Текст книги "Хозяйка Империи"

Автор книги: Рэймонд Элиас Фейст (Фэйст)

Соавторы: Дженни Вурц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 58 страниц)

Мара взглянула на него с улыбкой, свидетельствующей о глубокой привязанности:

– Люджан, зная тебя, как я знаю, я сомневаюсь, что мне придется приказывать тебе сделать то, к чему стремится твое сердце. Но мы должны прорваться за пределы завтрашнего утра. – Сложив руки на груди, словно желая защититься от холода, она напомнила: – Мы должны поспать, храбрый Люджан. Ибо скоро наступит завтра.

Глава 8
ПОЕДИНОК

Спать было невозможно.

После того как Мара, вопреки обыкновению, раскрыла перед Люджаном самые глубокие тайники своего сердца и вызвала его на ответную откровенность, она не чувствовала потребности в дальнейших беседах. Военачальник Акомы сидел, скрестив ноги, на своей циновке; сон бежал от его глаз. Его доспехи, так же как и меч, отобрали чо-джайны, оставив ему лишь стеганую нижнюю рубаху, назначение которой состояло в том, чтобы края доспехов не натирали и не царапали кожу; в таком наряде он выглядел раздетым и уязвимым. На виду оставались многие боевые шрамы, обычно скрытые одеждой, и хотя, как всякий офицер-цурани, он привык соблюдать чистоплотность, последняя возможность принять ванну была ему предоставлена при купании в ледяной реке, под градом турильских насмешек. Его одежда стала серой от пыли, а волосы слиплись. Без внушительных доспехов, без перьев офицерского плюмажа он, казалось, стал меньше – несмотря на всю свою мускулистость. Взглянув на него, Мара подумала, что только сейчас ей приоткрылась человеческая сторона его натуры и она смогла увидеть то, чего не замечала раньше: мужественность, которой не суждено увенчаться отцовством, и столь неожиданную у испытанного воина доброту рук, привыкших к мечу. Он сидел в позе спокойной медитации, как будто судьба, ожидающая его, не имела никакого значения; солдатская дисциплина заставила его отбросить все тревоги, чтобы сберечь силы для битвы.

Сама Мара, несмотря на монастырскую выучку, была лишена и этого утешения. Но на сей раз ее душа обрела опору в ритуале: запретив себе предаваться скорби о любимых, которых она потеряла в прошлом, она отдалась во власть жгучего гнева против неумолимой судьбы, отнявшей у нее возможность защитить тех, кто еще жив. И при всех стараниях ей никак не удавалось утихомирить бешеный поток взбаламученных мыслей.

Ее возмущал позор заточения, при котором невозможно хоть как-то связаться с тюремщиками. Магическая камера, по сути, наглухо отгораживала приговоренных от всех других живых существ. С некоторым раздражением Мара задавала себе вопрос: могут ли сами боги услышать молитву человека, запертого в подобном месте? Здесь, где не было окон, куда не проникали даже звуки извне, минуты тянулись нестерпимо долго. Сама темнота показалась бы отрадной, – все-таки хоть какая-то перемена! – но светящийся шар чо-джайнов все так же неподвижно висел в воздухе, и его яркость оставалась неизменной.

Утро неизбежно должно было наступить.

И все-таки после ползучей агонии ожидания рассвет застал Мару врасплох. Неугомонный разум не соглашался смириться; мысли метались по кругу в поисках поступка, слова или решения, которые могли бы переломить враждебность здешних правителей и принести пленникам свободу. Однако от всех этих лихорадочных размышлений осталась только мучительная головная боль. Мара чувствовала себя разбитой и подавленной, когда наконец вспыхнул магический световой вихрь, знаменующий исчезновение их тюрьмы.

Двойная колонна чо-джайнов приблизилась с очевидным намерением взять узников под стражу. У Мары хватило присутствия духа, чтобы подняться на ноги и подойти туда, где уже стоял Люджан, бодрствующий и вполне собранный.

