Текст книги "Послесловие"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Лена поглядывала на доктора и серьезно нервничала. Напоминал он ей кого-то, тревожил, вызывая неприятные ассоциации. Высокий, светловолосый, правильные черты лица, голос спокойный, немного грубоватый – вроде точно не знает, а вроде встречались.

Плохо, когда с памятью проблемы.

– Одевайтесь, – отвернулся, послушав легкие. Не хотелось видеть шрамы – насмотрелся. – Что беспокоит?

– Ничего.

– Не понял? – повернулся к ней. – Тогда зачем к нам пришли?

– Сказали.

– Кто?

– Мужчина.

– Какой?

– Военный. Майор кажется.

– Фамилия, имя, отчество у майора были?

– Наверное.

– Хорошо, – подвинул стул ближе к пациентке и заглянул в зрачки – один чуть больше. – Теперь честно – не помните?

Лена кивнула, не глядя на доктора.

– Сколько вам лет?

– Двадцать.

– Имя, отчество, фамилия?

– Санина Елена Владимировна.

Монотонно, четко. Как приказ зачитала или о выполненном задании отрапортовала.

– Где служили?

– Нигде, – а это уже прозвучало неуверенно.

– Точно?

Лена молчала. Ей снились кошмары: взрывы – земля вздымалась вверх фонтаном и комьями летела в разные стороны. Ей снилось, как падают солдаты, как умирает на ее руках, какой-то мужчина в гражданском и шепчет отчетливо: "для того чтобы помочь им, я создал тебя". А еще доходяги в полосатых пижамах, ввалившиеся глазницы изнуренных лиц, ребенок, как тень, сидящий на каталке, а из вены кровь: кап, кап. Избитый мужчина и раскаленная железка в виде звезды, немецкий офицер, что-то кричащий Лене в лицо. И белокурая девочка зажатая стенами, бродила по битым кирпичам и искала выход, держа в руке одноглазого плюшевого медвежонка.

Ералаш, от которого девушка просыпалась в поту, беззвучно крича что-то непонятно кому.

– Расскажите о себе.

Лена помолчала и отчеканила, как попугай:

– Родилась, училась. Началась война, эвакуировалась на Урал. Работала. Все.

– Где работали?

– Здесь.

– В госпитале?

– В Свердловске. Детский дом.

– А что так? Призывной возраст и на фронт не взяли?

Лена выставила руки, словно делала это раз триста – заученно:

– Упала на стройке на гвозди. Лечилась. Война закончилась.

– Родители есть?

– Нет.

– Погибли?

– Сирота.

И вдруг брякнула, не понимая что – само вышло:

– Отец – врач. Знать его не хочу.

И сообразила, что что-то не то сказала, только что не то? Встала:

– Вы правы, зря пришла. Паспорт отдайте, я пойду.

Юрий хмуро смотрел на нее – «несвязуха».

– Сирота, но отец врач. Это как?

– Я иногда болтаю ерунду из-за травмы. Бывает. Извините.

– Как травму получили?

– Не помню.

"Гениально. Но кустарно", – поджал губы мужчина уже сообразив, что девушка выдает ему обычную легенду. И, между прочим, не особо в нее сама верит.

– Как зовут вашего отца? – спросил, отдавая документы.

– Банга, Ян Артурович, – ответила автоматически, запихнула в мешок паспорт и медкнижку.

– Банга, – кивнул задумчиво и, вдруг дошло – качнулся к девушке. – Кто?!

"Что за бред?!"

Лена непонимающе уставилась на врача: что он кричит?

– Банга Ян Артурович мой отец, и сестер у меня нет, а у него нет дочери.

Лену качнуло. Словно густые тюлевые занавески выдул из окна ветер и открыл взору простор за окном, четкую картинку – она четко и ясно впервые за месяцы вспомнила кто, что, зачем. Уставилась на мужчину: это же ее брат!…

И как отец даже по характеру один в один.

– Ты прав, – ступила назад. – Нет у тебя сестры, а у него дочери – нет.

Все верно. Никому она навязываться не собирается. На нет – суда нет.

Рванула дверь на себя и вылетела из приемного покоя. А Банга опустился на кушетку, пытаясь хоть что-то понять.

Лена пробежала стометровку, но не сбегая, а от радости, что ни слабости, ни пелены перед глазами, ни тумана в голове. Приостановилась и закружилась, задрав голову – деревья! Клены – она точно знает!

