Текст книги "Послесловие"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

У Вали руки опустились, с лица краска сбежала – как кисель девушка сделалась. Минута, другая в прострации и вдруг принялась методично уничтожать картошку на тарелке.

– Валя? – забеспокоился Николай.

А у той взгляд не пойми какой. Тарелку пустую взяла и закрутилась по кухне, лепеча:

– Я знаю, что делать. Я уже опытная. Нужно поэкономить. Я в столовой буду питаться через раз, хлеб, если получится пару булок в коммерческом взять – на сухари…

– Валя! – криком одернул ее мужчина, в чувство приводя. Девушка вздрогнула, посуду выронила. Забренчала тарелка по полу, а Валя заплакала, да навзрыд, горько так, что Николай рванул к ней, обнял успокаивая:

– Как же?… Мы же только… Какая война?…Зачем?!… Боже мой!

– Так надо.

– Кому надо?! Япония же не лезет к нам!

– Откуда ты можешь знать? В любом случае, она наш давний враг, а врага нужно в логове давить, пока не вылез из него, чтобы как с фашистами не получилось.

– Колюшка, а как жить-то?!…

– Ничего, подтянемся.

– Господи! Думала – все. Как победу объявили, словно груз сняли… Думала – все, конец этой дрянной жизни, теперь поживем, заживем… А оно как было, а тут снова… Сил нет, Коля…

– Успокойся, ты не одна, – пока.

Но говорить об этом не стал – сама сложит. А вот он сложив руки сидеть не будет – боевой офицер должен быть на фронте.

– Коля, но ты ведь уволен в запас! Тебя ведь не возьмут! Я не останусь одна!

– Надо и возьмут, – ответил глухо. – Погулял у нас фриц, хватит, японец гулять не будет. Сам на фронт попрошусь.

Но его послали – в его кабинет.

Восьмого августа по радио сказали, что Советский Союз объявил войну Японии.

Девятого американцы сбросили вторую атомную бомбу на Нагасаки.

В Москве чувствовалось напряжение. Люди только чуть вздохнувшие после Победы, снова были обеспокоены будущим. Появился ажиотаж на "черных рынках", взлетели цены на соль, спички, крупы. Тревожно было. На митингах и собраниях лица у всех хмурые – хорошего никто не ждал. Разговоры шли неприятные даже на работе Николая. Некоторые не понимали, зачем сейчас, в такое трудное время, когда прежде всего нужно поднять страну из разрухи, облегчить жизнь людей, СССР вступило в войну. "Когда Германия на нас напала, все было понятно – война с нашей стороны справедливая. Но сейчас мы получается, напали на Японию. Выходит теперь мы агрессоры?"

Николай понимал людей, которые так думали – все были вымотаны, мечтали о светлой жизни сразу после Победы, но ее не было и не могло быть, потому что страна лежала в развалинах, потеряла миллионы рабочих рук, и на полях на строительстве горбатились женщины и заключенные. Вновь отстроить и возродить то же сельское хозяйство за день не получится. Года два хоть как придется терпеть нестабильность. Война с Японией, конечно, была некстати, но факт вступления в нее был налицо. И сетовать было бесполезно – нужно было работать на Победу.

Только двенадцатого, когда шел парад в честь дня физкультурника и на трибуну к Сталину поднялись герои войны с американской стороны, Николай понял, что Западу демонстрируют мощь СССР, что это политическая акция, а значит, назревает конфликт и с той стороны.

Не удивило, но серьезно встревожило. Союзники изначально вели себя странно. Конечно помощь по «лендлизу» была ощутима и на фронте открыв вторую линию, часть фашистов они на себя оттянули, но не в пику ли СССР все это затеяли? Тогда еще мысли такие у Санина мелькали, а сейчас вовсе укоренялись. В сорок третьем было тяжко, а второй фронт, как не обещали, не открыли. А в сорок четвертом и ежику в лесу было понятно, что Красная армия раздавит Гитлера – вот тогда союзники и засуетились, открыли, наконец, второй фронт. Но когда немцы их осенью сорок четвертого зажали, советским войскам из боев выходить не получалось – на себя войска гитлеровцев оттягивали, чтобы союзникам помочь. А в мае, когда капитуляцию фашистские генералы подписали, группы разбитых частей Гитлера в американскую зону уходили – не в советскую. Толпами, включая беженцев – на ту сторону ломились. Маслом им там мазано было?

