Текст книги "Побочный эффект"

Автор книги: Рэймонд Хоуки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Одолжение? – возмутился Зимински. – Сделай ты подобное одолжение Дженнеру, Пастору или Листеру, в медицине по-прежнему царило бы средневековье!

Манчини чиркнул спичкой и принялся раскуривать сигару.

– Мы только сообщили, что большинству не по душе то, чем Снэйт занимался. Разве не долг прессы быть объективной?

– А чем он занимался?

– Чем-то, имеющим отношение... – Манчини как-то неопределенно взмахнул рукой, – ...не помню точно, но чем-то, имеющим отношение к "пробирочным" детям... – Он помолчал, затянувшись сигарой, первой, которую позволил себе после инфаркта. – Да какое это имеет значение? – добавил он, гася спичку. Мы, по-моему, обсуждаем, как договориться об операции, а не играем в вопросы и ответы.

– Значит, ты не знаешь?

– Предположим, не знаю, – рассердился Манчини. – Откуда мне знать, черт побери? Я издатель, а не врач.

– Тогда я объясню тебе, – твердо сказал Зимински, стремясь использовать представившуюся возможность, о которой он и мечтать не смел: ткнуть Манчини мордой в то, что принадлежавшие ему газеты, теле– и радиостанции натворили со Снэйтом. – Когда Снэйт был еще просто хирургом в больнице имени Дентона Кули, у него возникла одна идея, и, как все великие идеи, она была, в сущности, удивительно проста. Зная, что абсолютная тканевая совместимость возможна только когда делают пересадку однояйцевым близнецам, Снэйт сообразил, что, если вынуть ядро из человеческого яйца и заменить его клеточным ядром из организма, допустим, человека с больным сердцем, в конечном итоге появится генетическая модель, чье сердце можно пересадить тому человеку, который его, так сказать, сам себе взрастил.

– Под генетической моделью, насколько я уразумел, ты понимаешь "пробирочного" ребенка?

– Да, – настороженно ответил Зимински. – Но этот ребенок зачат из находящейся вне человеческого тела яйцеклетки, которая может расти лишь в искусственной матке.

Манчини кивнул.

– А затем?

– Не успел бы зародыш обрести способность ощущать боль, как Снэйт вынул бы у него сердце, перфузировал бы его, с помощью гормонов ускорил бы его рост и пересадил пациенту, из клетки которого оно было создано.

– А что сталось бы потом с ребенком?

– Что значит "потом"?

– По-моему, я задал тебе довольно простой вопрос, черт побери! вспылил вдруг Манчини. – Что сталось бы с ребенком после того, как у него вынули сердце?

– Ребенок... – Зимински пожал плечами. – Насколько мне известно, он подлежал бы уничтожению.

– То есть его убили бы, так?

– Это не разговор! – возмутился Зимински. – Мы же не называем убийством, когда прерывают беременность, а в год делают десятки тысяч абортов и столько же происходит выкидышей.

– Есть люди, которые именно так это и называют.

– Есть люди, которые считают, что земля плоская!

– Ну ладно. Но зачем заниматься таким сомнительным делом, когда есть возможность создать механическое сердце?

– Зачем чесать ухо ногой, когда у тебя есть рука? Видишь ли, сердце это образец эффективности. В год оно делает где-то от сорока пяти до пятидесяти миллионов сокращений. Самая лучшая резина рвется после шести миллионов сокращений. Кроме того, мы не знаем, чем питать механическое сердце, как варьировать его пропускную способность, как поддерживать при этом нормальный состав крови... – Зимински презрительно махнул рукой. – Но вернемся к тому, о чем мы говорили, а именно: если бы Снэйту дали спокойно работать, трансплантация шагнула бы далеко вперед. Мы, наверное, уже перестали бы пользоваться иммунодепрессивными средствами и не воровали бы органы у мертвецов. Забыли бы про отторжение, и любой, кто нуждается в пересадке, мог бы тотчас лечь на операционный стол. – Зимински, высказав наконец все, что давно копилось у него в душе, с облегчением прикончил содержимое своего стакана. – Даже ты! – с насмешкой добавил он.

