Текст книги "Послесловие"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Опять?! – испугалась девушка.

– В Москве, Валя, – успокоил. – Уволили меня в запас. Накрылась армия.

– Ну и хорошо!

– Кому как, – доел угощенье, чая хлебнул – паршивый. – Веники, что ли заварила?

– Что есть, – смутилась.

– Ладно, завтра разберемся, – подмигнул, сигареты достал. Валя тут же из тумбочки достала пепельницу и с гордостью перед братом поставила. Мужчина засмеялся – его, мама еще приобрела для сына, устав ругаться на нехорошую привычку.

И как четко осознал – дома. Вот теперь точно не сон – явь.

– Я даже танки твои из дерева сохранила.

Коля затянулся, с насмешкой глянув на девочку:

– Лучше б их продала, а скатерть оставила.

Валя подумала, что он укоряет, голову опустила, давай пальцем по столу мозолить:

– Скатерть я на картошку еще в прошлом году обменяла.

Коля понял, что сморозил и, ладонью ее руку накрыл:

– И ладно. Другую купим.

– Угу. Лучше продуктами запастись.

– И запасемся. Денег хватит. Мне их на что тратить было? Ты поступать-то учиться думаешь? Самое время сейчас.

– Да что ты, – отмахнулась. – Учиться – карточку иждивенца получать, а это триста грамм хлеба, а так я рабочую получаю – пятьсот пятьдесят.

Коля нахмурился:

– В день?

– Конечно, – улыбнулась. – И потом что сейчас-то? Нас наконец-то пару дней назад на восьмичасовой рабочий день перевели, сверхурочные сняли. Вздохнули хоть. А то ведь всю войну по двенадцать часов без выходных, а еще сверхурочные выработай. А есть хотелось, жуть. Правда и сейчас хочется. Ничего, наладится. Тебе в первую очередь отъедаться надо, отдыхать. Я завтра в день, в шести вечера дома буду, что-нибудь из тушенки соображу. Настоящий суп, например!… Картошки нет… Ладно, придумаю, – протянула задумчиво. – Одно худо, рабочий день сократили и зарплату урезали больше чем вдвое, а цены-то те же.

Мужчина все больше мрачнел, слушая сестру. Почему он не думал, как оно в тылу живется, каким трудом фронту продовольствие и все необходимое достается. Не думал, что вот такие девочки как Валюшка его, смешливая и озорная, у станка с утра до ночи стоят, голодные, не выспавшиеся…Полкило хлеба в день – ноги протянуть можно.

– У тебя водки нет?

Девушка настороженно глянула на него и лицом суровой сделалась – один в один мать, когда ругалась:

– Этой гадости в доме у нас не будет! И тебя, чтобы пьяным не видела.

– Ой, ой, какие мы грозные, – улыбнулся ей, а сам притих. Похоже режим и распорядок о чем он скучал, ему Валя не хуже армейского устава обеспечит.

И затылок ладонью огладил, невольно улыбаясь: приехал домой.

– Я Коля, девушка нервная, запах алкоголя на дух не переношу, аллергия у меня на него. Знаю, пьете, как приходите, каждый день да через день. Только с тобой такого не будет. Я маме обещала за тобой присматривать, и буду. И на жалость ты меня не возьмешь!

Мужчина немного растерялся от непривычного тона девушки: резко, твердо, не сказала – постановила.

– Нуу… Ты меня за кого приняла-то? Я за встречу…

– За встречу чай попьешь! Я тебя предупредила. Травитесь вы этой заразой, здоровье свое не лечите, а еще больше подрываете. Не дам себя губить! Один ты у меня, а я у тебя! Все, закрыта тема.

– Ты еще психани. Хороша встреча! – рассердился Николай. – Домой вернулся, чтобы мне пигалица права качала!

– Ты покричи еще! – уставилась как мать, один в один. Санин тут же притих, на секунду даже попутав, кто перед ним. А Валя смягчилась, подошла, обняла:

– Один ты у меня, Коленька, понимаешь? И я у тебя одна. Хуже нет, когда рядом ни одной души близкой. Не хочу я тебя терять, потому губить себя не дам, хоть закричись, хоть ногами затопочись. Я, как мама умерла, в церковь втихаря ходила, все молила за тебя, чтобы хоть ты уцелел, выжил. Сохранил тебя Господь, а здесь я сохраню.