Все это беспокоило, навевая неприятные мысли.

И дома и на работе – тоже было неспокойно. Валюха, как с ума сошла, узнав о новой войне. Не ест ничего, все экономит, платье Николаем даренное завернула и убрала – если что продать можно, на хлеб обменять. И как не объясняй, что не будет больше голода – не верит, сколько не покупай продуктов – не убедительно для нее. Кивает и смотрит, как испуганная мышка. Что с ней делать, как страх голода въевшийся за войну вытравливать?

А тут еще восемнадцатого на подмосковной станции Тарасовка поэта Дмитрия Кедрина убили. К Санину и его подразделению никакого отношения не имело это убийство, но по загривку для профилактики все равно получил.

Лена лежала и смотрела на улыбчивую женщину в белом халатике, которая сидела на краю соседней кровати нога на ногу, и, покачивая разбитой туфелькой, о чем-то с кем-то болтала.

Девушка силилась понять, кто она, и не могла. Память словно исчезла – нет ее и все. Что не пытайся вспомнить даже о себе – чистый лист, словно нет никого и ничего, и не было.

Женщина Ленин взгляд почувствовала, замолчала, уставившись внимательно на девушку. Потом склонилась к лицу и вдруг сорвалась, помчалась куда-то. Другая женщина на кровати появилась, растрепанная и с костылем. Улыбнулась ей:

– Очнулась?

Санина лишь хмурилась, пытаясь сообразить, но связи между «очнулась», кроватями, женщинами и собой, найти не могла.

Вскоре мужчина высокий появился, прошел стремительно в палату напрямую к девушке, присел на табурет и давай руки щупать, да взглядом ее сверлить. Лена отдернуть руку хотела – не смогла, не слушалась рука.

– Спокойно, пульс хороший, – заверил капитана мужчина.

Та хмурилась:

– Вы кто? – то ли прошипела, то ли прохрипела. Горло от этого усилья будто колючками покрылось, сухо во рту.

Но мужчина услышал, понял.

– Юрий Иванович, – кивнул представившись. – Как зовут вас?

Лена растерялась – простой вопрос, а где ответ взять?

– Хо-ро-шо – протянул так, что и уточнять не надо – ничего хорошего. – Что ж, Ольга Григорьевна, – повернулся к той женщине в белом халате. – Обязательный массаж мышц и начинайте поднимать потихоньку. Как можно чаще. А там посмотрим.

Женщина кивнула.

Как ушел врач, Лена не заметила и даже забыла, что он был. Она видела, как предметы вокруг меняются и, словно поднималась над ними.

– Вот, – поправила ей подушку под головой Ольга, подняв изголовье кровати. – Посиди.

У Лены голова кругом шла. Девушка жмурилась, открывала глаза, опять жмурилась, и устала, заснула.

Банга в тот же день в отделении появился. «Насладился» ее пустым взглядом, в котором и проблеска мысли нет и к врачу пошел.

– Пришла в себя, – заверил тот, только увидев генерала.

– Да? У меня другое мнение сложилось, – бросил сухо.

– Товарищ генерал, пациентка еще нестабильна, поэтому естественно еще не узнает ни вас, ни меня, себя-то не помнит. Возможно, развилась амнезия, что тоже вполне объяснимо. Но пациентка жива, думаю самый сложный острый период позади. Дальше процесс реабилитации покажет, что к чему.

– Амнезия это как?

– Это полная или частичная потеря памяти.

Артур задумался: может и не беда это, а счастье. Он бы с радостью все дерьмо, что за эти четыре года нахлебал забыл, да не забывается, хоть тресни.

– Память восстановится?

– Пока сложно об этом говорить. Для начала мышечный тонус нужно восстановить, поднять на ноги пациентку, а параллельно уже заниматься вопросами состояния нервной системы.

Мужчина помолчал, поглядывая на доктора с подозрением и, вышел. Не нравился ему Сивухин. Может и светило, но человек явно паршивый.

И решил своего психолога послать. Аркадий кустарь, а не светило, но мозг промывает – ни один мастер не сравниться. Пусть покопается, что к чему и Банге готовый вердикт выдаст.

Не верит он Сивухину.

