Текст книги "Нейропат"
Автор книги: Р. Скотт Бэккер
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
– Безумный, – кивнул Томас.
– Можно войти? Вы не заняты?
– Послушайте, мне действительно жаль, что я...
– Случается, люди совершают безумные вещи, – беспечно ответила Сэм. – От этого и дни получаются безумные.
Томас улыбнулся и посторонился, пропуская ее.
– Кроме того, – продолжала она, когда Томас закрыл дверь, – я хотела извиниться за Шелли.
Томас повернулся, окинул ее взглядом. Вид у Сэм был усталый, и все же вся она была охвачена исступленным нетерпением, как скалолаз, рискнувший ступить на подозрительный камень. Она была прекрасна.
– Вам действительно так приглянулось это? – спросил Томас.
Сэм посмотрела на него с загадочной улыбкой.
– Что приглянулось?
– Это дело. Хотите довести его до победного конца?
Сэм озорно нахмурилась.
– Разве по мне не видно?
– Кофе? – спросил Томас.
– Да, конечно... Только без кофеина, если есть. Нервы у меня – никуда.
Томас улыбнулся и кивнул:
– Безумный день.
Сэм с ухмылкой вскинула голову.
– Безумный, и не говорите...
– Да насрать, – сказал Томас, проходя на кухню. Ему нравилось, что он так свободно может сквернословить в ее присутствии.
Он схватил стеклянный кофейник с кофеварки, но остановился. Сэм не хотела поддерживать их бестолковую cловесную игру. Он обернулся. Она, скрестив ноги, прислонилась к дверному косяку.
– Послушайте, – сказала она. – Так... так нечестно.
Томас кивнул, внезапно почувствовав себя голым и до неприличия бледным в свете кухонной лампы.
– Да.
– То есть почему я здесь... На самом деле... – Сэм улыбнулась, затем нервно рассмеялась. – Так вот, я скажу.
– И зачем вы здесь?
– Завтра у меня намечена деловая встреча с доктором Маккензи. Тем самым, который работал с Нейлом...
Нейл. Куда ни плюнь, черт возьми, это был новый центр тяжести его жизни. Неожиданно Томас почувствовал себя дураком. На мгновение он подумал, что Сэм вернулась... из-за него.
– И?.. – Собственная нетерпеливость заставила его поморщиться.
– Так вот, – она сглотнула, – меня «проинформировали», что этот парень никоим образом не может упоминать о работе Нейла – она вся засекречена, – так что самое большее, мы можем рассчитывать на его... личные впечатления.
– Следовательно?
– Вы действительно могли бы помочь мне, профессор.
– А как насчет Шелли и Джерарда?
– Я уже говорила вам: нас так мало – хоть разорвись.
– Но что я могу сделать? – нахмурился Томас.
Лицо Сэм моментально стало безучастным. Томас знал, что ФБР активно готовит своих специалистов на случай тактических переговоров – в СМИ они называли это «словесным дзюдо». При этом обычно употреблялись такие слова, как «обработка» и «переориентация», но в конечном счете все сводилось к манипулированию. Как выяснилось, налет безликого профессионализма, как правило, оказывался лучшим способом для слуг закона добиться нужного, будь то обычные граждане или подозреваемые. Выяснилось, что лучший способ одержать верх в грязной игре – это до поры до времени приберегать свои козыри.
– Интерпретация нуждается в контексте, профессор. Никто не знает Нейла лучше вас.
Ошеломленный на мгновение, Томас внимательно разглядывал Сэм.
– Вы всегда так претенциозны, агент Логан?
– Да бросьте... Вы же прекрасно понимаете, как это непросто.
Да, это было непросто. Две нераздельные жизни. Реальные люди, между которыми все – начистоту.
– Полагаю, непросто.
– Так вы приедете?
Ошибся. Томас нутром почувствовал, какую допустил ошибку.
Но он был нужен ей.
– Позвоните мне утром, агент.
У Сэм был такой вид, словно она абсолютно права.
Потребовалось время, но в конце концов Томас раскопал в подвале старый надувной матрас. Надувая его, он присел на диван, пристально глядя в экран телевизора. Сменяющиеся красотки из «Новостей» приглушенно бормотали что-то. По-видимому, очередной окровавленный позвоночник обнаружили в почтовом ящике где-то в Лонг-Айленде, далеко от съемочной группы.
