Текст книги "Банальная история"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

– Езжай, – Бросил Андрей. – Я отвезу.

– Тебе придется заехать сюда, – предупредил Алексей.

– У меня заключительная встреча – минут сорок максимум. Перенесу ее на восемь, и в девять буду здесь. Яцкому – это куда?

Пока Алеша объяснял, Сергей сходил в комнату, проверил состояние Ани, вернулся и полез в холодильник:

– Ну недоумок. Полный параллелепипед!

– Пусто? – Андрей не удивился.

– Ага, два яблока и alles. Сучонок, а?

– Перестань ругаться, – одернул Алеша. Андрей глянул на наручные часы:

– Через десять минут будем есть плов и манты. А холодильник загрузим, как ты любишь – от потолка до пола у соседей снизу.

– Да бог с ним, с холодильником, – Сергей вытащил яблоко и захрустел.

Мужчины переглянулись, прикидывая, хватит ли младшему два яблока на пять минут. Всем было прекрасно известно, что когда Сергей нервничает, то начинает в бодром темпе поглощать все съестное, а если оного не находится – звереет и становится абсолютно невоздержан. И крепкие ругательства – это лишь цветочки, могли появиться и ягоды. В виде головы Олега.

Пока старшие думали, Сергей вытащил второе яблоко и, с силой хлопнув дверцей холодильника, шагнул к Алексею, размахивая фруктом, как гранатой:

– Нет, ты видел ее запястья?! Видел кровоподтеки?! Ты понимаешь, что этот… – и смолк, очнувшись под твердым взглядом брата. Отошел к окну, развернулся к присутствующим спиной и захрустел яблоком.

Андрей вопросительно посмотрел на Алешу.

– Не факт, что он, – возразил тот без уверенности.

– Ага. Доказательств нет, свидетелей тоже. Значит, не виновен. Да он убивает ее, понимаете, это же ясно! Какие вам еще нужны доказательства?! Ее труп?! – обернулся Сергей.

– Перестань, – бросил Андрей хмуро и встал, чтобы раздеться. Скинул пальто на руку, похлопал брата по плечу, успокаивая:

– Разберемся.

И вышел, чтобы повесить одежду, а заодно и Аню посмотреть. Когда он вернулся, запел сотовый, возвещая о доставке ужина. Вовремя – Сергей только что кинул огрызок яблока в форточку. Ели молча: Андрей размеренно и чуть лениво, тщательно пережевывая каждый кусочек. Сергей жадно и торопливо, как в солдатской столовой. Алексей задумчиво и нехотя. Он первым перестал мучить манты и отложил вилку:

– Давайте подождем с выводами. Поговорим еще раз. Выясним…

– Что? – Сергей вперил в брата раздраженный взгляд, перестав жевать.

– Подробности, Сережа, выясним. Только тогда будем что-то решать.

Вилка Сергея полетела на стол и брякнула о тарелку. Андрей укоризненно качнул головой, предостерегающе глянув на брата. Тот встретил его, как железные ворота таран, но не выдержал, отвернулся, мигом потеряв интерес к пище.

Алеша отодвинул тарелку и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

– Как дела, Анечка? – тихий, знакомый голос – родной. И теплая ладонь, пахнущая лекарством и дорогим одеколоном с очень тонким, изысканным ароматом. Я улыбнулась, прижала ладонь к своей щеке, устраиваясь на ней, как на подушке и успокоилась окончательно. Теперь мне ничего не страшно:

– Ты рядом.

Андрей раскупорил бутылку «Чинзано» и, плеснув на дно пузатых бокалов, тихо заметил:

– Он прав, Серый.

– Конечно, он же большой, как жираф, ему видней. Старший. А я…

– И ты прав, – бокал подъехал к его руке.

– Спасибо, – то ли за поддержку, то ли за вино поблагодарил младший брат и взял бокал. – А пояснить, на скудость ума?

– Ты, как обычно, торопишься с выводами и решениями.

– Ага. И ждал-то всего ничего…пять лет, – Сергей хлебнул вина и вытащил сигареты из кармана брошенной на табуретку куртки. – Как вы вообще могли согласиться на подобный брак?

