Текст книги "Послесловие"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Имя – Война. Часть 3
Послесловие

Но кто мы и откуда

Когда от всех тех лет

Остались пересуды

А нас на свете нет…

Б.Пастернак

Глава 46

Мир после победы ничем не отличался от войны. Это было даже странно. Казалось, только объявят о капитуляции, тут же прекратятся бои и, наконец, будет слышна тишина, начнется демобилизация и эшелоны счастливых победителей, отстоявших само право на существование человека, жизни, пойдут на Родину.

Но май канул, июнь плавно перевалил за середину, а бои то тут, то там продолжались.

Демобилизация проходила медленно и словно неохотно.

Понятно, нужно было помочь бывшему Рот-фронту, помочь немцам наладить власть в стране, добить последних фашистов на этой земле. Но душа солдата уже летела домой и, было особенно тяжело погибать, терять товарищей после Победы. Война выпила слишком много крови, сил и жизней, что принять хоть еще одну было невозможно ни морально, ни физически.

Однако долг никто не отменял.

Группа Лены поредела на четыре человека, чему капитан была рада. Солдаты на этот раз ушли, не потому что погибли, а потому что их ждал родной дом. Хоть четверо, но точно доберутся до него, вернуться живыми к семьям, а значит четыре матери, четыре сестры, жены или подруги точно будут счастливы, по-настоящему, как должно радоваться, одержав такую Победу, дождавшись победителей.

Остальные шесть человек, включая ее и группу лейтенанта Сорокина, которую в связи с его демобилизацией, слили с Лениной, по-прежнему работала: ликвидировала отряды недобитков, вылавливала детей из развалин, отправляла в приют. Здесь у Лены было дело, очень важное, а там, в родной стране, родном городе ее ждала неизвестность, и поэтому она не спешила вернуться, откровенно трусила. Неопределенность действовала ей на нервы и в отношениях с Николаем. Письмо она ему написать так и не решилась, к тому же не знала, демобилизовали его или нет. Но сердце так и рвалось к нему, отметая все преграды, а вот о страхи запиналось, начинало биться через раз. Волей – неволей, те слова Марины запали в душу и бередили ее.

– Артур Артурович, у меня есть просьба личного плана, – решилась Лена потревожить Бангу. Тот насторожился, уверенный, что сейчас девушка попросит связаться с отцом или демобилизовать ее, но к удивлению услышал:

– Я знаю, что осенью сорок четвертого мой муж, Санин Николай был жив. Если вам не трудно, можно ли узнать, что-то о нем?

"И похлопотать?" – уставился на нее. Но последние слова с губ капитана не слетели, что заставило задуматься генерала: а не пора ли действительно позаботится о будущем племянницы. Хватит ей уже, нахлебалась. В скромности ей не откажешь, молодец, ни разу родственной связью с ним не воспользовалась, но это ей плюс, а ему минус. Война закончилась, дел конечно невпроворот и еще не год, и не два их будет по горло, но стоит ли Лене в этом дальше участвовать? Стоит ли ему рисковать жизнью племянницы, достаточно покалеченной физически и морально. Не пора ли отдать дань если не родной крови, то мужеству и стойкости этого солдата?

Банга закурил, отошел к окну и сказал:

– Я узнаю. Что-нибудь еще?

– Наградные листы. Я включила погибшую Люсинец и демобилизованную Шаталину. Они заслужили.

Мужчина кивнул: согласен.

– Тоже ждешь демобилизации?

Лена взгляд отвела, плечами повела неопределенно:

– Дел хватает. Должен же кто-то заниматься тем, чем мы занимаемся. Люди устали, хотят жить мирно, спокойно, а недобитки все шатаются, убивают, бои завязывают. Дети по подвалам и развалинам сидят. "Дети подземелья" просто. Им учиться надо, жизнь нормальную налаживать.

Артур спрятал понимающую улыбку: пространно как ответила, а в сторону ушла четко. Значит, смущает ее гражданка, только и всего. Не против она демобилизации – делать, что с ней не знает.

Оно понятно, самые золотые годы на фронте ухлопать, не в куклы играть, в платья рядиться, женихам глазки строить – убивать врага, спасать других, самой выживать.