Через пару дней Лена уже спокойно сидела на постели и разрабатывала пальцы, сжимая и разжимая мячик, и так была сосредоточена, что не заметила, как в палате появился седой мужчина в форме майора. Сел напротив нее.

– Что это за предмет? – спросил тихо.

– Мяч, – ответила и уставилась на мужчину.

– Аркадий, – кивнул.

– Елена, – бросила сухо.

– А отчество? – улыбнулся как-то светло, подкупающе. Лена с минуту изучала его и ответила не думая:

– Владимировна.

– Так мы тески с вами по отцам?! – обрадовался чему-то. «Странный» – отметила девушка. – Неужели еще и однофамильцы? У меня Рогожкин фамилия, а у вас?

– Санина.

– А годиков сколько?

Он все улыбался, будто родню нашел, а Лена усталость почувствовала от его вопросов. Вроде минуты не говорили, а словно часа три беседовали.

– Не помните?

Она даже не пыталась вспомнить вопрос. Вздохнула лишь, взглядом предлагая болтуну испариться.

– Устали? Не буду вас тревожить, отдыхайте. Навещу чуть позже. Не погоните?

– Да мне-то что?

– Ну, и прекрасно, – кивнул как-то суетно, услужливо и испарился, как появился. А может, Лена опять не заметила?

День за днем как во сне, как в тумане через который продираешься и борешься с ним, и устаешь от этого. И ничего ясного, яркого, понятного. Блеснуло что-то силуэтом и пропало. Только Аркадий Владимирович все доставал своими вопросами и доставал. Сначала Лена уставала от него, словно вагон угля разгружала. Потом злилась, затем привыкла.

Постепенно, нехотя что-то вспоминалось, но лучше от этого не стало. Она как раз начала вставать, делала первые шаги. Сил совсем не было, ноги дрожали и как будто были чужими. Приходилось делать передышку, стоять, вцепившись в поручень кровати, чтобы справиться со слабостью, одуряющим звоном в ушах. И снова шаг, прижавшись к стене, еще, передышка. А в ней фрагменты, но памяти ли, прошлого ли? Взрывы, грохот, крик солдат, и девушка без рук и ног: «застрели» – шепчет.

Лена зажала уши и закричала, сползла по стене, теряя сознание.

– Сестру!! Врача!! – закричал кто-то.

В тот же день Сивухин категорически запретил всякие посещения Саниной.

Рогожкин не стал спорить, уехал с докладом к Банге:

– Что инвалид, это бесспорно, – заявил сразу, без обиняков. – Память фрагментарна, восстановлению подлежит, но воспоминания серьезно травмируют капитана. Далеко ходить не надо – сегодня она что-то вспомнила и тут же пошло обострение общего состояния. Сейчас без сознания, в себя так и не пришла. Сивухин понятно, погнал меня в шею.

– Твой вывод? – хмуро глянул на него Банга.

– Для оперативной работы не пригодна.

"Да начхать мне на это!"

– Для жизни пригодна?

Рогожкин помолчал, раздумывая, стоит ли быть откровенным и, спросил:

– Не мое дело, но мне цель непонятна, а раз так, неясно с выводом и направлением работы.

– Хочешь знать, зачем я тебя к Саниной направил?

– Да, – не стал скрывать. Артур закурил, по кабинету прошелся, решая послать к черту желающего много знать или все же чуть «карты» перед ним приоткрыть? Выходило, что лучше последнее.

– Она моя племянница. Насмотрелась за войну, а девчонке только двадцать на днях исполнится, – бросил без энтузиазма.

– Вы хотите, чтобы она жила или работала?

– Я хочу, чтобы она не просто жила, а счастливо. Долг у меня перед ней. Долгая история и тебе ненужная. Лена отличный боевой офицер, герой Советского Союза, у нее больше четырех ранений. Гестапо за плечами. Четыре года этого дерьма, что она хлебала наравне со всеми, с пятнадцати лет. Если убрать родство: как думаешь, майор, заслужила она право нормально жить?

– Бу-бу буф, – выдохнул Рогожин, губы надув: новости, конечно. И чисто по-человечьи – ответ однозначный. Только проблемы есть. – Если все так как вы говорите, то воспоминания ей не нужны, даже опасны. Понятно теперь почему ей сразу плохо становится.