– Она так решила.

– Андрюха, только давай без сказок! «Она», "решила". Анюта, как была ребенком, так и осталась – что она может решить? Для нее любой человек – индивид, святой и неповторимый. Но мы-то не дети. Ты же видишь, куда все идет. И Леша…Понять не могу – он слепой или ему нравится смотреть, как она чахнет?

– Прекрасно он все видит. Но он ее любит.

– Я тоже. И ты.

– Да. Только мы еще и себя любим, а он только ее. Поэтому и пытается понять, а не бездумно сломать. Он делает все, чтобы Аня чувствовала себя полноценной.

За столом повисло молчание. На душе у каждого было мутно, на сердце тоскливо, а подспудное предчувствие чего-то очень плохого усугубляло состояние, заставляя тревогу шириться и расти.

Мужчины дружно встали и прошли в комнату.

Аня спала на Алешиной ладони, крепко прижимая ее своими руками к щеке.

– Как она? – шепотом спросил Андрей, присаживаясь рядом на корточки и вглядываясь в чуть порозовевшее лицо сестры.

– Спит, – констатировал очевидное Алексей.

– Алеша, ты действительно считаешь, что это не ухудшение и пока все в рамках нормы?

– Андрюш, сейчас я ничего не могу сказать. Мне нужна полная картина в динамике. Хотя бы анализы, элементарная коагулограмма, гемоглобин. Сравню с прошлыми данными, тогда будем делать выводы.

– Если б осенью легла в больницу, подобного бы не случилось, – бросил Сергей унылым шепотом. И удостоился укоризненных взглядов. – Знаю, знаю. У этого были проблемы, и Анюта не могла его оставить… Только он потом в Хургаде отогрелся, а у нее – вот! Здравствуй, лажа Новый год!

– Сережа, иди спать, – предложил Алеша, а Андрей поддержал, сопроводив лично до дивана в гостиной. А чтоб младший не сопротивлялся, и сам лег.

В квартире было тихо. Но я чувствовала его присутствие – тонкий аромат его одеколона кружил в воздухе и было что-то еще. Еле слышный шорох шагов, мерная поступь босых ног по паласу.

Я улыбнулась и попыталась отгадать – кто, не открывая глаз. И заранее знала ответ – шаги своих братьев я различу из тысячи. Андрей ступает чуть громче и чуть тверже. Сергей не умеет ходить тихо вообще. Остается, Алеша.

Он стоял у прохода меж кухней и комнатой, прислонившись плечом к стене, и пил чай, поглядывая на меня. На плечи небрежно накинута синяя рубашка, рука в кармане чуть смятых брюк, ступни и, правда, голые. И от чуть взъерошенной макушки до пальцев тех самых босых ступней – он был совершенен.

Я могла бы долго перечислять его достоинства, но разве слова могут в полной мере отобразить суть, объять и показать то, что лежит за их гранью? Нет. Потому, и стараться не буду, скажу лишь, что с Алешей нас связывают особые отношения – не просто доверительные, а абсолютно откровенные.

И это естественно – ведь именно ему пришлось общаться со мной больше, чем другим и более тесно. Вечно занятые родители, научные сотрудники одного перспективного, но уже тогда чахлого НИИ, стремились к глобальным открытиям, мечтая, видимо, о славе Пьера и Мари Кюри, а посему, почти не бывали дома. Симпозиумы, конференции и постоянные исследования какого-то заумно звучащего элемента из периодической системы Менделеева легли в основу их жизни. Остальное было второстепенно и лежало ниже допустимой их честолюбию плоскости. За ней был Алексей, который и тащил на себе братьев и капризную, хилую сестричку на правах старшего. Вернее, в должности оного.

Именно он читал мне сказки, когда я лежала с температурой, мазал зеленкой оспины и держал руки, чтобы они не расчесывали зудящие ранки. Помогал делать уроки, разговаривал с учителями, покупал кукол под елку, купал и учил стирать, готовить, давать «сдачу» обидчикам. Именно он первым узнал о том, что я стала девушкой, объяснял причину и суть данного явления, а потом просвещал в возникших вопросах о межполовых отношениях.