А действительно, хватит. Выполнила Лена свой долг, даже перевыполнила. Не потащит он ее вверх по служебной лестнице. Нечего ей на военной службе делать – тут Ян прав, время пришло его просьбы удовлетворить и свой долг перед племянницей выполнить. Пристроить и так, чтобы как сыр в масле каталась, чтобы через год цвела и благоухала, напрочь все это дерьмо забыв. Детишек чтобы нарожала и нянькалась с ними, как положено бабе.

Пусть хоть у нее обычное счастье будет. Может и брат смягчится. Артур устал, как дед столетний. Своей семьи ему не завести уже. Профурсетки не нужны, потому как им только погоны да все что с ними связано нужны, а другие не позарятся, не смотря на лимит мужского контингента в стране. Но даже если – холодное у него сердце, холостячить привык, меняться поздно. Вот и выходит, что остались у него только трое родных, ради кого, пожалуй, пожить и стоит: брат, двое племяшек – Лена да Юра. Поредел род Банга, не стоит его еще больше прореживать.

– С Николаем-то у вас как? Почему через меня узнаешь про него?

Лена растерялась от вопроса. Откровенничать не привыкла, да и нужна дяде ее откровенность – тоже, военная тайна. С другой стороны что-то удобное солгать? Так в голову не шло.

– Не решилась напрямую. Меня тогда ранило, вы забрали. А про Колю сказали, будто погиб. А потом Дина встречалась с его ординарцем и, вроде жив Коля был…

Путано.

Артур чуть не фыркнул на ее объяснения: могла бы не стараться. Все ясно, как белый день. Женская логика помноженная на гордость, сомнения и фантазии. Перевод прост: "Ты узнай, почву прощупай, дядя, а я уж там решу".

Неет. Санин мужик толковый, с головой, но помощи от него, помня сорок первый, не дождешься. Не уберег тогда Лену, значит, надеется на него нельзя. Не пара.

"Ничего, другую кандидатуру поищем. Постарше, умнее и проворнее. И чтобы с пониманием".

– В общем понятно. Узнаю. Вот что, Лена, кончай меня на вы называть. Дядя я тебе и в кабинете никого кроме нас. Субординация для посторонних глаз и ушей.

– Хорошо, – кивнула.

– Прекрасно. Теперь слушай. Бери ребят и двигайте под Хафельберг, заразы там засели в руинах замкового подвала, как привидения выныривают и палят по нашим, да еще троих мирных жителей положили. Короче, закончи их существование.

– Поняла.

– Вернешься, предметно поговорим.

– Свободна?

– Да, иди.

Капитан вышла, а Банга отдал распоряжение найти сведения о Николае. Надо его из Германии убирать к чертям. Чтобы не списались и не увиделись. А то рискнет, письмецо дорогому напишет, а он вот окажется. А так пиши сколько хочешь – адресат выбыл. А куда – ни он не знает, ни она. У нее вообще другое теперь место жительства.

Вечером Лена на машине с ребятами тряслась, двигаясь к Хафельбергу, а Банга внимательно послужной список Санина изучал. Очень понравилось: жена погибла.

Ну, погибла, значит погибла. К лучшему, – пальцами по папке отстукал в раздумьях и позвонил нужным людям. Ничего, что вечер, завтра утро будет, как раз механизм запустится. Отправят Санина из армии восвояси. В милицию вон, там как раз нехватка кадров. Вот пусть урок и ловит.

– На рожон не лезь, – зыкнув на Лену, бросил Валера, помогая слезть из кузова.

– Ты не много воли взял, сержант? – спросила, лямку автомата на плече поправляя.

– Я серьезно. Не сегодня, завтра на поезд и домой. Доживи.

– Вперед, – огрела взглядом.

Дальше бегом пару километров к замковым руинам. Подошли тихо двумя отделениями, окружили, провели разведку развалин и залегли в засаде. Ночью в подвалы соваться, смысла нет. Утром решено было устроить загон. Одно отделение полезло в катакомбы с севера, а второе залегло напротив подвальных арок с юга. По карте выходило, что деться «умникам» некуда, потому что только два входа – выхода из руин было – с севера и с юга, через проемы.