– Поясни? – развернулся к нему генерал.

– Что тут пояснять, Артур Артурович? Нужно радоваться, что у нее амнезия и ни в коем случае не восстанавливать память, а писать новое, удобное на том чистом листе, что сейчас и представляет ее память. Воспоминания – то тяжелые, состояние тоже тяжелое, прибавьте контузии, не одну, как понимаю. Вместе это шок, дур дом, если хотите, если вообще не умрет.

– То есть, ты хочешь стереть до конца все, что она еще может помнить?

– Оно все равно сотрется, дело времени. Процессы мозга не изучены до конца, но психика очень хрупкая штука. Боюсь, что нормальной жизни вспомни все капитан, не будет. Будет неспокойная, на больничной койке и ладно обычного госпиталя, а то ведь и до специального не далеко. Заклинит и пойдет в атаку, и будет идти пока не умрет. И не поймет, что война закончилась.

Банга головой покачал: хор-р-рошая перспективка!

– Предложения есть?

– От вас зависит.

– Излагай.

– Написать новый сценарий прошедших лет, выдать ей, наложив на поврежденные клетки. И домой. Одно «но» в этом. Писать нужно так, чтобы ничего и косвенно к войне отношения не имело. Чтобы реакция не началась случайная, не ахнула все в исток и опять под угрозу смерти или дурдома. А такая легенда исключает ее службу, звания, награды. Значит, льготы. Да и несправедливо это, товарищ генерал, мое мнение.

"А умереть, но со званиями и наградами – это справедливо. В двадцать лет, ничего не увидев кроме кошмаров войны, гребанного фашизма?! Хорош выбор…Ну, льгот допустим ей моих и отцовских хватит, так что заморачиваться не стоит"

– Делай.

– Что? – нахмурился.

– Легенду давай! – рыкнул мужчина. – Без орденов прожить можно, а мертвому они никуда не уперлись! Тоже выбор: жить, но без звания или умереть, но при всех регалиях! Составляй легенду, мне доложишь и вперед!

– Но Сивухин?

– Плевать мне на него! Сделает, что скажу. Вперед, майор! Все решили.

Глава 50

Второго сентября было объявлено о безоговорочной капитуляции Японии.

Вторая Мировая война закончилась.

Радовались люди и, появилась стойкая уверенность, что вот сейчас-то, наконец, все наладится, будет нормальная жизнь.

Николай не спешил с выводами, как-то отучился дальше сегодняшнего дня заглядывать, планы строить. Сегодня есть – хорошо, будет завтра, завтра и решится что-то. Остальное прах, потому что вилами на воде написано и то ли будет, то ли нет. Что говорить о планах, если даже последние три субботы, как не завел в ритуал, а вырваться на ВДНХ не мог. Пока американская делегация по авиационному заводу да художественным выставкам шастала, все в ружье были поставлены, пахали от зари до зари, следя за порядком и чтобы муха мимо гостей не пролетала, чтобы лишнего чего их глаза не увидели, уши не услышали.

Наконец уехали «гостечки».

А тут Победа над Японией и официальное объявление выходным днем третьего сентября. Выходной! Великий праздник, что и говорить!

Что Николай, что Валя впервые отоспались. Потом сестренка к подружкам убежала, чему мужчина рад был. А сам начистил сапоги, в порядок физиономию помятую от сна привел, и к шести к фонтану на ВДНХ двигался, лавируя в толпе гуляющих, отмечающих, празднующих.

И затормозил, сразу узнав Саньку. Тот посидел, заматерел лицом, но все таким же разгильдяем был. Форма капитана ему очень шла и привлекала внимание не только военных, отдающих честь, но больше женщин и девушек. И Дроздов явно млел, окидывал их насмешливым взглядом, оборачивался, провожая наиболее симпатичные и фигуристые экземпляры.

Николай от волнения за папиросами полез, руки тряслись, лицо кривилось от радости напополам со злость. Так и хотелось заорать: где ж ты был, черт тебя дери, Дрозд?! Я уж тебя двадцать раз похоронил, разгильдяй ты этакий!

Шаг сделал, другой – ноги как ватные, внутри дрожит все, крик рвется и не сдержался – схватил Сашку за грудки, к себе разворачивая, чтобы внимание, наконец, и на него обратил и выдохнул:

– Где ж ты был, чертяка?

