Текст книги "Послесловие"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Многие плакали от переживаний. Та же Лидия Степановна – валерианой отпаивать пришлось. Телефонистки и паспортистки шататься вокруг кабинета полковника перестали, в столовой смешков и веселого гомона слышно не было. Дроздов про женский контингент мгновенно забыл. Валюха в слезах, за братом хвостиком ходила, и все как молитву твердила: лишь бы не было войны, лишь бы не было войны.

Затаилась страна, замерла в напряженном ожидании.

Шестнадцатого марта в газетах опубликовали сообщение о переименовании Совнаркома СССР в совет Министров СССР. Это тоже приняли как знак близкой войны с империалистами. Митинги пошли, собрания, на которых вновь, как в во время войны с фашистами, все были единодушны, опять вместе и заодно.

Но к концу марта страсти улеглись. Сталин заявил, что войне речи нет, и все облегченно вздохнули. В апреле уже те дни, как страшный сон вспоминали. Москва готовилась к газификации. А раз так, какая война может быть?

И опять спокойно стало, в мирное русло вошло.

Апрель, май – обыденность, размерянность. Только радоваться этому Николай не мог, как мхом порастал в рутине, цель и смысл существования теряя.

Работа – да.

Сестра – да.

Но на работе все более менее нормально, опять же обыденно.

Сестра вроде бы отошла немного от страхов, перестала сухари сушить, «заначки» продуктовые по квартире устраивать. Расцвела даже, на свидания бегать начала, все реже дома бывая. Платья уже не прятала на "черный день", чтобы продать или на продукты обменять – носила. Николай ей еще два купил – и вроде хватит. Все есть, что еще нужно?

А что нужно, как раз не было.

Он все чаще на фото Лены смотрел и все думал, станет ли когда-нибудь боль от потери Леночки глуше, пройдет ли?

Днем ничего, забывалось все в делах, а по ночам накатывало само, тащило в те годы, как домой.

Весна сиренью цвела за окнами, первая весна без взрывов и не в окопах. И Сашка крутил во всю, жил как с цепи сорвался – то девочки, то к Николаю завалится, посидеть. Работал, себя не жалея. Горел, видно мечтая сгореть.

А Николай как-то замкнулся, потерялся и замер на одной точке, вернее в одном кольце – работа, дом, друзья. С девушками знакомился, но мимолетно, по необходимости – то Дрозд опять кого-нибудь приведет, то Валя с очередной подругой, между прочим, сводить примется. А его не тянуло. Не отнекивался – ждал – тронется наледь в душе, потянет. Нет, поулыбаются друг другу, посмеются, разойдутся.

Он жил, но жил ли? Жил ли Сашка? Жили ли другие, прошедшие огонь четырех ураганных лет?

И чем больше смотрел, анализировал, думал, тем сильнее укреплялся в мнении – они жили в тех четырех годах, действительно, полнокровно, а сейчас словно заснули в анабиозе и все ждут того, что уже не повторится.

Странные ощущения. Здесь в мире и покое, рядом с близкими было тоскливо и мертво, а там, в грязи, постоянной опасности, в воплях, крови, смерти – чувствовал себя живым и очень нужным, и были силы, были желания, радости от края и до края неба, счастье одно на всех и потому особенное, особо глубокое, проникающее и озаряющее до донышка.

Там, в четырех годах ада, в окопах, землянках, в холоде и голоде, под пулями и взрывами снарядов, он никогда не ощущал одиночества и бесцельности, отдельности себя и других. Они как кулак – были одним целым.

Но кулак ударил по фашизму и распался на пальцы, каждый из которых вроде на одной руке, но уже сам по себе.

От этого Николай чувствовал себя мертвецом, бродящим среди людей, и вздрагивал, встречая взгляд такого же мертвеца, одинокого и неприкаянного, непонятого и нужного ли. И тянулся к нему, чтобы на миг вернуться в настоящее, в действительно жизнь:

– С какого фронта, браток?

Как пароль, как позывные растерявшегося на гражданке братства, что грело и спасало, что не давало закиснуть, а главное у всех была одна, одна на всех, на целый мир – цель, великая, непогрешимая, единственно верная – победить врага.

И они победили и словно погибли вместе с ним, потерялись целым поколением, которое не знало иного стиля жизни, чем борьба, иной цели, чем самые великие идеалы и пламенные стремления.

