Текст книги "Красная Армия (ЛП)"

Автор книги: Ральф Питерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

ДВАДЦАТЬ ТРИ

Собелев потерял уверенность в себе. Он ждал смерти, которая придет и встретит его в каждом следующем вылете. Но он отбросил страх подальше. Он должен продолжать делать свою работу лучше, чтобы убить врага прежде, чем тот убьет его. Понесенные обеими сторонами потери не позволяли заполнить небо самолетами, как, несмотря на плохую погоду, было в первый день. Теперь усилия авиации были сосредоточены на ключевых точках, а остальное небо было почти свободно.

Собелев летел низко. Ему хотелось снизиться еще больше, но потери от столкновений с линиями электропередач были просто ужасающим. Было слишком много высоких пилонов, с натянутыми между ними длинными проводами, которые, словно сети, ловили лучших пилотов.

Он потерял ведомого в налете на мост на автобане между Висбаденом и Майнцем. Он поразил цель, но удар не нанес мосту каких-либо существенных повреждений. А ведомый был сбит, и мост, огромная бетонная конструкция, не рухнул, и противник продолжил использовать его.

Собелеву приходилось задействовать весь свой опыт и талант, чтобы вести свой самолет. От истощения он беспокоился, что собственная ошибка убьет его быстрее, чем враг. На этот раз перед ним стояла ужасно трудная задача. Непосредственная воздушная поддержка наземных войск, ведущих бой без выраженной линии фронта. Он никогда не считал, что пилотов адекватно учили этому, но сам гордился своими навыкам и делал все возможное, чтобы совершенствовать их. Он проводил долгие часы на тренажере, хотя никогда не думал, что моделирование было достаточно качественным. В поступающих командах никогда не было такой паники, как над реальным полем боя. Тем не менее, несмотря на все недостатки системы, сухопутные войска продолжали запрашивать воздушную поддержку.

– Ноль-пять-восемь, ноль-пять-восемь, вижу тебя на радаре, – это было сообщение он поста контроля и наведения. – Ведомый так близко к тебе, что я не могу вас различить.

– Я ноль-пять-восемь. Ведомого нет. Одиночный вылет.

– Понял, полсотни восьмой. От контрольной точки занимай курс два-четыре-пять. Дальше поступаешь в распоряжение армии.

Земля проносилась под брюхом самолета. Казалось, верхушки деревьев обрамляли фюзеляж. Усталое сознание Собелева билось над сохранением контроля над собой, чтобы удержать все необходимое вместе.

– Вас понял. Прошел контрольную точку.

– Принял, полсотни восьмой. Передаю тебя корректировщику.

Возник новый голос

– «Полярная звезда», я «Орион». Направляю одного прямо к тебе.

– Понял тебя, «Орион». Как слышишь меня, полсотни восьмой?

– Иду на два-четыре-пять, – подтвердил Собелев. – Ожидаю указаний.

Собелеву не нравились такие задания. Он предпочитал знать точно и заранее, что будет его целью, и где именно она будет находиться. Но в полосе наступления третьей ударной армии творилось черт знает что, и пилоты всех доступных самолетов получали только смутные общие вводные перед вылетами. Собелев понятия не имел, придется ему работать по танкам или пехоте, артиллерийским позициям или по вражескому штабу. Любую из этих целей будет трудно, очень трудно определить с несущегося над самой землей самолета. Корректировщик должен сделать все правильно, иначе вылет пройдет впустую.

Собелев пронесся прямо над зоной огня артиллерии. Самолет задрожал и чуть не развалился. Сейчас грохнусь в это дерьмо, подумал Собелев.

– Корректировщик, я полсотни восьмой. Набираю высоту. Сообщите, когда обнаружите меня визуально.

Собелев направил самолет ввысь, надеясь, что никакие зенитчики, ни вражеские, ни свои не попытается его сбить.