Николай хмурился: не ладно с Валюшкой. Видно и у нее детство с юностью мимо проскочило, под воем сирен и артналетом остались. Худо было же здесь, если комсомолка в церковь начала ходить, молиться. Свернуло девчонку.

Но сказал, о чем даже вроде бы и не думал:

– Ты бы и за Леночку молилась. Лучше бы ее твой Господь сохранил.

Валя лишь по щеке, шрамами изуродованной провела – больно-то, жалко, спасу нет.

В макушку брата поцеловала, слезы не сдержав.

– Наладится, Коленька не один ты. Найдешь себе подругу жизни.

Это сочувствие хуже пули доставало, размягчало.

Мужчина поморщился: нет сил и желания ей объяснять, что подругу жизни у него война отняла, а дальше нет жизни без подруги. К чему это девчонке? Не поймет, да и хватает ей горестей, чтобы еще он свои ей на плечи взваливал.

– Устал я. Мне б помыться да поспать.

– Вода есть, правда холодная.

– А это мне без разницы.

– Тогда иди в душевую, а я тебе постелю в зале.

Только все равно не сразу спать легли. Долго еще на кухне сидели уже после того, как Николай ополоснулся, вспоминали знакомых, жизнь прежнюю. И поняли – хватит раны бередить, разошлись по комнатам.

Николаю непривычно было на простынях спать, с подушкой. Невольно та хата, в которой они с Леночкой жили вспоминалась. Заворочался – душу от этих воспоминаний выворачивало, тоска сердце сжимала и плакать, как пацану хотелось. И поплакал бы, да мужик он, и точно знает – легче не станет. Как заснул, не понял, отрубился как всегда. А приснилось жуткое – Леночка по полю бежала, вокруг снаряды рвались, взрывами земля вздымалась. Он кричал в отчаянье – ложись! А она не слышала, к смерти бежала…

– Неет!!! – и очнулся – трясет кто-то. За плечи схватил безумный ото сна – Валя.

– Тише, Колюшка, сон это. Водички попей, уйдет кошмар, – кружку ему подносит, глаза огромные с испуга и жалость в них, слезой плещет.

– Извини, – прошептал.

– Дурачок. За что? – погладила по голове, как маленького. Только маленькая-то она.

– Ложись спать, Валюша, нормально все.

– Правда?

– Правда, – погладил ее по голове, вымучив улыбку.

Утром Николай встал рано – привычка с рассветом на ногах. Послонялся, пару папирос выкурил, а тут как раз радио заработало и огорошило его сообщением: «Сегодня, пятого июля, прибывает первый состав с фронта с победителями над немецко-фашистскими захватчиками».

"Ох, ты", – хмыкнул. Понятно стало, почему их состав вчера в Подмосковье выгрузила – для этого помпу встречи готовили.

Да он и не в обиде. И вообще, настроение отличное – дома!

Но вскоре Валя встала. За завтраком из омлета на яичном порошке и воде, Николай узнал от нее про нормы продуктов на одну карточку и понял, что то, что было на фронте – не самое страшное, и война еще не закончилась – теперь предстоит война с нищетой и голодом. И перерывы на отдых здесь только на руку «врагу», значит, без них и обойдется.

Настроение как-то само вниз ухнуло.

Но ничего, есть у него теперь смысл – сестренка, ради нее и будет жить. И поможет, чем сможет. Не будет она больше голодать.

В тот же день он встал на учет в военный комиссариат, где «нытьем», где «катанием» добился быстрой выдачи паспорта и уже на следующий день явился для принятия должности.

Генерал долго изучал его документы, потом не менее долго изучал его, разглядывая из-под густых бровей ордена и медали на груди:

– Не рано на работу? Отдохнуть не хочется?

– Не привык отдыхать.

– Ну, да, ну, да. В милицию это хорошо, в милицию это замечательно. Кадров нам очень не хватает.

– Пополнение идет с фронта.

– Да, да. Ну, что полковник, когда сможешь приступить?

– Когда скажете.

– Тогда понедельник, полковник. Возьмешь на себя работу Кировского подразделения. Кабинет тебе готов, второй месяц там начальника нет, подраспустились малость. Ты уж наведи там шороху, чтобы по уму все было, – усмехнулся. – Давай. Надеюсь, в работе по сохранению правопорядка проявишь не меньше рвения и отваги, чем на полях сражения.

