Текст книги "Голубой велосипед"
Автор книги: Режин Дефорж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
19
Рождество 1940 года было для обитателей Монтийяка одним из самых горьких.
Тремя неделями раньше они похоронили месье д’Аржила, скончавшегося во сне от болезни, о серьезности которой никто из его близких не подозревал. Как он сам и предсказывал, Раймон д'Аржила умер, так и не увидев сына. При известии о смерти лучшего друга Пьер Дельмас на много дней впал в подавленное состояние. Всеми необходимыми формальностями пришлось заниматься Леа. Она написала Лорану, чтобы сообщить ему горькую новость, а также спросить, как быть с поместьем. По этому поводу у нее вспыхнул бурный спор с Франсуазой, которую она упрекала в том, что та не занимается домашними делами, думая только о своем госпитале, в то время как семья в ней нуждается.
– Я занимаюсь домом не меньше, чем ты. Кто приносит мясо, когда его невозможно найти? А масло? А сахар и двадцать мешков угля? Может, ты? Если бы я продолжала тянуть здесь хомут, как ты, у нас нечего было бы есть.
И это было правдой, Франсуаза не преувеличивала. Не будь Франсуазы, семье пришлось бы ограничиться похлебкой из брюквы, картошкой или же каштанами, которые Леа, Руфь и Лаура собирали в лесах вблизи Ла-Реоли. Но как удавалось той выкручиваться? Тем более, что она никогда не хотела брать денег, говоря, что ей хватает жалованья медсестры. Леа в этом сомневалась, поскольку, помимо продуктов первой необходимости, Франсуаза часто приобретала то юбку, то блузку, то платок или даже пару туфель. Она и ей обещала достать их в кооперативе госпиталя.
Неоднократно Леа пыталась заинтересовать сестру судьбой Монтийяка, спрашивая ее мнения о том, как управлять поместьем, пока отец не совладает со своим горем, но ответ всегда был подчеркнуто безразличным:
– Сестричка, все, что ты делаешь, очень хорошо.
– Но ведь это же и тебя касается. Это наша земля, это наш дом, в котором мы родились, и который любила и украшала мама.
– Никогда не могла понять, что вы находите в этой развалюхе?! И чем вас привлекает смертельная скука сельской жизни?
От такого заявления Леа буквально онемела и, как в детстве, с кулаками набросилась на сестру. Той удалось избежать пощечины и укрыться в своей комнате. С той поры отношения между двумя сестрами еще больше обострились.
Несмотря на бомбардировки, которые все еще слышались со стороны Бордо, Руфь установила в гостиной традиционную елку, украсив ее гирляндами и стеклянными шарами, которые Изабелла Дельмас благоговейно сохраняла в коробках от обуви после рождения первого ребенка. На этот раз впервые не она положила воскового младенца Иисуса в ясли. Совершить этот символический акт выпало Камилле.
В приготовлении праздничного ужина Эстелла и мадам Файяр превзошли самих себя, заставив всех позабыть о простенькой еде кухарки, которую к тому же пришлось уволить из соображений экономии. Они приготовили огромную индейку, само собой разумеется, принесенную Франсуазой, тушенную в соке птицы капусту, каштановое пюре и шедевр Эстеллы – шоколадное полено. Праздничный стол украшали несколько бутылок собственного вина.
Было так холодно, что они не пошли на полуночную службу и рано отужинали. Несмотря на траур, все постарались приодеться: шарфик, ожерелье, цветок вносили веселую ноту в черные наряды. Малыш Шарль улыбался.
После ужина семья перешла в жарко натопленную и ярко освещенную свечами елки и огнем камина гостиную. Камилла подарила Леа великолепное ожерелье, принадлежавшее ее матери.
– Камилла, это просто чудо! Я не могу его принять.
– Прошу тебя, любимая. Доставь мне это удовольствие.
Леа устыдилась скромности собственного подарка: сделанного пером портрета мальчика. Камилла прижала его к груди.
– Ничего приятнее ты не могла мне подарить. Ты позволишь, я отправлю его Лорану?
– Он твой. Делай с ним все, что хочешь.