Все прошло очень быстро. Под ним, скопления военной техники заполонили дороги, вспомогательная техника занимала позиции там, где можно было развернуться. В большинстве случаев было невозможно определить типы машин. Столбы дыма отмечали места боев. Острова огня постепенно складывались в огромный архипелаг вдоль главной дороги.

– Полсотни восьмой, наблюдаю тебя, – откликнулся корректировщик. – Сбрось скорость.

Черта с два, подумал Собелев.

– Обозначаю себя зелеными ракетами, – торопливо сказал корректировщик. – Цель у леса дальше, повторяю, работа по лесу.

Прямо перед носом самолета Собелев увидел зеленые ракеты, проносящиеся по дуге над волнами черного дыма.

– Ракеты вижу. Работаю.

Собелев слегка скорректировал курс на выпущенные ракеты и в последние секунды начал искать за дымом указанный лес. Он посчитал, что нашел цель, что выбрал ее правильно. Земля проносилась под ним так быстро, что он не видел никакой вражеской техники. Он едва видел опушку леса.

Он едва услышал от корректировщика подтверждение того, что находится на правильной позиции, и сбросил бомбы. Штурмовая авиация перестала делать предварительные заходы после первого же дня войны.

За хвостом самолета, казалось, задрожала сама Земля. Самолет затрясся, и Собелев молился, чтобы он просто не развалился в воздухе и слушался управления. Совершив жесткий вираж, он направился домой

Убей их, пока они не убили тебя, сказал он сам себе, потея и дрожа так, что едва мог управлять самолетом. Убей их, пока они не убили тебя… Убей их…

* * *

Новая задача поразила Безарина. Он ожидал, что его потрепанный батальон будет выведен на переформирование, где будет воссоздан, а танки будут отремонтированы и перевооружены. Но приказ, спешно отданный офицером штаба, был совсем другим: окапываться и готовиться к обороне западного плацдарма от танковой атаки противника.

Смысл этого был непонятен Безарину. Конечно, он слышал доносившиеся сюда отголоски великой битвы. Но было немыслимо, чтобы лавина советской бронетехники, переправлявшаяся через реку с полуночи, могла быть раздавлена, и теперь все зависело от его нескольких побитых танков.

Прибыла инженерная машина, чтобы подготовить окопы для его танков. Безарин чуть не рассмеялся. Конечно, он понимал преимущества стрельбы с подготовленных позиций, но не думал, что они смогут что-то сделать, если не получат снаряды. В свете дня, оставшиеся под его командованием танки выглядели как груды обломков, которые не приняли бы даже на запчасти. Коробки динамической защиты сработали или были сбиты, листы металла надгусеничных полок скручены, а у некоторых и напрочь сорваны. Немногие сохранившиеся ящики с вспомогательным оборудованием, запасные траки гусениц, шноркели для подводного хождения, бесполезные в данный момент, были безнадежно пробиты осколками. Безарин разбудил подчиненных и заставил их заняться техобслуживанием. Он рассчитывал, что получив снаряды и немного топлива, его батальон сможет неплохо проявить себя в чрезвычайной ситуации. Но казалось абсурдным, что эта горстка танков сможет сдержать угрозу, которая смогла без проблем поглотить ушедшую на запад огромную лавину новейших танков.

Плацдарм стал небольшим городом-крепостью. Системы противовоздушной обороны венчали окружающие холмы. Через Везер с промежутками в несколько сотен метров были наведены вспомогательные понтонные мосты, чтобы разгрузить автомобильные или заменить их, если авиации противника все-таки удаться обрушить этот ценный приз в воду. В административных зданиях восстанавливалась жизнь, хотя многие службы предпочитали здания на окраинах тлеющего города. Бад-Эйнхаузен быстро превращался в передовой командно-управленческий центр. На восточном берегу вздымала в небо свои смертоносные хоботы артиллерия. И посреди всего этого махали руками, кричали и спорили регулировщики комендантской службы, пытаясь разобраться в приоритетах в использовании дорог.