Закончив с надувным матрасом, он поднялся наверх и взял с кровати простыню и одеяло. Со всей этой охапкой и болтающимся из стороны в сторону матрасом он зашел в детскую. Фрэнки с Рипли заснули быстро. Стоя в дверях, Томас немного помедлил, смакуя волшебный запах детских тел, свернувшихся под одеялами в тепле, чистоте и безопасности. Затем, положив матрас на пол между их кроватями, он устроил себе импровизированную постель. Подвинулся ближе к розовому ночнику, будто собирался читать. Глаза его уставились на сломанный карандаш и тень, которую тот отбрасывал на коврик. Томас постарался угадать его цвет.
Крохотный пузырек внутри вдруг раздулся от страха, угрызений совести и жалости к себе. Лежа один на полу, он крепко обхватил себя за плечи и стиснул зубы. Он чувствовал себя макакой, в отчаянии забившейся в угол какой-то большой клетки, наблюдавшей за остальной стаей широко открытыми непонимающими глазами.
«Нейл и Нора...»
Но его дети... С ним были его дети. Они были его тотемом, в них крылось неизъяснимое очарование. Частица его, и в то же время не он – нечто самостоятельное, что как раз и придавало им такое значение. Нечто, ради чего стоило умереть в этой жизни, в мире, где жертвенность сменилась деловой болтовней.
Фрэнки над ним бился и ворочался во сне. Несколько раз Бар ударял хвостом по матрасу. Томас улыбнулся, представив ликующие лица детей, когда они обнаружат его поутру. Здесь. Между ними.
«Па-а-а-а-па!»
Пока они с ним, он никогда не будет один.
Двое стоят на подъездной дорожке, и только один притворяется, что он – человек.
– Моя мать, – говоришь ты.
– А что с ней?
– Просто она всегда говорила, чтобы я не делала такого.
– Люди вроде тебя не верят в таких, как я. Не по эту сторону стекла.
– Тогда я останусь здесь. Правда, никаких проблем.
– А как же кровь? Там везде кровь на тротуаре. Давай, давай заходи, не глупи.
Я улыбаюсь: так ли уж важно говорить тебе, что кровь не моя?
Вместо этого я говорю:
– Какой идиот.
Когда ты поворачиваешься, чтобы проводить меня, мои глаза представляют, что будет дальше. Ты даже придерживаешь дверь – с такой готовностью – кусок мяса.
Как мне описать это?
Я имею в виду, что ненавижу тебя, но на самом деле это не важно. Я думаю о Дамере, [30]30
Джеффри Дамер – американский серийный убийца-каннибал
[Закрыть] открывающем холодильник, по порядку расставляющем банки с содой. Для меня больше нет загадки в том, что он чувствовал, что думал, перечисляя свои свежезамороженные трофеи. Я знаю, что он, как и я, видел ужас в лицо. Он видел тебя так же, как вижу тебя я. И какая-то часть его отвращала свой лик от содеянного, сжималась в комок, терзаемая угрызениями совести. Какая-то часть его вопияла: «Что я наделал – что-я-наделал...»
Но, ты видишь, ему просто не важно.
Ты была всем. Корчилась, визжала – получеловек-полуживотное – животное на бойне, кукла. Ты значила для меня все. Вкус слюны, дрожь прикосновения, блеск глаз, горящий взгляд, упершийся в его брюхо. Единственное настоящее, подлинное.
А ему было не важно.
Глава 07
18 августа, 8.39
«Странно, должно быть, узнавать людей так, как это делаете вы...»
Это было первое, что сказала Сэм, когда они съехали с подъездной дорожки Томаса на следующее утро. Она прибыла в разгар кромешного утреннего ада. Фрэнки пребывал в одном из самых убийственных своих настроев – просто отродье, – и его бесконечные «Нет!» звучали по-шекспировски вселенским отрицанием. Создавалось такое впечатление, что его вопли обращены к Всемогущему Господу. Томас отволок плачущего сына к Миа, пока Сэм наблюдала за ними с подъездной дорожки, прислонившись к своему «мустангу».
«Минутку», – крикнул ей вконец выведенный из себя Томас, бросив на Сэм виноватый взгляд.