А еще знает, что война закончилась!

Давно, давно закончилась!

Девушка осела прямо на пожухлую траву и скрюченные осенью листья. Сгребла охапку и вдохнула аромат прелой листвы. Порохом не пахнет! Не пахнет дымом! Не пахнет кровью!

А дальше что? – огляделась.

А дальше курьез. Нашла отца. Нашла брата, нашла дядю, но не имеет родственников. Служила, но ни званий, ни наград, ни военного билета. Удружил дядя. А кто еще мог? Плюс она в Свердловске. Ничего себе? Что же с ней было?

Последнее что она помнила – испуганные глаза пацанов в полумраке подвала и форма этих мальчишек, форма гитлерюгенд. Все, дальше как смело.

Судя по листьям – сейчас конец сентября – середина октября, то расстояние в три месяца от того подвала до этого парка прошло совершенно ею незамеченное. Теперь эту дистанцию покрывал туман.

Ничего, справится.

Ведь главное – Победа! Нет больше фашизма, нет Гитлера, нет смертей и горя. Радость и только радость от края до края.

И жизнь.

Лена высыпала вещи из мешка. Внимательно изучила все от рублей до медкнижки. Записи не удивляли – шокировали. Выходило, что она не служила, что вообще никто. Позвонить генералу и спросить, какого черта? А если так надо, если с этим что-то связано? А она позвонит и он поймет, что она не в себе, значит, службе больше не подлежит.

Да нет, чушь. Но тогда, как объяснить метаморфозы?

Ничего, не пропадет, а что неясно, потом выясниться. Вот только поспать бы чуть, чуть.

Слабость одолевала и кружила голову. Открытие что она все помнит, пришло слишком резко и забрало эмоциями много сил. Лена сложила вещи обратно, во внутренний карман пальто положила паспорт и деньги, и случайно нащупала ключ. Вспомнила о квартире и поняла, что будет делать – поедет в Москву.

Вот только поспать бы.

Обняла вещмешок и прислонилась к клену, закрыла глаза, зарывшись ногами в листву – пару минут сна, всего пару…

Она проснулась резко, как от толчка – Коля! Набережная двенадцать, двенадцать!

И сорвалась с места, поспешила прочь из парка, чтобы спросить первого попавшегося прохожего, где вокзал. И на поезд. В Москву. К Николаю!

Лена не шла, а летела, счастливая и не верящая своему счастью. Хотелось подняться в само небо и закричать – Победа, люди! Долг перед вами и Родиной выполнен! Родина свободна! Вы живы! И я могу обнять Колю!

Она поживет жизнь за погибших. Родит ребенка, как того хотела Марина. Пойдет учиться. Вернее сначала пойдет учиться, потом родит ребенка… Но это неважно. Теперь сбудутся все мечты! У всех!

На подходе к вокзалу у Лены голова от переполнявших душу эмоций разболелась и так сильно, что хоть отрубай ее. Аптечный пункт послужил маячком. Выпросив у продавца пару упаковок таблеток от головной боли, девушка тут же выпила четыре. На всякий случай, чтобы точно помогли.

Нашла кассы и получила от ворот поворот. Поезда на Москву ходили раз в месяц, а на поезд военного назначения гражданским лицам билеты не давали.

Лена убила бы в этот момент Бангу. Была бы она прежней девчонкой, той, что ехала в Брест в сорок первом, наверное, растерялась бы, испугалась. Но сейчас ее не пугали ни трудности, ни препятствия. Она ехала к мужу!

Девушка постояла и двинулась на перрон, прослушав новости из репродуктора. Война с Японией, которая закончилась месяц назад была для нее новостью, но так же натолкнула на мысль, что с востока сейчас движутся эшелоны с частями на запад. Солдаты едут домой, и контингент этот разнообразный по месту жительства. Наверняка те, кто с Украины и Белоруссии будут следовать через Москву.

Осталось найти состав, идущий в нужном направлении и договорится с ребятами.

На ее счастье она наткнулась на пожилого солдата, что набирал воду в котелок.

– Извини, отец. Не подскажешь, как бы до Москвы добраться. Мне к мужу надо, а поезда раз в месяц ходят и то, билетов нет.