– Так точно!

Домой пошел через "черный рынок". В вещмешке лежало в бумагу завернутое малиновое платье из панбархата, что ребята ему в подарок сестре принесли за день до отъезда. А еще шикарную, белую паутинку шаль ей из Германии привез, и куклу. Так что подарки были, просто не отданы, но вот с продуктами стоило вопрос решить. Планировал Санин завтра же сходить на ВДНХ, очень надеялся там Сашку встретить, вот бы и посидели все вместе. А стол накрыть не Валины хлопоты.

Потолкался, подивился ассортименту товаров и ценам.

Сало увидел.

– Почем отец? – спросил у заскорузлого, потрепанного старичка без ноги.

– Двести рублев кило, товарищ полковник, – прошамкал тот.

– Ого! Ты не приболел, отец? Чего ж цена такая?

– Спекулянты проклятые! Совсем обнаглели! – возмутилась какая-то дородная гражданка, проходя мимо, как танкер.

– Нее, хорошая цена. Тама вона двести двадцать продают.

Санин потоптался: аппетитное сало.

– Кило возьму, уступишь?

– Нуу, чаво… сто девяносто пять.

– Сто девяносто, беру килограмм.

Старик подумал, губами пошлепав и рукой махнул:

– Эх! Ладно-ть! Бери служивый. Абы кто – не уступил бы, а те и задарма б отдал, но самому че-то кушать надь.

Мужчина обрадовался, расплатился, сало забрал, довольный дальше пошел.

Домой вернулся, к приходу сестры успел картошки нажарить с салом, остальную свою добычу под полотенце на стол положил, и сел, загадочно улыбаясь. Представил, как Валюха обрадуется.

И затылок огладил: дожили, а? Продукты самый лучший подарок!

Ну, ничего, обойдется. Не пропадет с ним сестренка, откормит, а там положение у всех выправится. Война закончилась, это главное. А что с питанием плохо, естественно – все ведь не плугом пропахано и не зерном засеяно.

Валя уставшая пришла, без сил на табурет опустилась и на Колю смотрит:

– Ты чего загадочный такой?

Взгляд по кухне шарит, ничего понять не может, а нос уже запах уловил, губы в улыбке растянулись:

– Картошки купил! – качнулась к нему, глаза вспыхнули радостными огоньками.

– И даже нажарил, – хмыкнул. Потянул полотенце и открыл сокровища. У девушки глаза как блюдца стали, отпрянула даже, обозревая здоровенный шмат, хлеб, нормальный чай, сахар, мешок с пшеном, не меньше килограмма, банку варенья и целую связку баранок.

– Коляяя!!

Взвизгнув, на шею ему кинулась. Мужчина невольно заулыбался: вот и оттаивает сестренка, в прежнюю непоседу превращается. "Ничто Валюха, хорошо все будет, не пропадем", – по голове ее погладил.

– Кушать давай, голодная.

– Да ты знаешь!… Ты!… Это же нам на месяц!… Это же!… Аааа!! Колючка ты моя родная!! Аааа!

Николай рассмеялся – грел душу восторг и счастье девушки. И «Колючка» старое, довоенное прозвище, что Валя ему в приступах вредности цепляла, как – то особенно трогательным показалось, теплым.

Уже набивая рот картошкой и щурясь от удовольствия, Валя тараторить начала:

– Надо отметить твое возвращение! Ты у меня герой и все должны знать, что ты вернулся! Я завтра хочу подружек пригласить: Зину и Фросю!

– Заяц, а без этого никак? – немного поморщился Николай.

– Никак! – отрезала. – Завтра в восемь у нас. И тетю Клаву еще приглашу, с первого этажа соседку. Она тебя хорошо помнит, мне сильно помогала. Надо, Колюшка!

– Надо, так надо, – спорить не стал. – Во сколько собрание по случаю приезда героя намечается?

– Смеешься, да?

– Чуть, чуть, – улыбнулся.

– В семь, вечером.

– Боюсь, я не успею. Без меня начнете.

– Здрассте! – глаза округлила. – Как это без тебя? А где ты будешь?

– По делам. К восьми проявлюсь.

Девушка не стала выпытывать, что за дела и хорошо. Не хотелось ей говорить. Дроздова Валя хорошо знала и дышала к нему, ухарю, по-детски конечно, но неровно. Поэтому обнадеживать не хотелось, как не хотелось потом огорчать, если встреча не состоится.