Она взяла его сухие горячие руки в свои влажные ладони. Затем взглянула ему в лицо, лишенное всякого выражения, и ровным голосом произнесла ритуальные слова:

– Воин, ты служил Акоме с высочайшей доблестью. Ты простился со своей хозяйкой, чтобы предъявить права на ту смерть, какую избрал сам. Сражайся честно. Сражайся отважно. Вступи с песней в чертоги Туракаму.

Люджан склонился в поклоне. По-видимому, этот долг почтения, исполненный военачальником, истощил терпение конвоя: стражники рывком заставили его выпрямиться. Мару тоже бесцеремонно оттащили прочь: так пастух может утянуть теленка-нидру, чтобы отогнать его на бойню. За туловищами окружавших ее чо-джайнов она потеряла из виду Люджана. Стражники не оставили ей возможности протеста, а просто повели по лабиринту переходов, опутывающему город Чаккаха.

Она шла с высоко поднятой головой, хотя гордость казалась здесь бессмысленной. На здешних чо-джайнов не производили впечатления ни честь, ни храбрость, и им не было никакого дела до человеческого достоинства. Она предполагала, что очень скоро ее будут приветствовать духи предков; но никогда она и вообразить не могла, что это произойдет вот так. Здесь и сейчас все ее цуранские заслуги – и даже высочайший титул Слуги Империи – были пустым звуком. Сейчас она отдала бы все за возможность в последний раз взглянуть на детей или оказаться в объятиях мужа.

Кевин был прав; никогда еще она не чувствовала это столь остро. Честь оказалась всего лишь возвышенным словом для обозначения пустоты, и безумием было бы считать, что этим словом можно заменить благодать сохраненной жизни. Почему только сейчас она вполне поняла, что восстановило против нее магов Ассамблеи? И если отсюда не придет поддержка, которая поможет сокрушить удушающее иго Всемогущих, тяготеющее над Цурануани, и если эти турильские чо-джайны не заключат с ней союз, где же Хокану найдет достаточно средств, чтобы покончить с тиранией магов, столь ревностно ими охраняемой?

Чо-джайны конвоя были равнодушны, словно камни. Они быстро шагали из коридора в коридор и перешли через два висячих моста, искрящихся, как стекло. Мара вглядывалась в небо, никогда еще не сиявшее такой изумрудной чистотой. Она вдыхала ароматы плодородной земли, зеленых зарослей, тропических цветов; она ощущала даже запах льда, принесенный ветром от горных вершин. Она шла, омываемая цветными потоками света, льющимися через стены и купола, и ее душа сжималась от сознания нелепости надвигающегося конца.

Скоро, очень скоро чо-джайны доставили ее в палату под прозрачным пурпурным куполом, где накануне трибунал приговорил ее к смерти. На этот раз здесь не было никого из должностных лиц, даже писарей. Однако палату заполняло ощутимое присутствие единственного мага из расы чо-джайнов. Он стоял в нише купола, а на мраморном полу у его ног яркой алой линией был очерчен идеальный круг с простыми символами, указывающими направления на восток и запад.

Маре было известно значение этой фигуры. По традиции, соблюдаемой в Цурануани с незапамятных времен, этот Круг Смерти, диаметром в двенадцать шагов, ограничивал арену назначенного поединка. Здесь будут сражаться два воина, пока один из них не расстанется с жизнью в древнем ритуале, который Люджан избрал для себя вместо позорной казни.

Мара прикусила губу, стараясь скрыть неподобающие мрачные предчувствия. Когда-то ей пришлось быть свидетельницей ритуального самоубийства ее первого мужа, но даже тогда в сердце у нее не было такого смятения, как сейчас. В те тяжкие минуты она сожалела о гибели молодого деспота, которого безразличие собственной семьи – отца и братьев – сделало беззащитным против смертоносных интриг самой Мары. Тогда действительно ей впервые открылось, что Игра Совета – это не столько жестокий кодекс чести, сколько лицензия на безжалостное использование чужих ошибок. А сейчас и само понятие чести лишалось смысла.