Франсуаза и Лаура получили по красивому золотому браслету, Руфь – брошь с сапфиром, Лиза – кружевной воротник, Альбертина – старое издание "Мыслей" Паскаля, а Бернадетта Бушардо и Эстелла – шелковые платки. Что касается Пьера Дельмаса, то ему Камилла подарила коробку его любимых гаванских сигар.
Руфь и Бернадетта вручили законченные ими накануне вечером вязаные перчатки, шарфы, носки и свитера. Каждый постарался в меру своих возможностей порадовать остальных. Сестры де Монплейне оделили своих племянниц отрезами теплой ткани на пальто. После раздачи подарков установилась, как обычно под Рождество, особая приподнятая атмосфера, и все, слушая, как Франсуаза исполняет фугу Баха, на время забыли о горе, войне, личных невзгодах.
Впервые Леа подумала об Изабелле без слез и внутреннего протеста. Чья-то рука сжала ей ладонь. Она не отстранилась, хотя и узнала тонкие пальцы Камиллы.
Франсуаза прекратила играть. У двери раздались аплодисменты. Все обернулись. В вестибюле стояли Отто Крамер и Фредерик Ханке. Франсуаза встала и подошла к ним. Чуть погодя они прошли в гостиную.
– Месье, ваша дочь настояла на том, чтобы мой товарищ и я посетили вас, – сказал лейтенант Крамер. – Мы спустились послушать Баха, – обратился он к Пьеру Дельмасу. Моя мать – превосходная пианистка, она очень любит Баха. Разрешите мне, несмотря на войну, пожелать вам счастливого Рождества.
Щелкнув каблуками, он направился к двери.
Против ожидания именно Камилла предложила:
– Давайте в этот рождественский вечер забудем, что мы враги. Выпейте вместе с нами.
– Спасибо, мадам Камилла, – сказал Фредерик Ханке.
– Heilige Weinachf [16]
[Закрыть]– пожелала она.
– Светлого Рождества! – по-французски ответили немцы.
– Лейтенант, вы говорите, что ваша мать музыкантша. А вы сами не играете? – жеманно спросила Лиза.
– Он один из лучших пианистов Германии, – произнес его спутник.
– Не верьте ему, мой товарищ преувеличивает.
– Но, лейтенант…
– Фредерик, помолчите.
– Лейтенант, пожалуйста, сыграйте нам что-нибудь, – попросила Франсуаза.
Все головы повернулись в сторону девушки. Смущенно покраснев, она опустила глаза. Страстная любовь Франсуазы к музыке была известна. Она не пропускала ни одного концерта в Бордо. Разве не отправилась она на открытие музыкального сезона, несмотря на порицание Руфи и тетушек, послушать "Самсона и Далилу" и "Болеро" Равеля? Но попросить немецкого офицера сыграть!
– Если ваш отец, мадемуазель, позволит, мне это доставит удовольствие.
– Пожалуйста, господин офицер. Моя жена очень любит музыку, – затягиваясь сигарой, сказал Пьер Дельмас с отсутствующим видом. Лицо его было багровым.
Отто Крамер сел за рояль.
– Увидишь, он сыграет нам Вагнера, – шепнула Леа Камилле.
Из деликатности, которая всех тронула, он исполнил несколько пьес для фортепиано Дебюсси. Когда затих последний аккорд, после нескольких мгновений тишины раздались аплодисменты. Лишь Камилла заметила счастье и гордость, озарившие миловидное лицо Франсуазы.
На следующий день после рождественской ночи Лоран д'Аржила бежал вместе с другом из лагеря в Вестфаленгофе. Они воспользовались нарядом на заготовку дров вне лагеря и сообщничеством двух своих товарищей по плену. Побывав в медпункте, где их записали больными, те смешались с маленьким отрядом после его переклички. В лесу Лоран и его друг спрятались под хворостом. Холодало, падал снег, день был сумрачным, и охрана, сократив время выполнения наряда, пересчитала пленных: счет сходился. Маленький отряд направился в лагерь.