Они вроде бы остались, но на фоне того, огромного, что кануло для многих, но осталось нетленным для сплавленных в те дни, казались мизерными, трудности ерундовыми, жизнь пустой.

Может, выгорели они на войне? Сгинули на ней и не заметили?

Целыми батальонами остались на линии фронта и все никак не могут вернуться домой?

Она жила. Вопреки всем канонам и законам, возрождалась как феникс из пепла и не могла понять – зачем?

Ничего не помнящая, порой вовсе ничего не понимающая, напоминающая себе овощ, все равно жила. Ходила, дышала, вновь и вновь отодвигала смерть. Но разве специально?

Ей казалось это знаком свыше, намеком – не все сделала, поэтому рано умирать. Но что она может сделать, чем может быть полезна?

Лену выписали в начале июня и неделю после, она пыталась понять, где находится и кто вокруг. С трудом вспоминала Веру, Домну и Сережу, хотя последние ее из больницы забирали.

Работы она лишилась, устраиваться на другую пока не могла – шатало от бессилия.

Девочки тянули ее, помогая, но сами еле тянулись, и Лене от их помощи все хуже делалось. Но может, это и спасло? Заставило взять себя в руки осознание, что еще обязана что-то сделать, хоть за ту же доброту отплатить? Дворником работать устроилась, вместо женщины, которая в декрет ушла. Мизерная зарплата, чисто на лекарство и ржаной хлеб денег хватало, но зато свой. И таблетки есть. А значит головные боли не выматывают, туман перед глазами не стелется, не шатает, не мотает, и жить можно, работать. Стыдно было у Домны и кусочек брать, потому что понимала, что тем ребенка объедает. А Сережа и так одна кожа да кости. Рубашки две, латанные, обувь на ногах «горит». Домна крохи откладывала, ботинки хоть купить ему, а все не выходило.

В августе что-то Лену в вещмешок залезть заставило. А там деньги свернуты жгутом. Да много, почти тысяча!

Не думая Сережу в магазин потащила, купила ботинки, а на остатки всяких вкусностей в коммерческом.

– Пир устроим, – подмигнула мальчику. Вдвоем с сумками домой прибежали, стол накрыли и сели девочек ждать. Сережа в новых ботинках, цветет как гладиолус – вихры непослушные торчат.

Домна первая приползла, уставшая. Села у входа:

– О, привет.

И застыла, нахмурившись – взгляд то на ботинки на ногах сына, то на его довольную физиономию, потом на стол, а там сало, булочки, картошка и сахар в вазочке.

– Мать моя! – рот прикрыла, глаза округлив. – Вы грабанули кого, что ли?

Лена и Сережа обнялись, весело рассмеявшись:

– Вот мама у тебя, а? Чего удумала?

– Ай, – отмахнулся. – Это ей не верится.

– Нет, серьезно? – к столу подошла, деликатесы разглядывая. – Откуда? Ты чего, Лен, за генерала замуж вышла?

– Нужна я генералу, – фыркнула. – В вещмешке деньги нашла!

– Так платье бы себе купила! Молодая, надо тебе!

– Ребенку обувь нужнее. И потом, мои деньги, что хочу, то и делаю. За стол давай, – скомандовала. – Вере только чур оставляем!

И засмеялась – впервые за полгода с того марта живой и счастливой себя чувствуя. И знала почему – потому что полезная, потому что хоть чем-то помочь смогла.

Только пировать начали – Вера прибежала. Стол увидела и, брови вверх уехали:

– Обалдеть! Откуда? Вы чего, продовольственный склад ограбили?

– Ну, еще одна!

– Садись, Лена вон шикует, – поведала Домна.

– Поняла, – ладони потерла обрадовано. – Премия что ли? За перевыполнение плана по уборке вверенного тебе двора? Чего празднуем вообще?

– Лето. Первое лето без войны, – улыбнулась Лена.

– Она Сереже ботинки купила, – поведала подруге Домна. Мальчик тут же ноги вытянул, показывая обнову.

– С ума сойти…

– Я ведь расплатиться не сразу смогу, – заметила Домна уже Лене.

– Заикнешься, обижусь. Это мой подарок.

– Дорогой подарок-то. Я от управдома слышала, Глашка в сентябре выходит. Ты без работы останешься. На что жить собралась?

– Соображу.

– Вот, вот, шикуешь, а потом опять хлеб и вода.

– Ерунда.