Да. Да, да – меж нами не было тайн, как и не существовало запретных тем для разговоров. Я исповедовалась ему ежедневно в своих грехах и еще более грешных желаниях, и ни разу он не выдал меня, не осудил и не оттолкнул. И лишь сейчас я начала задумываться – сколько же он претерпел, мучался и сдерживал себя?

Я росла пугливой и любознательной и часто забиралась к нему в постель, сбегая от детских страхов, которыми была полна моя комната. Прижималась к теплому телу, еще не ведая стыда, не понимая границ, обозначенных природой и людьми. Они были пусты для меня, потому что, с Алешей было тепло, уютно и совершенно не страшно. Он был доступным и ласковым и встречал меня неизменными поцелуями, сначала в лоб, а когда подросла – в губы. И не отталкивал руки, исследующие его кожу, и убаюкивал ласками, пока я не засыпала. Сны рядом с ним были легкими, светлыми и полными блаженства. За окнами шел дождь, билась в стекла пурга, летний ветерок качал занавески – мне было одинаково хорошо и уютно в Алешиных объятьях.

Но природа вспомнила обо мне и начала рушить привычный мирок, вторгаясь сначала в мое тело, потом в разум, а позже в отношения с братьями. Мои мысли стали более приземленными и конкретными, а действия корыстными и избирательными. Я вошла в мир мужчин и женщин, тщательно прикрыв дверь из детства. И случилось это в одночасье.

Детство не имеет четких границ, оно покрыто белесым пушистым туманом, хранящим сохранность от чужих глаз зеленого бутылочного стеклышка, зарытого в песок, сломанной куклы и боли от ссадины, вкуса молока и озноба, рожденного страхом перед родительским наказанием.

Его территория тянется из облаков до самой преисподни, в которую мы рвемся не от осознания и необходимости, а от любопытства и зависти. В этом зыбком тумане копятся обиды и радости, формируются характеры и разбиваются мечты, но мы не замечаем этого ни тогда, когда еще живем в нем, ни тогда, когда прощаемся навеки и смело шагаем вон. Нам кажется, в него можно вернуться в любой момент, ведь границы у него нет, и оно доступно и принадлежит тебе, но…оно больше не пускает к себе. Можно лишь обернуться и попытаться разглядеть очертания островков и напрячься, чтоб вспомнить и увидеть, что расположено на них. Но чем больше шагов в сторону, тем хуже видимость, слабее зрение и память.

Странно, оно не имеет границ у истока, но четко проводит разделительную полосу у точки исхода, и вышвыривает нас за нее, как котят.

У этой полосы нет указателей с четкой датой, по которой ты можешь определить свое изгнание, но время года, месяц ты запоминаешь на всю жизнь.

Со мной это случилось летом, в начале июня. Еще вечером я легла спать, как дитя, а проснулась еще не взрослой, но уже не ребенком.

От этого состояния, одинаково мучительного для девочек и мальчиков, меня спасал также Алеша. И пусть то, что он сделал, с чужой точки зрения было предосудительно, отвратительно, мне все равно – я испытывала и испытываю лишь большую благодарность к нему и огромную, как вселенная любовь. То состояние, которым он меня одарил, было настолько необъяснимо чудесно и незабываемо восхитительно, что сколько бы я не искала это ощущение потом, так и не находила.

Я проснулась от легких, как крылья бабочки, прикосновений: вниз, от затылка по позвоночнику, скользили чуть влажные, жаркие губы Алеши, и его рука на моей груди, еще не оформившейся, не ведающей о своем назначении. Пальцы, проникшие под майку, будили ее опытной лаской, и она откликнулась.

Я боялась пошевелиться и вспугнуть жадные и такие нежные руки. И чуть вздрагивала, сдерживая сладкий стон. Я не знала, что происходит со мной, но чем бы это не было, я не хотела с ним расставаться, терять и мечтала о его бесконечности. Нет, ласки Алеши не были для меня не привычны, но они еще ни разу не будили во мне подобных ощущений, не рождали такого блаженства. Не были столь откровенны. Рука скользнула в промежность, и я застонала, вздрогнула и… не сдержалась закричав. По телу волной прошла судорога, разливая тепло и образуя пульсацию внизу живота. Алеша замер и склонился надо мной, но я делала вид, что крепко сплю, и молила, чтобы этот невольный крик не лишил его уверенности, что это именно так. Не знаю, поверил ли он, что я ничего не поняла – ни тогда, ни позже, я не спрашивала о том, храня в памяти незабываемые минуты, как особо ценное и неприкосновенное, и он так же ни словом, ни взглядом не затрагивал этой темы.