Мужчина пожевал усы, разглядывая странную женщину в пальто явно с чужого плеча, но в форменных сапожках, бледную, как поганка, да еще со шрамами на лице.

– Сама, чья будешь?

Лена говорить не стала, паспорт показала. Солдат глянул, склонив голову на бок, прочел и опять оглядел.

– Чего ж сюда-то занесло? Бежишь, что ли?

– Нет. От кого мне бежать?

– Так эвакуированные из Москвы все хотят вернуться, а открепительных нет. Ты это, смотри. Сама под статью идешь, меня еще под монастырь подведешь.

– Нет, отец, честное слово, я не бегу. Мне к мужу надо. Из госпиталя я.

Взгляд мужчины изменился, лицо разгладилось:

– Ну, другое дело. Только лейтенант с нами. Буза дочка будет. Так что извини, помочь не смогу.

– А вы в Москву?

– Ну…

Кто ж ответит? Но судя по неопределенной мимике – туда.

– Можно я с лейтенантом поговорю.

– Ох, дочка. Суровый он у нас, спасу нет.

– Ничего, не таких видела.

– Нуу… Получится договориться, мы очень даже не против будем, место-то найдем, чего тут? Но это с ним.

И махнул ей рукой: идем.

По шпалам и рельсам двинулись, два состава под стыками вагонов прошли. Лена увидела силуэт в темноте и услышала:

– Махлаков! Мать, перемать! Отправляемся! Где черти носят?!

Солдат потрусил, припустив шагу к силуэту:

– Так туточки я, товарищ старший лейтенант.

– "Туточки". А это что еще?! Ты не сдурел на старости, Махлаков?! – заорал, увидев силуэт женщины. Лене даже смешно было – что надрывается?

Ничего ей настроение испортить не могло. Она жива. Все помнит, едет к Коле! И он тоже жив, она уверена! И Санька! Встретятся на ВДНХ! Аааа!!!!

И расцвела улыбкой, подходя ближе к грозному командиру.

– Та вот в Москву надо девушке, к мужу. Из госпиталя сердешная.

– Какой к мужу?! Ты извозчик, что ли?! Это военный объект! Зона особого контроля! Под трибунал старый захотел?!

Лена застыла – в темноте сильно не рассмотришь, но напоминал ей лейтенант кого-то, хоть убей. Встала перед ним, чтобы лучше рассмотреть:

– А мы с вами не знакомы случайно, лейтенант?

– Так, гражданочка, прошу отойти. И быстро! Сейчас патруль крикну, в комендатуру загремите!

– Сколько слов-то, – и чуть не ахнула. – Тетя Клава?

Махлаков закашлялся услышав такое и головой мотнул: ну, сейчас точно загремит женщина под фанфары!

А лейтенант наоборот смолк, во все глаза на нее уставился, хмурился, силясь не столько вспомнить, сколько поверить.

– Ну, здравствуй, тетя Клава, – прошептала Лена уже ничуть не сомневаясь – Леня Фенечкин перед ней. – Жив, бродяга! – всхлипнула, на шею кинулась, невольно выступившие слезы сдерживая. Обняла. – Здравствуй, братка!

– Сестренка, – выдохнул тот, смущенный, растерянный. Обнял робко. – Лена?

И встряхнул, отодвинул, в лицо заглядывая:

– Пчела! Ленка!!

Она звонко рассмеялась, легко, от души. Даже голова болеть от счастья перестала. И подумалось, а ведь впервые за долгие годы она смеется искренне и беззаботно!

– Жив, тетя Клава. Жив! – по щеке огладила.

Он ее за руки схватил, сжал ладони, заулыбавшись во всю ширь:

– Откуда ты, птица счастья?! Ведь погибла вроде тогда!

– А и ты в погибших числился, – засмеялась.

– Хохотушка! Ну, мать моя женщина, Ленка! Откуда ж ты свалилась?!

– С госпиталя Леня. В Москву надо, к Коле.

– К Коле? Это к Санину что ли? Нууу!! – отпрянул засмеявшись. – Сладились все же, нашлись!

– Поженились!

– Ой, блин! А отметить?!

– Так ты вон грозен как! Не пускаешь бедную девушку домой. Низззя, говоришь, «шпиенка».