Смешно даже слушать было. Все ерундой казалось, кроме одного, самого главного – не зря она живет, может еще что-то людям дать!

И вообще, жизнь налаживается, впереди столько прекрасного, столько интересного!

День новый пришел – счастье!

Птички зачирикали под окном – счастье!

Солнце светит, клен шумит – счастье!

Все живы, все здоровы – великое счастье!

Разве что-то еще нужно?

– А я знаю, что мы празднуем! – воскликнула Вера. – Газ нам на недели проведут! Примусы и керагазы – на помойку! Ура!

– Ура! – рассмеялись все дружно.

А Вера за наливкой рванула: гулять, так гулять!

Глава 56

Николай всю зарплату в коммерческом оставил, набрал пряников и конфет.

Домой пришел, на стол все вывалил. Валя опешила, Сашка головой качнул:

– А я думаю, куда ты повалился… Между прочим, у нас свидание.

– У тебя, – парировал. – Сегодня. А завтра к нам. Валя, девочек пригласи своих.

– А что за праздник? – хлопнула та ресницами.

– У Лены день рождение.

У Дроздова лицо серым стало:

– Сдурел?! – зашипел обозлившись. По голове постучал себе. – Сорок шестой год! Три года прошло! – выставил три пальца перед лицом друга. – У тебя контузия!

Николай хотел сдержаться, но не смог – схватил за грудки и встряхнул:

– Не хочешь, не приходи. Подумаешь, правда, повод… А Лене завтра бы двадцать один было. Двадцать один! – процедил и оттолкнул.

Сашка взвыл то ли от ярости, то ли от отчаянья. Окно распахнул, закурил, а руки трясутся, губы кривятся. Колотит всего.

"Молодец Коля! Как удар под дых – "завтра день рождения Леночки"! Какое теперь свидание к черту?!!"

Николай постоял, ссутулившуюся спину друга изучая, покосился на притихшую, испуганно поглядывающую на него Валю, и сгреб часть конфет и пряников в мешок:

– На работе угощу.

Бросил и ушел в ванную.

Валя губу прикусила, потерянно разглядывая сладкое, в уме уже подсчитала – вся зарплата на столе. Это что творится – то?

– Саш? – протянула робко. – Познакомил бы ты его с кем-нибудь, а? Совсем ведь с ума сходит. Страшно мне: по ночам кричит, будто режут его, утром молчит, словно всем недоволен, а вечером – вот вам, – на конфеты показала. – Так ведь и по миру пойдем.

Дроздов зажмурился: "о чем она? Денег жалко?! Да не в деньгах дело, дура!!" – чуть не рявкнул.

В кармане сколько было, вытащил, Вале кинул и вышел. Дверь схлопала так, что девушка подпрыгнула. И вовсе сникла: ну чего такого сказала? Она же не о себе заботится? У мужчин ума нет, транжирятся, так она на что, голову – то вправлять?

Лицо руками закрыла, расплакалась: сколько ж можно-то?

– Валюш, ты что? – прищурил на нее глаз брат, выйдя из ванной. Китель на табуретку кинул, лицо полотенцем вытер, шею. – Из-за Сашки? Психанул?

Девушка уставилась на него, слезы утерла – красивый мужик, сильный, исподнее все контуры тела вырисовывает – ну, сил нет, какой пригожий! Любая – пальцем помани – побежит!

Чего ж ему надо-то?

– Женись, а? – почти взмолилась. – Пожалуйста, Коленька.

У мужчины взгляд как бритва стал, пальцы в кулаки сжались. Сунул в карманы брюк от греха и попросил тихо, но страшно:

– Не называй меня так. Никогда.

Развернулся и вышел.

Валя вовсе сникла: ну, что сказала-то?!

Сквозь сон Лена грохот услышала, крики и как щелкнуло что-то в голове – «мессеры!! Ложись!!» А там же Сережка, Домна с Верой!!

Вылетела из комнаты, сердце колотится, выскакивает, голова ничего не соображает.

Увидела Домну с Верой, что с криками и пинками мужчину какого-то гонят, ругань стоит. И не слышит их – слышит вой и свист падающих снарядов, «ура», "вперед", "за мной"!! И видит землю, изрытую воронками, пыль в воздухе стоит, духота и запах гари.

Зажала уши и закричала дико, сползла на пол – в глазах ужас.

Все стихли, к ней обернулись, заметив, наконец.

– О! Сучка эта! – ткнул в ее сторону Гришка, покачиваясь. Словно штормило квартиру.