– Да, если у нас завтра праздник намечается, то тебе нужно красивой быть.

– А я не красивая? – испугалась и расстроилась девушка.

– Нет, наоборот. Не так выразился – нарядной.

– Ааа, – волосы поправила. "Девчонка", – головой качнул, и пошел в комнату, платье достал. – Валя? Вааль?!

– Чего? – выглянула из-за дверей и рот открыла, увидев переливающееся чудо в руках брата. Руки к груди прижала, сердце выпрыгивающее придерживая:

– Мамочки!

– Тебе, – протянул, а девушка взять боится. – Чего ты? – не понял Николай, нахмурился – не нравится, что ли?

– Оно же дорогущее! Ой!

– Ну, не дороже денег. И вообще, это подарок, от братьев. Ребята тебе лично притащили, – сунул ей в руки и пошел курить, чувствуя неудобство.

Тихо за стенкой было, это тоже беспокоило. Пару папирос выкурил, и не выдержал, заглянул в комнату, и вздохнул облегченно: Валюха в платье крутилась у зеркала и на палец локоны накручивала – прихорашивалась.

Нормальное дело.

Все, вспомнилось, что не полсотни лет девчонке, – улыбнулся и спокойно чай сел пить. Спокойно на душе было, и от того благостно. Редкие минуты, почти забытые.

И помрачнел, опять за папиросами потянулся: последний раз ему так хорошо, в груди тепло было, когда Леночка жива была…

Глава 48

Лена не могла понять, что за белое пятно плавает перед глазами и шипит как сломанный репродуктор. От этого шипения у нее в голове переливалось до ломоты в глазах:

– Отстань, – прошептала, но ни сама, ни врач не услышали.

– Состояние очень тяжелое, товарищ генерал. На счет гарантии? Начнем с того, что с такими травмами редко выживают.

– Она молодая.

– Я понимаю, – заверил военврач, ладонь к грудине приложив. – Но поймите и вы нас – делаем, что можем. Ганс Хафман отличный специалист, операция прошла удачно, но состояние пациентки нестабильно. Избежали комы – это уже огромное везение.

– Может, нужны какие-нибудь медикаменты?

– У нас все есть, товарищ генерал. Нужно ждать и контролировать по возможности состояние. Этим мы и занимаемся.

– Но прогноз хотя бы дать можете?

– Товарищ генерал, какой прогноз при таком ранении? Вы простите, но это только там вопрошать можно, – кивнул в сторону потолка.

– В смысле.

– У того, о ком говорят, что его нет, – губы поджал.

Артур глянул на него, как огрел: смотрите-ка, как мы витиевато выражаемся! А проще говоря – посылаем. К Богу.

Мужчина, не прощаясь развернулся и вышел на крыльцо. Закурил и обвел хмурым взглядом госпитальный парк: дождался, дурак старый?! Погубил девчонку? Почему сразу не уволил из армии? К чему тянул? Планы у него!

Идиот!

"Если только выкарабкается, если только… Сразу домой. Сразу Яна в известность. Все сразу!"

Идиот!

"Выживи, Лена! Прости дурака. Война сволочь, так и я не лучше".

И откинул папироску – к черту самокопание. Выздоровеет племяшка, он загладит.

И быстрым шагом спустился с крыльца, сел в машину:

– В штаб.

Николай стоял у фонтана на ВДНХ и все ждал. Два часа ждал. Начистился, нагладился, словно на свидание с девушкой, а Саньки не было. И худо на душе от того. Мысли дурные сами лезут: неужели и его убили?

В восемь домой двинулся, понурый, в самом паршивом настроении. Видеть никого не хотелось, даже сестренку. Горечь, злость душу раздирала.

В квартиру зашел, а там "три девицы под окном" – за столом сидели. Заулыбались его увидев, кокетливо волосы поправили, Валя защебетала. А Коля только бутылку увидел. Взял, налил в пустую кружку до краев и выпил. Лица у гостей вытянулись, Валентина растерялась.

– Ты что, Коля?

Мужчина глянул на нее и на кухню ушел. Сел, закурил голову свесив: тошно. Когда же душа болеть перестанет?

– Коля, что случилось? – присела перед ним на колени сестренка, глазки испуганные.

– К гостям иди, – попросил. Сейчас даже ее видеть не мог, сорваться боялся.