Возможно, подумал Безарин, поступивший приказ был лишь мерой предосторожности. Системный ответ на вражескую контратаку, направленный на защиту любых советских сил от повторения того сюрприза, который его танки сами преподнесли противнику накануне. Он придал лицу выражение «я здесь командир» и направился вдоль строя своих танков, чтобы направить работу большой инженерной машины и определить индивидуальные секторы огня. Он испытывал глубокое чувство гордости за свои грязные, избитые танки и новое братство людей, управлявших ими. Что бы не случилось, они выполнят свой долг.

Тем не менее, подумал Безарин, было бы неплохо иметь немного снарядов.

* * *

Шилко показалось, что он нашел пещеру с сокровищами, словно герой народной сказки. Сарай был заполнен великолепными инструментами – борона, сверкающий плуг, сеялки и косилки нового типа, которых Шилко раньше не видел. Этот замечательный набор инструментов для получения жизни на земле, очевидно, принадлежал одному-единственному немецкому фермеру. Это не казалось справедливым. Шилко размышлял о том, как эти инструменты могут облегчить жизнь его маленькому гарнизонному хозяйству, и сколько еще всего они смогут производить. Он наслаждался смесью запахов сена и пыли, глубоко вдыхая, пока не начал чихать. В душе он с неохотой признавал, что немцы действительно имеют больше способностей или талантов в некоторых отношениях. Он присел на тюк сена, наклоняясь, оперевшись локтями на колени. Он завидовал отсутствующему немецкому фермеру. Он завидовал всем фермерам мира, ощущая, что впустую растратил свою жизнь.

Шилко редко уединялся, всегда предпочитая коллектив и компанию офицеров дивизиона, его вторую семью, если только ему не нужно было отдохнуть или ознакомиться с особенно неприятным приказом. Он любил, когда его окружали его офицеры. Как загадочно – многозначительно называла это его жена, он стремился согреть каждого, кто давал ему возможность сделать это. Нужно было общаться с каждым, с кем была возможность. Для одиночества будет достаточно времени в могиле. А жизнь должна проходить рядом с другими людьми.

Но сейчас, к западу от Везера, возможно, в одном дне победного марша до легендарного Рейна, Шилко испытывал неумолимое желание провести некоторое время в уединении. Он не был человеком, склонным к серьезным размышлениям, но было слишком много вещей, которые нужно было обдумать. Сидя в насыщенных сумерках сарая, под лучом света, рассекающим янтарный мрак, он пытался разобраться в мыслях. Но не мог сосредоточиться на чем-то конкретном. Он думал, что никогда ничего не понимал о мире вообще, просто пытаясь прожить жизнь во сне наяву. Всякий раз, когда он вспоминал лицо задыхающегося лейтенанта, ему казалось, что этот момент беспомощности открыл ему весь провал его жизни. Люди вокруг умирали тысячами, десятками тысяч. Но только эта жалкая смерть лейтенанта была для него реальной.

Его орудия действовали отлично, и Шилко считал, что это по большей части, заслуга Ромилинского. Штаб замечательно поддерживал его, они были командой. Солдаты хорошо сражались. Шилко был полон решимости сделать все от него зависящее, чтобы исполнить свой долг. Но сейчас, сидя в немецком сарае, в окружении великолепных инструментов для обработки земли, сделанный из того же металла, что и его драгоценные орудия, Шилко думал о том, что чего ему действительно хотелось – так это растить урожай, быть земледельцем, вне зависимости от условий. Конечно, поколения крестьян, из которых он происходил, научились всей душой ненавидеть войну настолько же, насколько любили зеленые ростки, пробивающиеся сквозь святую землю.

Может быть, подумал он, Паша, его сын, сможет помочь ему. Возможно, партии будет нужен кто-то, кто сможет наладить реформируемое сельское хозяйство. Конечно, партия могла бы использовать его таланты, тем более, что он так мало хотел взамен. Возможность мирно месить сапогами землю.