– Я те дам «сучку» кобель! Пьянь подзаборная! – понесло опять Домну, давай его полотенцем хлестать. – Я тя отучу язык распускать! Я те, «фронтовик» лешачий таку реганцировку войск устрою, ты у меня дорогу сюда забудешь!! Сволочь ты поганая!

– Моя жилплощадь!

– Гроб твоя жилплощадь! – рявкнула Вера и к Лене ринулась, присела перед ней, по плечу похлопала. – Эй? Чего ты? Это Гришка опять приперся, носят черти забулдыгу.

– В милицию на вас пожалуюсь!! – горланил мужчина, сдавая позиции. Рукой размахивал, но к входной двери пятился. – Эта курва мне лицо разбила! Посажу, враждебный элемент! Я за вас кровь проливал, а вы мне жизни не даете?!! Я вам такой Сталинград устрою, попомните!! – кулаком пригрозил и на площадку вывалился.

– Я тебе сама милицию вызову! Скажу, кому надо и будет тебе удар по всем фронтам!!

Домна дверь закрыла, старым велосипедом придавила и кулаком в ответ пригрозила:

– Сунься мне еще!! Инвалид хренов!!… Замок куплю! Все! От ты мне где, гад такой! – у горла ребром ладони рубанула.

Лена лицо закрыла, чтобы не видеть горящие избы, не чувствовать запах гари и дыма, человеческого мяса.

– Нет, ну не гад ли?! – возмутилась Домна, учуяв запах гари. – Картошку из-за него аспида проворонила! Подгорела! Вера! И у тебя горит!! – в кухню ринулась спасать что можно.

Верка носом шмыгнула, притулилась рядом с Леной:

– Ты не молчи? Только не молчи.

Жаль до слез брала – смотреть ведь на девчонку страшно. Прозрачная, припадочная. Чуть громко крикни или свали что-то – голову в плечи и как исчезла, провалилась куда-то в себя. Только глаза стеклянные, огромные и темные как гиблые воды.

– Не молчи говорю!! – прикрикнула, тряхнув Санину.

Та руки опустила, смотрит на нее, а, Вера поклялась бы, ничего не видит.

– Чего с ней? – присела перед ними Домна, полотенцем как размахивала, дым с кухни гоня, так с ним и прибежала в обнимку.

– Придурка, что ли напугалась? Ой, да нашла кого! Ходит тут, редко, но метко!

Вера глянула на подругу, как по лицу съездила. Полотенце отобрала и Лене лоб и щеки обтерла мокрым.

Та вздрогнула, очнулась. Смотрит не понимающе:

– Вы кто?

– Тьфу, – в сердцах выдала Домна и прямо на пол села, на Веру уставилась. – Будем в двадцатый раз знакомиться.

– Дааа, – протянула та, щурясь в раздумьях. Оттерла уже свою физиономию. Поднялась и Лену подхватила:

– Давай-ка бай. Завтра познакомимся.

– Завтра?

– Ага. Проснешься, сама нас вспомнишь. Не первый раз.

Утащила ее вместе с Домной на диван, уложила и одеялом накрыла. Женщина таблетки привычно из ящика достала, выпить заставила.

Все как обычно, – переглянулись и на цыпочках за дверь выскользнули.

Лена вслед им с удивлением посмотрела: странные, какие… Кто такие?

– Слышь, Домна, не дело с Ленкой-то, – заметила тихо Вера уже на кухне.

– Кто спорит?

– Думала лучше ей после больницы будет, а оно глянь – хуже.

– Кто ж после операции в дворники идет? Ясно дело лучше не будет.

– А дворники-то пшик получают, – кивнула. – Доходная совсем стала, светится вон вся.

– А как не прикармливаешь, не берет.

– Ай, – отмахнулась девушка, ноготь грызть начала в раздумьях. – А ведь воевала – осколок вишь, извлекли. А почему тогда никаких документов, что фронтовичка?

– Меня спрашиваешь? Ее спроси.

– Ага, спросишь ее. "Работала на Урале" – одно талдычит. Откуда ж осколок тогда прилетел?

– Ну, мало ли там было? Может на заводе снаряд разорвало?

– Да? – задумалась. – Не. Не верю я, что она не воевала. Вот хоть тресни, не верю. Есть в ней что-то, – покрутила не понять что, вырисовывая рукой в воздухе. И шлепнула ладонь о ладонь. – А льгот нет! У нее на лекарство все и уходит. А без него она вон, вовсе полоумная. А больница – чего больница? Больно она нужна была там? Чуть зажило и поперли.