У мужчины глаза от удивления посветлели. Миг – одна ладонь Николаю на затылок легла, другая рука в китель на плече вцепилась:

– Колька? – он не верил, он лишь еще хотел поверить. Лицо судорогой подернулось, и мужчины крепко обнялись.

– Брат!

– Жив, старичок!

– Мать твою!! – закричали оба, подхватывая друг друга и отрывая от земли.

Дрозд по плечу Санину шарахнул:

– Ну, ты паразит полковник! – оценил звание с широкой улыбкой.

– Как на счет субординации, капитан?! – делано возмутился мужчина, но улыбка цвела как гвоздики на клумбе и выдавала радость.

– Ой, ой, ой, – хохотнул счастливый Александр. Схватил за грудки друга, встряхнул. – А по морде наглой?! Свин ты Колька! Самый настоящий свин! Живой и ни гу-гу! Совесть где?! А сейчас и тебя и Ленку отшлепаю! Пчела, мать ее! Хоть бы весточку дали! Я тут третью субботу воздух пинаю, думать что, не знаю!…

И вдруг стих, заметив как изменилось лицо Николая, улыбка спала и оно в восковую маску превратилось, взгляд больным стал.

И понял, что зря решил, что если Николай пришел, значит, знал, что Саша здесь. А узнать мог только от Лены.

И отступил, головой качнул от догадки: не говори ничего. Не говори!

Взгляд по толпе прошелся, еще надеясь найти в ней Пчелу.

– Нет ее, Саня, – глухо сказал Николай. Сел на бордюр фонтана и закурил, голову с весив.

Вот она радость – сначала до края небес, а потом без парашюта в бездну, вниз.

Сашка не верил, не хотел верить, топтался, еще на что-то надеясь. Он так ждал этой встречи, так уверял себя, что Ленка выживет, не может погибнуть, несправедливо это!….

А справедливость есть вообще?

– Как ты узнал о встрече? – развернулся к другу, уставился как будто винил. – Ты только от Лены узнать мог!

Санин кивнул:

– Встретились. В сорок третьем.

– А сейчас?! – склонился к нему, всеми силами желая, чтобы он разыгрывал его. Паршивая шутка, за такую морду бьют, но он переживет, даже простит старого дружка, только пусть он действительно шутит! И Лена сейчас подойдет! К лотку за мороженным отошла! Прическу поправляет в стороне и похихикивает, глядя на Сашку! Пусть что угодно, только жива, здесь она!…

– И сейчас, – посмотрел на него Санин. – Все там же, в сорок третьем.

Саша осел рядом, оглушило до звона в ушах. Лицо ладонями оттер, замер.

– Она же обещала… Я обещал – выполнил, а она?…

Николай только зубы сжал – нечего сказать. Плевать было фашистам на чьи-то обещания, им на людей в принципе плевать было. "Недочеловеки жить не должны".

Дроздов папиросу у друга забрал, затянулся, мешая горечь в душе с горечью во рту.

– Как? – спросил, немного в себя придя.

У Санина лицо вовсе серым стало. В сторону мужчина отвернулся, только чтобы друг не увидел в глазах, все, что его третий год крутит:

– Разорвало. Прямое попадание, – ответил нехотя.

Дроздов долго молчал, а потом зло на друга уставился:

– Как ты допустил? Как мог?! Что ей на фронте делать было?!!…

И понял – ерунду городит. Ткнулся лбом в плечо Николая, прося извинить и встал. Руки в карманы сунул, оглядывая людей. Красивые все вокруг, нарядные. Счастливые – радость! Еще одна победа!

А как те, кто о ней никогда не узнает?!!…

– Пойдем в ресторан, накатим, – не предложил – приказал и, попер в толпу. Санин поднялся и пошел за ним.

Первую молча выпили, не чокаясь. Вторую следом, почти без паузы, глуша воспоминания, а по третьей пошло, в руки стопки взяли и друг на друга уставились:

– Так мы быстро надеремся, – усмехнулся криво Дроздов. Паршивая ухмылка вышла, тоскливая.

– Мечта, – поморщился Николай. – Валюха зверь у меня, пить не дает.

– Женат? – прищурился. Санин тяжело посмотрел на него, помолчал и глухо выдал:

– Женат. Жену знаешь. А Валюха – сестра. Забыл совсем?