– Коленька?

– Уйди!! – закричал. «Коленька», как Леночка называла, из себя вывело, полоснуло, как лезвием по венам, и вскрыло ярость, отчаянье, боль с которой никак сжиться не мог, сколько не топил в алкоголе, сколько не гнал, не отодвигал.

Валя испуганно отпрянула, юркнула в комнату. Немного и тихо, осторожно, чуть не на цыпочках ее подруги в коридорчик переместились. Дверь хлопнула.

"Ушли. И их испугал", – зажмурился.

В комнату прошел, стараясь на сестру не смотреть. Бутылку взял и остатки водки прямо из горла выпил. Хлопнул на стол и замер: ну, хоть в голове зашуми, хоть мгновение этой тяжести в груди сотри!

Не берет.

– Еще есть? – бросил не глядя.

– Нет, – глянула испуганно. Не за себя, за брата страшно – ушел нормальный, пришел черный весь, не в себе. – Коленька…

– Замолчи!!…

Валя со страха рот ладошкой прикрыла, застыла изваянием. Николай зубы сжал, так что скулы побелели и ворот кителя рванул: почему ему жизнь оставлена? Зачем?

Все уверены были – пройдет, как он был уверен на счет Федора – затихнет боль его, время вылечит. А Грызов застрелился! Не прошло, не забылось, убило его.

И у него, как не говорили – лечит время – не проходит. Как умалишенный кружить по земле готов и искать, звать: Леночка, Леночка?!

Ленка…

Два года. Не стихает ад в душе. Сколько же еще нужно времени, чтобы смириться, забыть утрату?

И Сашки нет. А не только друг, он еще то время, когда Николай рядом с Леночкой не был, он тот поезд в июне, когда все еще были живы и, будущее казалось великим и радужным.

Великое. Радужное. Не поспоришь.

Только на черта оно ему одному?!! – одним жестом смахнул со стола чашки, бутылку, тарелку с салом.

– Ты что делаешь, Коля?! – закричала возмущенная Валя, из глаз слезы брызнули и отрезвили мужчину. Сник, виновато глянув, осел на диван и голову руками накрыл:

– Извини.

Девушка услышала это глухое, словно насильно выдавленное, и тоже притихла. Тщательно очистила сало – промыть и ничего, есть можно. Собрала осколки, на брата поглядывая и, одно поняла – плохо ему так, что самого себя не ведает. Жалко стало, и слезы уже не от обиды лились, от бессилия. Не знала она, чем помочь, подступиться боялась, слово сказать, чтобы не ранить ненароком.

Со стола убрала и присела рядом с братом, робко волос коснулась. Он дернулся.

– Не надо, Коля, не молчи, – попросила тихо. – Мает тебя, потому что в себе носишь. А ты мне скажи. Я тебе не чужой человек, и не ребенок уже, пойму.

– Что? – повернул к ней лицо, а взгляд страшный, глаза черными кажутся.

– Все, – сказала твердо. – Знаешь, как нарыв вскрывают? Болит, болит, гной вглубь идет, а ты не дай, вскрой и выпусти наружу. Легче станет.

Николай долго молчал, не зная как объяснить сестре, что есть такие нарывы, что хоть вскрывай, хоть нет. Прошел в коридор, вытащил из кармана шинели бумажный сверток и отдал девушке. А сам к окну отошел, закурил.

Пока шла война, он еще как-то мог свыкаться с потерей, как-то дышать, жить, не думать. Но сейчас, когда он бездельничает, предоставлен сам себе, чувствует особенно остро, и от этого особенно тяжело.

Как это объяснить сестре?

Валя развернула пакет и с непониманием уставилась на залитые кровью документы, наградной лист, звезду.

– Это Лена?

Коля кивнул не поворачиваясь.

А у Валентины больше слов не было: перебирала вещи убитой и думала, неужели ее брат привязан к погибшей до сих пор? Но ведь:

– Сколько же прошло, Колюшка?

– Два года, – ответил глухо. – Почти два года.

"Господи!"

Пальцы потерли звезду героя:

– Она была удивительной?

Он не мог ответить, не мог признать, что была.

– Но Коля – два года. Я понимаю, ужасно терять любимых, но так случилось. Боль пройдет, поверь.

Мужчина развернулся к ней и уставился: сколько раз он это слышал? Сколько раз говорил себе и другим? А что изменилось?