Мара увидела Люджана, стоявшего между двумя чо-джайнами на противоположной стороне палаты. Она достаточно хорошо его знала, чтобы судить о состоянии души офицера по его манере держаться, и с болью обнаружила, что человек-воин, который поднимет оружие, чтобы умереть, больше не разделяет убеждений, в которых был воспитан. Он ценит почести, которые ему окажут в чертогах Туракаму, куда меньше, чем утраченную возможность жениться и завести детей.

В глазах Мары требование Люджана, чтобы ему предоставили право умереть сражаясь, было трагическим и нелепым жестом. Честь, которую он может выиграть для своей тени, в чем-то была похожа на "дурацкое золото", которое мидкемийские мошенники умудрялись всучить ничего не подозревающему торговцу. И все-таки игру следовало довести до ее бессмысленного конца.

К Люджану невозможно было относиться просто как к одному из бездомных серых воинов, которых она избавила от жалкого прозябания в горах. Мара не могла отогнать чувство собственной вины: при мысли о том, какую роль в преображении Люджана сыграла она сама, у нее захватывало дыхание. Сохранять бесстрастное лицо и надменную осанку, как полагалось вести себя на публике знатной цуранской даме, становилось все труднее.

Маг чо-джайн взмахнул передней конечностью, и на виду показался служитель, несущий оружие, отобранное ранее у Люджана, и простые доспехи без каких-либо отличительных признаков, специально изготовленные для путешествия в Турил. Не без некоторого презрения инсектоид согнулся и сложил всю эту амуницию к ногам воина.

– В нашем улье никому не известно, как используются эти защитные средства, – прогудел маг; Мара истолковала эти слова как некое подобие извинения за то, что служитель не может оказать Люджану любезность и помочь ему вооружиться.

Повинуясь безотчетному порыву, Мара сказала:

– Я помогу своему военачальнику.

Эхо гулко разнеслось по палате. Однако – в отличие от любого собрания человеческих созданий – ни один из присутствующих даже ухом не повел в сторону Мары. Только у мага слегка дернулась верхняя конечность, что, вероятно, означало разрешение подойти к Люджану. Она наклонилась и подняла с пола один из его наголенников, а потом метнула быстрый взгляд на лицо офицера. По изгибу его бровей она поняла: он удивлен ее выходкой, но втайне обрадован. Мара украдкой улыбнулась ему, а потом наклонилась, чтобы зашнуровать одну из его боевых сандалий. Она не произнесла ни слова. Он и так должен был понять по небывалому поведению властительницы, как глубоко ее уважение к нему.

Да и, по правде говоря, у нее был навык обращения с доспехами. Она много раз опоясывала мечом Хокану, а до того – своего первого мужа, Бантокапи; а еще раньше, в детские годы, она играла, дурашливо подражая взрослым, с братом, Ланокотой, когда тот носил еще деревянный тренировочный меч и занимался боевыми упражнениями с Кейоком.

Люджан кивком дал ей понять, что шнуровку она затянула правильно: достаточно плотно, чтобы можно было связать концы, но не настолько туго, чтобы стеснять движения. Последним она водрузила на место тяжелый меч из слоистой кожи, которым он не раз останавливал врагов у ее дверей. Когда наконец была закреплена последняя застежка на оружейном поясе, она выпрямилась и коснулась на прощание руки Люджана.

– Пусть боги направляют твой клинок, – тихо произнесла она ритуальное напутствие, которое мог бы сказать один воин другому, отправляющемуся на смертный бой.

Люджан коснулся ее волос и отбросил выбившуюся прядку ей за ухо. Такая вольность обращения могла бы считаться дерзостью, если бы Люджан не занял в ее сердце место погибшего брата.

– Госпожа, не печалься. Если бы мне вернули вдруг все возможности выбора, которые выпадали в юности, и предложили выбирать заново, я и сейчас во всех случаях принял бы такое же решение, как прежде. – Его губы дрогнули, словно их коснулся дух былого озорства. – Нет, пожалуй, не во всех. Раз-другой я сглупил, неосторожно побившись об заклад, ну и вот еще толстая хозяйка притона, с которой я когда-то невежливо обошелся...