Тихо было, самый сон на рассвете и хорошо, воздух прохладный. Где-то в лесу птица запела. Лена даже замерла, впервые за долгие годы услышав трель. Обычная песня обычной птицы показалась ей чудом и знаком, что вот теперь точно война закончилась. Сама тишина была непривычной, разрывающей слух, а тут этот соловейка… и вдруг грохнуло глухо, очереди послышались.

– В подвале бьют, суки, – прошипел Маликов и все с напряжением стали всматриваться в арки, наполовину заваленные битым кирпичом.

– Ждем, себя не проявляем, – приказала Лена. Перестрелка стала слышна четче, видно приблизились к выходу. И вот появился первый фриц в форме, худой и маленький, второй чуть выше. Первый разогнулся, автомат подхватывая и получил очередь в грудь – Маликов сорвался. Второй за камни забился, голова третьего мелькнула вихрами и исчезла в проеме.

– Какого черта, сержант? – процедила капитан. – Мы даже не знаем сколько их.

– Ни один не уйдет.

Пара минут перестрелки и тот, что за камнем, получил пулю в лоб. Его откинуло и Лена насторожилась – молодой слишком, а еще форма…. И дошло:

– Это мальчишки, гитлерюгенд.

Из проема отчаянно били автоматы, в ответ огрызались солдаты, но смысл палить? Кого ты там в арке заденешь? А гранатами закидывать детей, с перепугу засевших в развалинах – низко.

– Нужно поговорить с ними.

– Сдурела?!

– Разговоры! Прекратить огонь!

"Хватит смерти гулять. Хватит мальчишкам гибнуть".

– Платок есть? – спросила Маликова, как только стихли очереди и с той и с другой стороны.

– Зачем?

– Разговоры!

Валера насупился, достал грязноватый носовой платок с голубой каемкой, отдал.

Лена вытянула руку вверх, помахав им в воздухе. Тихо, выстрелов не последовало.

– Ты чего?!… – разозлился Маликов.

– Спокойно. Я пойду к ним на переговоры. Вы ждете.

– Они грохнут тебя! Это же ублюдки!

– Это дети, перепуганные насмерть мальчишки, которые не знают куда кинуться, вот и накручивают себе неприятностей и в округе их устраивают. Убить их самое простое, только хватит смертей, кончилась война, – сунула за ремень на спине пистолет на всякий случай и начала осторожно выпрямляться, выситься над камнями.

– Капитан, очнись, какие к хрену переговоры?!

– Я женщина, в меня стрелять не будут. Психология.

– Чхать им на нее!

– Заткнись, сержант. Убить всегда успеем. Нужно и другую тактику уметь применять.

– Давай грохнем их, потом применим!

Девушка пошла к арке, держа в руках платок.

– Мать твою, капитан! Что ты творишь?! – донеслось шипение в спину.

– Я иду к вам без оружия, я хочу с вами лишь поговорить, – громко отчеканила Лена, показывая, что в руках ничего кроме платка нет.

Тихо было, так тихо, что опять можно было услышать, как надрывается соловей.

Лена заглянула в арку и ничего со света в темноте не разобрала. Слезла, не переставая чеканить спокойным, доброжелательным тоном:

– Ваше сопротивление бесполезно, нас много, завалы окружены. Вы все погибнете. Но зачем вам умирать? Война закончилась, нужно возвращаться домой, к матерям. Они ждут вас. Я могу помочь.

И замерла у стены ниже арки, увидев, наконец, тех, кто шороху в округе навел.

У стены напротив, метрах в десяти на россыпи камней стояли мальчишки от восьми до четырнадцати лет и держали наизготовку автоматы. Один совсем ребенок, лопоухий, рыжий, глаза такие, словно сейчас расплачется. Самый старший, долговязый и нескладный, был ранен в ногу. Отставил ее, выказывая перевязку сделанную кое-как, кулаки сжал, глядя на Лену как гремучая змея: холодно и подозрительно.

– Вам нужна помощь. Опустите оружие, бросьте его и идите, вас не тронут.

– Ты немка, – спросил большеглазый, рыжий как солнышко парень лет двенадцати.

– Нет. Но я помогаю таким как вы жить. Хватит смертей. Оставьте оружие и идите домой, к своим матерям, сестрам, подружкам. Не огорчайте близких. Война закончилась для всех, но кому-то нужно возрождать Германию. Ради вашей страны, ради ваших матерей, предлагаю вам сдать оружие и выбрать жизнь.