– Ладно тебе. Пчела ты! Ну, ничуть не изменилась! Жужжишь как и раньше! Давай к нам. Мужики, ну-ка быстро приняли! – приказал, подсаживая девушку. Сразу пары четыре рук втянули ее в вагон и, тут качнуло. Тронулся состав.

Фенечкин запрыгнул уже на ходу.

– Ну, Ленусь, ну подарок! – руками развел. – Так, всем слушать – до станции назначения девушка с нами едет! И чтобы ни гу-гу! Голову лично сниму! Это мой старый друг! Еще в сорок первом в Белоруссии фрицам прикурить вместе давали! Так что, чтобы с особым уважением! Ясно?!

– Ясно, что ж тут?

– Без вопросов, – отозвалось довольное.

– Сейчас и чайку и чего покрепче за встречу, товарищ старший лейтенант, – закивал Махлаков.

– Сообразите уж! – и кивнул Лене за перегородку. – Пошли ко мне пока.

Сел на топчан, ей сесть предложил, фуражку в изголовье кинув. Фитиль в гильзе на ящике вытащил, чтобы пламя ярче горело.

– Ну, рассказывай, каким Макаром в госпиталь определилась? Работала?

– Да нет, – расстегнулась, оглядывая закуток. – Служила. Капитан. Особые поручения. А в июле накрыло. Дальше даже не пытай – ничего в голове на эту тему. Здесь уже очнулась, из документов только паспорт и девственно чистая на предмет службы медицинская книжка.

– Это как?

– Да есть подозрения – как. Вопрос – зачем? Доберусь до столицы, выясню.

– Особые поручения это разведка?

– Да.

– Тогда что-то понятно.

– Да? А мне ничего, – хмыкнула. – Ты как? Лейтенант! – рассмеялась, рожицу скорчив. И застонала, резко улыбку потеряв и смех и ориентиры. Обнесло голову – Фенечкин только успел Лену перехватить.

– Эй, ты чего? – испугался.

Она не меньше. Выступившую испарину с лица оттерла, села нормально, пальто совсем расстегнув и ворот кофты:

– Душно.

– Может голодная? Махлаков, что там с ужином?!

– Сейчас, товарищ старший лейтенант!

– Ты это, Лен, давай кушать и спать. Здесь ляжешь, здесь удобно, а я к пацанам.

Лена кивнула и таблетки из кармана достала: нехорошо было, голова кругом, слабость и туман это надоевший в голове опять. Не дай Бог ему вернуться!

– На таблетках смотрю, – обеспокоено посмотрел на нее мужчина.

– Да, – выдохнула. – Только недолго помогают. Воды дай?

Не только воды дали – накормили, напоили, отвлекли и шинель дали, чтобы ночью не замерзла. Хорошие ребята, веселые, заботливые – свои, что говорить?

– Ты зови, если что, – серьезно предупредил Фенечкин. Когда она легла и укрылась.

– Нормально все, Леня, – заверила. А у самой внутри все дрожит от слабости и то в жар, то в холод кидает. На людях продержалась, а как одна осталась, хоть кричи – ни лежать, ни сидеть не может – мутит.

Немного и видно таблетки действовать стали – боль притупилась, слабость стала более приглушенной. Лена заснула.

Пять дней в пути были и все пять дней Лену кормили, как на убой, веселили, ухаживали, Фенечкин за «мигрофеном» на станции сбегал, хотел вовсе врачиху какую притащить, но Лена отказалась. Подставлять друга не хотела да немного свыклась со своим состоянием, а может, просто цель была и такая, что не было у болезни шансов – выше она всех ранений и волнений была – Коля. К нему рвалась, как советские войска к Берлину в апреле.

Всю дорогу они проговорили с Леней и словно не расставались тогда на том треклятом поле, что как межа легло, на годы, раскидав сплавленных горем того жуткого лета людей.

Сидели Лена и Леня на краю вагона, смотрели на пролетающие мимо составы, леса, поля, поселки и болтали. И было так хорошо, что душа пела, улыбка с губ не сходила, глаза лучились счастьем.

Счастлива она была, абсолютно счастлива. А что голова от боли раскалывается – не беда.

Главное люди-то какие! И живы! Живы!

И "тетя Клава"!

– Не думала тебя встретить.

– А я думал? – хохотнул, пуская дым колечком. – Мне ж по уму вовсе в другую сторону, но вон своих до места доставить надо и домой тогда. Ой, домоооой!