Маг чо-джайн негромко постучал задней конечностью по мозаичному полу.

– Время, назначенное для поединка, наступило! – монотонно возвестил он, и один из чо-джайнов конвоя, без какого-либо дополнительного приказа, выступил вперед и приблизился к границе круга.

Он ждал, поблескивая передними конечностями-клешнями с клиньями-лезвиями на концах.

Люджан послал Маре самую безмятежную из своих гримас, потом посуровел, и его лицо приняло обычно строгое выражение, какое было свойственно ему перед всякой битвой. Без единого взгляда назад, без единого намека на сожаление, он подошел к кругу и остановился напротив чо-джайна, который был назначен его противником.

Мара чувствовала себя одинокой и беззащитной. С неприятным чувством она обнаружила, что конвоиры позади нее перестроились, расположившись таким образом, как будто приготовились преградить ей путь к отступлению или помешать любому другому отчаянному поступку, на который она вздумает решиться. У нее задрожали коленки, и ее растерянность возросла еще больше оттого, что она допустила это – пусть даже такое незначительное – проявление слабости.

Она – Акома! Она не станет уклоняться от своей судьбы и не позволит себе унижать достоинство Люджана, дергаясь на своем месте у границы круга. Но когда маг объявил, что по его сигналу оба бойца должны, перешагнув через линию, войти в круг и начать поединок, властительница с трудом подавила желание закрыть глаза, лишь бы не видеть того, что здесь произойдет: ведь от жалкой уступки, которой добился Люджан, зависела разве что его эпитафия.

Люджан сжал рукоять меча. Его рука была тверда. Казалось, что все тревоги отлетели прочь, и, насколько Мара могла судить, он выглядел более уверенным, чем когда-либо прежде. Предстоящая битва должна была стать для него последней, и это приносило облегчение. Здесь, на краю рокового круга вызова, не было никаких неизвестных осложнений, о которых стоило бы беспокоиться; исход боя будет одинаковым, независимо от того, победит он или потерпит поражение. Он не выйдет из круга живым. Желать, чтобы события разворачивались иначе, было бы пустой тратой сил и поубавило бы ему храбрости. Следуя кодексу цуранского воина, он до сих пор не обманул ничьих ожиданий. Он служил своей госпоже исправно и беззаветно; он никогда не показывал спину ни одному врагу. С раннего детства ему внушали, что смерть от клинка – достойная участь, высшее проявление чести, более священной в глазах богов, чем сама жизнь.

Чувствуя себя спокойным и готовым к предстоящему испытанию, Люджан в последний раз провел пальцем вдоль лезвия меча, проверяя, нет ли на нем зазубрин. Их не было.

Потом все размышления пришлось прервать: заговорил маг чо-джайнов:

– Слушайте меня, поединщики. После того как вы перешагнете красную линию, начинают действовать законы круга. Следующее пересечение линии – изнутри или снаружи, если кто-либо другой захочет вмешаться, – влечет за собой немедленную смерть. Условия поединка будут соответствовать цуранской традиции: либо приговоренный погибнет в бою внутри круга, либо – если он окажется победителем – ему будет разрешено выбрать себе палача. Я, маг города-государства Чаккаха, нахожусь здесь, дабы засвидетельствовать, что все правила будут соблюдены.

Люджан коротко отсалютовал магу. Воин из чо-джайнов не подал никакого знака повиновения, только вместо позы отдыха принял наклонную стойку, знаменующую готовность к атаке. На гладких поверхностях острых лезвий, которыми заканчивались его передние конечности, играли лучи отраженного света, а глаза сверкали так, как они никогда не сверкают у людей. Если даже жалость и печаль были частью общего разума роя, такие чувства оставались незнакомыми боевому "орудию" общества чо-джайнов. Их воин получал лишь один приказ: сражаться и убивать. В цуранских войнах Люджану случалось видеть, как роты инсектоидов превращали поле сражения в настоящую бойню, потому что – если погода не слишком холодная – чо-джайн намного превосходит воина-человека по быстроте и точности движений. В лучшем случае, прикидывал Люджан в уме, если понадеяться на влажный воздух, заполняющий палату, можно рассчитывать, что он сумеет парировать несколько ударов, прежде чем его тело будет изрублено на куски. Его переход в чертоги Туракаму будет быстрым и почти безболезненным.