– Давай спать, – забрал у нее вещи Лены, завернул аккуратно, тщательно. В верхний ящик письменного стола решил положить, выкинув оттуда всякую ненужную мелочь: катушки ниток, свои вырезанные из дерева танки, втулки, бляху от старого давно исчезнувшего ремня. Ничего больше не было в ящике, кроме этого свертка.

Валя смотрела как брат молча, методично выкидывает все, устраивая буквально саркофаг для документов любимой и, чувствовала, как мурашки по коже бегут. Мысль мелькнула: Николай с ума сошел? Ее обстоятельный, слишком вдумчивый и разумный брат не может влюбиться настолько сильно, не может всерьез любить мертвую. Ветреник Дроздов, друг его может – сомнений у нее не вызывало, но Коля?

Но то, что он делал, что сказал, как себя вел, говорило об обратном, и это ужасало. Коля всегда все делал обстоятельно, и если влюбился точно так же то, возможно мертвая девушка так и останется до конца его жизни единственной, так и будет стоять на том постаменте, на который он ее возвел.

"Господи, Боже мой!"

Как же это страшно любить мертвую.

– Коля…

– Давай спать, – глянул на нее, осторожно задвинув ящик.

– Все пройдет, Коля.

Он кивнул:

– Спать. Я устал.

Лена пыталась разглядеть, что скрыто за пятнами. Там кто-то что-то говорил: она слышала, но не понимала, а очень хотелось. Но только делала усилие, как тут же забывала, зачем.

– Мы уезжаем.

– Всю группу уволили.

– Завтра поезд.

– Ты выздорови, капитан, очень просим.

– Мы тут адреса свои оставляем, сами писать будем. Если что, хоть весточку пошли.

– Рады будем, Елена Владимировна.

Все говорили, один Маликов молчал. Смотрел на белое, как повязка стягивающая голову и щеки лицо, и слова вымолвить не мог. Только вот руки все теребили пилотку.

Шатров покосился на него и кивнул ребятам: уходим, давайте Валеру одного с капитаном оставим.

Солдаты осторожно вышли, а Лена даже не заметила.

Мужчина навис над ней, пытаясь в глазах хоть тень мысли отыскать, а там ничего, как у ребенка – пустота до одури. Что-то думает себе, но что – не поймешь.

– Лена, я… пытаюсь остаться, – выдал хрипло. – Не знаю, получится ли. Надеюсь. В общем… – и сел, голову склонил. – Простить себе не могу. Ты тоже, «молодец» – каких-то ублюдков спасать, своей жизнью ради фашистских щенков рисковать. Закидали бы гранатами, к черту!… Нет, я не виню, но… Плохо мне.

Лена глаза закрыла: какие странные шумы. Утомительные.

– Мать твою, Санина! – сжал пальцами переносицу Маликов и, глаза зажмурил. – Ты ведь такая… Нравилась ты мне. Замуж бы позвал. А теперь что? Лежишь и ничего не понимаешь. А главное ради чего все это? Все планы к черту!… Ради гитлеровских молокососов!… Нет, уеду. Прости, – сжал ее бесчувственную руку и стремительно вышел, придерживая халат на плечах, чтобы не слетел. Не мог больше оставаться с ней, не мог видеть такой.

А Лена плутала и не понимала где бродит: вроде лес, вроде туман, вроде здесь где-то заимка, а чья? Ей же в Брест надо. Зачем?

Прогресса в состоянии не было. Девушка так и была на грани меж смертью и жизнью.

В понедельник Санин не пошел на работу – побежал, надеясь сбежать от себя.

Получилось. Фронт работы для него был нов, но уже к концу дня он вник достаточно, чтобы сообразить, за что браться в первую очередь. За дисциплину. На общее собрание офицеров подразделений трое явились с опозданием, двое видно забыли как вести себя по уставу и что такое субординация. Пришлось напомнить.

Из кабинета полковника выходили, как из бани.

– Ну, крут, – бросил майор Степцов секретарю, немолодой и повидавшей не одного начальника Лидии Степановне Ковальчук. И без спроса взяв стакан с чаем, хлебнул, чтобы пересохшее горло промочить.

Женщина глянула на него поверх очков и слова не сказала: смысл?

Через пять минут она уже прошла в кабинет и поставила перед Саниным другой стакан чая:

– Что-нибудь еще, Николай Иванович?