Он осторожно выскользнул из кровати и вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь. Я приоткрыла глаза, желая запомнить этот момент и одновременно боясь пошевелиться и спугнуть еще бьющие внутри меня токи, еще пульсирующую негу.

Десять утра. Суббота. Кровать Андрея заправлена – он уходит рано. Сергей спит в соседней комнате. Родители, как обычно изобретают изобретенное, невзирая на выходной.

Я осмелилась встать лишь через час, вышла на кухню, получила утреннее приветствие, испытывающий взгляд и порцию омлета. Алеша чмокнул меня в лоб и ушел в клинику, а Сергей сел напротив и принялся уплетать завтрак, бросая на меня насмешливые взгляды. Я дичилась, впервые ощущая себя неуютно рядом с ним. Мне казалось, он все знает и осуждает, укоряет и презирает. Я пошла во двор, скрываясь от проницательных глаз, но детские забавы больше не прельщали. Взрослые, все, как один, казалось, только и заняты тем, что смотрят на меня и явно нехорошо. Я прятала взгляд и робела, стеснялась, чувствовала себя неуклюжей, некрасивой, глупой, неповоротливой.

Меня стало притягивать зеркало и ужасать каждый прыщик. Меня стали интересовать фривольные романы и Алешины книги по гинекологии, и анатомия братьев. Я стала пристально следить за ними, подглядывать, когда они моются, невзначай заходить в комнату, когда они переодеваются или общаются с подругами.

Вот их я ненавидела, потому что завидовала открытости отношений. Этим взрослым девицам не было нужды стесняться и ждать ночи, чтобы скользнуть под одеяло. Они могли целоваться и обниматься, и получать то, что желала получить я, но при этом не бояться, что за это осудят и накажут. Именно тогда Лиля столкнулась с моей жестокостью, но кроме нее страдали и другие лили, наташи, светы, марины. Одни больше, другие меньше.

Мои подруги, в отличие от меня, в этот период не наделяли неприятностями других, они искали их для себя.

Мы как-то разом, перестали лазить по деревьям, и сидеть на ветках ранета, поглощая кисло-горькие яблоки – спустились на землю и пошли по вечерним аллеям в поисках приключений. Всем хотелось вкусить райский плод, уже желанный, но все еще запретный. Нас искушала его близость и нервировала недоступность. Новая игра, запах риска и вкус запрета, дарила острые ощущения и привлекала таких же юных и незрелых, как ранет, юнцов, не складных, не оформившихся, но уже наглых, как мартовские коты. С ними были связаны надежды и желания моих подруг. Но меня коробила их не ухоженность, а заносчивость, дутое самомнение и фальшивая опытность, помноженная на длинные языки с минимумом ценных мыслей и максимумом грязных словечек, рождали брезгливость и недоумение. Общаться с таким можно было лишь на том же уровне и не более десяти минут, да и то на расстоянии, чтобы не потерять уважения к себе. Но даже этого для меня было много, и я решительно не желала тратить свое время и кривляться в угоду таким же глупым и накрученным, как мы, страдальцам. Оттого я заскучала и переместила свое внимание на более интеллектуальные предметы – моих братьев и книги. И познала много больше, чем мои подружки, не выходя из дома.

Кулинарные книги смягчали отношение окружающих к моей замкнутости, частично объясняя мое нежелание выходить на улицу. Дюма, Золя, Ян и Голсуорси скрашивали ожидание ночи. Любовные романы учили хитрости и пониманию происходящего. Я начала знакомиться с тактикой и стратегией женского начала и пользоваться своей якобы еще неискушенностью.

– Анечка, не зачастила ли ты ко мне? – спросил как-то Алеша.