Опьянев от радости, Лоран и его спутник выбрались из укрытия и полетели навстречу свободе. Лежал глубокий снег. Через полчаса им пришлось остановиться, они задыхались. К тому же следовало сбросить лагерные лохмотья. За долгие дни плена Лоран соорудил себе двубортный пиджак из черного доломана голландского жандарма, натянул два присланных Камиллой свитера. Его одеяние дополняли перчатки на меху, башмаки, раздобытые Франсуазой, и фуражка вроде тех, что носят торговцы углем. В рюкзаках лежали еда и пуховики. Они двинулись в сторону станции Ястров, находившейся от них в 40 километрах.
Первую ночь они провели у шоссе, в домике обходчика. На следующий день миновали Ястров. На его улицах еще сохранялись рождественские украшения, тесно обнявшиеся парочки шли на танцы. Через открытую дверь пивной вырвался сопровождаемый звуками баяна теплый, насыщенный винными парами и табачным дымом воздух… Они заспешили к станции в надежде на попутный поезд. Но все проходившие поезда шли в противоположном направлении. Окоченев, они укрылись в стоявшем на запасном пути вагоне. Несмотря на спальные мешки, до рассвета они мучились от холода.
Уже в конце этой долгой ночи они вскочили без билетов в поезд на Шнайдемюль. В течение шести дней им пришлось ехать в вагонах с картошкой, со скотом и гравием. Иногда они садились без билетов в пассажирские поезда, где старались смешаться с толпой. Знание Лораном немецкого языка не раз спасало их от задержания. Так они проехали Франкфурт-на-Одере, Котбус, Лейпциг, Галле, Кассель, Франкфурт-на-Майне. В Майнце они переправились через Рейн в будке тормозного кондуктора.
Их похождениям пришел конец в Бингербрюке перед расписанием поездов, где спутник Лорана, не знавший немецкого языка, не смог ответить обратившемуся к нему полицейскому. Предполагая, что у него есть сообщник, его не схватили сразу же. Видя издали, что тот сидит спокойно, Лоран направился к нему, но тут его спутник внезапно вскочил и бросился бежать к проходившему товарному поезду. Оба успели вскочить на платформу, пока полицейские бежали по перрону. К несчастью, поезд остановился, и немцы с револьверами в руках задержали их. Не слишком с ними церемонясь, их приволокли на привокзальный пост полиции. Атмосфера изменилась, когда Лоран ответил на вопросы на прекрасном немецком языке. Им дали горячего супа с мясом, выразив изумление по поводу того, что им удалось совершить. Затем их поместили в городскую тюрьму, а на другой день под надежным сопровождением трех охранников снова отвезли в Вестфаленгоф.
Их допрашивал офицер разведки, признавший, что их план достоин восхищения. Приговор гласил: тридцать дней карцера. Со времени побега прошло девять дней.
Выйдя из-под ареста, они удостоились проповеди старейшины военнопленных офлага II "D" полковника N об эгоистическом характере их затеи, и ее возможных скверных последствиях, от которых их избавило исключительно великодушие начальника лагеря. Им дали совет подумать об их истинном долге в настоящее время: корректное поведение военнопленных являлось самым действенным вкладом в политику маршала, бывшую залогом грядущего пришествия "европейской Франции".
Отбыв срок, они вернулись в свой барак. Ненадолго. По соображениям безопасности их перевели в другой лагерь.
Прошло больше семи месяцев с того летнего дня, когда их взяли в плен на морском берегу Франции.
20
Зиме не было видно конца. Из-за отсутствия топлива температура в большом доме стояла не выше десяти градусов; ели на кухне, обогреваемой старой дровяной плитой, на которой Эстелла и Руфь готовили. Несмотря на то, что иногда Франсуаза привозила продукты из Лангона, все недоедали.
В этом винодельческом крае почти все страдали от холода и голода в ту суровую зиму 40 – 41-го годов. С возмущением смотрели железнодорожники, как уходят в Германию целые составы мяса, муки, овощей и леса.
В Монтийяке к тому же ограничивали себя во всем, чтобы иметь возможность отправлять Лорану посылки. В феврале пришла открытка о его переводе в крепость Колдитц.