Мужчина глянул на нее, оторвавшись от бумаг.

– Эээ?

– Лидия Степановна.

– Да, извините – Лидия Степановна. Ко скольки вы приходите?

– Как все – к восьми утра. Я не опаздываю.

– Прекрасно. Завтра в восемь тридцать я назначил повторное совещание. С отчетами о текущих делах. Доведите это до сведения начальника оперативного отдела, майора Павлова. Сейчас он на выезде, время позднее, ждать – смысла нет. Но завтра я хотел бы познакомиться и с ним, и с отчетом по работе его подразделения.

– Поняла, Николай Иванович.

– И вот еще, к восьми я бы хотел видеть личные дела всех начальников отделов.

– Поняла, Николай Иванович.

И все корректно, спокойно, что понравилось Санину. С секретаршей они явно сработаются.

Хлебнул чая – прекрасный, и кивнул женщине: спасибо.

– Можно просьбу личного характера?

– Чай нужно крепче заваривать?

– Нет. Идеально, спасибо. Мне бы рамку.

– Рамку?

– Под фото.

Лидия Степановна задумалась, окинула взглядом кабинет.

– Сейчас, – вышла и буквально через минуту вернулась, держа в руках небольшую деревянную рамочку с откидной подставкой. – Подойдет? После моей предшественницы осталась, а у меня нет привычки выкидывать вещи. Буду рада, если пригодится.

Николай вытащил из внутреннего кармана кителя фотографию, где они с Леночкой в обнимку, вставил в рамку. Подошло словно под заказ.

– Спасибо, – поставил на край стола.

Женщина взглянула на фото, не сдержав любопытства и заметив взгляд полковника, спросила:

– Жена?

– Да.

– Очень эффектная женщина. И сразу видно, очень любит вас.

– Она погибла, – бросил сухо. – Вы свободны.

– Извините, – поправила та очки, смущенная собственной бестактностью.

И пошла, подумав, что холостой полковник – головная боль. Стоит тем же телефонисткам об этом прознать, начнут по делу и без крутиться, житья секретарю не давая. А если еще полковник ловеласом окажется, вовсе худо будет. А почему ему не оказаться? Молодой, при хорошей должности, симпатичный, хоть и шрамы на щеке. Но с другой стороны, в разнос пойдет, выкинут.

И опять нового жди? Пятый уже за четыре года!

Села за стол, а печатать не получилось: очень ее вопрос семейного положения нового начальника обеспокоил.

Глава 49

Каждую субботу, как на дежурство Николай ходил на ВДНХ к шести часам. Сначала уходил с работы ровно в пять, когда заканчивался рабочий день, специально не загружая его, потом чуть задерживался – машину служебную дали и опоздать на встречу он уже не боялся. Но ничего не менялось, Александра так и не было.

Санин был расстроен отсутствием Дроздова, не хотел плохого думать, уверял себя, что Санька забыл – с него станется, или не может еще прийти в силу обстоятельств не зависящих от него. Но сколько не находил реальных аргументов к его отсутствию, все они разбивать о еще более твердую реальность – на войне убивают. И клятвы данные сейчас, уже через час за не сможет быть исполнена – за отсутствием обещавшего. Миг на войне – жизнь, еще миг – смерть.

Но в ту августовскую субботу его больше всего другое тревожило – новости, что он наверху получил вместе с приказом быть готовыми, опять мобилизировать силы, внимание и обеспечить тихий проход составов с частями в сторону восточной границы.

Мужчина жевал картошку, как траву и думал о происходящем. На душе было отвратительно только от того, что он офицер запаса. А должен быть там, в вагонах с солдатами!

Валя смотрела, как брат кушает и понимала – не здесь он. Впрочем, за месяц, что прошел с момента возвращения он редко был «здесь». Все носил что-то тяжкое внутри, все кричал по ночам, стонал, утром и вечером односложен был. Даже где работает не говорил – можно только догадываться было. Служебная машина, как привилегия говорила о хорошей должности. Теперь Валя спала на пятнадцать минут больше, потому что на работу вместе с братом уезжала: он на углу жилого квартала выходил, а водитель Валю к проходной завода подбрасывал. Нравился он ей, симпатичный улыбчивый мужчина и веселый.

Жить с приездом Коли вообще стало легче, только одно все беспокоило и покоя не давало – мрачность и угрюмость брата.