– Мне страшно, Лешенька, – прошептала я проникновенно, прижимаясь, как бы невзначай к интимному месту. Он застыл, а я все шептала придуманные страшилки, водя пальчиком по гладкой коже его упругой груди. – Я боюсь спать одна. Может, ты пока в мою комнату перейдешь? Вместе не страшно. Ты такой сильный и смелый, все знаешь. И потом, с тобой тепло, а без тебя холодно, кошмары снятся, и этот светильник… он такой жуткий и кажется, что насмехается

Я лукавила, потому что, ни за что на свете не хотела расстаться с теми ощущениями, что мне дарил Алеша. Но он был осторожен и не позволял себе слишком много в присутствии Андрея – перебирал волосы, прижимал и все. Я понимала: то, что происходит, запретно, это наша с ним тайна и лишь от меня зависит, как долго она будет существовать, как часто его руки будут дарить мне нирвану, как далеко зайдут в своем желании. Нельзя, чтобы кто-то догадался о происходящем. И он не должен догадываться, что я знаю – иначе все закончится.

Все действительно закончилось, но никто не был в том виноват, кроме досадной случайности. Произошло это глупо и неприятно, причем, без повода. Я крепко спала на груди брата, не ведая об опасности. И он спал. Но в нашу сторону уже двигалось цунами.

Мама толкнула дверь и увидела меня на груди Алексея:

– Что это такое?! – ее голос был полон негодования и имел угрожающую интонацию.

– Тс, мам, – попросил Андрей. Леша же только проснулся и пытался понять, чем вызван материнский визг в столь ранний час.

– Я спрашиваю – что это такое? – гремела мать, грозя разбудить весь дом. Алеше пришлось бережно переложить меня на подушку со своей груди и выйти из комнаты для объяснений.

– Она боится спать одна…

– Прекрати! Это не повод пускать ее в свою постель. Тебе двадцать семь, ей – четырнадцать, что ты творишь?! – голос матери дрожал, и стал глухим от переизбытка чувств. Я, замерев, слушала их разговор и мечтала вскочить и накричать на нее, чтобы не смела лезть не в свое дело, чтоб шла к своим радикалам и указывала им. Но я понимала, что лишь окончательно все испорчу.

– Мам, перестань выдумывать…

– Ты взрослый мужик…

– Именно! И голова у меня на месте. Девочка боится спать одна…

– Девочка уже стала девушкой! Ты не думал об этом?

– Что за грязь пришла тебе в голову?! Как ты можешь…

– Могу! Мне много больше лет, чем ей и тебе. Ты можешь обманывать кого угодно, но не меня…

– Мама! Мне неприятны и омерзительны твои намеки. Я не собираюсь их слушать! И не смей говорить со мной, как с преступником! Тебе всегда было плевать на нее. Изотопы – вот твои дети. Так и иди к ним! Указывай, обвиняй, поливай грязью! И не смей пачкать нас!

– Поклянись, что ты… Обещай, что больше не пустишь ее, и я поверю, попытаюсь простить.

– Я не нуждаюсь в твоих указаниях, как и в вере! Каждый мыслит в меру своей испорченности.

– А что бы подумал ты?!

– Только не это! И уж тем более не стал будить весь дом и обвинять в несуществующих грехах!

– Ты все равно пообещаешь мне, что больше подобного не повторится. Я сейчас же уйду и даже извинюсь, и…забудем. Но ты обещаешь, даешь слово.

– …

– Алексей? Я жду!

– Обещаю.

Сколько сил ему понадобилась, чтобы вымучить это слово? Я не думала – я мысленно кричала на мать, ругала последними словами и выгоняла из нашей жизни.

С того момента я возненавидела ее настолько, что долгие годы не могла воспринимать адекватно, и до сих пор меж нами нет ни тепла, ни понимания. У меня есть мать, но словно ее и нет. А отец?… Его я и в детстве не замечала.

Алеша вернулся в комнату, и лег под одеяло, стараясь не потревожить меня, не касаться. Я немного приоткрыла глаза – Андрей смотрел на брата и, казалось, сочувствовал. Потом Алеша уткнулся мне в макушку, и я почувствовала, как тревожно бьется его сердце.