Шилко поднялся, и, смирившись с неизбежным, отправился исполнять свой долг. Командный пост расположился во дворе. Шилко побуркивал на подчиненных, словно добродушный старый пес, напоминая им не допускать никакого ненужного ущерба. Не успел пост полностью развернуться, как эфир переполнили сообщения о попытках прорыва немцев в тылу, о боях на юге, слухами о массированной контратаке американцев в полосе наступления третьей ударной армии. В этой суете никто пока не удосужился прислать Шилко огневые задачи. Но он знал, что приказ придет, когда придет время. Он передал управление штабом Ромилинскому и пошел побродить. Его подчиненные, опьяненные победой, были в восторге от войны. Даже когда поступили доклады о проблемах, они сохраняли уверенность. Шилко задавался вопросом, почему, несмотря на все годы подготовки, он не разделял их энтузиазма. Он положил руку на капот небольшого зеленого трактора, поглаживая его, словно животное. Нехотя он оторвал руку от тихой заглушенной машины.

Он брел по скотному двору, мимо низкого сарая, где в загоне с хрюканьем бродили свиньи. На командном посту кипела бурная деятельность. Трещало радио, кто-то что-то записывал, пачкая грязными руками чистые листы бумаги. Начальник связи жаловался на то, что как только он прокладывал кабели к батареям, какие-то козлы рвали или переезжали их. Ромилинский работал над картой с сосредоточенностью хирурга. Кто-то ел на рабочем месте, стараясь максимально использовать запасы еды, обнаруженные в доме. Дежурный старший сержант подал Шилко чай.

– Какие изменения? – Спросил Шилко у Ромилинского.

Капитан покачал головой.

– Ситуация остается крайне запутанной. Количество огневых задач для дивизионной артиллерии остается низким, а вот полковые орудия ведут огонь на пределе возможностей. На фронте горячо. Там все смешалось. Я опасаюсь, что программа распределения целей работает не очень хорошо.

Из-за низких холмов отчетливо слышались звуки боя. Но в долине, в которой дивизиону было приказано остановиться и развернуться, было спокойно. Шилко надеялся, что война не доберется сюда, чтобы уничтожить аккуратную технику в сараях или животных, или причинить любой ущерб хорошему хозяйству отсутствующего фермера.

– Что с американским наступлением?

– Доклады от фланговых подразделений поступают с перебоями. Я проверял дивизионную сеть связи, – сказал Ромилинский, нахмуривая от беспокойства брови. – На юге настоящий бардак. Но меня гораздо больше беспокоят немцы, действующие здесь. Похоже, даже голландские войска присоединились к контратаке. А все думали, что они потеряли боеспособность.

– Ими движет отчаяние, – сказал Шилко, как ни в чем не бывало. – Они сражаются за свои дома. Должно быть, это страшно – находиться сейчас по другую сторону фронта.

Ромилинский удивленно посмотрел на него. Затем продолжил тоном правильного штабного офицера, проигнорировав размышления командира.

– Все наши силы заняли позиции. В нашем распоряжении восемь орудий, и мы работаем над тем, чтобы восстановить орудие номер три батареи Давыдова. Вроде бы проблемы с гидравликой. И до сих пор нет снабженцев с боеприпасами. Но у нас осталось достаточно снарядов, чтобы устроить кому-то теплый прием, товарищ подполковник.

– Позиции подобраны так, чтобы орудия могли вести огонь прямой наводкой? Если будет нужно? – Путаные сообщения по каналам управления артиллерией говорили ему, что нужно было ожидать чего угодно. Тем не менее, идея использовать его тяжелые орудия для огня прямой наводкой по вражеским танкам и боевым машинам пехоты казалась ему абсурдной и расточительной. Полной бесхозяйственностью. Но Шилко был, в сущности, очень упрямым человеком, и, невзирая на все личные чувства, собирался сражаться до последнего против любого противника.

– Позиции подобраны именно для огня прямой наводкой по дороге, – сказал Ромилинский. – Надеюсь, мы получим какое-то предупреждение.