Рипли, разумеется, вела себя как сущий ангел. Она не Фрэнки, заверила Рипли Сэм, одарив ее солнечной безмятежной улыбкой и вежливо поздоровавшись под вой своего братца. Миа выглянул из своей двери с сеткой; выкидоны Фрэнки не произвели на него никакого впечатления. Он и не пытался скрывать своего интереса к Сэм, едва заметив, как дети прошмыгнули мимо.
– Фрэнки сегодня не с той ноги встал, – сказал Томас, хотя Миа достаточно было и одного взгляда, чтобы все понять. – Ну, совсем не с той. У меня теперь такое чувство, что мне следовало бы подстричь тебе лужайку.
– А у меня такое чувство, что мне следовало бы подстричь твою, – ответил Миа, внимательно оглядывая Сэм, как водитель грузовика, любящий прокатиться с ветерком.
Улыбнувшись, он помахал ей.
– Хм, по-моему, она перепутала адрес, как тебе кажется?
– Я-то все еще временами закладываю за галстук, – рассмеялся Миа. – Надо бы меня расследовать.
Томас улыбнулся и покачал головой.
– Куколка, правда?
Где-то в доме Фрэнки пронзительно кричал на Рипли.
– О нет, только не она. Она – лисичка.
– По-твоему, выходит, я – цыпленок?
Миа проигнорировал его слова, вместо этого крикнув Сэм:
– Держитесь основного потока и выедете прямехонько на восемьдесят седьмое!
Томас обернулся как раз вовремя для того, чтобы заметить улыбку Сэм и кивок, означавший сомнительную благодарность.
Теперь, сидя в машине рядом с ней, Томас обдумывал ее слова, стараясь противиться очарованию Сэм. Солнечные лучи струились на нее, но их ослепительное сияние умерялось тонированным лобовым стеклом. Облегавшие бедра и талию черные как уголь юбка и пиджак казались раскаленными. Она с ног до головы выглядела с иголочки, и даже запах нагревшейся на солнце ткани вызывал у Томаса приятное, щекочущее чувство новизны.
– Сомневаюсь, что я так уж хорошо «знаю людей», – сказал он, глядя в окно на промелькнувшее мимо кирпичное бунгало. Мать семейства в садовых перчатках и фартуке пронеслась за стеклом. Она сердито выговаривала плачущей девочке, которая держала сломанный цветок: «Только посмей еще разок!..»
Томас чувствовал себя таким же подавленным, будто отчитывали его.
Сэм с сожалением улыбнулась. Все словесные пути вели к Нейлу; она знала это не хуже Томаса.
– Ну, – запинаясь, произнесла она, – можно знать и можно знать...
Привлекательным в профессии когнитивного психолога было то, что вы наизусть знали и могли безболезненно обойти вопросы, которые люди обычно задают в трудных ситуациях, – особенно все разновидности вопроса: «Как я мог так сглупить?» Томас точно знал «как»: он был человеком, а люди просто ужасны, когда дело доходит до самооценки и способности самообольщаться. Склонность верить льстивым утверждениям – что ты страшно много знаешь про все, что нужно знать им, что ты гораздо умнее, нравственнее, искуснее прочих – присуща всем и каждому.
Томас никогда не подозревал Нейла, поскольку всегда считал, что он, Томас, на очко впереди. Каждый считает, что на очко впереди всех остальных, и начинает сердиться, когда все оказывается наоборот. Как бы он ни любил Нейла, Томас всегда испытывал «жалость» к нему – нет, вы только подумайте, жалость! Нейл казался злополучным, несчастным со своим смещенным чувством уверенности в себе, узким взглядом на карьеру, с его неспособностью «расти». Подобно всякому другому, Томас превратил себя в глашатая того, что есть истина, а Нейл, бедняга Нейл, просто не соответствовал...
И вот теперь – такая издевка!
За окном проплывал Пикскилл: асфальт и бетон, рекламки розничных распродаж со скидкой, треплющиеся на ветру. Томаса охватило неистовое желание завопить. Это было безумие – бросаться в такой водоворот. И минуты не проходило, чтобы перед глазами у него не вставал образ Синтии Повски или, что еще хуже, Питера Халаша и Бобби Сойер... Что делаете вы, когда мир летит ко всем чертям, что делает в таких случаях любой здравомыслящий человек? Вы отступаете, сжавшись, прячетесь там, где чувствуете себя в безопасности – дома, – с теми немногими, в ком вы не сомневаетесь, которые зависят от вас точно так же, как и вы – от них...