В марте Альбертина и Лиза сообщили о своем намерении вернуться в Париж. Привыкшие к городу старые девы больше не могли оставаться в деревне. Их попытались удержать. Но тщетно. Одной Изабелле это могло бы удаться…
С наступлением весны жизнь в поместье стала чуть легче. На вскопанном Руфью и Леа огороде были посеяны и посажены овощи. Леа со страстью следила за ростом каждого зеленого стебелька. В ее глазах успехи на огороде, достигнутые ценой усталости, потрескавшихся и обмороженных рук, приобретали первостепенное значение. В душе она дала себе клятву, что больше никогда не будет испытывать голода, перенесенного зимой. Виноградник, вечная забота каждого в крае, стал меньше ее тревожить после того, как ставший управляющим поместьем Файяр получил сообщение о своем сыне, который находился в плену в Германии, но должен был, по уверениям маршала, вскоре вернуться.
Любовь и признательность Файяра к маршалу отныне не знали границ. Вот военачальник, озабоченный участью несчастных военнопленных! Франция попала в надежные руки! Труд, семья, отечество, будущее – в этом! С каким вновь обретенным подъемом бывший окопник войны 14-го года взялся за работу! Лишь одно обстоятельство омрачало его радость: он никак не мог свыкнуться с пребыванием немцев в Монтийяке. Каждый раз вид немецких мундиров коробил его.
В мае Матиас Файяр был освобожден. После встречи с ним к Леа вернулась улыбка, исчезнувшая со времени смерти матери. Когда юноша прижал ее к себе, ее тело очнулось от оцепенения. Не обращая внимания на осуждающие взгляды Руфи и насмешливые Камиллы, она не спешила высвободиться из объятий. Он же смотрел на нее, не веря своему счастью, находя, что Леа изменилась, стала более женственной, более красивой и неприступной, чем раньше, с новой жесткостью во взгляде.
– Ты так грязен и худ, что смотреть страшно. Пойдем, я приготовлю тебе ванну.
– Мадемуазель Леа, он может помыться и дома, – сказал, покусывая ус, Файяр.
– Бросьте, Файяр. Все, что ни делает моя дочь, к лучшему. Только сегодня утром ее мать говорила мне…
– Послушай, папа…
Не оставив родителям Матиаса времени на возражения, Леа увлекла его к лестнице, а затем в детскую. Прижавшись друг к другу, упали они на подушки.
– Ты жив, ты жив! – без конца повторяла Леа.
– Я только о тебе и думал, а потому не мог погибнуть.
Словно для того, чтобы увериться в собственном существовании, они снова и снова, смешивая свое дыхание, прикасались друг к другу. Уткнувшись лицом в шею юноши, Леа ее покусывала.
– Оставь меня. Я так грязен, что смотреть страшно. А, может, и завшивел.
Леа сразу же его оттолкнула. Матиас знал, что делает, заговорив о мелких паразитах. С детства Леа была совершенно невыносима сама мысль, что у нее могут завестись вши. При упоминании о них в ней вспыхивало отвращение, с которым она не могла совладать. Он рассмеялся, увидев написанное на ее лице омерзение.
– Ты прав. Подожди меня здесь, я налью тебе ванну.
Ванная при детской была самой старой и самой просторной в доме. Ею редко пользовались, потому что огромная ванна забирала всю горячую воду из котла. Удобная комната с двойным умывальником, с туалетным столиком в чехле с оборками из выцветшего кретона в цветочек, с плетеным шезлонгом, с высоким, выходящим прямо на юг окном за плотной белой гардиной была наполнена детскими воспоминаниями. В большой ванне Изабелла каждый вечер купала своих детей. И сколько было смеха, криков и брызг! Иногда встревоженный галдежем поднимался нарочито сердитый отец. Тогда шалости девочек доходили до безумства; они соперничали между собой, кого из них отец вытрет первой. Самая маленькая, Лаура, часто пользовалась этой привилегией к огромному неудовольствию Леа, которая предпочла бы оказаться единственной, кого заворачивают в огромный купальный халат и относят в ее комнату.
Леа высыпала под струю остаток лавандовой соли своей матери. Поднявшийся над ванной горячий душистый пар до такой степени ее разволновал, что она зарыдала. Упав на колени на банный коврик, она положила голову на эмалированный край ванны и дала волю своему горю.
– Леа!
Гладя ей волосы, Камилла опустилась рядом на колени.