– Просто будьте готовы. Я не желаю потерять хотя бы одного человека из-за того, что они были неподготовлены.

Сильные гулкие удары на расстоянии на расстоянии звучали так, словно сборище великанов било по земле дубинами. Грохот усилился, достигая изможденных ушей Шилко. Может быть, подумал он, война, в конце концов, доберется до нас. Он пытался ободриться, говоря себе, что уши были настолько расшатаны, что обманывали его, что он просто сильно устал и оказался неспособен оценить ситуацию с полной объективностью.

– Всем занять боевые позиции, – сказал Шилко. – До последнего повара. Мы зашли слишком далеко, чтобы отбросить наш успех.

Ромилинский резко двинулся исполнять приказ. Шилко решил, что когда война закончиться, он сделает все, чтобы Ромилинского представили к награде и быстрее продвинули по службе. И намеревался спокойно сделать все возможное, чтобы капитан получил лучшее назначение, туда, где у него будет больше возможностей для продвижения по службе. Ромилинский заслужил это.

Шилко внимательно вслушивался в далекий грохот. Слышно было плохо, поэтому он отставил чашку очень сладкого чая и вышел из палатки, чтобы слышать четче. Шум транспорта на дороге стих, так как проходящие подразделения получили приказ свернуть с нее и занять оборонительные позиции. Дорога должна была оставаться свободной для подхода танкового резерва.

Но никаких танков пока не было, и вокруг скотного двора стоял обманчиво мирный деревенский рай. Признаки войны были наиболее заметны в небе, на расчерченной инверсионными следами синеве. Шилко попытался оценить, на каком расстоянии идет бой, судя по звукам стрельбы далеких орудий, умоляя свои уши помочь ему в этом. Он понимал, что должны были ощущать его предки, прислушиваясь к топоту копыт, выстрелами или диким крикам, говорящих о приближении набега или вражеской армии. Когда было уже слишком поздно сопротивляться, и оставалось только смириться и надеяться, что они вырежут не всех, что останется достаточно еды, чтобы прокормить оставшихся в живых зимой и засеять поля следующей весной.

Вслушивающемуся в гул Шилко вдруг показалось, что грохот разрывов начал стихать, словно отвечая на его желания. Расстояние до стреляющих орудий и рвущихся снарядов не изменилось, но интенсивность огня явно уменьшилась. Через несколько минут даже расшатанные долгой службой уши Шилко безошибочно уловили разницу.

Сердце забилось чаще. Возможно, контратака была отбита. Он оставался совершенно спокоен, несмотря на угрозу прорыва противника. Но от возможности того, что боевые действия на некоторое время прекратились, пускай временно и по неизвестной причине, сердце забилось чаще.

Грохот орудий стих полностью.

Из-за тканевой стенки командной палатки высунулся явно взволнованный Ромилинский.

– Товарищ подполковник, – крикнул он, явно избыточно эмоционально, почти утратив контроль над своим выверенным образом штабного офицера. – Товарищ подполковник, немцы запросили прекращение огня!

ЭПИЛОГ

Чибисов вышел из бункера на свет. Вид разбомбленного леса, покрытых пеплом опалин, потряс его. В течение всей войны он слышал и ощущал, как поверхность над бункером сотрясалась от взрывов. Но последствия оставались невидимыми. За рябыми от осколков дверями бункера, огромные кратеры от бомб и черные опалины покрывали пейзаж. Едкий запах взрывчатки витал в воздухе. Тем не менее, голубое небо благословляло живых и мертвых, а пропитанный гарью воздух показался свежим после затхлости бункера.

Вскоре ему придется посетить хорошего врача, возможно, даже лечиться в санатории. Дыхание не могло нормализоваться и, несмотря на свою решимость, Чибисов начал сомневаться, что сможет справляться со своими обязанностями еще какое-то время.

Самолеты все еще рассекали небеса, на дорогах продолжала шуметь техника. Но, в общем, стало гораздо тише, чем было раньше. Исчезли звуки боя.