И тоже улыбался, жмурился, как солнышко на картинках в детских книжках. Только там оно упитанное было, а Леня как был худющим, так и остался.

– Не в коня корм, – заметил даже с гордостью. – И вообще, на себя посмотри. Доходяга. Николай твой увидит, не узнает.

– Узнает, – отмахнулась. Уверена была – иначе не случиться. – А ничего ты кавалер. Как был нахалом так и остался. Такие «замечательные» комплименты девушки отвешиваешь: «доходяга».

– А кто тебе правду кроме друга скажет? Ты это, Пчела, приедешь – в больничку двигай, кроме шуток. Доходная – слезы жать только, чтобы на паперти больше милостыню подавали.

– Ты вокруг посмотри – много раскрасавиц? Только война кончилась, Леня, тяжело еще. Эти руины поднимать надо, а там и жирок нагуляем, и платья красивые приобретем. Ты костюм. Будешь представителен, как шлагбаум! – засмеялась.

Фенечкин шутливо надулся, глаза блестели от довольства и смеха:

– И кто из нас наглый? У, Пчела! Все ей покусаться!

Папироску откинул, в небо уставился – серое, дождя жди. Так осень. А на душе вопреки времени года – весна!

– Хорошо, – вздохнула влажный воздух Лена, словно мысли мужчины услышала. – Даже не вериться – кончились фашисты, кончились беды. Добили мы их гадов, душевно, как и надо было.

– Судить их будут.

– Серьезно?

– Кого поймали, верхушку всей клики гитлеровской. В Нюрнберге. Обещали освещать процесс в прессе и по радио.

– Если бы еще суд над этими уродами человечества, вернул погибших.

И нехорошо опять стало.

И подумалось – как вспоминает те дни, так сразу плохо становится.

– Извини, – шею потерла ворот кофты расстегнув, чтобы воздуха больше было. – Не будем об этом, ладно?

– Не будем, – посерьезнел, глянув на нее. – Сама в больничку не пойдешь, Николай утащит силком. Попомни мои слова. Он тогда в тебя по макушку втрескался – невооруженным глазом видно было. Прикидываю, что сейчас будет, учитывая, что поженились. Вовсе, наверное, трясется как над златом.

Лена улыбнулась: тепло стало от воспоминаний. Та нежность Николая и сейчас грела, спасала.

Восьмого рано утром состав прибыл на станцию Москва товарная. Леонид целый вещь мешок девушке хлеба, сахара, тушенки набил, всучил, не принимая отказа. Потом обменялись адресами, обнялись и разошлись. Состав пошел дальше, а Лена то и дело оглядываясь, замедляя шаг, пошла к остановке.

Москва ее удивила и порадовала, и осень со своими красками ни сколько не портила картину, наоборот, превращала ее в чудо. Легковые машины, витрины. Женщины в цивильной одежде, малыши под ручку с мамами – все вызывало восторг у Лены. Она шла и улыбалась небу, людям, зданиям, самому воздуху родного города. И не верилось, что с войны возвращается, что была она не только в ее жизни.

Набережную двенадцать нашла быстро, взлетела по ступенькам, даже не мечтая унять расшалившееся сердце. Только у дверей с цифрой двенадцать чуть замешкалась – волнительно слишком, горло оттого перехватывало, голову кружило.

Нажала на звонок и застыла невольно улыбаясь. Глаза уже видели Коленьку, как наяву видели его радость в глазах, как только он увидит Лену. И почти слышала его гудящий голос, чувствовала силу и нежность объятий, запах его гимнастерки, даже колючки на щеке своей щекой…

Но дверь открыла молодая, симпатичная девушка с острым, хмурым взглядом:

– Вам кого? – оглядела потрепанную незнакомку неопределенного возраста.

– Аа… – Лена отступила от неожиданности, забыла, что хотела. Пара секунд замешательства и смогла хрипло спросить. – Николая Ивановича.

– Он будет только вечером. Но мы не подаем! – и захлопнула дверь.

Конечно, не хорошо, отвратительно! Валя даже палец прикусила от отвращения к себе, но как иначе жить? Невозможно помочь всем.

С тех пор как начали поговаривать о повышении цен, Валя пребывала в шоке и ни о чем ином думать не могла. Она сравнивала цены, что буквально итак ужасали и свою зарплату, и понимала, что если действительно будет повышение, то наступит настоящий голод, а у них с Николаем даже нет НЗ.