– Ясен перец, – присела напротив подруги женщина. – Чего думаешь?

– В военкомат ее надо отравить, пусть там проверяют – как это не воевала-то?

– А если, правда, не фронтовичка? Ой, да и тоже придумала, – скривилась. – У нас вон девки, что с фронта пришли, как отшибленные. Тыловые-то молодые да зубатые, и так и сяк их клянут. Мол, всю войну под мужиками пролежали, а туда же еще – регалиями трясут, «победительницы»! Каково вот им такое слушать? Хочешь Ленке счастье тако намылить? А мужики? Они ж нос от фронтовых-то воротят, им нежненьких, скромненьких подавай… Слушай! А давай Лену замуж выдадим! – осенило.

Теперь Вера скривилась и у виска крутанула пальцем:

– Очнись, «Матрена»! Кто ее возьмет, инвалидку-то?

– Ну, а чего? – плечами пожала. – Красивая, молодая, приодеть – конфетка.

– Ага! – фыркнула. – На какие шиши приодеваться – то ей? На себя глянь, на меня? – кофточку ветхую на груди оттопырила. – Тоже свое не отдашь – смысла нет фасон менять.

– Ну, да, – вздохнула Домна, щеку ладонью подперла, соображая. И Вера с ней – поза в позу. Протянула задумчиво:

– Военкомат не выход, согласна. Дадут ей льготу и отберут. А ярлыков понаклеют – дороже выйдет.

– Как это отберут? – насторожилась женщина.

– А вот так! Чего, не слышала? Я сегодня на рынок забегала за луком. Бабы слышала, жалуются с деревень-то – сил нет жить, невмоготу вовсе стало, – зашептала, склонившись к подруге. – Льготы потихоньку у фронтовиков и семей погибших отбирают. А еще займ на восстановление на голову навязали, опять готовься пояса подтягивать. А еще, уж не дай – то Бог правдой окажется, говорят, цены повысят.

Домна даже отпрянула и перекрестилась.

– Это ж как жить?

– А вот как хочешь! – зыркнула на нее.

– Ой, лихо, – вздохнула запечалясь. Помолчали и Вере мысль в голову пришла:

– Слушай, Домна поговори с начальницей своей, обскажи про Ленку-то, пусть к вам возьмет. Все при тебе будет. Страшно ее оставлять одну. Гришка припрется – неизвестно что будет. Грозился, слышала? А ведь сбудет слова свои, сволочь этакая. Погубит девчонку не за понюшку табака.

– Да предлагала я ей! – руками всплеснула. – Сколько говорила? А она – не умею! – рожицу скривила.

– А чего ее слушать, контуженную? Ты с начальницей поговори, а Лену перед фактом: вот, мол, ждут тебя. Погонят ее ни сегодня-завтра из дворников, – понизила голос до шепота опять. – Сама слышала, Пантелеич разорялся – карточки, мол, только зря получает Санина. Тут не метено, тут не мыто. А куда ей? Горбатится, последнего здоровья лишается. Ладно лето еще, а осень начнется, сапоги худые, пальто на рыбьем меху. Опять загремит в больницу и сгинет. Высохла вон вся.

– Это верно, – тяжело вздохнула Домна, задумалась. – Это как же жизнь нам фашист поганый изнохратил? Да чтоб их всех и в гробах лихоманка съела. Тьфу!… А про начальницу ты верно подметила. Спрошу-ка я завтра. Женщина она строгая, но жалостливая. Может и сладится. У нас-то Лене точно лучше будет. Оплата конечно, не абы какая, но все ж чисто, тепло, и столовка – цены вполовину, чем в чайной меньше. Прокормиться можно. Опять и я что подскажу. И пригляжу, – рассуждать начала, а Вера под это дело морковку стащила, грызть начала. Закивала:

– Давай, давай. Мужики, опять же, может, приглянется кому.

– На это не надейся, там фифы такие, не чета нам голытьбе. Разнаряженные, страсть. В парикмахерскую бегают. Хватает же денег! – возмутилась, в потолок уставившись. – Одна зарплата, главное, а я Сережке третий месяц все на материал на штаны накопить не могу, уж как не экономлю, а эти – вот тебе!