С подружками своей тревогой поделилась и Фекла посоветовала: сама беседу начни, расскажи как ты жила, а он глядишь, подключится и выльет, что на душе камнем лежит. Главное разговорить, не дать в себе держать.

Только с чего начать?

Коля чая хлебнул, очень жалея, что не водка он и замер услышав тихое:

– Когда мама умерла, я делать не знала что.

Мужчина внимательно на сестру посмотрел, а та в тарелку смотрит, слова подбирает:

– Страшно было, голодно и никого вокруг. Мамы нет, ты на фронте и не знаешь, вернешься или нет. Страх… Он как змея в сердце сидел. Карточки отоваривать пошла, а у меня их украли. Росомаха. Ревела сутки, наверное. А что делать? Реви – не реви, жить-то надо. День, два – ничего, только очень есть хотелось, а на третий вроде и меньше. На четвертый вроде и не хочешь, на пятый даже легко стало, словно взлетишь вот вот, как шарик воздушный. Только голова кружится. На лестнице в подъезде шлепнулась, не поняла как. Тетя Клава увидела, к себе затащила, хлеба кусок дала и кипятку с ложкой настоящего варенья. Вкусно!…Она и сказала: потеряла карточки, не сиди. Если есть что в доме – иди на рынок и меняй на продукты. А я как? – глянула с тоской на Колю. – Это же мама все, ты. Как возьму, как продать? – и снова взгляд в тарелку, тон виноватый стал. – Дура была, а кому подсказать? Мамины сережки все не решалась обменять, лампу сначала хотела, а ее не берут. Сутки протолкалась так домой с ней и пришла. С сережками пошла, на булку хлеба быстро поменяла, даже не поняла, что дешево. Они ведь золотые с настоящими сапфирами. Дура, дура!… Но целая булка хлеба! Шла домой, и щипала ее. И все думала: на две части поделю, чтобы на две недели хватило. А вернулась – полбулки нет. Такой безвольной. Такой глупой я себе показалась. Решила – все, держусь, воспитываю силу воли. Полбулки на две части поделила, потом каждую часть на семь равных долек. Махонькие вышли. А я ничего – держись! Две недели будет, что есть…. А съела за пять.

У Вали губы тряслись, вина в голосе четкая проступала, только в чем винилась?

Коля, как замерз сестренку слушая. Каждое слово по душе, как по ржавому железу наждаком. Кулаки сами невольно сжались, лицо мрачным стало.

– В общем, опять на рынок пошла, не выдержала. На этот раз проще было, повезло даже. За швейную машинку мне целых две банки тушенки дали да еще булку хлеба. Тетя Класса сказала, что очень повезло. Да я и сама понимала. Не дала себе волю, все четко поделила на две недели и не отступала. А потом карточки дали, легче стало. Только все равно есть постоянно хотелось. Работаешь и думаешь, мысли подленькие такие: обменять еще что-нибудь, хоть раз, но поесть от души… Костюм твой продала. Простить себе не могу…

– Хватит, – попросил Коля – сил не было слушать эту исповедь. А уж представлять, как Валюха здесь одна, голодная, напуганная…

И ведь ни слова не написала! "Все хорошо, дорогой братик"!

Закурил, глянув на сестру. Та слезу утерла:

– Сволочь я, Коля.

– Дура ты, не в чем виниться тебе. Все правильно сделала.

Валя вдруг расплакалась. Худо ей было от собственной подлости, и страшно в том признаться, а надо по-честному. И выдала через силу:

– Я сегодня… две баранки съела, пока ты спал. Не знаю, как получилось.

У Николая душу перевернуло, зубы сжал. Минута и выдал, пытаясь мягкий тон изобразить, а внутри клокотало все, потому больше на рык голос был похож:

– Ешь, сколько хочешь, когда хочешь. Голодать больше не будешь, я не дам.

"Бычок" в пепельницу, как сваю в песок загнал и вторую папиросу прикурил:

– Завтра нам телефон проводить будут, – решил тему сменить, отвлечь девочку от ненужных мыслей. – Мне по работе надо, – и вздохнул: надо ее предупредить, ведь если что и он на фронт пойдет. Валя знать должна, чтобы ударом не было, чтобы готова была. – Еще. Война с Японией будет. Завтра, наверное, уже по радио объявят.