– Ложь. Нас расстреляют, как только мы выйдем, – процедил длинновязый. Лена поняла, что он у них главарь. Хорошо, что он был без оружия, иначе просто дал очередь в парламентера и, все закончилось бы.

– Кому вы нужны, – изобразила мягкий, почти материнский укор.

Самый младший вдруг откинул автомат к стене. Потом второй мальчишка под ноги свое оружие кинул.

– Не слушайте ее! Они убьют нас! Вы слепцы! Альфреда уже нет – тот русский, что его убил, тоже был разговорчив! – зашипел старший. В глазах его товарищей появились сомнения. Лена насторожилась – очень упоминание о разговорчивом русском не понравился, и тишина в подвале. Неужели эти мальчишки все отделение положили? А она с ними переговоры ведет?

– Вы хотите себе участи Альфреда? Я не собираюсь вас уговаривать, но видя как вы молоды, испытываю естественное желание помочь вам не губить свои и чужие жизни. Поймите, у вас нет шансов выбраться. Один выстрел и весь подвал сравняют с землей, а вместе с ним вас. Если вы проявите благоразумие и сдадитесь, вы будите жить, – отчеканила Лена, сменив тон. Пацаны должны понять, что нужно торопиться с выбором между жизнью и смертью. Второго шанса не будет.

Один отшатнулся от стены и снял лямку автомата с плеча, выпустил его из рук, исподлобья глядя на Лену. Его сосед откинул оружие более резко и решительно.

– Вы предаете свою страну, предаете фюрера, – процедил угрожающе их командир.

И тут послышались приближающиеся шаги, в проем слева выглянул Шатров, заметив, что происходит. Лена руку ему выставила: тихо.

И в тот же момент долговязый мальчишка раскрыл кулак. С ладони скатилась граната и хлопнулась на камни.

– Ложись!! – успела крикнуть всем девушка, рванула, чтобы прикрыть собой мальчишек, но только шаг успела сделать. Шатров отпрянул обратно в катакомбы, туда же успели нырнуть двое пацанов и грохнуло, оглушая до звона в ушах. Что-то ударило и отнесло Лену к стене у арки.

"Глупо", – подумала капитан, чувствуя дурноту и тяжесть во всем теле. Сползла на камни.

Она не слышала трескотни боя. Не видела, как в проем нырнул Маликов, не слышала, как закричал, увидев ее, не чувствовала, как подхватил.

– Осторожно братцы, осторожно! – умолял Валера, пока вытаскивали капитана. Тарасов рвал упаковку на бинтах, начал перевязывать голову, а кровь не останавливалась, лилась и лилась, пропитывая бинты быстрее, чем они накладывались.

– Глупо-то как…

– На хрена полезла, нашла, кого жалеть, выродков гитлеровских…

– Баба, чего ты хочешь. Они все жалостливые…

– В госпиталь надо!

– Шатров как?

– Зацепило, мал-мал…

Грохнуло в подвале.

– Звиздец уродам!

– Мальчишки…

– Плевать я хотел! Фашисты!

– Ты не умирай, слышишь, Лена? Не умирай!

– Валера, рану зажми, кровь остановить не могу!…

– Машину давайте! В госпиталь надо! Врача…

В двенадцать дня Банга узнал, что капитан Санина тяжело ранена и доставлена в госпиталь под Хафельбергом. Еще через сутки – что она нуждается в срочной операции, и тут же дал распоряжение перевести ее в госпиталь в Берлине, где были немецкие врачи да и оснащение много лучше.

Лена так и не пришла в сознание ни до операции, не после. Возникло опасение развития комы.

В это время Николай терял последнюю почву под ногами. Его демобилизировали по ранению, отказав в дальнейшем прохождении службы. Он ругался, он уверял, что здоров как бык, донельзя раздраженный таким поворотом событий, но его не послушали – выдали на руки документы и прикрепительный на работу в органы внутренних дел одного из районов Москвы.

Службу в армии он понимал, но службу в милиции, да еще начальником неизвестной ему структуры, пусть и близкой по организации – нет. И весь вечер пил с горя с Семеновским и Мишкой. Война, ставшая для него нормой жизни закончилась, а с ней закончился понятный уклад, понятное будущее, и кажется, кончился он сам.