Кстати, что он делает здесь? Гоняется за юбкой? Что может быть большей глупостью?
Полный идиотизм.
– Э-эй, где вы, профессор? – позвала его Сэм.
Томас откашлялся, провел ладонью по лицу. Сердце замерло у него в груди, пока он медленно, изучающе разглядывал ее профиль. Широко раскрытые голубые глаза внимательно следили за дорогой. В солнечном свете завитки волос, как спираль лампы, вспыхивали над чуть вздернутым носом.
Томас втянул воздух. Сэм пахла вишнями.
– Простите, агент.
«Надо было остаться с детьми».
– Боюсь, мне придется еще немного поднапрячь вас, профессор, – сказала Сэм, не отрывая глаз от расстилавшегося перед ними залитого солнцем пейзажа.
Приглушенно работало спутниковое радио. Голос из ток-шоу взволнованно парил над окружающими дорогу звуками, трепетно рассказывая о хаосе в китайской экономике.
– ...саморегулирующиеся системы требуют прозрачности и гибкости.
– То есть, иными словами, демократии.
– Именно... Может быть, прежде чем информационные техноло...
Томас лениво проводил взглядом бензозаправочную станцию «Эксон мобил», подобную детской игрушке, ярко блестящей под темной хвоей столпившихся над ней елей. Вместо ответа он поймал себя на мыслях об ископаемом топливе, динозаврах, потом об археологах, устало бредущих сквозь песчаные бури пустыни Гоби...
– Хотите немного чипсов? – спросила Сэм, чтобы как-то его разговорить.
Она выудила из своей битком набитой сумочки хрустящий пакетик. Дразня, помахала им, так, словно Томас был угрюмым десятилетним подростком.
Добрые старые «Фритос».
– Нет, спасибо, – ответил Томас.
– Уве-е-е-рены?
Томас покачал головой и хмыкнул.
– Что вы хотите спросить, агент?
Сэм опустила пакетик на сиденье и пожала плечами.
– Боюсь, опять про Нейла. То, что вы, психиатры, называете «навязчивыми идеями», мы, федералы, называем «платой за аренду». Мне нужно знать, в каком мире он живет. Хочу пробраться в его внутреннее пространство.
– Подвиг, и не из легких, – сказал Томас. И после минутного колебания добавил: – Вы ведь достаточно разобрались в существе спора?
– Думаю, да, —задумчиво ответила Сэм. – Просто не понимаю, как кто-то мог... мог...
– Поверьте, это так.
Сэм кивнула.
– Судя по вашим вчерашним словам, Нейл представляется себе этаким миссионером, в поте лица распространяющим дурные вести. Вот почему я была так взволнована. Иными словами, умение свести концы с концами для нас, следователей, не менее важно, чем вам, психологам, докопаться до правильных мотивов. Без мотива все теряет смысл.
– И что дальше?
– Так вот, вчера вечером я думала... Нейл ведь не может быть миссионером, правда? Разве из этого не следует, что у него есть своя цель? И разве не об этом весь ваш спор, не о том, что все бесцельно?
Томас ошеломленно посмотрел на нее, обдумывая всю тщетность того, что собирался сказать. В людях была заложена схема, не только заставлявшая их действовать под чужим влиянием и мыслить узко, но и считать себя самыми свободомыслящими и неподвластными влиянию извне. Род человеческий был в буквальном смысле предназначен для легкого и бесповоротного программирования. Даже знание этого практически ничего не меняло. Можно было до бесконечности показывать им результаты различных исследований, они все равно продолжали винить другого, чужое мнение, иную книгу с регулярностью, какую можно было бы ожидать от механизма.
Томасу хотелось считать, что Сэм не такая, – почти так же, как хотелось считать другим себя.
– Вот я и говорю, что добраться до замыслов Нейла не просто.
– Просто никогда не бывает, профессор.
Томас помолчал, подыскивая нужные слова. Бормочущий радиоголос произнес: «...И это стало катализатором кризиса иностранных резервов».