– Ну их, фиф этих, – поморщилась Вера. – Поговори с начальницей, не забудь.

– Не забуду, – буркнула Домна, в реальность вернувшись и отобрала морковку у девушки. – В суп! Чего делаешь?!

Утром Санин поздоровался с секретаршей и сверток со сладостями ей на стол положил:

– Это вам. Сегодня день рождение у моей жены. Отметьте его с подругами своими родственниками.

И улыбнулся растерявшейся женщине. Но улыбка грустной вышла, жалкой.

– Спасибо, обязательно, – смутилась женщина. – Ааа… Как хоть зовут?

– Елена. Владимировна.

И пошел.

Женщина проводила полковником взглядом и головой покачала: какой мужчина!

А говорят, любви нет. Вранье!

Домна решила не тянуть. С утра крутиться вокруг Мирошниченко начала, но к обеду ближе только одну ее в своем «закутке» застать смогла, не кричащую, да делом не занятую.

– Что тебе, Ласкина? – спросила устало.

– По делу я, Тамара Ивановна, – подошла несмело, волосы поправила от волнения. – Подруга у меня очень болеет, а работы нет. В дворниках вон. Что там? Копейки. Так ведь и студится…

– Какой «студится»? Лето на дворе, чего мелешь-то?

– Сейчас лето, а осень-то близко.

– Занят у нас штат, – отрезала.

– Так Катерина вон замуж собралась и вроде как с мужем в Тулу уедет. Место-то и освободится.

– Это еще вилами на воде писано.

– Тамара Ивановна, миленькая, жалко подружку-то, шибко жалко. Сирота она, по больницам вон постоянно, куда годно? А без них как? На лекарствах одних разоришься.

Мирошниченко губы поджала, взгляд отвела. Знала она сколько на таблетки уходит, сама двоих инвалидов тянула.

– Иди давай, не жми слезу, не заплачу, – а тон неуверенный. Домна почуяла, всхлипнула, усиливая давление:

– Молодая ведь, двадцать годков, сгинет. А здесь хоть люди вона, в обиду не дадут, да и столовая – какое подспорье. Мы ж люди, помогать должны друг дружке… Тамарочка Ивановна, а хотите я сверхурочно работать стану?

– Да иди ты, – вовсе беззлобно огрызнулась Мирошниченко.

– Так можно надеется?

– Если Рычик уедет, посмотрим. А нет – я на свое место не возьму.

Домна закивала, улыбнулась:

– Спасибо, – попятилась и чуть Ковальчук не сбила.

– Здрассте, – кивнула секретарше самого и выскользнула за перегородку.

– Нагоняй что ли устроила? – кивнула на женщину Лидия Степановна.

– Подружку к нам устроить хотела, – отмахнулась. – Чай попьем?

– Конечно, – заулыбалась женщина и сверток на стол положила, развернула, а там конфеты и пряники. Тамара сразу поняла, откуда богатство:

– Ох, и балует тебя начальник-то. Ай, к добру ли?

– Чего придумываешь? Человек! А мужчина какой? У жены его сегодня день рождение – вот угостил. Чай, говорит, с подругами и близкими попейте. А жена-то погибла, вооот. А он все не забывает.

И вздохнула: дааа, такой мужчина и бобылем.

Тамара покивала и спросила:

– Можно своим пару пряников возьму?

– Конечно. Тебе это все. Пополам поделила.

– Ой, спасибо!

– Мне-то чего? – улыбнулась. И опять в думках: это какой мужчина!

Валя с подружками чай в своей комнате пили – обиделась она на брата, характер демонстрировала. И он не отстал – на кухне с Сашкой оккупировался. Сидели вдвоем, друг на друга смотрели и курили, а меж ними на столе пряники, помадка, бутылка непочатой водки и огурцы соленые.

Пей – не хочу, ешь – не хочу.

И ведь не хотелось.

Дрозд кулаки на стол сложил, подбородком на них оперся и пытает взглядом друга:

– Ну и зачем?

Не знал Санин, что ответить.

– Плохо? Мало. Надо вовсе всех в яму скинуть, разровнять еще.

– Не приходил бы, – парировал Николай, папироску достал.

– Угу. А ты бы не пришел?

– Я – другое.

– Да, ой, Коля, – поморщился мужчина. Опять молчали и на пряники смотрели. Странное ощущение – день рождение, а один в один – поминки.