– В чем ты пытаешься меня убедить? – спросил Манчини. – Что Снэйт откажет мне в операции? Об этом идет речь?

– Не знаю, откажет или нет, – пожал плечами Зимински. – Меня лично интересует, почему ты стремишься в пациенты к человеку, которого сам же обмазал дерьмом и, по сути дела, выдворил из Нью-Йорка?

– Потому что, как я тебе уже сказал, Снэйт, пересаживая сердце, дает стопроцентную гарантию, что отторжения не произойдет.

– И ты в это веришь? – возмутился Зимински. – Фрэнк, бога ради, послушай меня: такой гарантии дать нельзя. – Тон его стал более мягким. – Я согласен, у Снэйта меньше случаев отторжения, чем у любого другого хирурга. Но все равно они есть. И твое сердце может оказаться в их числе.

Расстегнув нагрудный карман рубашки, Манчини вынул из него листок бумаги.

– Ну-ка взгляни на этот список, – сказал он, разворачивая листок и подавая его Зимински. – Это имена кое-кого из тех, кому Снэйт сделал пересадку. И, как и Спигел, все они в отличной форме.

Зимински нацепил на нос старомодные очки в металлической оправе и принялся просматривать список.

– Это та самая? – спросил он, указывая на фамилию известной на весь мир киноактрисы.

– Да.

– И ей пересадили сердце!

– Фаллопиевы трубы, – ответил Манчини. – Она всю жизнь мечтала иметь детей, но зачатых в пробирке не хотела. А в апреле наконец родила девочку.

Зимински стал читать дальше.

– И тебе ничего не кажется странным в этом списке? – закончив, спросил он.

– Странным? – нахмурился Манчини. – Что значит "странным"?

– Во-первых, все это люди богатые. Я знаю, что среди пациентов Снэйта не бывает бедняков, но и богатых он берет не всех подряд. – Зимински шлепнул по списку тыльной стороной ладони. – Те же, кто числится в этом списке, не просто богаты, они очень богаты, таким он, по-видимому, не отказывает. И подобное обстоятельство не представляется тебе странным?

– А что тут странного? Как говорится, за что платишь, то и получаешь...

Зимински вернул ему листок.

– Именно этот вопрос я и хотел задать тебе, – сказал он, снимая очки. Сколько, по-твоему, стоит пересадка у Снэйта? Например, пересадка сердца?

– Точно не знаю. Знаю только, что Спигелу пришлось раскошелиться.

– Пятьдесят тысяч долларов? – настаивал Зимински.

– Ты шутишь! – расхохотался Манчини.

– Сто тысяч?

– Скорей, миллион.

– Миллион? – Зимински недоверчиво уставился на него. – Миллион долларов за пересадку сердца?

Почему-то вдруг разволновавшись, Зимински вскочил и забегал по комнате, бренча мелочью в кармане.

– Не понимаю, – наконец признался он. – Просто не понимаю, что надеялся Спигел приобрести за свой миллион? Снэйт получает органы там же, где и любой другой хирург, – в Службе трансплантации.

Манчини хотел что-то сказать, но Зимински не позволил.

– Послушай, давай-ка разберемся в этом деле по порядку, – предложил он, беря в руки шар с крытого синим сукном бильярдного стола. – Значит, как все происходит? К врачу привозят человека с непоправимой травмой мозга. Так? Сердце у него еще бьется, но, если исходить из общепринятых нынче понятий, под коими разумеется летальный исход, его можно считать мертвым. Поэтому врач звонит в Службу трансплантации и говорит, что может предложить им труп, у которого сердце еще бьется. Служба трансплантации сравнивает группу крови и данные тканевого типирования пострадавшего с данными состоящих у них на учете реципиентов, и наиболее совместимый реципиент, который к тому же больше других нуждается в пересадке, получает новое сердце... Предположим, Снэйт поставит тебя на учет. Тебе сорок восемь лет, а это, будем смотреть правде в глаза, никак не назовешь первой молодостью, да и сердце у тебя не слишком плохое. Поэтому, если не подвернется донор, у которого группа крови и данные тканевого типирования совпадут полностью с твоими – а одному богу известно, может ли это когда-нибудь случиться, – пересадку предпочтут сделать не тебе, а человеку более молодому, с более слабым, чем у тебя, сердцем... По крайней мере так должно быть, – добавил он, вдруг метнув шар через весь стол. – Если только те, кто заправляет Службой трансплантации, не берут у Снэйта взяток.