– Дорогая моя, что с тобой?
– Мама!…
Таким глубоким и таким детским было это горе, что расплакалась и Камилла. Плачущими их и застала Руфь.
– Что такое? Что за беда приключилась?
– Нет, Руфь, не беспокойся. Просто избыток горя, – вставая, произнесла Камилла.
По-матерински ополоснула она свежей водой лицо Леа.
– Мадам Камилла, внизу лейтенант Крамер. Он хотел бы поговорить с вами.
– Что он здесь делает днем? И зачем я ему понадобилась?
– Не знаю, но выглядит он мрачно.
– Боже мой, лишь бы ничего не случилось с Лораном!
– Что может с ним произойти? Он же военнопленный и опасности вроде бы не подвергается, – вытирая лицо, сказала Леа.
– Пойдем со мной. Одна я идти боюсь.
– Сначала давай причешемся. Посмотри, как мы выглядим. Если он заметит, что мы плакали, у него могут возникнуть вопросы.
– Ты права.
Молодые женщины постарались смыть слезы собственного горя.
– Руфь, пожалуйста, передай Матиасу, что его ванна готова, – сказала, поправляя юбку, Леа. – Он в моей комнате.
Лейтенант ожидал в гостиной. При их появлении он поклонился.
– Вы хотели меня видеть?
– Да, мадам. Мне надо сообщить весьма достойное сожаления известие: ваш муж бежал.
Камилла осталась совершенно невозмутимой.
– Само собой, разумеется, – продолжал офицер, – вы не в курсе?
Нет, покачала она головой.
– Когда это произошло? – спросила Леа.
– На Пасху.
– И вы только теперь об этом узнали?
– Нет, нас предупредили три недели назад.
– Почему же вы только теперь извещаете нас?
– Мы установили наблюдение за домом и поместьем Белые Скалы на случай, если бы у него возникла мысль приехать туда.
– Вы бы его арестовали?
– Я бы только выполнил свой долг, мадам. Сожалею, но я бы это сделал. Будучи вашем гостем и испытывая к вам уважение и симпатию, я счел необходимым сам предупредить вас.
– Что будет, если его схватят?
– У него это второй побег. Он рискует тем, что отныне к нему станут относиться много строже.
– Разве не естественно пытаться бежать из плена? – с гневом спросила Леа.
– Мадемуазель, я придерживаюсь вашего мнения. Окажись я в плену, любой ценой пытался бы бежать. Но я не в плену, мы выиграли войну и…
– Пока что, – оборвала его Леа.
– Да, слава капризна, но пока нет в мире страны, способной разбить великий рейх.
– Даже американцы?
– Даже они. Мадам д'Аржила, позвольте дать вам совет. Если чудом вашему мужу удастся ускользнуть от нашего наблюдения, порекомендуйте ему сдаться.
– Никогда не поступлю подобным образом!
– Мадам, это в ваших же интересах. Подумайте о своем сыне.
– Именно потому, что я о нем думаю, никогда не дам мужу подобного совета.
Лейтенант Крамер чуть ли не с нежностью посмотрел на хрупкую женщину с высоко поднятой головой.
– Ах, мадам, если бы все французы думали, как вы!
– Убеждена, что в глубине души все они думают так же, как и я.
– Значит, чувство чести у них скрыто очень глубоко.
Щелкнув каблуками, лейтенант попрощался и вышел.
Леа и Камилла долго молчали.
"Лишь бы он не заявился сюда", – думали они.
– Надо предупредить дядю Адриана, – сказала Леа.
– Как это сделать? После короткого появления в начале февраля он больше не дает о себе знать.
– Перед отъездом он сказал мне, что при острой необходимости можно известить Ришара Шапона, который будет знать, как с ним связаться. Съезжу в Бордо.
– Я отправлюсь с тобой.
– Нет. Если мы поедем вдвоем, лейтенант что-то заподозрит и, возможно, прикажет за нами проследить. У меня есть идея. Завтра папа и Руфь едут повидать Лауру в пансионе. Я скажу им, что мечтаю повидать сестренку.
Выходя, Леа столкнулась в дверях с благоухающим лавандой молодым человеком, который заключил ее в объятия.