Его губы искривились в едва уловимом намеке на усмешку. Если повезет, то еще до заката солнца он будет пить квайетовое пиво в чертогах Туракаму вместе со старым другом Папевайо.

– Перешагните линию и по моему сигналу начинайте, – распорядился маг, после чего он топнул задней конечностью по полу; при этом раздался звук, похожий на удар гонга.

От кажущейся безмятежности Люджана не осталось и следа. Он впрыгнул в круг, почти не почувствовав за спиной красной горячей вспышки, которая означала, что началось действие магических сил, властвующих над ареной поединка. Боец, выставленный чо-джайнами, ворвался в круг со всей возможной скоростью, какой можно было ожидать от такого существа, и не успел Люджан сделать три полных шага, как его клинок ударился о хитин. Такой противник был вдвойне опаснее обычного, ибо у чо-джайна имелись две боевые клешни, одинаково пригодные и для нападения, и для защиты. Зато у Люджана меч был длиннее клешни неприятеля и, кроме того, он, как всякое двуногое существо, имел обыкновение сражаться стоя и в стычке с шестиногим чо-джайном мог наносить удары сверху, воспользовавшись преимуществом своего роста.

Но чо-джайн обладал превосходной естественной броней. Пробить хитиновый покров так, чтобы причинить инсектоиду хоть малейший вред, можно было только точным ударом копья с прочным наконечником или тяжелым двухручным топором. Единственным уязвимым местом у чо-джайнов были суставы, но все равно слишком часто скорость, а не тактика решала дело. Снова и снова Люджан парировал выпады. Он прочно стоял на ногах, которые легко пружинили и позволяли ему увертываться от ударов, обрушивающихся на него с двух сторон. Он отклонялся, крутился и разворачивал лезвие своего меча, пользуясь точными приемами, которые были проверены временем и оказались наиболее полезными для защиты от чо-джайнов. Клинок ударялся о хитин не понапрасну: Люджану было важно нащупать, как именно пользуется противник своими конечностями. Обычно у этих созданий все-таки существовали некоторые предпочтения: правая клешня чаще служила для защиты, а левая натренирована для атаки. Меч и лезвия клешней кружились в смертельной пляске. Люджан почувствовал, что его руки становятся липкими: начинала сказываться усталость. Он мысленно разразился проклятиями. Когда кожаные оболочки рукояти его меча пропитаются влагой, они растянутся и не будут так туго охватывать срединный стержень. Рука начнет проскальзывать, и меч перестанет ей повиноваться. А когда имеешь дело с чо-джайном, малейшая оплошность может стать решающей. Сила их ударов была такова, что при прямом столкновении клешни с наружным изгибом цуранского слоистого меча клинок мог разлететься вдребезги.

Люджан успел отбить очередной удар защитной клешни чо-джайна, которым тот вознамерился перерубить его колени. Прыжок назад спас его от такого увечья, но, приземлившись, он ощутил жжение в пятке, которое напомнило ему, как близко к охранному кругу он при этом оказался. Сделав обманный маневр, которому научил его Кевин-варвар, он вырвался из опасной близости с неприятелем и был несказанно удивлен, когда его собственный клинок, заскрежетав по хитину, подрезал край сустава ноги.

Чо-джайн зашипел и подался назад, по-видимому встревоженный. И ответный удар чо-джайна едва не стал последним для Люджана: военачальник был настолько не подготовлен к своему маленькому успеху, что на мгновение расслабился. Какое-то чутье заставило его полуобернуться – и кинжально-острое хитиновое лезвие скользнуло по плечу, срезав часть кирасы и вместе с ней – клок кожи, достаточно большой, чтобы рана заявила о себе жгучей болью. Усилие, которое потребовалось, чтобы отразить удар защитной конечности, отозвалось дрожью в каждой жилке тела.