Его провожали всем полком, но от этого было только хуже. Все его друзья, все понятное ему оставалось здесь, а он уезжал туда, на гражданку, о которой если что и знал, то абсолютно забыл за эти годы. Четыре года прошли, как четыре жизни, и сейчас он должен был начать пятую.

– Не психуй! – хлопнул по столу Семеновский.

– Я боевой офицер!!

– А я кто, по-твоему, красная девица?!… Сядь, Коля, – вздохнул.

Мишка, что расстроено сопел, переваривая неприятную новость, молча налил всем водки в кружки, и выпил свою порцию, не дожидаясь начальства.

Николай залпом влил в горло горючее и стукнул со злости кулаком в стол.

– Все, успокойся, – спокойно и размеренно выпил налитое замполит. Закусил и выдал:

– Мое мнение – все верно.

Николай только закурил и чуть дымом от слов друга не подавился:

– Что правильно?!

– Ты не ори! – поморщился. – Ты глянь на себя, разговаривать вообще разучился, орешь да цедишь. А правильно, что комиссовали. Жизнь тебе налаживать надо, в себя приходить, а то как еж, одни колючки. Домой вернешься, сестренку обнимешь. Ей одной поди несладко.

– Я! Боевой! Офицер! Я с этим полком почти три года в одних окопах!!…

– Не ори, новости прямо, – поморщился мужчина. – Меня б кто домой отправил, я б полетел, хоть и не ждет никто. Хватит воевать, Коля, мирную жизнь нужно налаживать, сестру тебе поднимать. Женишься…

Санин чуть стол не расколол, грохнув по нему кулаком и, налил себе еще водки полную кружку. Выхлебал как воду и скривился – тошно до зубной боли! Как он жить без армии будет? У него же колоссальный опыт, а его на свалку, как старика, как ненужный элемент. А ему тридцать только будет, в самой силе! Сколько бы он еще сделал?!

Белозерцев шумно вздохнул, с тоской поглядывая на командира, и вяло жевал огурец, подпирая щеку кулаком.

– А меня девушка в Ленинграде ждет, – сказал к чему-то.

– Это ты когда успел? Ну, и шустряк ты лейтенант, – улыбнулся Владимир Савельевич.

– Так из СМЕРШа, в сорок четвертом еще познакомились. Потом она в госпиталь попала, комиссовали. Переписываемся. Как дембельнусь, прямиком к ней поеду. Пишет – ждет.

– Если по дороге кого не встретишь, – хохотнул замполит.

– Да щаз! Я серьезно, с понятиями, планами. Слышь, командир, рядом будем. От Ленинграда до Москвы чего там – полдня.

– Это ты к чему? – раздраженно уставился на него Санин.

– К тому, что радоваться надо. Вот уж армия где! – хлопнул себя по подбородку. – Прав Владимир Савельевич, о будущем думать надо. Навоевались по макушку.

– Устами младенца глаголет истина, – подмигнул ему мужчина.

Николай застонал, потер затылок: не понимают его друзья.

Зато другое понял, уже, когда вагон поезда тронулся – что часть его навсегда останется здесь, в Германии, где закончился путь боевого офицера, полковника Санина. Часть – продолжить жить в прошлом, в атаках и обороне, в тех пройденных за войну дорогах, взятых рубежах, а часть будет жить в полях под Болховым, где погибла Леночка. Вся его душа там, с ней, а здесь фантом, тридцатилетний мужик, повидавший больше аксакала, и чувствующий себя таким же древним, бесконечно усталым и беспросветно опустошенным.

Получалось, что домой возвращается банкрот.

Николай посмотрел на Семеновского, Мишку, которые провожали его и грустно улыбнулся.

– Свидимся, когда-нибудь обязательно свидимся.

Адресами обменялись, значит, не потеряются.

Впрочем, и без адресов найдут друг друга, ведь братьями стали, сплавила их война вместе.

Глава 47

Николай слушал перестук колес и мечтал напиться. Он слишком явно возвращал его в прошлое, в тот состав. И казалось, открой глаза – увидишь Леночку, которая сидит напротив в полосатой блузке и теребит косу, пряча смущение и робость под пушистыми ресницами. Кажется, что сейчас в купе войдет Санька, гремя коробкой с шахматами и, беззаботно бросит:

– Ну, что, старичок, партейку?