– Помните, что я сказал вам в баре? – раздумчиво начал он. – Насчет мозга и эволюции?
– Что сознание это такое предательски обманчивое болото? Потому что оно еще слишком молодо.
– Именно. Эволюция – беспорядочный, болезненный процесс, требующий целых эпох для того, чтобы добиться изменений какой-либо конкретной адаптации. Возьмем пример относительно недавней адаптации. Скорее всего, вы ожидаете, что сознательное переживание – или что бы ни происходило с нами в данный момент – окажется относительно грубым, имеющим низкий уровень разрешения. И, нравится вам это или нет, таковы позиции науки о мышлении...
Томас помолчал, мысленно перебирая набор трюков, с помощью которых наглядно демонстрировал этот тезис студентам.
– Ну, к примеру, скажите, каково поле вашего цветного видения?
Сэм нахмурилась и пожала плечами.
– Все цветное... А что?
Томас выудил из кармана блейзера одну из своих ручек.
– Не подсматривать, – сказал он. – Просто продолжайте следить за дорогой и скажите, какого цвета моя ручка.
Он поднял ручку так, чтобы она находилась в пределах бокового зрения Сэм. «Бик», сделано в Индии.
Сэм улыбнулась, стараясь как можно больше сосредоточить боковое зрение.
– Да, вопросик, – сказала она. – Но я почти уверена, что она синяя... Точно. Синяя.
Томас дал ей ручку. Она была ярко-красной.
– На самом деле мы живем в первичном черно-белом мире, цветовой контур нашего зрения узок и направлен непосредственно перед нами. Остальное – догадки нашего мозга. И это только верхушка айсберга. Невнимательная слепота, переменная, маскирующая перцептуальная асинхронность и так далее и тому подобное. Вы могли бы сделать карьеру, всего-навсего перечисляя виды зашоренности или прямой иллюзорности нашего сознания. Зазор между информацией, которая, как нам кажется, поступает извне, и той, к которой мы действительно имеем доступ, крайне расплывчат. Поэтому большинство исследователей, занимающихся проблемами когнитивной психологии, определяют ваши переживания на данный момент – ваш «сенсориум», как они любят это называть, – как некую «великую иллюзию».
– А мы просто называем их «свидетелями», – съязвила Сэм.
– Затем мы имеем дело с запаздыванием в обработке данных, фактом, что все окружающее, – Томас обвел взглядом окрестности, – уже произошло, прежде чем мы успели это пережить. Если бы вы вывернули наперерез встречному потоку транспорта, мы не погибли бы мгновенно, мы погибли бы на несколько миллисекунд раньше.
И, словно в подтверждение его слов, прямо перед носом вынырнул обгоняющий их восемнадцатиколесный грузовик, так что Сэм пришлось резко сбавить скорость. Пыльный хвост, оставляемый дальнобойщиком, поглотил их.
– Если все так плохо, – спросила явно рассерженная Сэм, – то почему нам так не кажется?
– А как по-другому? Это наша единственная система координат.
По ее взгляду Томас понял, что она не столько смотрит на удаляющийся грузовик, сколько наблюдает за тем, как она наблюдает. Он помнил о собственной реакции на подобные факты во время первых занятий. Он всегда был склонным к размышлению парнишкой, но тогда впервые заметил, что куда больше заворожен самим переживанием, чем его составляющими. В частности, он помнил, как проверял поле собственного зрения, пытаясь вникнуть в механизм его «ускользания» без всякой видимой границы. Все вдруг показалось одновременно фиктивным и невозможным, словно на нечто чудовищное плеснули краской, сквозь которую проступили его очертания. Причем быстро, ужасающе быстро. Психологи называют подобные случаи «дереализацией». Ирония заключалась в том, что они использовали этот термин для описания некоего умственного расстройства, тогда как он был почти так же точен, как любое сознательное переживание.
Это здорово напугало его – настолько, что он дал зарок три месяца не прикасаться к наркоте.
– Сознание – это конечный пользователь, – продолжал Томас, – и в качестве такового не преуспело. От всего объема получаемой информации наш мозг отщипывает каждую секунду, крошит ее, и лишь крохотным, обрывочным частицам суждено стать сознательным переживанием. По оценкам некоторых – одной миллионной.
Сэм, глядя на дорогу, покачала головой.