– Сначала ты делал из него Иисуса Христа, – проворчал Манчини, – а теперь называешь жуликом.

– Ладно, ладно! – сказал Зимински. Его вдруг осенила другая мысль. Подожди-ка минуту... – Он почесал щеку. – А может, он покупает органы...

– Покупает органы? – забеспокоился Манчини. – Ты хочешь сказать, покупает их в морге?

– Не в морге, а у людей. У живых людей. Такое уже случалось. Еще в тридцатых годах какой-то итальянец продал для пересадки одно из своих яичек, и я сам по крайней мере слышал об одном шейхе из Саудовской Аравии, который у своего же пастуха купил себе почку... Наверное, если долго и упорно искать, то можно найти человека с нужной группой крови и соответствующими данными тканевого типирования, который согласится продать за большие деньги почку или фаллопиевы трубы. Потому что можно жить и с одной почкой, а если не хочешь детей, то и без фаллопиевых труб...

– Я согласен с твоими рассуждениями, – кивнул Манчини, взглянув на наручные часы. – Эйб, уже поздно, а мне...

– Но эти рассуждения ни к чему, когда дело касается пересадки сердца, невозмутимо продолжал Зимински. – Ибо какой идиот продаст тебе сердце?

– Пусть ни к чему! – Манчини швырнул сигару в камин, поднялся и пошел к двери. – По правде говоря, меня это мало волнует. Откуда Снэйт возьмет мне сердце – его забота. Моя забота – заполучить себе новое сердце, а твоя... Он остановился и ткнул пальцем в Зимински. – Твоя забота – договориться, чтобы я его получил!

4

Прорвавшись сквозь гряду темных кучевых облаков, скопившихся над международным аэропортом города Майами, принадлежащий Манчини золотистый "ДС-7" через десять минут замер в неподвижности на стоянке. Чтобы обеспечить Манчини максимальный комфорт в полете, только на внутреннее убранство самолета было затрачено два миллиона долларов. В самолете были оборудованы салон, стены которого украшали работы ранних американских примитивистов, кухня, две спальни с прилегающими к ним ванными комнатами и – недавнее нововведение – больничная палата, оснащенная самой современной телеметрической аппаратурой для того, чтобы в случае необходимости личный кардиолог Манчини мог наблюдать с помощью спутника за работой его сердца.

Пока аэродромная команда, бросившись под брюхо самолета, подключала к нему наземную энергетическую установку, к передней пассажирской двери подъехал пневмотрап. Стюард открыл дверь, и, после того как два телохранителя удостоверились, что безопасность обеспечена, в дверях появились Манчини и его ослепительно красивая молодая жена.

Как только они появились, сквозь оцепление мрачных с виду полицейских прорвалась толпа телеоператоров, фотографов и репортеров; обгоняя идущего к самолету Зимински, они помчались на стоянку, где, расталкивая друг друга локтями, постарались расположиться у подножия трапа.

Вспыхнули блицы, и миссис Манчини – сработал павловский условный рефлекс, – откинув назад свои длинные, по-модному растрепанные пепельные волосы, тотчас принялась играть роль прибывшей на премьеру кинозвезды.

Манчини в сопровождении телохранителей спустился по пневмотрапу к застывшему в ожидании лесу микрофонов. Зачем он приехал в Майами? Где остановится? Почему выступил в поддержку законопроекта о контроле над продажей огнестрельного оружия?

Манчини вскинул над головой руки, призывая к тишине.