Поэтому она всеми силами копила запасы, экономила, на чем возможно и невозможно. Николай сердился, приносил сушки, покупал в коммерческом бублики, беспечно тратя деньги, а она их сушила и в мешок прятала на "черный день".

Голод стал ее главным страхом, накопить как можно больше продуктов – параноидальной целью. Иногда она не выдерживала и съедала больше, чем считала правильным, и потом корила себя, выводя брата из себя. И объяснения на пальцах, что у нее мизерная зарплата, а цены в магазинах зашкаливают, дошло до того, что та же Фекла просто не может выкупить по карточкам продукты из-за отсутствия денег, не помогали. Брат выдвигал свои аргументы, свою зарплату и возможности. Но Валя знала, что такое нестабильность и не верила, что завтра не будет хуже, поэтому продолжала, как хомяк запасаться, чем можно пока возможно.

В это напряженной борьбе с маячащим на горизонте голодом не было места сантиментам. Поэтому при всей жалости к побирушке и при всем отвращении к себе, черствой эгоистке, поступить иначе, чем закрыв дверь перед носом несчастной бродяжки, она не могла.

Потом на кухню прошла, заглянула в стол и успокоилась, увидев, что все на месте: два мешочка сухарей, один крупы, сахар в тряпице, банка варенья, банка соленья.

Завтрак начала готовить.

Из ванны Николай вышел:

– Звонили или мне послышалось?

– Послышалось, – заверила.

Знала, узнай брат о ее поступке – укорит, осудит, отругает. А ей и так стыда хватит. Но она переживет – главное Колюшка голодным не будет и она тоже. Нужно понимать, что о всех позаботится невозможно.

Лена вздрогнула всем телом от хлопка и застыла на лестничной площадке, понимая только одно – никто ее не ждал. «Мы» – было четким, как граница меж прошлым и настоящим.

Лена постояла и медленно, в полной прострации пошла вниз, тяжело опираясь на перила и волоча за собой вещ мешок.

Выходило, что Николай нашел себе другую жену. Молодую, нежную, "не пропахшую порохом", – как говорила Марина. Неужели сбывались ее предположения?

"А как же?" – остановилась на улице, оголяя горло, чтобы воздух был. Оглушил ее прием, разбил «сюрприз».

Получалось, что была она для Николая всего лишь военно-полевой женой, удобной на фронте, не нужной в мирной жизни.

Жестоко? Да. Но могла ли она его осуждать?

Она больна, как не бегай от этого. Зачем ему нянчиться? Что она ему может дать?

А с другой стороны – все правильно. Он жив, счастлив – это главное.

Лена брела в неизвестность. Держась ближе к стенам домов, чтобы не упасть и, терла шею, надеясь, что удушье пройдет. Мысли мешали ей справиться с собой, чувства, что ухнули вниз и увлекли ее за собой, как в воронку.

Разум понимал, объяснял, а душа закаменела.

Все ясно – красивая, молодая девушка или она, развалюха, в двадцать лет чувствующая себя сорокалетней, и выглядящая так же.

Из глаз невольные слезы покатились – как же больно!

Марина пророком оказалась. Так пошло и просто предать, да, именно предать!…

Нет, он прав, он выбрал жизнь, он заслужил ее. Эта его жена родит ему здоровых, красивых детей. Он будет счастлив. Он заслужил счастье. А главное она узнала – он жив, это уже счастье – ее, счастье.

А с остальным справится, смириться. Все верно, ей лучше жить одной, чтобы никто не видел проклятые шрамы на ее теле, не узнал о рубцах на душе.

Ей остается комната на Набережной. Разбитость и одиночество.

Но разве велика цена за счастье других? За то, что Коленька жив, наладислось у него с такой симпатичной девушкой сладилось? За то, что фашизм стерт с лица земли. За то, что люди могут спокойно спать, дышать, любить. За чистое небо и этот не пропитанные порохом и гарью воздух. За землю, не усыпанную трупами, за асфальт не взрытый снарядами. За улыбку ребенка, держащего за руку маму. За обычную, обыденную но жизнь.

За будущее миллионов оставшихся в живых после этой жуткой войны.