– Прекратите… Это ты? Совсем о тебе забыла!
– Как! Едва приехал, а уже вычеркнут из твоей жизни. Не по-дружески.
– Нет, Матиас. Дело не в этом. Я… извини, ничего не могу тебе сказать. Давай встретимся через час у часовен.
Начался дождь. Леа встретилась с Матиасом в часовне. Прижавшись друг к другу, чтобы согреться, они принялись вспоминать, что случилось с ними после того, как они расстались в Орлеане.
Леа рассказала все, включая убийство человека, который намеревался ее ограбить, но умолчала о своих отношениях с Франсуа Тавернье.
Что касается Матиаса, то он, приняв участие в спасении раненых в Орлеане, потом долго блуждал среди развалин, в толпах беженцев, тщетно пытаясь найти свою подругу. Вместе с группой солдат оказался под командованием юного младшего лейтенанта и сражался у кафедрального собора. Все его товарищи, за исключением капрала, вместе с которым он и оказался в плену, погибли. Их загнали во временный, окруженный колючей проволокой лагерь у церкви Сент-Эверт, а затем переправили в Мотт-Санген. На другой день он участвовал в тушении пожаров, которые целых пять дней опустошали центр Орлеана, в расчистке завалов, в погребении умерших. Пешком, в компании жалкого сброда, он присоединился к восемнадцати тысячам пленных лагеря в Питивье. Спали они прямо на земле, в грязи, изголодавшиеся, грязные, завшивевшие, не чувствуя зловония, которое от них исходило; некоторые из них уже месяц, как не меняли рубах и носков. Из-за куска заплесневелого хлеба, из-за черпака ячменной похлебки, выплеснутого в солдатский котелок, отбитую кружку или консервную банку вспыхивали драки.
Опустив голову, Матиас рассказывал все. О тридцати граммах конины, на которые время от времени они имели право, об их радости, когда ассоциация "Женщины Франции" доставила им несколько одеял, о бутербродах с ливерным паштетом, раздаваемых американскими легионерами, о пахнувшем гвоздикой куске мыла, который дала ему девочка, о постоянно ускользавшей надежде на скорое освобождение, о всеобщем доверии маршалу, о пачке табака стоимостью в один франк, продававшейся за сто франков, о растущем отчаянии, об обеднях, на которых присутствовало все большее количество военнопленных: сто человек из восемнадцати тысяч в начале июня, две тысячи из двух тысяч пятисот остававшихся – в начале августа. Он говорил, что находился среди этих двух тысяч молящихся о возвращении. С яростью рассказывал он об их трусости, когда речь шла о побеге, хотя сбежать было нетрудно, об их радости при объявлении о перемирии, об их разочаровании при чтении статей о прекращении военных действий, особенно параграфа 20, которым утверждалось, что "все французские военнопленные останутся в немецких лагерях до заключения мира", о долгих часах безделья, посвященных пережевыванию воспоминаний о "прежних" временах, сочинению на пустой желудок меню раблезианских пиршеств, мечтам о женщинах. К счастью для него, подошло время уборки урожая. Он был включен в число молодых деревенских парней, которых рассылали по всей Франции, чтобы заменить отсутствующих мужчин.
– Никогда не поверил бы, что стану испытывать такое наслаждение от уборки снопов под палящим солнцем! Ну и ели мы столько, сколько хотели.
С фермы в Босс он написал ей и отцу. Оба письма до сих пор так и не дошли. Не получив ответа, он попытался бежать, "позаимствовав" одежду у владельца фермы. Не прошел он и тридцати километров, как был схвачен и в вагоне для скота отправлен в Германию. Но в лагере в окрестностях Франкфурта он провел всего две недели и был направлен в лесоводческое хозяйство, где и оставался до освобождения. Он не понимал, почему его освободили: он не был кормильцем семьи. Единственным тому объяснением могло послужить окончание работ в лесу. Леснику больше не требовались рабочие руки, а лагеря в округе были переполнены. К тому же именно в то время правительство Виши пускало в ход все средства, чтобы добиться освобождения военнопленных. Ему повезло. А еще больше повезло в том, что был он здоров и крепок.