– Чудо, что она не проснулась, – тихо заметил Андрей.

– Она всегда крепко спит. Это нормально в ее возрасте.

И все. И словно ничего не было. Только Алеша отвернулся от меня к стене и скрипнул зубами. И больше не пускал меня к себе.

Я злилась, ненавидела всех и каждого, перестала разговаривать с матерью, огрызалась, плакала, объявляла бойкот и…решила найти потерянное в классе. Так появилось увлечение Ярославом и неприятности с Рысевым. За год я познала наслаждение и разочарование, боль, ненависть, любовь, унижение и жалость. Поняла, что самоубийцы очень мужественные люди, и осознала неприемлемость данного пути для себя. Узнала, что есть весьма противные, неизлечимые болезни, о наличии которых лучше не распространяться, а еще лучше забыть и не вспоминать. И совершенно разочаровалась в своих сверстниках. Вот в таком весьма неоднозначном состоянии я и ступила в новую жизнь – новую школу.

Первое сентября не оправдало мои худшие ожидания и пообещало не менее бурный, чем предыдущий, но насыщенный диаметрально противоположными впечатлениями год.

Я окунулась в незнакомую мне атмосферу, сродную вечному празднику. Одноклассники показались милыми, неглупыми и никак не мальчишками – все как на подбор в костюмах и начищенных ботинках. Вместо цветов – гитары, а вместо пошлых шуток и кривых взглядов – добрые улыбки и остроумные комментарии.

Директор, рыжая женщина с истерическим голосом неврастенички, визгливо возвестила о начале учебного года, и гитары выдали пару складных аккордов, порадовав наличием слуха, голоса и вкуса у их обладателей. Потом мы дружно прошли в школу и познакомились с классным руководителем – учителем физики.

Колобкообразная, лысеющая особь мужского пола, с глазами навыкате бодро распинала наши портфели по классу и с присущим шизофреникам оптимизмом, доступно поведала нашу родословную с акцентом на то, кто, как и чем нас делал. И не менее бодро пообещала переделать, но чем, опустила. Одноклассники галдели, а я пребывала в легком шоке.

К концу занятий я поняла, что в цирк больше не пойду, потому что, он есть у меня на постоянной и бесплатной основе. Ежедневные представления в данном учебном заведении обещали превзойти антре любого мастера арены. Полный комплект клоунов, акробатов, дрессировщиков и жонглеров прошел перед нами, радуя слух и глаз, и оккупировался в учительской. Одноклассники вели себя непринужденно и весьма раскованно – смеялись, шутили тонко и со вкусом, отпускали меткие замечания и озорничали, а по окончании занятий дружно шагали домой. Почти строем.

Я была в восторге и на следующий день не шла, а летела в школу навстречу новым впечатлениям. Вскоре оказалось, что физик хоть и истерик, но вполне мировой дядечка, который требовал безоговорочного подчинения всем его решениям и проявлял нездоровое любопытство к нашей жизни, и в тоже время понимал нас, как никто другой и яростно отстаивал интересы своих подопечных, прикрывая от всевидящего ока директора.

Ее тяга к тирании и послушанию столкнулась с нашим стремлением к независимости и свободе, и эти две силы неистово сопротивлялись друг другу, впрочем, с переменным успехом. Мы ощущали себя взрослыми и требовали относиться к нам соответственно. Учителя проявляли досадное упрямство с незначительными поблажками. Началась борьба, в которой, на зависть геометрической прогрессии, выросло и окрепло содружество свободолюбивых личностей. Класс сплотился, став единым, как монолит. Данный факт уже не требовал доказательств, как теорема, и был безоговорочно принят учителями, как аксиома. Все успокоилось и законсервировалось на уровне равноправия учеников и учителей, на радость обоим сторонам.

В середине октября я записалась в театральный кружок, познакомилась с девочками из техникума и…увидела его.

До сих пор не знаю, что меня привлекло в этом мопсе. Может, я недооценила свое отражение в зеркале, может, была серьезно покалечена предыдущими событиями, а может затаенная обида на Алешу, слишком резко оградившего меня от тех впечатлений, сыграла свою роль. Да, скорей всего все вместе, плюс неосознанная неудовлетворенность и слишком страстное желание получить то ощущение вновь.