– Зачем приехал в Майами? Провести пару дней в мире и покое. Репортеры начали яростно строчить. – И поэтому, – добавил он, – предпочитаю не отвечать на ваш второй вопрос. – Прокатилась волна смеха, свидетельствующая о том, что шутку оценили. – Почему выступаю в поддержку законопроекта о контроле над продажей огнестрельного оружия? – Тон его стал более серьезным. – Как вам известно, ребята, я вовсе не против оружия как такового. Однако давно пора позаботиться, чтобы оно не попадало в руки психопатов и преступников, и, может, этот закон окажется...

– Но вы всегда утверждали, что помочь этому способна только система более суровых наказаний, а не запрет на продажу оружия, – заметил один из телерепортеров и сунул для ответа свой микрофон под нос Манчини.

– А разве в новом законопроекте говорится о запрещении иметь оружие? Охотникам и членам добропорядочных спортивных клубов, да и вообще любому человеку с честной репутацией, имеющему уважительную причину на владение оружием, будет разрешено его иметь... И не будем путать слова "запрет" и "контроль", – добавил он, оглядываясь в поисках Зимински. – Новый закон позволит усилить контроль за тем, в чьих руках находится оружие, при условии, если мы введем систему более суровых наказаний для преступников.

– Представитель Национальной ассоциации стрелков, – заговорил другой репортер, – назвал перемену в ваших взглядах...

– Никакой перемены не произошло! – огрызнулся Манчини.

– Это его выражение, а не мое. По его словам, вы совершили – цитирую: "...величайшее предательство со времен Иуды Искариота". Что вы на это скажете?

– Скажу только, что если против кого и замышляется предательство, так это против американского народа. Народ давно требует установить контроль над оружием, и, если новый закон не будет принят, от этого больше всего пострадают простые американцы... Не будем забывать, что в нынешнем столетии смерть от огнестрельных ран среди гражданских лиц превышает количество убитых на войне, начиная со сражений времен американской революции и кончая Вьетнамом.

Заметив наконец Зимински, Манчини стал пробираться к нему сквозь толпу репортеров.

– Вы никогда не скрывали своего крайне критического отношения к президенту, – сказал репортер со значком "Сторонники разоружения Америки" в петлице. – Означает ли ваша поддержка нового законопроекта, что вы изменили свое мнение о нем?

Манчини, который, таща за собой жену, уже выбрался на бетонированную площадку, круто обернулся.

– Давайте договоримся раз и навсегда, – сказал он, с усилием сдерживая натиск репортеров. – Я считаю его администрацию самой неспособной после администрации Эйзенхауэра. Настоящий законопроект – первое разумное предложение за все семь лет правления. За семь лет!

Загремел гром, и с потемневшего неба упали первые тяжелые, как шмели, капли дождя.

– Но, мистер Манчини...

– Извините, ребята, все! – сказал он, заталкивая сначала жену, а потом Зимински в первый из застывших в ожидании лимузинов.

Шофер захлопнул за Манчини дверцу и, втянув голову в плечи, так как начался ливень, обежал машину и забрался в нее.

– Тронулись! – зычно крикнул полицейский офицер, хлопнув рукой по крыше лимузина. – Пошел!

В последнюю минуту в машину вскочил и уселся рядом с миссис Манчини глава службы безопасности в корпорации "Эльдорадо" Тони Джордано, и лимузин стал набирать скорость.

– На тот случай, если кто-нибудь из этих кретинов попытается нас преследовать, – сказал Джордано, глядя в заднее стекло, – я договорился, что в Мур-Парке мы пересядем в другую машину. И поедем не по Джулия Таттл, а прямо на север, где переправимся в Майами-Бич через туннель на Семьдесят девятой улице. – Посмотрев на часы, он добавил: – Если не будет пробок на дорогах из-за дождя, мы успеем, прежде чем отправиться в клинику Снэйта, завезти миссис Манчини в "Фонтенбло".

– Хорошо. – Манчини вынул из кармана флакончик с таблетками нитроглицерина и сунул одну себе в рот. – А как в клинике у Снэйта с охраной? – После того как два года назад его попытались похитить, он стал очень заботиться о своей безопасности.