– Чем ты теперь займешься? – спросила Леа.
– Буду работать. Отец очень во мне нуждается.
– Да, конечно. А война?
– Что, война?
– Есть люди, которые продолжают сражаться.
– Ты хочешь сказать – в Северной Африке?
– Да, Или у генерала де Голля.
– Ты знаешь, в поезде целых два дня только о нем и разговаривали. Многие считают, что это несерьезно, и рады положиться на маршала.
– А ты сам-то что думаешь?
– Ну, я пока думаю только об одном: вот я вернулся домой и обнимаю женщину, которую люблю. А де Голль может и подождать, – сказал он, осыпая ее поцелуями.
Леа сердито его оттолкнула.
– Ну, дорогая. Уж не хочешь ли ты мне сказать, что интересуешься политикой, что ты – голлистка?
– Ты не понимаешь. Тут не просто политика. Речь идет о нашей свободе.
Юноша громко рассмеялся.
– Всего ждал, но только не этого. Кокетливая красавица Леа Дельмас произносит речи о свободе и генерале де Голле и больше не желает кружить головы парням. Что с тобой произошло? Откуда такая перемена?
Леа разгневанно вскочила.
– Что со мной произошло? Я видела, какой ужасной смертью гибли женщины и дети… Я убила человека… Я считала, что мать моя здесь в безопасности, а она погибла в Бордо под бомбами… Неизвестно, где Лоран… У нас больше нет денег… Почти не осталось еды… Немцы заняли дом… И мой отец… мой отец сходит с ума…
Кулаки Леа стучали по оштукатуренным стенам.
– Прости мне мою неловкость. Теперь я дома и помогу тебе.
Он расцеловал ее лицо, голову, ища в волосах запах сена, который оставался там прежде, когда они валялись в амбаре, и уловил аромат ванили, которым пахла ее кожа. С силой прижал он Леа к себе. Пока его пальцы торопливо расстегивали пуговицы блузки, его зубы впились в губы подружки. Леа больше не двигалась. Внезапно она почувствовала, что ее тело отзывается на грубые ласки Матиаса. Она повторяла себе, что не должна поддаваться, что любит Лорана, что теряет голову и слишком неосторожна, но столь сильным было в ней желание почувствовать прижавшееся к ней чужое тело и ощутить чужую плоть в себе, что всякое сопротивление было заранее обречено. Она услышала, как застонала, как бессвязно забормотала какие-то слова. Быстрее же, быстрее… Пусть он ее берет… Чего он ждет? Раздраженно сорвала она трусы, бесстыдно и страстно предлагая себя.
– Иди же.
Юноша вглядывался в этот рыжеватый треугольник между подвязками ее черных нитяных чулок, подчеркивавших белизну внутренней стороны ее бедер. Его лицо утонуло в мягком душистом и влажном паху. Под его языком Леа безудержно постанывала.
На мгновение ее глаза раскрылись, и взгляд упал на лицо согнувшегося под тяжестью креста Христа. Ей показалось, что статуя оживает, и Сын Человеческий понимающе смотрит на нее. Вскрикнув, она содрогнулась от наслаждения под поцелуями Матиаса. Отвердевшие груди причиняли ей сладкую боль. Оторвав его голову от живота, она жадно впилась в рот, который только что доставил ей такое наслаждение, пьянея от его вкуса.
Раздвинув ноги, она выговорила:
– Возьми меня.
И снова застонала от наслаждения, когда плоть мужчины прикоснулась к ее распухшей от вожделения плоти.
Дождь усилился, было сумрачно, как зимой. В открытой часовне полуодетые парень и девушка спали у подножия каменной скульптуры, которая, казалось, их оберегала.
На другой день после приезда Матиаса Леа вместе с отцом, своей теткой Бернадеттой и Руфью отправилась в Бордо, сославшись на желание повидаться с Лаурой и приобрести семена для огорода. После невыносимого обеда у дяди Люка, на котором только и было разговоров, что о выпавшем Франции счастье в лице маршала Петена, она добилась разрешения отправиться за покупками.
Поднявшись, Лаура сказала:
– Я пойду с тобой.
– Право, не стоит. Я совсем ненадолго, – раздраженно запротестовала Леа.