В один из обычных, октябрьских дней, в разгар урока на пороге класса возникло косолапое чучело в старых, лоснящихся от древности брюках, коротком узком пиджаке, времен пионерского прошлого его дедушки, лохматое и неухоженное, как дворовая болонка. Его глубоко посаженные глазки-оливки обвели наглым взглядом ряды одноклассников и остановились на единственно незнакомом лице – моем. Он криво ухмыльнулся, вздыбливая усики над губой, и, вальяжно пройдя по ряду, сел за соседнюю парту.

– Что за хомячок? – спросила я у соседки и получила вполне ясный ответ:

– Андрей Адальский. Полный дебил. Теперь держись.

Я держалась, но не долго. Андрей привлекал меня своими эскападами, как мышку сыр в мышеловке. Он с патетикой заявлял, что является польским графом, а в анкетах с гордостью выводил – «русский». Его еврейские корни были настолько отшлифованы и законспирированы, что и Джемс Бонд вряд ли смог бы доказать их наличие в столь напыщенной родословной – героического слепого деда, в дни молодости гнавшего с Урала Колчака, а в дни старости с не меньшим остервенением – жену, проворную бабульку с истинно семитским обликом. Щуплого отца, больше похожего на пуфик в гостиной – такого же молчаливого, незаметного и безропотного. Мамы – вальяжной дамы с аристократическими претензиями и манерами скучающей плебейки. Она смерила меня оценивающим взглядом, в котором я явственно увидела огонек ЭВМ, обрабатывающий полученные данные после тщательного измерения и взвешивания объекта. Итог можно было не оглашать – он высветился на ее табло – лице брезгливой миной недовольства. Но она высказалась:

– Вы, деточка, из многодетной семьи, – кинула она, оценив мою недорогую, скромную одежду. – К тому же, как мне известно, не очень здоровы. Надеюсь, вы понимаете, что о серьезных отношениях с Андрюшенькой не может быть и речи? Он очень талантлив и перспективен. У него большое будущее, и я не желаю, чтобы он испортил его из-за мимолетного увлечения. Дружите, общайтесь, но помните, что в случае неприятностей, ответственность будет целиком на вашей совести. И не пытайтесь впутать в это Андрея. Он слишком юн и неискушен в подобных вопросах.

Я глубоко возмутилась в душе… и скромно улыбнулась, разглядывая потертый паркет под ногами. Она явно переоценивала себя и своего непризнанного гения.

Его талант был вымучен мамой и более чем спорен. Граф писал стихи со слабым намеком на декаданс и явно плагиатил Сашу Черного, Пастернака и своего кумира Есенина. Метался меж образом Печорина и Казановы, примеряя на себя то один, то другой, и мечтал об Айседоре Дункан, еще не расставшейся с девственностью.

Я могла ему это дать, но в мои планы не входило потакать чужим желаниям, у меня были свои. Я хотела знаний, опыта и умения. Я хотела научиться получать желаемое, применяя лишь женские качества, и отточить это умение.

Меня не прельщали его слюнявые поцелуи, но я терпела и фиксировала каждый вздох, каждый взгляд, анализировала каждое слово. Я училась сводить с ума, морочить голову и брать. Ломать, топтать – мстить. Тонко и планомерно. Наступая на горло и изводя, унижая и поднимая. В моем кулачке были зажаты нити от трех сердец, и я дергала их изяществом опытной стервы и мастерством кукловода. Шла по головам, калеча психику и себе, и другим, и скатывалась все ниже в дебри надуманных обид и гормональных эмоций. Я запуталась, измучилась и продолжала винить в том кого угодно, кроме себя самой.

Дома, моими молитвами творился кавардак. Штормовое предупреждение было объявлено еще мамой, влетевшей в комнату тогда, и больше не снималось. Я скандалила с родителями и братьями, хамила, грубила, объявляла голодовки на каждое замечание, молчаливые забастовки на каждый укор. И упивалась их притихшими лицами, виноватыми, больными взглядами, ненавязчивым вопросам и настойчивым уговорам – их болью. Я оттачивала свою беспринципную стервозность на Адальском, а потом с успехом применяла на родных.