– Это пышка такая?

– Худышка, – залил в рот алкоголь.

– А мать как?

Санин папироску взял, размял и головой качнул.

Дрозд взгляд опустил, кивнул с пониманием и выпил. Пожевал соленых огурцов и спросил:

– Женат – с Леной сладились?

– Да, – принялся за соленые помидорчики. – Твои как?

Санька хмуро смотрел на него, словно и не слышал вопроса – ответ переваривал.

– Нормально, – отмахнулся.

– Где служил – то? Мы Белоруссию брали, я все тебя встретить ожидал. Но сколько не спрашивал у партизан, никто не знал.

– Мы зону держали партизанскую. Ранило, как раз наши войска пошли. Госпиталь. Потом первый Украинский.

– Стоп, вы же с нами Берлин брали.

– Было, – кивнул. – Я даже на рейхстаге расписался: Помню! Знак Лене… Ладно, давай еще, – разлил водку по рюмкам.

– Уволился когда?

– В июле. Ты не спрашиваешь, допрашиваешь, – хмыкнул и посерьезнел. – Сам-то как? Я тогда уверен был – убило тебя. Ленка не верила, представляешь? Думал, сдвинулась по контузии. В отряд пришли, она вовсе – Санина. Верила она, – посмотрел на друга с тоской. – Любила тебя.

Лучше б молчал.

Николай лицом закаменел, молча выпил водки и смотрит перед собой:

– Я тоже думал – погибла. А когда в сорок третьем ее к нам лейтенантом разведки кинули… посидел.

Затылок огладил – не рассказать всего, слов таких нет.

Так и сидел с мрачной физиономии перед собой глядя. Радостно должно быть – друзья встретились. А радость как искра вспыхнула и погасла, и опять тьма в душе, пустота.

– Сука война, фашисты гребанные, чтобы им… Об одном жалею – не разровняли мы Германию, а надо было. Чтобы веками ничего не росло и ни одного ублюдка не рождалось! – по столу грохнул Дрозд.

– Нормальные-то немцы причем? – глянул на него Коля. – Трусов и предателей и среди наших хватало, так и среди немцев немало нормальных. Встречались твари среди мирного населения. Да не жить им. Все равно удавят. Свои же.

– И правильно!

– Но остальные не причем. Антифашистов хватало и хватает.

– Может, – кивнул, а взгляд стеклянный. – Только я и другое знаю… Ты гетто видел? – уставился на друга. Тот смотрел, ждал, что скажет. – Не видел, – понял. – А мне довелось. Согнали тысячи евреев как скот в загон и каждому желтую звезду на спину и на грудь. Стрелять удобно, не промахнешься. Тысячи людей. А потом санитарный день и никого нет. Всех вывезли и расстреляли. Новых загнали. Опять расстреляли. Или «душегубки». Ходит машина по городу по дороге едет. Солдаты хватают, кто под руку попадет и туда. Как набьют полно – газ пустят. К опушке или к оврагу и трупы туда. За новой партией поехали. И просто так. Обыденно. Я все сначала думал, что это колониальная война, но как-то быстро само дошло – ни черта! Эти бессмысленные убийства аргумент только одному – фашисты воюют против самой жизни. Им по хрену было кто, за что. Без всякий метании – выстрел и все. А детей даже не стреляли – пули экономили. Об угол сарая или о стену головой. Всех выметали. Вырезали поголовно! Только за то что жить смеют, за то что есть!… Концлагерь один в Польше освобождали, так там на путях составы стояли. Мы думали, люди там, а оказалось… Волосы. Целые тюки волос. От пола до потолка. Один вагон, десятый… Волосы! С мертвых женщин срезаны. Каштановые, русые, черные, белые, пепельные – рябило в глазах.

Николай рюмку ему пододвинул, не в силах больше слушать – злость в душе бурлила.

– Выпей.

– Думаешь, поможет? – прищурил глаз, скривив губы. – Мне это никогда не забыть, сколько не выпей. Как и мыло из человеческого жира. Ты можешь это себе представить? Из человека – мыло делать? Вот ведь педантичность! Безотходное производство! – грохнул по столу кулаком. И затих, взгляды посетителей почувствовав. Одарил ответным, таким, что моментально о его существовании все вокруг забыли.