Только головокружительный акробатический прыжок выручил Люджана, когда противник снова чуть не загнал его к алой границе круга. Он сумел увернуться от живой молотилки – атакующего чо-джайна, – остро ощущая грозящую опасность. Ему было необходимо перевести дух. Бой не оставлял Люджану ни малейшей надежды на победу. Его клинок снова столкнулся с хитиновым лезвием: он воспользовался щитком, прикрывающим запястье, чтобы отклонить оборонительную клешню в тот самый момент, когда атакующая клешня со свистом пронеслась на расстоянии волоска от его горла. Вложив все силы в стремительный бросок, воин ринулся внутрь дуги, образующей конус главной атаки чо-джайна. Он ударил по суставчатой конечности противника в той ее части, которая не была прикрыта хитиновым клином, – внутри "локтевого" сгиба. Сустав сложился, и клешня, ударившись о заднюю пластину кирасы, повисла за спиной Люджана.

Удар, однако, был достаточно силен, чтобы Люджан едва не задохнулся. Он попятился на полшага, чтобы снова пустить в дело меч, тогда как чо-джайн возмущенно пыхтел, оцепенев от изумления. Люджан проделал классический выпад, и его изогнутый меч вонзился в сустав, где средняя конечность соединяется с туловищем. Раненый чо-джайн, хромая, отступил. Его средняя нога уже не была аккуратно подогнута; она волочилась сбоку, ни на что не годная. Без меры удивленный тем, что его атака увенчалась удачей, Люджан вдруг сообразил: у этих чо-джайнов нет опыта сражений с людьми! Они вполне прилично натасканы для единоборства по древним цуранским правилам фехтования, существовавшим сотни лет назад. Но должно быть, запрет на передачу знаний через границы сделал невозможным знакомство с новшествами, принятыми после договора с цурани. После войн с Мидкемией солдаты Империи освоили усовершенствованные приемы фехтования, отчасти позаимствованные у варваров за Бездной, а обитатели ульев за пределами Цурануани никогда не встречались в бою с бойцами, которые овладели этими приемами. Воины из Чаккахи держались старой школы, и, несмотря на их превосходство в скорости, несмотря на одновременное использование двух хитиновых клиньев, человек из цурани имел преимущество: противник не мог предугадать его действия, а Люджану в прошлом приходилось воевать против чо-джайнов.

Размышления во время сражения отвлекли внимание Люджана и замедлили его движения, за что ему пришлось поплатиться: хитиновые лезвия пропороли кожу у него на бедре и на левом предплечье, позади щитка. Несмотря на свои раны, он понимал, что чо-джайн сражается уже далеко не в полную силу. Возможно, инсектоид чуть-чуть колебался, обескураженный необычностью атаки; но ведь удар любой клешни мог перерубить толстый древесный сук. Что-то мешало чо-джайну показать все, на что он способен.

Люджан уделил особое внимание работе ног, которой придавалось первостепенное значение в мидкемийской системе фехтования. Он почти шутя отбил следующий удар хитинового клина так, словно это была тренировочная дубинка, потом выполнил другой прием ухода от схватки и был вполне удовлетворен тем, что чо-джайн отступил. Подтверждалась догадка, что противнику непонятна фехтовальная тактика мидкемийской школы.

Люджан усмехнулся; его охватило возбуждение боя. Он много раз скрещивал тренировочные дубинки с Кевином-варваром и раньше других овладел чужеземным искусством. Хотя это искусство было более приспособлено для прямого меча, нежели для широкого изогнутого клинка, используемого на Келеване, тем не менее его приемы с успехом мог применять и цуранский фехтовальщик. Теперь чо-джайн оказался в невыгодном положении: он сбит с толку, и в первый раз с той минуты, когда Люджан потребовал для себя права на поединок, в нем затеплилась надежда.

