю я тебя или нет, это ничего не меняет в наших отношениях. Камилла – моя жена.
– Меня это не интересует. Единственное, что я знаю: ты меня любишь, а я люблю тебя. Ты женат, ну и что? Неужели это нам помешает заняться любовью?
Какой она была желанной, произнося слова, смысла которых, наверное, не понимала. Но следующая фраза Леа доказала ему, что невинен-то был он.
– Мы могли бы пойти в гостиницу. Их множество на Монпарнасе.
Не веря своим ушам, он покраснел, и прошло какое-то время, прежде чем он смог ответить.
– Об этом не может быть и речи.
Глаза Леа округлились.
– Но почему? Ведь я же сама тебе предлагаю?
– Хочу забыть то, что слышал.
– Сам не знаешь, чего же ты хочешь. Желаешь меня и не осмеливаешься себе в этом признаться. Ты жалок.
Подавленный Лоран с грустью на нее посмотрел.
Перед ними остывала рыба, к которой никто из них не притронулся.
– Мадемуазель, вам не понравилось? Не хотите ли что-то другое?
– Нет, все было очень хорошо. Дайте мне счет.
– Хорошо, месье.
– Налей мне выпить.
Сдерживая напряжение, переполненная глубоким отчаянием, Леа не спеша выпила.
– О чем ты хотел меня попросить?
– К чему говорить об этом? Ты все равно не согласишься.
– Позволь мне судить самой. Так о чем речь?
Лоран со вздохом ответил:
– Я бы хотел, чтобы ты приглядела за Камиллой. Доктор опасается тяжелого течения беременности и настаивает на том, чтобы она до родов соблюдала постельный режим.
– Как это мило вспомнить обо мне! – с иронией произнесла Леа. – Неужели нет никого, кто мог бы о ней позаботиться?
– Нет. У нее был брат, но теперь остались только отец да я.
– Почему бы не отправить ее в Белые Скалы?
– Врач боится дорожных осложнений.
– А ты сам не боишься оставлять твою драгоценную беременную женушку на руках ее соперницы, уж не говоря о немцах, которые, если верить тебе и твоему дружку Тавернье, очень скоро будут в Париже?
Лоран закрыл лицо руками. Этот жест отчаяния взволновал Леа, но она не смогла сдержать улыбки, видя, как держит себя ее возлюбленный.
– Ну, хорошо. Я позабочусь о твоей семье.
Лоран недоверчиво поднял на нее глаза, в которых стояли слезы.
– Так ты согласна?
– Я же говорю тебе. Но не думай так дешево от меня отделаться. Я тебя люблю и сделаю все, чтобы ты забыл Камиллу.
10
И через восемь дней после отъезда Лорана Леа все еще не могла понять, какому порыву поддалась. Когда, уступая настойчивым приглашениям, она, наконец решилась, оказанный ей Камиллой сердечный прием был просто невыносим.
Камилла лежала в постели в своей комнате. При появлении Леа хотела подняться, но ее остановило головокружение. Она протянула к гостье свои похудевшие руки.
– Дорогая, я счастлива тебя видеть.
Леа присела на краешек кровати и, несмотря на отвращение, не могла не ответить на поцелуй. Со злобным удовлетворением заметила она, как скверно выглядит молодая женщина, какие круги у нее под глазами.
– Лоран рассказал тебе о ребенке? – покраснев, спросила она, сжимая в горячих ладонях нехотя оставленную ей руку.
Леа молча кивнула.
– Он сказал, что ты согласилась присмотреть за мной. Как мне тебя благодарить? Ты так добра. После отъезда Лорана я чувствую себя совершенно одинокой. Если перестаю о нем думать, то сразу же вспоминаю бедного, так глупо погибшего брата. Трепещу за ребенка, которого ношу… Мне в этом стыдно признаться, но тебе-то я все могу сказать, не так ли? Я боюсь, ужасно боюсь боли и боюсь умереть.
– Не будь дурой. Никто не умирает, производя на свет ребенка.
– То же самое мне говорит и врач, но я чувствую себя такой слабой. Ты пышешь здоровьем и силой… Тебе меня не понять.
– От стенаний тебе лучше не станет, – в раздражении остановила се Леа.
– Ты права, извини.
– Есть известия от Лорана?
– Да, у него все хорошо. На фронте тихо. Он не знает, чем занять своих людей, которые скучают и убивают время за картами и вином. Единственная его радость – это лошади, к которым он снова вернулся. В последнем письме он подробно описал Дикарку, Мальчугана, Спешитихо и Таинственного.
В дверь постучали – горничная сообщила о приходе врача. Леа воспользовалась его появлением, чтобы распрощаться, пообещав вернуться завтра.