За тех, кто родиться после и никогда не узнает, как свистит пуля, как клацает затвор, как играет губная гармошка в руках фрица, когда сжигают деревню, как летит пепел – все что осталось от тридцати дворов, тридцати семей.

За то что те, кто родиться после не будут знать страха смерти ни своей, ни близких, и будут хоронить только очень, очень старых людей, умерших в кругу семьи, пройдя полный круг отмерянной им жизни.

Это поколение заплатило сполна за будущее следующего. И это главное. Остальное неважно.

Ленина карта бита, это ясно. Но жалеть не о чем.

У всего есть цена, и она не против, заплатить ее, как и те, кто уже заплатил.

И потом, она самый счастливый человек на свете. Она жива. Она знает вкус Победы. Она любит. Она была любима. Она знает, что такое настоящая дружба. Ей досталось выполнить долг перед Родиной и своим народом. Она не предала, не струсила. Не испачкала свое имя и звание, самое главное – комсомолки и гражданина Советского Союза.

Она знает, что Коля жив, что жив Леня.

Разве этого мало, чтобы твердо сказать – я абсолютно счастливый человек?

Да!

Но она может сделать больше для своей страны и для людей. Она пойдет учиться. На врача, чтобы помогать. Она много убивала, теперь будет лечить. И плевать ей на отобранные регалии – зачем они в гражданской жизни? Главная цель достигнута – мир восстановлен. И какая разница кем ты был на войне в мирное время?

Все это там, во «вчера».

В конце концов, у нее есть, где жить, есть зачем. Не пропадет. Сама все сможет. Никто ей не нужен… и она никому…

Горько, но факт.

Голову резко обнесло, в глазах потемнело и, Лена поняла, что больше не может стоять – сползла по стене и потеряла сознание.

Проходящий мимо мужчина попытался помочь ей, похлопал по щекам, приняв ее состояние за голодный обморок, но девушка не реагировала.

Пришлось искать телефон и вызывать карету скорой помощи.

Глава 52

Лидия Степановна с осуждением поглядывала из-под очков на молоденькую телефонистку Тамару Спивакову. Вырядилась та, как на концерт. И ясно женщине зачем – поползли уже слухи, что полковник Санин не женат. И вот результат – то одна в приемной по личному вопросу дожидается, то вторая.

Николай мельком глянул на девушку, что тут же выпрямила спину и призывно заулыбалась, как только он вошел в приемную. Бросил секретарю:

– По личным вопросом не принимаю, – и зашел в свой кабинет.

– Поняла, Спивакова? – глянула на девушку женщина. Та вздохнула, губы поджала и поцокала каблучками прочь.

"Ой, вертихвостка", – качнула головой Лидия Степановна: "А Николай Иванович молодец. Обрезал на подлете".

Приготовила Санину утренний чай, как уже вошло в привычку и вплыла в кабинет, поставила перед мужчиной стакан в подстаканнике:

– Спасибо, – кивнул, глянув мельком. – Лидия Степановна, что нужно было этой девушке?

Женщина оперлась на поднос о стол и начала портреты политических деятелей на стене рассматривать:

– То же что и вчера Веденеевой, а позавчера Ивановой. По личным вопросам к вам на среду записано девять человек.

"Ого", – уставился на секретаря.

– Не подскажете, откуда такая лавина "личных проблем" образовалась?

"Сам не понимает?" – зыркнула на него. Впрочем, мужчины далеки от женских хитростей, все за чистую монету принимают.

– Могу, Николай Иванович. Видите ли, когда начальник молод, неглуп, весьма приятен внешне, а главное, не женат, это вызывает некий диссонанс в женском коллективе.

– У нас женский коллектив? – насторожился.

– Нет, но контингент женщин, молодых и не замужних, достаточен.

– Так. И что этим молодым и незамужним от меня надо? Женихов? Полное подразделение.

– Да, но… Вы наиболее привлекательны в этом качестве, – не стала ходить кругами и заявила прямо.

Санин крякнул:

– Ага?… Вы свободны, Лидия Степановна.

Женщина ушла. Николай выкурил папиросу, выпил чай и бросил ломать голову над темой "женихов и невест".