Он сделал ложный выпад, рванулся вперед и почувствовал, что его следующий удар достиг цели. Усмехаясь еще шире, он наблюдал, как потекла молочно-белая жидкость, заменявшая чо-джайнам кровь. Опершись на здоровую среднюю конечность, противник двинулся в контратаку, но стойка на четырех ногах была верным знаком, что чо-джайн приготовился отступать. Люджан увидел, что настал его час: он может ударить врага мечом по незащищенной шее. И уже не имело значения, что умирающий противник поразит его в сердце. Победа останется за ним, Люджаном, ибо он первым нанес смертельный удар. Ему достанется наивысшая награда воина цурани – смерть в бою от меча врага.

И все-таки, когда его тренированное тело откликнулось на призыв славы и изготовилось совершить ту череду движений, которая закончит поединок, его разум сказал нет.

Что такое подобная смерть, если не пустое тщеславие?

Неужели за годы службы у Мары он так ничему и не научился? Сможет ли убийство этого чо-джайна, с которым у него не было никаких причин для ссоры, хоть на один шаг приблизить Слугу Империи к ее цели?

Нет, не сможет, понял он в озарении внезапно вспыхнувшего гнева. Если таким способом и можно чего-то добиться, так только одного: в совместном разуме роя чо-джайнов из города Чаккаха укрепится вражда ко всем людям цурани.

"Какова цена моей жизни и смерти? – успел подумать Люджан в долю секунды. Стать воином-победителем – нет, просто убить противника без всякой надобности – это не значит послужить на пользу хоть одному живому существу: ни Маре, ни этому рою, ни покоренному народу чо-джайнов внутри цуранских границ.

Боги, – мысленно воззвал он в тоске, – я не могу жить только по кодексу воина, но и умереть, как повелевает кодекс, тоже не могу!"

Мысли были явно еретическими, но они удержали руку Люджана, и он отдернул меч. Это движение не могло быть рассчитано точно, и оно дорого ему обошлось. Он получил еще одну рану в бедро, достаточно глубокую, чтобы нога перестала действовать.

Он подался назад, опираясь на здоровую ногу. Почувствовав, что противник слабеет, чо-джайн поднялся на дыбы. Взвившаяся в воздух клешня со свистом обрушилась вниз. Люджан парировал удар, но хитиновое лезвие успело рассечь ему лоб до кости. Кровь залила лицо, красная пелена затуманила зрение, и в эту секунду он услышал сдавленный вскрик Мары.

Он снова отпрыгнул назад на одной ноге. Чо-джайн двинулся за ним. Люджан почувствовал под пяткой горячую мозаичную плитку, и на него снизошло облегчение: он был у границы круга. Если он пересечет линию – ему конец. Да, он все равно умрет, но не понапрасну. Его смерть еще может обрести какой-то смысл. Неприятель заторопился, чтобы его прикончить, но Люджан вложил все силы в отчаянную оборону и громко выкрикнул, обращаясь к магу, чья фигура все еще возвышалась над ним:

– Я пришел сюда не за тем, чтобы убивать! Вы, чо-джайны из Чаккахи, не враги моей госпожи, властительницы Мары! – Хитиновая клешня со звоном ударилась о клинок цуранского меча; сейчас у Люджана было лишь одно отчаянное желание: чтобы его услышали. Ради этого он снова и снова парировал сыплющиеся на него удары. – Я больше не стану сражаться против существа, которое она хотела бы считать своим другом!

Он снова отбил хитиновый клин, заставив противника качнуться назад, и, воспользовавшись этой краткой – не долее половины секунды – передышкой, с отвращением швырнул на пол свой меч, а затем повернулся на здоровой ноге, подставив спину смертоносному удару.

Перед ним светилась алая линия круга. Он был благодарен судьбе, что сумел правильно выбрать позицию: чо-джайну не удастся подойти к нему спереди, не переступив через магическую границу. Значит, неприятель должен поразить Люджана ударом сзади, ударом убийцы, а не воина.