На следующий день Леа, верная данному обещанию, снова отправилась повидать Камиллу. Погода стояла замечательная. На тротуарах, на террасах кафе Сен-Жерменского предместья было людно, словно все парижане вышли на прогулку. На углу улицы Бак и Сен-Жерменского бульвара образовалась огромная пробка. Скорее от веселья и желания пошуметь, чем от нетерпения клаксоны автомашин гудели не переставая. Если бы не довольно большое количество солдат и офицеров, никто бы не подумал, что страна воюет.
Проходя мимо книжного магазина "Галлимар" на бульваре Распай, Леа решила туда заглянуть, чтобы купить Камилле книгу. Совершенно не представляя литературных вкусов приятельницы, она в растерянности остановилась перед рядами выставленных книг.
– Не могу ли я вам помочь, мадемуазель?
Обратившийся к ней мужчина был одет в элегантный серый костюм, высок ростом, с круглым, чуть полноватым лицом, с ярко-синими глазами под густыми длинными ресницами, придававшими его взгляду нечто женственное. У него был сочный, хорошо очерченный рот. Машинально мужчина поправил желтую в зеленый горошек бабочку. Приняв его за книготорговца, Леа ответила:
– Благодарю за предложение. Для больной подруги ищу нечто такое, что может ее развлечь. Но не знаю, что ей нравится.
– Возьмите для нее вот эту книгу. Она наверняка ей понравится.
– "Школа покойников"… Луи-Фердинан Селин… Вы думаете? Выглядит она несколько зловеще.
– Очевидно, – заметил мужчина, с трудом сдерживая насмешливую улыбку. – Селин – самый подходящий автор для человека в подавленном настроении. Читать его легко, стиль неподражаем, а рассуждения, одновременно комичные и возвышенные, ставят его в первый ряд писателей нашего времени.
– Благодарю вас, месье. Беру эту книгу. Сколько я вам должна?
– Не знаю. Кассирша вам скажет. Извините меня, мне пора идти.
Взяв со стола серую фетровую шляпу, он, уходя, поклонился Леа.
– Вы берете эту книгу, мадемуазель? – спросила продавщица.
– Да, мне ее порекомендовал только что вышедший господин. Она хорошая?
– Если вам се посоветовал месье Рафаэль Маль, значит, да, – с широкой улыбкой поддакнула продавщица.
– Он управляющий магазина?
– О нет. Месье Маль – один из самых постоянных наших покупателей. Очень образованный человек, знающий, как никто, современную литературу.
– А чем он занимается?
– Точно никто не знает. У него то много денег, а то он занимает направо и налево. Он интересуется картинами, предметами искусства, вроде бы еще и старыми изданиями. Он еще и писатель. В издательстве "Н.Р.Ф" у него вышли две книги. Их заметили.
Рассчитавшись, Леа вышла. Странное впечатление оставила у нее эта встреча. Со свертком в руке она пошла по бульвару Распай.
Леа уже подходила к дому Камиллы, когда оттуда вышел мужчина. Она сразу же узнала Тавернье.
– Что вам здесь понадобилось?
Сняв шляпу, он ответил:
– Я наносил визит мадам д’Аржила.
– Не думаю, что это доставило ей удовольствие.
– Вы ошибаетесь, дорогая. Она чрезвычайно дорожит моим обществом. Меня же находит забавным.
– Меня это не удивляет. Вечно она ошибается в людях.
– Не во всех, лишь в некоторых… вроде вас, – произнес он задумчиво.
– Что вы этим хотите сказать?
– Она вас не воспринимает такой, какая вы есть на самом деле. И вас любит.
Леа пожала плечами, будто говоря: "А мне какое дело?"
– Да-да! Она любит женщину, которая пытается увести у нее мужа. Ведь в этом вы поклялись в своей очаровательной головке?
Леа вспыхнула, но сумела подавить свой гнев. С невинной улыбкой она ответила:
– Как только вы можете говорить подобные ужасы! Я уже давно все позабыла. Лоран для меня сейчас только друг, в момент отъезда, доверивший мне свою жену.
– Не похоже, что это вас развлечет.
Леа разразилась молодым откровенным смехом.
– Вот тут вы правы. Камиллу интересуют лишь скучные вещи.
– Ну а вас?
– У меня есть желание все узнать, все увидеть. Не будь моих тетушек, следящих за каждым моим шагом, и не будь войны, забравшей всех молодых парней, я бы каждый вечер ужинала в роскошных ресторанах, танцевала в кабаре, часами просиживала в барах.
– Какая чудесная программа! А что вы скажете, если я заеду за вами к семи часам? Сначала отправимся выпить по рюмочке, затем в мюзик-холл, потом поужинаем в каком-нибудь модном уголке, а в завершение потанцуем в кабаре или послушаем русские песни.
При этом перечислении удовольствий глаза Леа расширились, как у ребенка на его первом рождественском празднике. Этот дерзкий характер, жажда жизни и откровенная чувственность так ему нравились, что Тавернье пришлось сделать над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы не заключить ее в объятия!
– Это было бы здорово, я так скучаю!