И вспомнилось, что говорила Лена: "договорились встретиться в шесть вечера, в субботу у ВДНХ".

Мужчину даже подкинуло: вот и цель! Он будет ходить каждую субботу на ВДНХ и ждать, и может быть этот оболтус Сашка появится. Не мог он погибнуть! А страшно верить мечтам, разочаровываться не хочется. Но у него есть Валюшка, прав Семеновский, раз так карта легла, нужно о сестренке подумать. Не сладко ей одной, ведь малышка еще, двадцать лет только.

И хмыкнул, умиляясь самому себе: "а тебе, сколько?"

Вагон качнуло на стыке и полковник – танкист с верхней полки резко поднялся и заорал:

– Заряжай, славяне! Не спим!

Коля посмотрел на него снизу вверх и вышел, понимая, что лучше закуриться в тамбуре, чем слушать крики соседей, а потом вплетать свой крик.

В тамбуре курила молодая женщина майор и востроглазый капитан видно пытался с ней заигрывать, но Николай спугнул своими погонами и количеством орденов. Офицер отдал под козырек вместе с майором и ретировался, а Санин к окну отвернулся. И снова словно в лето сорок первого на миг вернулся – показалось Леночка рядом стоит, за поручень держится и говорит, говорит… А он видит ее губы и помнит их вкус.

Почему она погибла, а он обречен на жизнь после ее смерти, что равно его? За что так несправедливо? Ведь он солдат, а не она!

– Не спиться? – послышалось осторожное. Николай обернулся и встретился с заинтересованным взглядом женщины. Что ей надо?

– Да, – отвернулся снова к окну.

– Домой?

Мужчина понял, что женщине нужен собеседник и подумал: от чего нет? Лучше в тамбуре трястись, курить и разговаривать, чем слушать в купе, как все еще ведут бой командиры.

Прислонился к стенке, встав к женщине вполоборота:

– Да.

– И я, – встала напротив, поняв, что он не против познакомиться и побеседовать. – В Москву.

Николай кивнул.

– Связистка? – оценил знаки отличия.

– Да. Второй Белорусский. А вы?

– Первый.

– Повезло, – покрутила окурок в руке. – Мне, в смысле. Дембель. А девчата остались. Правда, обещают постепенно всех женщин из армии уволить. Оно правильно.

– Согласен.

Женщина мягко улыбнулась:

– Меня Наталья зовут.

– Николай.

– Очень приятно.

– Вам скучно?

– Нет, просто… необычно, – задумчиво посмотрела в окно. – Я с сорок второго с линией фронта, привыкла жить по распорядку, привыкла, что все четко и понятно. А тут вроде бы свобода, но что с ней делать?… Путано, да?

– Нет. Очень понятно, – Николай не кривил душой. Настроение и состояние женщины ему было понятно, как никому. Тем более у него за спиной было много больше лет по распорядку. – Действительно, не знаешь, что делать со свободой.

– Но это здесь. Дорогу пережить бы, а там…Прикрепительные не нравятся.

– Что так?

– Подругу еще в мае, сразу после победы уволили. Написала, что зарплата с гулькин нос, жить фактически не на что, на другую работу с зарплатой выше не берут, потому что с этой не открепляют. Не по себе, как-то от таких новостей. Полевой кухни уже не будет. А карточки не кормят. В общем, почти из огня и в полымя, строго по поговорке.

Николай нахмурился – новости. Как же Валюша живет? Он тоже хорош, офицерские посылал и спокоен. А оно вон как весело на гражданке.

– Разве офицерам льгот нет?

– Какие льготы, Николай…

– Можно просто Николай. Уволенные мы с вами, а в новую должность, чтобы субординацию соблюдать, я еще не вступил.

Женщина с благодарностью посмотрела на него, папиросы достала:

– Будете?

– Свои, – показал пачку трофейных. Закурил, поднес огонек и к сигаретке Натальи. – Куда же вас прикомандировали?

– На городской коммутатор. Тоска. А вас?

– Милиция.

– Неплохо. Особенно если в том же звании, – кивнула на погоны.