Штейн, это отвратительное существо из генштаба со своими поганенькими фильмами, в конце концов, оказался прав, как и предсказывал Дудоров. Немцы сломались. У Чибисова все же оставались сомнения в том, что отвратительные фильмы и передачи Штейна сыграли в этом такую большую роль, как тот разглагольствовал. Даже у самой лучшей пропаганды есть свои пределы. Но уже задачей историков было спорить, чей вклад оказался значительнее. Для Чибисова все это было частью неделимого целого. Честно говоря, он столкнулся с ужасающими просчетами и некомпетентностью. Однако, в целом советская армия показала себя лучше, чем ее отдельные части. В конечном счете, результат был налицо.

Удар военный, политический, психологический… правительство ФРГ сломалось на вопросе о применении ядерного оружия. Американцы и англичане требовали прибегнуть к нему, а французы готовились к самостоятельному удару. Но немцам не хватило воли и решимости. Столкнувшись с ошеломляющей скоростью, с которой они потерпели очевидный крах и невиданным масштабом разрушений, они отказались превратить свою страну в ядерное поле боя. Немцы подорвали политику НАТО в мирное время, и теперь пожали урожай в военное.

Чибисов был одним из немногих, кто знал всю правду. Американцы, чья контратака в действительности оказалась основным компонентом генерального контрнаступления, едва не нанесли им поражение. Возможно, прибывшие подкрепления сдержали бы их, но наступление американцев и удивительно стойких войск СГА было мощным. Даже Дудоров не смог верно оценить, сколько рассеянных остатков СГА смогло вступить в бой. Бои шли уже в десятке километров от места переправы через Везер в Бад-Эйнхаузене, когда немецкий запрос на прекращение огня остановил их.

Правительство ФРГ объявило об одностороннем прекращении огня и потребовало, чтобы все войска НАТО прекратили наступление на немецкой земле в отчаянной попытке умиротворить СССР. Все боевые подразделения НАТО должны были быть выведены на запад от Рейна в течение девяноста шести часов, и полностью покинуть немецкую землю в течение пятнадцать дней. Остатки бундесвера также выводились за Рейн. Многие офицеры бундесвера сопротивлялись капитуляции, но рядовой состав отказался поддержать их. И после вывода армий НАТО, советские танки покрыли оставшийся путь до Рейна без единого выстрела.

И на этом все было окончено, надеялся Чибисов. Не было смысла наступать дальше. Рейн стал естественной границей советской сферы влияния, а контроль над всей Германией означал контроль над всей Европой. Французы, в конце концов, приспособятся к новому порядку. Оккупация Франции принесла бы больше проблем, чем пользы. Британия также должна была остаться американским форпостом для достижения того порядка, который устанавливался в новой Европе.

Некоторые высокопоставленные советские военные хотели двигаться дальше. Большинство из них не видели войны собственными глазами, и потому требовали дальнейшего наступления с гораздо большей легкостью, чем те, кто испытал ее на своей шкуре. Больше всего опасений вызывало то, что американцы могли рассматривать войну как неоконченную и готовить удар в другом месте. А на востоке сгущались тучи. Перейдет ли война в азиатскую или тихоокеанскую фазу? Лично Чибисов надеялся, что она окончилась. Он надеялся, что американцы проявят достаточно здравого смысла, чтобы отвернуться от Европы, которая забирала у них деньги и жизни и ничего не дала взамен. Он не мог полностью поверить в то, что американцы продолжат войну на другом фронте. Но он ожидал чего угодно. Американцы оставались загадкой.