– Мне ординарец написал, – сказал, между прочим Николай. – Двадцать девятого сентября свадьба у них с Диной. Пригласил свидетелем. Поеду. В Ленинград.

– Дело, – согласился Дроздов. Подумал и спросил. – С собой возьми. Тоже письмо получил – друг у меня там, Ленку кстати знал, в одном отряде партизанили, на одной заимке ховались, у того деда, помнишь?

– Повесили его, – бросил Николай, глянув на друга. Дрозд лицом закаменел:

– Откуда взял?

– Искал, когда Белоруссию освободили. Наша часть как раз где мы в сорок первом плутали, встала.

Теперь и Сашка закурил.

– Ян сильно расстроится. Матвей тогда его спас. Из-под носа немцев вывез, полудохлого. И как я ему скажу?

Опять помолчали и, Николай кивнул:

– Заявление завтра напиши на два отгула. Дела чтобы в порядке были. Я подпишу и поедем… Ян твой Лену знал?

Дрозд покосился на Санина и кивнул, зубы сжав. Закрыл глаза, затылком к стене прислонился:

– Он ее и вытаскивал каждый раз с того света.

Николай только голову склонил и затылок огладил. Пальцы сами в кулак сжались. Грохнул по столу, а хоть бы на грамм легче стало.

Глава 57

Шестнадцатого грянуло повышение цен и чуть все планы не порушило.

Валю лишили рабочей карточки, а тут еще цены взметнулись к небу и, девушка белугой ревела, словно горе вселенское. Николай смотрел, слушал и понял – хватит, доминдальничался. Налил полную кружку холодной воды и в лицо сестре выплеснул без церемоний.

Та смолкла, во все глаза на него уставившись, а брат не остановился – схватил и к зеркалу подтащил:

– Полюбуйся на себя! Красавица? Истинное лицо твое! Без совести и чести!!

И встряхнул, больше не сдерживаясь:

– Ты когда совесть-то потерять успела, сестрица?! Ты что ж творишь, мать твою!! На тебя смотреть противно! Слушать! Голодно?! Тебе?! Нам одного моего пайка хватит прожить! А люди как живут, видела?! Подруги твои?! Что, их так же как меня отоваривают?!!

И откинул в сторону – противно до омерзения:

– Я тебя жалел, дурак, а ты через то совсем в сволочь превратилась. Тебе ли плакаться?! Дети у тебя?! Инвалидка ты?! Одинокая?!

– Коля, Коленька! – залепетала, не на шутку испугавшись.

– Вот ты у меня офицерский паек увидишь!! – кукиш ей выставил. – Поживи как все, может, снова человеком станешь! Вспомнишь, что ты комсомолка! Что гражданка Советской страны! А не маленькая избалованная барышня, которая готова всех за кусок хлеба удавить!!… А там и предать.

– Коль, ну что ты? Я же не для себя…

– А для кого? Может для меня?!!… А мне плевать, что у нас на обед – только вода или еще и сухари!! Потому что не главное это! Вся страна в руинах!! Всем лихо!! А она пластается тут, бедная, несчастная девочка! Одна ты?!! Одной тебе трудно?! А как другие, у кого дети?!! Не плачут! – руками развел.

Валю колотила – первый раз она брата в такой ярости видела, и не знала что сказать, что сделать. Забиться в угол хотелось, зарыться в шифоньере в старое белье и там жить остаться.

А Николай успокоился немного.

Закурил сверля ее ненавидящим, презирающим взглядом. Она и мыслить не могла, что он смотреть так на нее может – примерзла к табурету.

– Через неделю я уезжаю, паек свой с собой заберу и деньги. Поживи-ка одна и подумай, о людях, что вокруг тебя подумай! Может, дойдет что-то, в ум войдешь. А не дойдет, в барак к подругам жить пойдешь! Запомни, вывела ты меня из себя. Сроду не думал, что мою родную сестру трудности в сволочь превратят. Мать хоть не позорила бы, – процедил с нескрываемой брезгливостью.

И ушел вовсе из дома, дверью треснув.

У Вали сердце зашлось, заревела опять, закачалась, не зная как быть. Вроде прав Коля, а вроде и она права. И страшно о чем не думай, куда не кинься. Мысли дурные в голове, черные, и стыд душит и обида, что не понял он ее, а она для него же, не для себя!

И как жить-то?

Лену уволили. И это полбеды. С выплаченными деньгами успела только в аптеку зайти, лекарства выкупить, а до магазина дошла, сунулась – нет денег и карман порезан. Вытащили.