– Полный порядок, – ответил Джордано. – Система, которой пользуются на Багамах, была специально разработана для таких пациентов, как вы. То есть для пациентов, которым угрожают похитители, террористы, наемные убийцы... Как раз сейчас у него там лежат два шейха, западногерманский промышленник и свидетель, вызванный Большим жюри, – у него оказалось прободение язвы, – в нем очень заинтересовано министерство юстиции.

– А как мы попадем на остров? На чем меня туда доставят?

– Проблемы нет. У Снэйта регулярно летают туда из Уотсон-Парка вертолеты... И еще одно, – добавил Джордано. – Я договорился подключить к вашему телефону скрэмблер и установить в палате телетайп и телекс для биржевых новостей, чтобы вы, если и надумаете делать операцию, чувствовали себя как дома.

– Что значит "если надумаю делать операцию"? – нахмурился Манчини. Он повернулся к Зимински, который, устроившись на одном из боковых сидений, вытирал носовым платком намокшую под дождем голову. – Разве не все решено?

– Решено? – Зимински одинаково ненавидел боковые сиденья, толпу и дождь. – Пока нам удалось только вырвать у Снэйта обещание принять тебя, раздраженно ответил он.

Манчини в изумлении уставился на сидевших в машине.

– Ты шутишь! – сказал он Зимински. – Неужели за те двое суток, что ты здесь околачивался, тебе удалось договориться лишь о встрече?

– И это было не так-то просто...

– Пусть не просто. – Манчини решил не терять хладнокровия. – Но ты хоть узнал, каким образом он гарантирует, что не будет отторжения?

– Никто и словом не помянул про такую гарантию, – покачал головой Зимински, – и уж тем более никто ее не давал. Фрэнк, – более твердым тоном продолжал он, – я знаю, ты решил обратиться к Снэйту только потому, что, по-твоему, он способен в той или иной степени преступить закон, но должен тебя предупредить, что подобные слухи ничем не подтверждаются. Ничем. Насколько мне известно, он действует строго в рамках закона.

– А про деньги ты забыл? – спросил Манчини. – Если он действует в рамках закона, за что он берет такие деньги? Или про это ты с ним тоже не беседовал?

– Я не говорил про деньги со Снэйтом...

– А с кем же ты говорил?

– С неким Квинтреллом, его административным помощником...

– Квинтрелл? – Манчини повернулся к Джордано. – Что нам про него известно?

Джордано вынул записную книжку.

– Квинтрелл... Ага, вот он. Был администратором в больнице Дентона Кули, когда там работал Снэйт, и ушел оттуда вместе с ним, взяв на себя организационную сторону его научно-исследовательской работы. Когда разразился скандал, Квинтрелл помог Снэйту обосноваться здесь. Короче, он у Снэйта в главных администраторах.

– Пусть в главных, – вздохнул Зимински. – Во всяком случае, этот Квинтрелл сказал, что тебе предъявят счет в сто пятьдесят тысяч долларов плюс-минус две тысячи.

Манчини обменялся тревожным взглядом с женой, которая занималась восстановлением урона, нанесенного дождем ее косметике.

– Сколько? – переспросил он.

– Сто пятьдесят тысяч долларов. Подожди, это еще не все. Затем Квинтрелл принялся рассказывать мне про Фонд Абако, который Снэйт задумал создать для изучения новейших методов пересадки органов...

– Господи, Эйб, – перебил его Манчини, с шумом выдыхая воздух, – а я уж начал было беспокоиться. Значит, я должен сделать пожертвование в пользу этой организации? Сколько и когда?

– Позволь уточнить: тебя не просили об этом. Никто не просил у тебя ни цента. Он просто дал понять, как бы это сказать – упомянул об этом между прочим...

– Ладно, ладно. Но когда ты предложил, он не стал отказываться, а?

– Нет, не стал...

– Так в чем же дело? – Нетерпение Манчини росло. – Из тебя вытянуть ответ не легче, чем вырвать зуб!

– Я сказал, что ты очень интересуешься новейшими методами трансплантации...

– Забавно, – заметил Манчини, оставаясь серьезным.

– ...и что, по-моему, ты с радостью пожертвуешь в этот фонд двести пятьдесят тысяч долларов. "Семьсот пятьдесят тысяч... – сказал Квинтрелл, словно не расслышав. – Весьма великодушно с его стороны".