Николай закурил, решив тему сменить, а то в паре с Санькой разнесет сейчас ресторан к чертям, а он тут причем? Столы эти, стулья, люди, что празднуют победу?

– Васю Голушко помнишь?

– Васю?

– Да, выходил с нами в сорок первом, хозяйственный такой, как хомяк "все пригодится".

– Ну?

– Без ноги. Но жив.

– Дааа…Антона помнишь? Зек. Погиб. В отряде с нами был.

– Знаю, Лена рассказывала.

Смолкли и закурили.

Никакого позитива, как и куда не уходи в разговоре.

Молчали и пили. К ночи все изыскания «светлых» тем были оставлены за безуспешностью.

Домой в обнимку шли. Одна радость была у Дроздова – Санин жив, одна у Санина – Дроздов жив. Но это даже странным казалось.

– Кульбит судьба выдала. А на черта, Коль? – пьяно допытывался Саша.

– Тот же вопрос.

– Ничего не взяло, ты посмотри!

– Ты ко мне работать иди.

– Кто пустит – то?

– Я добьюсь.

– Давай! – кивнул. – Чтобы опять вместе, да?

– Да!

Руки сжали друг другу, словно силами мерились, только шатало асфальт отчего-то.

– Тогда до завтра.

– Приду, – с трудом соображая, кивнул Дрозд.

Санин палец выставил: обещал, помни!

– Осторожно двигай. У нас еще осадное положение не отменили, заметут патрули.

– Не заметут.

– Все. Ты налево, я направо.

– Угу, – заверил и развернулся как на плацу, почеканил нетвердый шаг. Коля проводил его взглядом и шатаясь пошел к своему дому.

В квартиру осторожно прокрадывался, чтобы Валечку не разбудить, но только дверь входную прикрыл, свет сам включился. Николай обернулся и встретился с осуждающим взглядом сестры. Смотрела та как мать, и похожи были страсть, а может, спьяну казалось?

Но как давным-давно, после первой получки еще зеленым пацаном наквашенный пришел, изобразил совершенно трезвого и тут же выдал аргумент против всех нагоняев:

– Сашку Дроздова встретил! Герой! Живой! – сообщил гордо.

Валя минут пять молчала, разглядывая брата, обида с жалостью в ней боролись. Последняя победила:

– Совести у тебя нет, Колючка! Знаешь, который час? Два ночи! А мне в шесть вставать!

– Так и мне! Не, а ты чего завелась-то?! Ты мне жена?! Мать?! – возмутился, подсознательно избрав тактику нападения.

– "Мать, жена", – взгляд сестры стал колючим до мороза по коже. – Видели бы они своего сына и мужа. Победитель хренов! "Боевой офицер"! Позорище!…

– Это я?! – задохнулся от возмущения. – Да ты, малявка! Ты по какому праву меня здесь позоришь?! Что ты знать можешь?!…

Валю скривило от презрения – стоял ее брат, офицер, разумный, сильный, правильный мужчина, прошедший через ад войны… и качался, как последний алкаш, кривился и орал, как клоун.

– Слава Богу, что мама тебя не видит, слава Богу что Лена твоя погибла и позора не знает. А то бы увидела тебя пьяного, как свинья. Противно!…

И слов достойных не подобрала. Рукой махнула и спать пошла.

А Николай застыл – сказанное как удар под дых подействовало. Сник, пытаясь что-то сообразить, и сполз по стене на пол.

– Ленка?… Леночка?… Я же ничего. Мы с Санькой по чуть-чуть… Ой, бога душу!

Дошло, стыдно стало. В душ дополз, голову под холодную воду сунул и пока не прояснилось, фыркал.

Уставился на себя в зеркало и зубами скрипнул: ну и рожа. А ведь, правда, свинья.

– Завязал, понял?! – ткнул в свое отражение пальцем.

Утром смотреть на сестру стыдно было. Ковырялся в тарелке, взгляд пряча. Бросил нехотя:

– Извини. Больше не повторится.

– Мне все равно. Но еще раз пьяным увижу – уйду. И пусть это на твоей совести будет, – ответила, как отрезала. Встала, тарелку сполосн6ула и в коридор. Дверь схлопала.