– А я могу с вами? – вмешалась ее двоюродная сестра Коринна.
Леа умоляюще посмотрела на Руфь.
Руфь всегда недоверчиво относилась к тому, что называла "безумными идеями своей малышки". При этом постоянно доказывала, что этот ребенок выберется из любой передряги и нуждается в большей свободе, чем ее сестры.
– Леа обладает жизненной силой, всесокрушающим инстинктом выживания. И горе тем, кто попытается ей воспрепятствовать, – говорила она Адриану Дельмасу, когда встречалась с ним в прошлый раз.
Несмотря на недоверчивость, она пришла Леа на помощь.
– Лаура, разве тебе не надо зайти в книжный магазин Молла? Мы сможем отправиться туда вместе с Коринной, пока Леа будет покупать семена. Возвращаясь, она к нам присоединится.
Руфь не успела договорить, как Леа бросилась к двери. Квартира мэтра Дельмаса, к счастью, располагалась не слишком далеко от помещения "Маленькой Жиронды" по улице Шевсрюс. Что касается книжного магазина Молла, то он находился на улице Виталь-Карль, совсем рядом с редакцией газеты.
Во время своего слишком короткого посещения Адриан сказал ей, что, если понадобится с ним связаться, она может впредь это делать через Ришара Шапона. Ее встретил тот же самый служащий, что и в прошлый раз. Он сказал, что директора нет, и никто не знает, когда он вернется.
Леа настаивала:
– У меня важное дело.
– Может, у него слишком много важных дел, мадемуазель.
Увидев растерянность Леа, он добавил:
– Загляните к его другу, кюре церкви Сент-Элали. Возможно, он вам поможет.
Сент-Элали? Это же совсем рядом с доминиканским монастырем, где ее покинул Рафаэль Маль. Она решила последовать совету.
– Спасибо, месье.
Погода испортилась, похолодало. Леа подняла воротник старого непромокаемого плаща Изабеллы и поправила шляпку, прежде чем пуститься бежать, прижимая к себе висевшую на плече сумку.
Задыхаясь, остановилась она на паперти церкви. Когда она уже открывала дверь, припустил дождь.
Перед алтарем, на котором светила красная лампадка, молилось несколько женщин. Приличия ради, она преклонила колени неподалеку от ризницы, размышляя, что сказать и как поступить.
– Леа, что ты здесь делаешь?
Вздрогнув, она чуть было не вскрикнула от неожиданности, когда почувствовала на своем плече чью-то руку. На нее смотрел усатый мужчина в коричневом костюме со шляпой в руке.
– Дядя Адриан!
– Тише! Иди за мной.
Он направился к выходу.
Снаружи вовсю лил дождь. Адриан Дельмас надел шляпу и, взяв Леа под руку, быстро зашагал прочь.
– Почему ты так одет?
– Ряса доминиканца слишком привлекает внимание во время прогулок. Благодарю Бога, что встретил тебя. Вот уже несколько дней, как за церковью наблюдает гестапо. Если бы я не заметил, как ты вошла, Бог знает, что могло бы случиться.
– Я искала тебя.
– Понимаю, но больше сюда никогда не приходи. В чем дело?
– Лоран бежал из Германии.
– Откуда ты это знаешь?
– Лейтенант Крамер сообщил Камилле.
– Давно бежал?
– На Пасху.
Дождь усилился, и Леа свернула в подворотню дома напротив церкви.
– А от него непосредственно Камилла не получала известий?
– Нет.
– Так чего же вы от меня хотите?
– Я… Камилла опасается, что Лоран попытается с ней встретиться. Дом под наблюдением. Как поступить, если он вдруг объявится?
Рядом с ними укрылись от дождя два немецких солдата.
– Во Франции скверная погода, – произнес один из них с гримасой отвращения.
– Да, зато вино хорошее, – добавил второй.
Не сговариваясь, Леа и Адриан вышли из подворотни. Какое-то время они шли молча.
– На следующей неделе я должен съездить в Лангон, чтобы повидать заболевшего собрата. Воспользуюсь случаем, чтобы заскочить в Монтийяк. Мне надо установить в окрестностях кое-какие контакты.