– Вот видишь! – обрадовался Манчини. – Значит, наши предположения были правильны.

Зимински повернулся и посмотрел в окно. Сквозь тучи проглянуло солнце, и над Майами-Спрингс заиграла радуга.

– Не могу понять, за что они берут эти дополнительные семьсот пятьдесят тысяч, – сказал он, больше обращаясь к самому себе. – Может, их берут просто за... Может, то обстоятельство, что ни у одного из его очень богатых пациентов не случилось отторжения... Возможно, это просто случайность...

– Да чего об этом рассуждать? – перебил его Манчини. – Лучше расскажи, что представляет собой этот Снэйт.

– Родился в Лондоне, – начал Зимински, – учился в Хэрроу и...

– Все это мне известно. Я спрашиваю, что он представляет собой как человек?

– Он... – Зимински пожал плечами. – Он истинный англичанин.

– Истинный англичанин? – усмехнулся Джордано.

– Уж очень он холодный, – словно оправдываясь, поспешил объяснить Зимински. – Вежливый, но холодный...

– Этот сукин сын не просто холодный, он ледяной, я чуть не замерз рядом с ним, говорю я вам! – подхватил Джордано.

Манчини метнул взгляд с одного на другого.

– Он что, затаил на меня обиду, а? – спросил он. – Не на это ли вы намекаете?

– Такой, как Снэйт, если и затаит обиду, виду не подаст, – ответил Зимински.

– Ты что, и этого не выяснил? – возмутился Манчини. – Господи, Эйб, а вдруг этот сукин сын оставит у меня внутри пару артериальных зажимов?

– Чтобы ты подал на него в суд за недобросовестность? – отмахнулся с презрением Зимински.

Манчини со вздохом откинулся на спинку сиденья.

– Эйб, признайся, что у тебя ничего не вышло, а? – спросил он устало и расстроенно. – Этот малый обвел тебя вокруг пальца, а ты и глазом не моргнул. Ладно, тебя он, может, и обвел, но со мной этот номер не пройдет! Ни в коем случае! За миллион долларов эта курица снесет мне яйцо, и лучше пусть постарается снести как положено!

5

– Доктор Снэйт, к вам мистер Манчини, – сказала сестра, вводя Манчини в комнату, похожую на библиотеку привилегированного лондонского клуба.

Снэйт, который что-то писал, сидя за столом в центре комнаты, бросил на него взгляд поверх очков в золотой полуоправе.

– А, да, конечно, – отозвался он звучным, хорошо поставленным голосом с английским акцентом. – Прошу вас.

Сестра вышла, бесшумно притворив за собой дверь, а Снэйт еще с минуту продолжал писать. Затем, когда напольные часы пробили час, он встал, вышел из-за стола и, растянув в улыбке тонкие губы, протянул Манчини руку.

Хотя ему было где-то около шестидесяти пяти, выглядел он гораздо моложе. Высокий, с прямой спиной, он двигался быстро и решительно. У него была аристократически удлиненная физиономия с глубоко посаженными глазами и черными кустистыми бровями, которые составляли странный контраст с тщательно приглаженной сединой. В петлице его серого костюма виднелся крошечный розовый бутон того же оттенка, что и рубашка, а на галстуке – такие носили в Хэрроу – поблескивала жемчужная булавка. Держался он любезно, но холодно, почти отчужденно.

– Прошу, – повторил он, указывая Манчини на одно из стоявших по обе стороны стола кожаных кресел, а сам опустился в другое. – Так в чем же дело?

– В чем дело? – прорычал Манчини, раздраженный тем, что его заставили ждать. – По-моему, Зимински уже говорил с вами обо мне!

– Говорил. И довольно подробно, разрешите заметить. Тем не менее я хотел бы, если вы не возражаете, услышать изложение вашей просьбы непосредственно от вас. Видите ли, важно знать не только, чем человек страдает, но и что он собой представляет.

– Что тут рассказывать? – пожал плечами Манчини. – Мое сердце, как показывает счетчик, пробежало слишком много миль, и я хотел бы сменить его на новое.