И бунтовала против всего мира без жалости, страха и сострадания – давила и ломала с настойчивостью и решимостью камикадзе…в первую очередь себя. Но я этого не понимала – понимали братья.

Встревоженные взгляды карих и голубых глаз следовали за мной неотступно и не винили, а прощали и сочувствовали. И злили, доводили до исступления своей покорностью и пониманием.

И рождали стыд, наперекор которому я устремлялась дальше в своих эскападах, словно тайфун, навстречу жертве, сметая, сминая преграды.

Братья разрывались меж домом и работой. Практика Андрея увеличилась, он купил машину и крутился по городу по своим и чужим делам. И моим – искал материал на платье для выпускного бала, потому что, весной будет поздно. Клипсы, в тон, туфли не белого, а слабо кремового цвета, и с золотистой, а не серебряной застежкой. И витамины, и шоколад на экзамены, обязательно «Гвардейский», потому что другой я не буду.

Алешу же я полностью игнорировала, изводила обидами, неприязнью и давала понять, что он для меня не существует, при этом демонстративно обольщала Андрея на его глазах: залазила к нему в постель, дурачилась, при этом, не забывая коснуться то там, то тут, и показать себя и заставить дотронуться. С самым невинным видом садилась к нему на колени в легком прозрачном халате на голое тело и ерзала, поглощая обычный завтрак, словно самое изысканное и вкусное блюдо. Целовала, как бы в задумчивости ласкала, рассказывая небылицы. Готовила для него специально и ворковала, и смотрела, как на самого гениального, самого лучшего и не скупилась на комплементы, весьма виртуозную лесть. Искусно, преднамеренно и успешно сводила с ума и сталкивала с Алешей

И тем самым доводила того до ярости…которая обрушивалась на мать, реже на отца и брата.

Эти вспышки радовали меня. Методом жестоких проб я узнала его слабые места. Их было три – страх, любовь и желание, и сводились они к одному знаменателю – ко мне.

Алеша заканчивал аспирантуру одновременно с ординатурой, работал сутками, набирая материал для защиты, статей в медицинских журналах и копил, экономя на себе, отказывая даже в мелочи. У него была цель – выселить родителей, купив им квартиру ближе к родному НИИ. И он планомерно шел к ней, употребляя все способы на ее достижение.

С той осени как мать застала меня в его объятьях он, не переставая, ругался с ней, доводил до слез и истерик с не меньшим остервенением, чем я их всех. Он планомерно изживал родителей из дома, открыто третируя и давя любую попытку дать указания, высказать мнение. Подозреваю, что он мстил матери, как я мстила ему. В свои отношения мы вовлекли все окружение, и оно мучилось вместе с нами, не понимая ни причины, ни смысла того. А можно было просто объясниться…

– Ее надо пороть! – кричала мать.

– А вас надо было лишить родительских прав! Тебя в первую очередь!

– Не смей!!

– Это ты не смей!! Оставь свое мнение при себе. Толкай радикалам свои умные мысли, а нас оставь в покое! Тебе изначально было плевать на нас всех. Только Сергей еще возбуждал в тебе намек на материнское тепло, но и его ты отшвырнула на нашу шею, как всегда, безжалостно и равнодушно. Разбаловала, а потом выпинала и рванула в свою науку – докторские кандидатские! И как?!! Вон твоя диссертация – пять месяцев на химпроизводстве, потом очнулась – а кто же у меня получиться? Заметь – у тебя, словно ты собиралась воспитывать! Что смотришь?! Думаешь, я не помню, как ты пила какую-то гадость, чтобы убить ребенка? Как ругалась с отцом, и он сбежал от тебя. А ты обвинила ее. Так проще, правда?! И родить да бросить на сына – тоже. Больная, хилая, "ну, ничего, сынок, может, помрет". И опять за свои радикалы и к отцу на Север. Ты ведь не нам его возвращала – себе. Тебе всегда было плевать на всех, кроме себя.