Признание было сделано таким жалобным тоном, да еще таким очаровательным ротиком, что благие намерения Тавернье едва не рухнули. Чтобы скрыть смятение, он захохотал.
"Истинный волк, – подумала Леа. – Он, как и все остальные. Буду из него веревки вить".
– Значит, договорились? К семи заеду за вами. Пока же созвонюсь с вашими тетушками, чтобы испросить их позволения.
– А если они откажут?
– Знайте, моя красавица, никогда еще женщина не отказывала мне в том, о чем я ее прошу, – произнес он с иронией, которую Леа приняла за самодовольство.
– Посмотрим, что скажут тетушки, когда я вернусь.
Перемена в ее настроении не ускользнула от Франсуа Тавернье, который, расставаясь, подумал: "А нет ли у нее чувства юмора?"
Когда Леа вошла в белую с бежевым комнату Камиллы, та стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу. В своем домашнем платье из кремового сатина она как бы сливалась с окраской стен и ковра. Услышав хлопнувшую дверь, обернулась.
– Почему ты поднялась? – воскликнула Леа. – Думаю, ты обязана оставаться в постели.
– Не сердись на меня. Я себя чувствую намного лучше. Ко мне заходил месье Тавернье. Он очень меня поддержал.
– Встретила его у подъезда.
– Он тревожится о нас и считает, что нам следует уехать из Парижа. Я ему сказала, что беспокоится он напрасно: на фронте спокойно. Так спокойно, что генерал Энтзингер пригласил на театральный праздник в своей ставке все парижское общество.
– Откуда ты об этом знаешь?
– Лоран пишет об этом в своем письме. Я получила его сегодня.
– Как он поживает?
– Очень хорошо. Просит тебя обнять и сказать, что ему доставило удовольствие твое письмецо. А у тебя есть известия от родителей?
– Да, мама зовет меня домой.
– Ох! – простонала, опускаясь в кресло, Камилла.
– Не волнуйся. Я ответила, что не могу бросить тебя здесь одну. Ты же во мне нуждаешься!
– И это чистая правда! Я только что говорила месье Тавернье: присутствие Леа меня успокаивает, придает мне силы и мужество.
Не отвечая, Леа позвонила горничной.
– Помогите хозяйке лечь в постель. Теперь, Камилла, тебе надо лечь. Ах, забыла! Я же принесла тебе книгу.
– Спасибо, дорогая, что ты об этом подумала. Кто автор?
– Какой-то Селин. Мне сказали, что он великий писатель.
– Селин! Ты уже читала его произведения?
– Нет. А ты?
– Пробовала. Но он описывает такие жестокие, такие ужасные вещи…
– Наверное, ты его с кем-то путаешь. Некто Рафаэль Маль уверял меня, что это очень забавная книга.
– Как ты назвала его?
– Рафаэль Маль.
– Ясно, он просто посмеялся над тобой. Это грязный тип, который пачкает все, к чему прикасается, а самое большое для него удовольствие – делать гадости, и прежде всего своим друзьям.
Горячность Камиллы поразила Леа. Она никогда не слышала, чтобы та с такой жесткостью о ком-то говорила.
– Что же он сделал?
– Мне – ничего, но довел до отчаяния, ограбил особу, которую Лоран и я очень любим.
– Я ее знаю?
– Нет.
Леа вернулась на Университетскую как раз в тот момент, когда посыльный принес три огромных букета роз. Лиза и Альбертина восторгались ими:
– Какая прелесть!
– Этот Тавернье – настоящий светский человек. Таких больше не встретишь!
Леа находила очаровательными этих двух старых дев, которые не просто прожили вместе всю свою жизнь, но вообще ни разу даже на день не расставались. Альбертина, пятью годами старше сестры, естественно, возглавила семью, управляя оставленным родителями имуществом, держа прислугу в железных рукавицах, решая, какие поездки совершить и работы предпринять. Таких женщин зовут бой-бабами.
С начала войны Лиза жила в постоянном страхе и плохо спала, просыпаясь от малейшего шороха и держа свой противогаз всегда рядом. Даже отправляясь к подруге на другую сторону улицы или на воскресную обедню в церковь Святого Фомы Аквинского, она перебрасывала противогаз через плечо. Ею прочитывались все газеты, прослушивались все радиопередачи – от Радио-Париж до Радио-37, от парижской радиостанции до передатчика Иль-де-Франса. После захвата Польши она уложила свои вещи. Добилась от сестры, чтобы та продала их старый великолепный "рено" с кузовом работы Артюра Булоня и купила семейную модель "вивастеллы", потому что та быстрее и просторнее. После нескольких поездок по Парижу, чтобы дать возможность умевшей водить Альбертине, освоиться с новой машиной, автомобиль отправили в гараж в Сен-Жерменском предместье, поручив механику поддерживать его в состоянии полной готовности. Если бы вдруг тот позабыл об этом, появление Лизы с ее противогазом быстро бы призвало его к порядку.