Девушку сначала в жар, потом в холод кинуло. Осела на лавку и окаменела, пытаясь сообразить, как дальше быть. Карточки пропали – худо, но все ж не начало месяца, а вот что и денег нет – это уже настоящая беда. С повышением цен с ее-то доходом вовсе ноги протянуть можно было, а теперь – точно.

Оттерла выступившую на лбу испарину, глаза закрыла, пытаясь успокоиться, панике не поддаться. Но сухая математика оптимизма не прибавляла – она без работы, без денег и без карточек. Вывод прост – если в ближайшее время не найдет работу, можно отползать на кладбище.

О том, чтобы подругам о беде сказать – речи идти не может. Душа у них широкая, русская, возьмутся ее кормить, а Домне Сережку бы прокормить да себя, Вере тоже. Куда еще ее на шею, недотепу такую? Нет, нельзя ей даже вида показывать, что худо дело.

Доползла кое-как до комнаты, улыбку вымучила мальчику и дверь прикрыла. Легла на диван, спать решила – завтра будет день, будет и решение.

В конце концов безвыходных ситуаций не бывает… Продаст что-нибудь.

Что? Стул? Паяльник?

Тарелки! Без фарфора обойдется – не боярыня. На крупу точно обменять можно. Что же еще?… Книги? Вряд ли возьмут, сейчас не до них. Сапоги? Одни, больше вовсе обуви нет, кроме галош, только в них она, как на лыжах. Одеяло! Точно. Под пальто поспит.

И улыбнулась, свернулась калачиком под одеялом: вот и решение. Завтра все получится. Проживет.

Утром женщины на работу ушли, Сережа в школу, а Лена на черный рынок с барахлом подалась. Не велик навар вышел – буханка хлеба да полкило пшенки – но прожить можно.

Поделила крупу на семь частей. Каши из одной части сварила, воды побольше налила – больше на суп похоже получилось, зато много. На завтра, пожалуй, останется – утром позавтракать. А там – работу искать.

Среди книг старых нашла Толстого, на диван легла и читать принялась – хорошо, как! Даже заулыбалась.

И заснула незаметно для себя.

Домна увидела как Рычик от Мирошниченко с обходным выскочила и сразу к начальнице поспешила. Стукнула и заглянула:

– Тамара Ивановна? Можно?

– Что опять, Ласкина? – хмуро глянула на нее женщина. Только ее и не хватало! Мало тут Рычик выкинула с отъездом – ищи теперь ей замену, поди и Ласкина сюрприз приготовила. Это что, двоих искать?!

– Так я… Катя-то уволилась, может подружку привести можно?

– Какую подружку? – насторожилась, забыв о давнем разговоре с Домной.

– Так мы месяц назад с вами говорили. Вы сказали – как Катерина уволится, так и приведешь. Вот и я спрашиваю: может завтра?

Мирошниченко внимательно посмотрела на женщину:

– Положительная хоть, подруга-то твоя?

– Очень! – заверила. – Исполнительная, внимательная, учится всему быстро и идейно подкованная.

– Ага?

– Ага, ага, – закивала.

Тамара подумала: а что теряет? И согласилась:

– Приводи завтра, посмотрим.

– Ааа… ну я пошла. Спасибо, Тамара Ивановна!

– Иди, – бросила как «отстань». Кружку достала с остывшей водой, сухариков туда кинула, ложкой перемешала – вот и обед.

Ничего, всем тяжело. Но и это переживут. Права Ласкина – помогать друг другу все едино надо. А тут выгода двойная – если подружка Домны работящей да спокойной как сама Ласкина окажется, не чета то же Ивановой или Спиваковой, то возьмет ее Тамара – и девушке хорошо, и ей голову не ломать, кого за пульт Рычик посадить. Не сама ж сядет?

– Лена? – растолкала ее Домна. – Дело есть. Что так рано спать легла?

– Да так, – села, сонно ресницами хлопая.

– "Да так", – передразнила ее женщина и насторожилась. – А чего под пальто? Одеяло-то где?

Огляделась – прятать его негде и смысла в том нет. И поняла в чем дело, осела на стул:

– Таак… Карточки вытащили?

Лена от стыда и смущения волосы пригладила, подол юбки и все вниз смотрит: нечего сказать, кроме одного – "я – ворона".

А Домне слов не надо – все поняла и сердце закололо: бедааа.