– Думаете?

– Во всяком случае, зарплата выше, чем у меня будет, – улыбнулась грустно и как-то слишком пристально посмотрела. – Простите за любопытство, семью оповестили, что возвращаетесь? Рады, наверное, до ушей. Или как я, решили снежным комом на голову?

– Комом, – кивнул.

– Не боитесь? – улыбнулась загадочно.

– Чего?

– Нуу… – отвела взгляд. – Женщины разные бывают. Одни жены ждут, другие быстро забывают.

Николай понял и отвернулся. Разговор перестал его интересовать, и женщина уже не вызывала любопытства. Все как божий день ясно – решила жизнь свою устроить получше, осведомленная ретивой подружкой о тяготах жизни в столице. Что капитан не подошел – понятно, полковник повыше будет, и толку больше. Осталось только выяснить, свободен он или нет. А зря. Если капитан едет со старшим офицерским составом в купе, а не в теплушке с солдатами, значит проныра. Вполне такой сытую жизнь обеспечит.

Вот ведь странное животное человек – только что горел в праведном гневе и бил врага, не обращая внимания ни на какие трудности, а война закончилась, и стал как рыба, мгновенно искать "где глубже" – лучше.

Была бы майор мужчиной, много бы хорошего о себе узнала, но бабу судить не ему, тем более ругать или политлекции читать. Где-то даже и понять ее можно, хоть и противно.

Мужчина к окну отвернулся, решив, что сейчас докурит и пойдет слушать баталии танкиста, и двух пехотинцев.

– Кажется, я полезла не в свое дело. Извините.

Николай кивнул: бывает.

– Может к нам в купе? Посидим, у нас винцо есть.

Санину вспомнилось, как он выпил и вот такая Наташа в лице Милы поблазнилась ему Леночкой, и отрезал:

– Спасибо. Спать пора.

Откинул сигаретку и пошел к себе в купе, не обратив внимания на разочарованный взгляд женщины.

Лег и вздохнул: обнять бы сейчас Леночку, прижать к себе – как бы сладко спалось, слыша ее дыхание на своем плече, чувствуя ее тело, нежную кожу под пальцами.

Ехать долго, делать особо нечего, и от этого давит маята. Одно оставалось смотреть в окна на буйную зелень, толпы счастливых людей, закидывающий поезд с демобилизованными на станциях букетами, курить и пить.

Добирались так долго, что Николай боялся рехнуться или спиться. Поезд постоянно расформировывали, загоняя командирский купейный вагон в тупик, когда на пару часов, а под Смоленском почти на сутки. И чем ближе к столице, тем чаше проверка документов, тем меньше желание смотреть в окно. Разруха там, люди одетые, как босяки, но с неизменными цветами для победителей. И нет пирожков, которыми угощали их на станциях в Польше, зато есть яблоки. Николай набрал – Валюхе. Помнил, что сестренка яблоки с детства любила, до войны – хоть тонну дай, все бы смела.

Прибыли под Москву, дальше пассажиром было объявлено – добирайтесь сами. Мужики не гордые, ко всему привычные, спорить не стали, хоть и очень хотелось прибыть на узловую, как до войны, но с фурором – все-таки победители! Но мечты мечтами, а действительность советская и, кто подзабыл о ней, тот прочувствовал, когда их выгрузили фактически в чисто поле. Кто-то ругался, регалиями потрясая, кто-то, как Николай заморачиваться не стал, пошел попутку искать.

В столицу Санин вместе с танкистом приехал уже вечером и, словно в рай попал. Огни повсюду, в витринах отражаются, глаза слепят. После привычной светомаскировки это и дико и сказочно выглядело – в праздник попал не иначе. Шел и, задрав голову, смотрел на горящие фонари, свет в окнах домов.

О метро даже не думал – пешком шел, то и дело отдавая честь на приветствия военных. И все смотрел, смотрел вокруг, вдыхал влажный после дождя запах города, настолько забытый, что почти незнакомый. И все смотрел по сторонам, узнавая и не узнавая улицы, проспекты. Изменилась или нет Москва понять не мог, но одно точно понял – сам изменился. Зашел в знакомый магазин, Вале-сластене торт или кекс купить, а там голые прилавки и продавщица со странным взглядом в ответ на его вопрос, и не менее странным выводом.