Разумом Чибисов понимал, что советская военная наука, предусматривавшая интеграцию военных и политических стратегий в одну сокрушительную доктрину, была научно обоснована. Единство усилий на самом высоком уровне. Но, в конечном итоге, не столько советские танки, сколько собственная глупость победила НАТО. Следя за ходом войны с уникальной позиции стороннего наблюдателя, Чибисов оставался убежден, что все легко могло сложиться иначе. Например, окруженные к северо-востоку от Ганновера немецкие войска, к настоящему времени разоружались, с сохранением ограниченного количества вспомогательной техники, чтобы быть выведены за Рейн. Они вполне могли продолжать сопротивление. НАТО имело достаточно боевой мощи, но ему не хватило единства целей и силы воли. С практической точки зрения, альянс уничтожило отсутствие четкой и единой военной доктрины. Они располагали нужными силами и средствами, но каждый настаивал на исполнении собственного плана. Чибисов был им признателен.

Черная птица села на разбитое дерево. Чибисов подумал о судьбе сына Малинского. Из остатков его бригады сообщили, что гвардии полковник Малинский погиб при авиационном ударе. Но тело так и не было найдено, и старик отказался принять смерть сына. Генерал лично отправился на его поиски.

Чибисов глубоко сочувствовал своему покровителю и другу. Казалось идиотской иронией судьбы, что каждый должен кого-то потерять в такой час. Чибисов не знал молодого полковника достаточно, чтобы самому скорбеть по нему. Но горе Малинского передалось ему. В некотором отношении он понимал, что потеря сына стала для Малинского более тяжелым ударом, чем если бы он потерпел поражение.

Конечно, множество чьих-то сыновей погибли. Чибисов попытался рационализировать горе старика и отбросить его прочь. Но образ Малинского не покидал его. Он представлял, как старый генерал бродит по обгоревшей земле, где когда-то был лес, всматриваясь в сгоревшие остовы командных машин. Заморгав в попытке взять свои чувства под контроль, Чибисов беспомощно понимал, насколько он любил старика. Было бы гораздо лучше, если бы астматический еврейский отщепенец, который нигде не мог найти себе пристанища, погиб вместо его сына.

Чибисов вспомнил о своей матери. Его отец, убежденный коммунист, не терпел никаких упоминаний о религии в их доме. Но в детстве мать рассказывала ему сказки и легенды. Только гораздо позже Чибисов понял, что некоторые из них были историями из Ветхого Завета. Он по-взрослому улыбнулся этому материнскому коварству, вспомнив, как его напугала история об Аврааме и Исааке. Уже ребенком Чибисов не сомневался, что его отец принес бы его в жертву, если бы современные боги потребовали этого.

Его мысли вернулись к Малинскому и его сыну. Горькое окончание старой сказки, в которой бог не смягчился, не простил, не проявил милосердия. Бог был таким, какого заслуживал этот мир, а не таким, каким должен был быть.

Конечно, это не помогло найти в смерти что-то романтическое. Чибисов посмотрел на ворону со сломанной лапой. Птица тут же взмахнула крыльями и поднялась в небо, как будто взгляд Чибисова спугнул ее. Чибисов глубоко вздохнул, наполняя воздухом сведенные легкие. И направился в бункер, чтобы заняться с отчетами с фронта.

* * *

– Они нас окружили, – рассказывал Серега небольшой группе солдат, собравшихся вокруг его койки. – Мы были полностью отрезаны. Вражеские танки повсюду. Вы себе просто не представляете. Но мы выстояли. Мы держали оборону два дня и убили всех немцев, которые нас атаковали.

Леонид смирился с этими россказнями. Серега повторил их столько раз, что они приобрели самостоятельную ценность. Ни он, ни Серега не проронили ни слова о том, что случилось в том подвале в маленьком немецком городке. Когда они выбрались из подвала, они словно договорились не рассказывать об этом. И было действительно незачем говорить об этом. Это ничего бы не изменило. Они просто спрятались в сарае и ждали, пока не вернулись советские войска. Подразделение было представлено свежими подкреплениями прямо из советского союза, которые прибыли слишком поздно, чтобы застать там любого противника. Двоих «ветеранов» отправили в тыл, в изолятор для солдат, отбившихся от своих подразделений. Он размещался в больших казармах неподалеку от города Берген. Казармы несколько попали под артиллерийский огонь в ходе боев, но качество всего, он нар до сантехники было удивительным. Леонид был не против расположиться здесь.