– Ясно, – неопределенно отозвался Снэйт. Он снял очки и принялся протирать стекла белоснежным носовым платком, который торчал у него из рукава пиджака. На мгновенье воцарилась тишина, слышно было лишь тиканье часов в углу комнаты. – Насколько я понимаю, вам известно, – заговорил Снэйт, – что доктор Зимински не одобряет вашего намерения сделать пересадку сердца. По его мнению, сердце у вас не в таком уж плохом состоянии, чтобы идти на риск, связанный с подобной операцией.

– Зимински – трусливая баба, и ничего больше.

– Полноте! – с легкой укоризной сказал Снэйт. – Кстати, позвольте полюбопытствовать, почему вы обратились именно ко мне?

– Потому что, как мне сказали, за большие деньги у вас можно получить такое сердце, которое не отторгается, – ответил Манчини, решив во что бы то ни стало добиться того, на что оказался не способен Зимински: договориться, причем быстро.

– Вот как? – удивился Снэйт, вопросительно подняв брови. Он не говорил, а цедил слова. – Очень интересно.

– А разве не так?

– Только в одном мы можем быть уверены: что мы ни в чем не уверены, сказал Снэйт. – А отсюда следует, что нет и уверенности в том, что мы ни в чем не уверены. – Он загадочно улыбнулся. – Сэмюел Батлер.

– Как понять ваш ответ?

– Боюсь, это наиболее исчерпывающий ответ из всех, на какие вы можете рассчитывать.

– Ладно, воля ваша, пусть будет так, – кивнул Манчини, вынимая из кармана черной кожаной пилотской куртки записную книжку. – Итак, о цене мы уже договорились. Может, договоримся и о дате?

Снэйт откашлялся.

– Боюсь, все не так просто, – сухо заметил он. – Сначала мы должны провести всестороннее обследование, чтобы установить...

– Обследование? – Манчини почувствовал, что начинает злиться. – Какое обследование? Господи, да я в Хьюстоне чуть не отправился на тот свет от всех этих обследований!

– Тем не менее обследование необходимо. Пересадить новое сердце в тело, которое, возможно, уже начало адаптироваться к поврежденному, все равно что вставить мотор от "роллс-ройса" в "фольксваген", если позволите воспользоваться вашей автомобильной терминологией. Помимо физиологических исследований, вас ждут и психологические тесты.

– Психологические тесты? – Гнев Манчини рос. – Нет, вы меня не заставите подвергнуться психологическим тестам! Ни за что!

Не обращая внимания на вспышку Манчини, Снэйт сказал:

– Ни один уважающий себя хирург не решится на пересадку сердца, не удостоверившись предварительно, что его пациент способен выдержать как физиологическую, так и психологическую травмы, наносимые этой операцией. Он закинул ногу на ногу. – Следует помнить, – добавил он, снимая с брюк какую-то ниточку, – что сердце, пожалуй, больше, чем любой другой орган человеческого организма, таит в себе целый спектр психологических ассоциаций.

– У меня сердце – это лишь насос, перекачивающий кровь.

– Вот и прекрасно! – Снэйт позволил себе мимолетную улыбку. – В таком случае у вас не будет никаких осложнений с психологическими тестами!

Манчини поднял руки.

– Ваша взяла, – сказал он таким тоном, словно это Снэйта надо было успокаивать. – Если вам для видимости обязательно нужно все это проделать, я согласен. Только договоримся сразу: я не хочу, чтобы об этом стало известно. Идет?

– Если когда-то мы и придем к решению, что пересадка вам показана...

– Если... когда! – взорвался наконец Манчини. – Миллион долларов за какую-то дурацкую пересадку сердца, и вы еще ставите условия!

– Два миллиона, мистер Манчини, – ледяным тоном поправил его Снэйт. Вам операция будет стоить два миллиона долларов.

6

Снэйт отложил в сторону медицинский журнал и стал смотреть вниз сквозь плексиглас кабины вертолета "Белл-47-Дж.", который за полчаса доставлял его из Майами в клинику.