– Только уволили?

– Да.

– Понятно. Идите домой, товарищ полковник.

Николай заподозрил, что рассказ подруги Натальи цветочки, а про ягодки самим уже узнавать придется, и напрямки домой пошел, быстро забыв свое желание сестру сладким побаловать. Тревожилось сердце, волновалось. Улыбка сама на губы наползала от мысли, что немного и откроет Валюха дверь и распахнет свои глазищи от удивления, онемеет его увидев, а потом оглушительно завизжит и кинется на шею.

Дыхание замерло, когда он родной дом увидел, в подъезд зашел, провел ладонью по стене, умиляясь, что древняя надпись: "Валька – дура" осталась. Еще в тридцать девятом дело было, нацарапал какой-то ухажер, как это бывает у мальчишек, попутав «люблю» с «дура». Первое признание! А как Валя плакала… У Николая улыбка до ушей стала, рассмеялся и бегом вверх по лестнице – вот и родная дверь. Палец на кнопку положил, разрывая трелью тишину за преградой и замер в ожидании. И сердце оборвалось от радости, когда он услышал сердитое ворчание:

– Уши сейчас оборву! Совсем совесть потеряли?!

Двери распахнулись и Николай дрогнул – первое мгновение не узнал малышку – выросла, девушкой взрослой стала, серьезной, даже суровой. Взгляд жадно прошелся по ее лицу, фигуре и как толкнуло к ней, обнял крепко, закачал, впиваясь губами в теплую родную щеку:

– Валька-проказница! – прошептал.

Девушка отодвинулась, лицо его ладонями обняла, вглядываясь и, заплакала:

– Братик… Коленька!

Ни визга, ни писка – плачь, и только пальцы ее в китель все сильнее впиваются, теребят:

– Живой… Живой!! Коля!… Коленька!

Вот оно счастье, и слов не надо, так бы и стояли обнимаясь, век. А что сердце щемит и глаза щиплет от слез – ерунда.

– Дома! Милый мой, родной братик! Живой!

– Как видишь, Валюша. Ну, не плач, – убрал пальцем слезинку в ее щеки, – и улыбнулся, подмигнув. – В квартиру-то пустишь? Или на пороге так все скажешь и восвояси отправишь?

Валя фыркнула и вдруг засмеялась, а слезы в глазах так и стояли.

Позже девушка на кухне хлопотать принялась, а Николай по дому прошелся: повымело – даже скатерти на столе нет. На кухню прошел, к косяку дверей прислонился на сестренку глядя: худенькая, а была довольной пышной.

– Худо тебе было?

Валя взгляд вскинула, отвела. Тарелку с сухарями и нарезанным луком на стол поставила, кипятком залила и другой тарелкой накрыла:

– Пока тюрю могу предложить и чай.

Санину ничего больше говорить не нужно было, но по сердцу царапнуло, что он негодяй даже не думал, не понимал, что в тылу плохо живется. Баул свой распаковал, молча на стол тушенку союзническую, яблоки, хлеб, сахар комками в тряпице положил.

– Ох, ты! – восхитилась девушка, даже глаза заблестели. – С ума сойти! Да у нас пир!

– А то, – улыбнулся, скрывая жалось к сестре и свою невольную вину. – Вернулся, теперь все наладится.

– Можно? – яблоко взяла.

– Еще раз спросишь, ругаться начну, – сел за стол и жевать тюрю начал, снисходительно поглядывая на девушку. Та как хомячок рот набивала, словно лет десять яблок не ела.

– Картошки-то нет?

– Уу, знаешь, сколько она стоит?

– Значит, завтра купим. Деньги есть, – постановил. И вздохнул: придется откармливать сестренку, тоща вон, как узники Освенцима. – Теперь легче станет, – для себя одно решил: сестренка у него одна и если жить для кого, то для нее, чтобы все ужасы войны забыла, как сыр в масле каталась. Хватит, набедовалась. Теперь мужик в доме есть – прокормит.

– Угу, – засмеялась и по руке его погладила. На стол легла, разглядывая брата. – Коооляя.

– Чееее? – засмеялся и он, и по носу легонько щелкнул, как в детстве. – Будем жить. Через пять дней мне на место службы явиться…