Он шумно набрал полную грудь воздуха и поднял глаза на мага.

– Убейте меня ударом в спину – меня, который мог бы стать вашим другом и союзником, и пусть считается, что ваш несправедливый приговор приведен в исполнение!

Люджан услышал свист приближающейся хитиновой клешни. Он подобрался, готовый принять последний удар. Его судьба была предрешена. Человек с мечом не мог бы мгновенно остановить свое оружие, даже если бы раздумал убивать.

Но рефлексы чо-джайна отличались от человеческих.

Лезвие остановилось и замерло, почти коснувшись шеи Люджана.

Маг подался назад; его крылья, подобные парусам, поднялись, словно в изумлении.

– Что это значит? – прогремел он. – Ты нарушаешь традицию цурани. Ты, воин, добровольно жертвуешь своей честью?

Дрожь сотрясала тело Люджана от пережитого возбуждения, но его голос звучал твердо, когда он ответил:

– Что такое традиция, если не просто привычка? – Он пожал плечами, и его раны отозвались болью на это движение. – Привычки можно переменить. И любой цурани подтвердит, что убийство союзника не приносит чести.

Кровь затекала в его левый глаз, и он плохо видел, что происходит вокруг. Он не знал, одобряет ли Мара его поведение. В следующую секунду это уже не имело значения, потому что от потери крови голова у него закружилась, раненая нога подогнулась, он лишился чувств и, загрохотав доспехами, повалился на пол. Красный круг погас в шипении редеющих искр, и в огромной палате под куполом воцарилась тишина.

Люджан очнулся от приступа острой боли. Он с трудом вздохнул, открыл глаза и в нескольких дюймах от своей головы увидел склонившуюся к нему голову чо-джайна. Сам он лежал на некотором подобии ложа. Какие-то остроконечные накладки стягивали края ран у него на лбу и в бедре; ощущая уколы, он понял, что врач из улья чо-джайнов накладывает швы. на его раны.

Хотя чо-джайны и славились врачебными познаниями и выполняли свою работу аккуратно и тщательно, им не слишком часто приходилось лечить больных человеческой расы. Люджан во второй раз едва сдержал гримасу боли и довольно быстро сообразил, что чо-джайнам явно не хватает умения облегчать страдания от ран. А вот у лекарей-цурани даже на поле боя имелись зелья, притупляющие боль, и самому Люджану не раз приходилось прибегать к их помощи.

Лишь через минуту он ощутил более легкое и гораздо более приятное прикосновение маленьких теплых пальцев, сжимающих его здоровую руку.

Он повернул голову:

– Мара?..

Ее улыбка была ему ответом. Он видел, что она близка к слезам – но не от печали, а от радости.

– Что случилось, госпожа?

С некоторым опозданием он осознал, что они находятся уже не под куполом судебной палаты и не между глухими стенами камеры, где были заточены, а в нарядно обставленной комнате. В окне за спиной Мары были видны небо и облака; яркий солнечный свет окружал ее сказочным ореолом. В рукопожатии властительницы чувствовалось юношеское воодушевление, хотя седая прядь в ее темных волосах стала более заметной и новые морщинки прибавились в уголках глаз из-за долгого пребывания под открытым небом. И все-таки никогда еще ее лицо не казалось таким прекрасным: зрелость запечатлела на нем глубины и тайны, какими не может быть отмечено никакое юное лицо.

– Люджан, ты завоевал для Акомы наивысшую честь, – быстро сказала она. – Своими действиями в Круге Смерти ты доказал чо-джайнам из Чаккахи, что цуранская традиция не является всеобъемлющим образом жизни, обязательным для каждого цурани, как они считали раньше. В течение веков они видели со стороны цурани только ложь и жестокость. Они поняли все, что я сказала; более того, магия помогла им узнать, что я ни в чем не покривила душой, хотя прежде на своем печальном опыте они и убедились, что все цуранские разговоры о мирных намерениях служили лишь прелюдией к новым жестокостям и предательству.