С тех пор как он мальчишкой впервые прочел "Остров сокровищ", острова магнитом тянули его к себе, и прежде всего вершины ушедшей когда-то под воду горной гряды, что лежали сейчас внизу и назывались Багамскими островами.

Простираясь на добрые семьсот пятьдесят миль к юго-востоку от своей оконечности, находящейся в пятидесяти милях от побережья Флориды, Багамские острова, открытые Колумбом 12 октября 1492 года, разделенные надвое тропиком Рака, издавна ассоциировались с деятельностью пиратов, служа им надежным убежищем. Во время войны Севера с Югом эти острова были складом оружия и боеприпасов, которые грузили на суда, прорывавшиеся сквозь блокаду, созданную вокруг Южных штатов правительством Севера, а позже пакгаузом для бутлегеров и штаб-квартирой находящейся под контролем мафии империи игорных домов.

Остров, которым владел Снэйт, лежал к северу от Абако. Окруженный кристально чистой водой цвета бирюзы, он начинался пляжем из розового кораллового песка и поднимался вверх к невысокому горному кряжу. На этом кряже и располагались основные здания острова: сама клиника – ослепительно белый трехэтажный дом в неоколониальном стиле с украшенным колоннами портиком, окнами, забранными жалюзи, и балконами; лаборатория из бетона и стекла с плоской крышей и несколько окрашенных в яркие цвета коттеджей, где жили сотрудники.

С помощью работающей на солнечной энергии установки опреснения морской воды и десяти тысяч тонн перегноя, доставленного на остров для обогащения верхнего слоя почвы, дизайнеры по ландшафту и целая армия садовников превратили прилегающую к строениям землю в оазис, где росли величественные кедры, красное дерево и казуарина, где сады пылали цветами самой невиданной раскраски, где искрились на солнце пруды, фонтаны и небольшие водопады и где были гроты и увитые виноградом беседки. Вдоль фронтона клиники шел огромный, безупречно укатанный и подстриженный газон, по которому разгуливали павлины.

У выхода в пролив, который отделял остров от материка, был оборудован причал со стоянкой для двадцати судов.

На высоте тысячи двухсот футов пилот, назвав себя и получив разрешение на посадку, начал снижение. Как только вертолет коснулся сверкающей в лучах солнца бетонированной площадки, электромобиль с вооруженным охранником за рулем тотчас сорвался с места, где он стоял рядом с пожарной машиной, и подъехал чуть ли не под вращающиеся лопасти вертолета. Снэйт вышел на девяностоградусную жару*. Без десяти двенадцать – еще есть время, сняв летный костюм из невоспламеняющейся ткани, переодеться в черный пиджак и полосатые брюки, в которых он будет ходить до своего возвращения в Майами в конце дня.

______________

* +90° по Фаренгейту соответствует +32° по Цельсию.

Снэйт не был слишком обескуражен, когда пять лет назад ему вдруг предъявили обвинение в недозволенном вмешательстве в процесс зарождения жизни. В истории науки, и медицины в особенности, было немало случаев, когда людей, которые, подобно ему, осмеливались действовать наперекор общественному мнению, мешали с грязью. И ни на секунду не возникло у него мысли бросить свои исследования. Слишком много они для него значили. Тем не менее существовала одна серьезная проблема: чтобы продолжать работу, ему нужны были помещение, оборудование и сотрудники. А для этого требовались деньги, причем такая сумма, которую нельзя было заработать законным путем.

И тут он вспомнил, как был поражен, когда, впервые приехав в Соединенные Штаты, узнал, что там количество операций, приходящихся на одного человека, в два раза больше, чем в Англии. Но, услышав от американского коллеги термин "выгодатомия", он все понял: лишенные совести хирурги взяли за практику удалять у пациентов совершенно здоровые органы. Это подтвердил и один из специалистов по общественному здравоохранению. "У нас происходит то, – сказал он Снэйту, – что можно назвать медицинской версией закона Паркинсона: количество пациентов, поступающих на операцию, возрастает пропорционально количеству имеющихся коек, операционных палат и времени, каким располагает хирург".