В обед Ковальчук с Мирошниченко, начальницей телефонисток чай в подсобке Тамары Ивановны пили с сухариками, решив поэкономить, как обычно. Кормили в столовой хорошо, в общем, недорого, но зарплаты все равно не хватало. У Ковальчук двое внуков на шее, одной поднимать – что сын, что сноха сгинули на фронте, у Мирошниченко тоже трое пострелят, а зять – инвалид, дочь больная – и каждого накорми, в чем зимой ходить сообрази – расходов много, а доходов пшик.

– К коммерческом мыло появилось. Зашла, цену увидела – чуть не упала. Пятьдесят два рубля!

– С ума сошли совсем! – возмутилась и Лидия. – Это что получается, мы на свои кровные можем пять кусков мыла взять и дальше зубы на полку?

– Ой, не говори, – отмахнулась. – Мне вон Олюшке лекарство покупать, а на какие шиши? У Бориса льготы и то, говорят, отнимут скоро. Все на равном положении.

И рот закрыла: что-то не в ту сторону в разговоре пошла. Ковальчук сообразила и закивала:

– Ничего. Мы русские люди, вытерпим, раз так надо. В войну вон как лихо было, но товарищ Сталин сказал – победили, и тут как товарищ Сталин говорит, будет – наладится, и жизнь будет прекрасной.

– Угу, – поджала губы Морошниченко.

– Ты бы за своими тетехами присмотрела, Тамара. Совсем ведь наглеют. Иванова твоя да Спивакова самые ретивые.

– А чего они?

– По личным записываются к нашему. Отираются у меня во время рабочего дня. Бродят вокруг Николая Ивановича, как кошки вокруг масла. Так объясни или на собрании пропесочить нужно. Не дело, Тома.

– Вот ведь паразитки, – кивнула. – А я думаю, что они все в туалет отпрашиваются? Диарея что ли образовалась? Поняла Лида, устрою им баню. Хорошо, что сказала.

– Вот, вот, а то и тебе достанется. Наш за дисциплину строго, а тут во время рабочего дня разгильдяйничают.

– Ой, спасибо, что предупредила.

Санин в столовой кушал. Тома Спивакова поднос взяла, оценила «расстановку сил» вокруг – столы полупустые и вроде не лезь к полковнику, но она решилась: погонит, так погонит. А если нет?

– Можно? – застыла со скромным видом перед Николаем. Он глянул на нее снизу вверх, оглядел «местность», но не послал за соседний столик, кивнул: можно. Девушка симпатичная, с виду скромная. Авось спокойно пообедать не помешает.

– Меня Тамара зовут.

Николай кивнул, но не факт, что услышал – щи больше интересовали. Вкусные, наваристые, почти домашние.

– А в ЦДРИ открылась выставка новых произведений художников Москвы, – сообщила девушка.

– Вас привлекает искусство художников? – глянул на нее неласково.

– Живопись расширяет кругозор. А вам разве не любопытно?

– Ничего не понимаю в картинах.

– Ой, ну что вы, – расцвела улыбкой девушка. И улыбка у нее была трогательная, по-детски бесхитростная. Николай слегка улыбнулся в ответ. – В выставочном зале художественный салон в конце сентября открылся, так я раз пять уже была. Такие замечательные, реалистичные полотна! Удивительная передача чувств через краски. А портреты кистей Корна, Бродского – живые люди!

– Угу, – отодвинул опустевшую тарелку, придвинул второе.

– Хотите вместе сходим, я вам расскажу о художниках, покажу самые выдающиеся их произведения.

– Боюсь времени нет, – глянул на нее понимая, что его банально приглашают на свидание. Сам он приглашал, было, но чтобы его? Чудеса просто.

– Ой, Николай Иванович, – смущенно улыбнулась девушка. – Я поняла, вы думаете, я вас на свидание приглашаю. В мыслях не было, честное слово.

Тамара говорила искренне и по виду можно было понять, что Николай действительно ошибся.

– Н-да? – хлебнул компота изучая девушку уже с интересом. Милая. Ну и почему бы действительно в общеобразовательном плане на выставку с ней не сходить? – А что так на картины полюбоваться хочется?

– Как сказать, – помялась. – Хочется, конечно. В театр билетов не достать, в кино дорого, с билетами тоже проблема.

– А сходить куда-нибудь хочется. Дома скучно, проблемы, хочется отвлечься, – улыбнулся с пониманием.

– Есть желание, – скромно улыбаясь, потупила глазки. – Но это разве плохо?