В лагере находились две группы солдат. Большая группа, в которой находились Леонид и Серега, размещалась в переполненных бараках с постоянными поверками, если только их не отправляли в окрестности на ремонт техники, погрузку или разгрузку грузовиков. Каждый день солдаты покидали лагерь, отбывая в свои подразделения, а на смену им прибывали новые. Еда была неплохая, офицеры также были сильно загружены работой, несмотря на то, что часто занимались не своей, так что оставалось немного свободного времени, чтобы отдохнуть на койках и обменяться фронтовыми байками.

Меньшая группа солдат размещалась в соседних бараках, обнесенных колючей проволокой. Вооруженная охрана патрулировала периметр. Как объяснил им местный замполит, там содержались дезертиры, которые бросили оружие и бежали с поля боя, предав священный долг советского солдата. Всем им должны были быть предъявлены обвинения по соответствующим статьям. При каждом упоминании о дезертирах, у Леонида холодело внутри. Он осознавал, насколько зыбкой была грань между ними и такими солдатами как он с Серегой. Кто-то говорил, что разница определялась на основании того, было ли у солдата при себе оружие, когда его задерживали, но Леонид считал, что дело было не только в этом.

– Ну и вот, – продолжал Серега. – Наконец, у нас кончились патроны. Нам ничего не оставалось делать, кроме как залечь и приготовится к рукопашной. Мы думали, что уже все кончено. Но вернулись наши войска, хотя и позже, чем мы ждали. Нам сказали, что мы оказались дальше всех в тылу врага. Никто другой бы столько не продержался.

Большая часть этой байки вызвала бы проблемы, прояви слушатели больше цинизма. Но Серега сохранил свой талант убеждать людей. Леонид находил это замечательным. Серега опять начал ошиваться около политрука лагеря и снова начал дистанцироваться от Леонида.

Тот не возражал. Ему хотелось просто оставить войну в прошлом. Ему хотелось вернуться домой, и он жадно вслушивался в слухи о том, что всех участников боевых действий демобилизуют, а те, кто не воевал, останутся здесь в составе оккупационных войск. Тем не менее, Леонид подозревал, что если кто-то и демобилизуется, так это Серега. Ну и ладно, это тоже хорошо. Рано или поздно демобилизуют всех. Армия не сможет держать их вечно. Он вернется домой, к своей гитаре. Ему удалось сохранить две из украденных кассет. Его удивило, что их не конфисковали по прибытии в изолятор. Оказалось, что почти у каждого был какой-то сувенир, напоминающий о войне.

Громкий голос призвал солдат к вниманию. Время было почти что для ежедневного обзора мировых событий в исполнении замполита. Леонид предположил, что или лекция начнется немного раньше, или это будет очередная из бесконечных перекличек.

Он ошибся. Вместо замполита, появился прапорщик, отвечающий за организацию работ вместе с незнакомым капитаном. Прапорщик заявил, что для них появилось очень ответственное задание, требующее немедленного исполнения силами взвода солдат. Все хорошо знали, что означал этот эвфемизм. Нужно было собирать тела убитых. Это было худшее, что можно было себе представить.

Меня точно отправят на это задание, подумал Леонид. На мое счастье.

* * *

Майор Безарин сидел на обрамляющих реку бетонных плитах, наблюдая за выводом последних американских войск за Рейн. Новая медаль болталась на выглаженном кителе, надетом для церемонии представления к награде. Генерал армии Малинский, командующий фронтом, лично прибыл для вручения нескольких десятков наград вместе с командующим третьей ударной армией и оккупационными силами в Руре генералом Старухиным. Банкет с бурным распитием коньяка, несомненно, все еще продолжался в роскошном японском отеле, служащим временным штабом советской администрации в Дюссельдорфе. Но Безарин не испытывал тяги к алкоголю. Он ускользнул с банкета, чтобы подумать об Анне и остальной части своей жизни.