Вот так значит? – прищурил глаз мужчина: так обижены, что пешком на завод пойдем, только чтобы со мной в машине не ехать. Прокаженный, что ли?!

Смахнул посуду со стола от злости и голову руками накрыл. Слова Грызова вспомнились: "хреново мне Николай, уж так хреново, что хоть в петлю".

"В точку Федя", – застонал.

Легенда была составлена замечательная, хотя провалов имела много. Но дело не в них было – написать и за час новую жизнь можно, потом корректировать, а вот в сознание внедрить недели уйдут. Да еще трудности с месторасположением были. По легенде Лена на Урале быть должна, но никак не в Берлине.

А она уже ходила, и люди вокруг разговорчивые – где она, без умысла доложить могли, и не связалось бы. Правда сознание часто девушка теряла. Чуть голову не так повернет – падает и ничего после не помнит. И пока все так, на свой страх и риск Артур написал без сантиментов и подробностей сопроводительное письмо племяннику Юре, который как раз в Свердловском госпитале работал врачом, и отправил девушку с оказией идущем в том направлении составом вместе с уволенным в запас Рогожкиным. Решил, что позже сам приедет, Юре все расскажет, а там и Яну станет известно.

А пока другие заботы – Нюрнберг на носу.

Да не суждено было.

Третьего октября Лена попала в Свердловский госпиталь, а Банга погиб от случайной пули. Мальчишки пистолет нашли и баловались в кустах у дороги, по которой машина генерала шла.

Случай. Два выстрела. Водитель жив, а Артура сразу не стало.

Глава 51

Юра в сотый раз перечитывал сопроводительное и то и дело поглядывал на девушку, ничего не понимая. Начать с того, что с дядей они лет семь назад последний раз виделись и, особо теплых чувств он к нему не испытывал. Дело даже не в том, что отец с братом «на ножах» были – в личной неприязни. Принципы Артура ему не нравились, отношение к людям, как к «винтикам» вне зависимости от пола, возраста, родства.

И точно знал, что просто так дядя за «левую» девушку хлопотать не станет.

А тут черным по белому: "Юра, Елена Санина мне очень дорога. Прими как родную и сделай все от тебя зависящее, как человек и врач. Будет время и возможность, подъеду и все объясню".

– Он ваш любовник? – спросил напрямки. Миндальничать с протеже дяди желания не было.

Лена непонимающе уставилась на него:

– Кто?

– Банга. Генерал Банга.

Девушка задумалась и потеряла нить мыслей.

– Простите, я забыла, о чем вы спрашивали?

Мужчина глянул на нее с подозрением и взял карточку: "тяжелая травма головы, частичная амнезия"… Так, так, так, – опять уставился на нее.

Вышел, сестру позвал:

– Люда, откуда она взялась? – кивнул на закрытую дверь, за которой осталась девушка.

– У приемника сидела, с документами. Пал Иваныч заметил, что второй час сидит, с места не сходит, и по виду как не в себе, замороженная. Спросил к кому, что надо. Сказала: "к Юрию Яновичу Банга". Вас и позвали. Что-то не так?

Мужчина головой качнул, задумчиво в сторону поглядывая:

– Нет. Нормально все.

– Я пойду?

– Да, Людмила, идите.

А сам к окну подошел, задумался: не послать ли эту девушку – сюрприз дяди, и пусть сам расхлебывается? Судя по карточке, новенькой совсем, с прочерками во всех графах относящихся к службе, он имеет полное право отказать ей. Она гражданская, а это военный госпиталь. Пусть в обычную больницу идет.

А документы?

Вернулся в кабинет и спросил:

– У вас есть документы?

– А? Да, – в вещмешок полезла, достала паспорт. Мужчина посмотрел и удивился: московская прописка годичной давности. Возраст девушки призывной. Сапоги, юбка опять же от формы, а вот кофта уже не форменная.

Подумал. Положил документы на стол и достал фонендоскоп:

– Раздевайтесь.

Лена стянула кофту чему-то смущаясь и Юра забыл на пару секунд, что хотел. Увидел гравировку на грудине и, сразу все сложилось. Понял, что девушка скорей всего была негласным агентом, сейчас нуждается в лечение. «Военник» еще не готов, может еще какие-то бюрократические трудности. Но факт в том, что выгнать ее у Юры духа не хватит.