– Но... чувствуешь это совсем по-другому. То есть я имею в виду, что вот она я, нахожусь в реальном мире, вижу все, что мне нужно видеть, еду на встречу с Маккензи и слушаю ваш бред...
– Вы когда-нибудь слышали о так называемом «слепо-зрении»?
Она коротко усмехнулась: что, совсем меня за идиотку считаешь?
– Да, кажется, видела в каком-то фильме про кун-фу. Слепые, которые могут видеть... что-то в этом роде, да?
– Это вполне реальное явление, которому подвержены люди с травмами первичной зрительной коры. Некоторые могут прекрасно ориентироваться в различных помещениях, несмотря на полное отсутствие зрительных восприятий, или пригнуться, когда в них бросают подушку. Отмечены даже случаи, когда люди рисуют картины того, чего не могут видеть.
– Значит, вы хотите сказать, что их мозг может видеть, хотя сами они – нет? Так же, как мозг Гайджа узнал Нейла, хотя сам Гайдж не смог этого сделать?
– Именно.
– Слишком получается мудрено.
– Есть и другие формы. Люди, которые слегка притопывают в такт музыке, хотя считают ее непонятной. Люди, которые корчатся, как в агонии, хотя не испытывают ни малейшей боли.
Выглянув в окно, Томас мельком заметил нескольких детишек, исчезнувших под сенью деревьев, окружавших дорогу, как склоны каньона. Он повернулся, чтобы заглянуть за стволы, но тропинка, по которой они, по всей видимости, шли, слишком быстро скрылась из виду.
– В действительности нигде в мозге нет такого места, где могло бы концентрироваться сознание, – продолжал Томас, – но в том, что касается доступной ему информации, оно строго локализовано. Нам, североамериканцам, воспитанным на доктрине ложной вседоступности, особенно тяжело проглотить такое, но если вы повнимательнее присмотритесь к решениям, которые принимаете, даже таким нехитрым, как оторвать задницу от дивана, то ясно увидите, насколько сознательное переживание посещает нас постфактум. Вам хочется встать с дивана – и вот вы уже стоите и доверяете себе только после свершившегося факта. Очень многое из того, что мы делаем – фактически, – просто принимает личину сознательного переживания, которому мы верим.
– И все-таки все это не может быть так ужасно, – сказала Сэм. – Просто не может. Я мыслю, стало быть, я существую. Я чувствую, как глупо это звучит, но ведь это правда, разве нет?
– Допускаю, что это тот самый случай. Но одно дело философское утверждение и совсем другое – противоречащие ему результаты научных исследований. Пожалуй, было бы несколько точнее выразиться так: «Оно мыслит, следовательно, я существовал».
Сэм медленно сдвинула брови.
– Итак, мы опять вернулись к личности?
Вопрос прозвучал довольно резко. Какое-то время они ехали молча.
– А теперь подумайте об этом серьезно, – сказал Томас – Вся ваша жизнь, все, что вы видите, осязаете, слышите и пробуете на вкус, все, что вы думаете, управляется этим комочком слизи, вклинившимся в ваш мозг, так называемой таламокортикальной системой. Для вас дорога широка настолько, насколько вообще может быть широкой такая дорога, небосвод высок настолько, насколько это возможно. Но, по сути, ваша визуальная связь с этими вещами меньше ногтя на вашем мизинце. Когда я хватаю вашу руку, вы переживаете это на полсекунды позже свершившегося факта. И вся обработка, которую производит нервная система, обработка, делающая это переживание возможным, – мы говорим о наисложнейшем механизме во всей изученной Вселенной, – абсолютно незрима. Все мы – звенья Великой Цепи, сковывающей нас: мы десинхронизированы, обмануты, так же непрочны, как паутина, загнаны и запрограммированы – бессильны. Ваше экспансивное, далеко идущее переживание не более чем пылинка, тусклое необъяснимое свечение, пробивающееся сквозь невозможную тьму. Вы прокладываете себе путь сквозь мечты, Сэм, сквозь дым и...
Внезапно машина замедлила ход и съехала на обочину. Под колесами захрустел невидимый гравий. Высокая летняя трава прошелестела по крыльям и дверцам.
– Во-о-о-т так, – сказала Сэм, остановив авто. – И все-таки чудно это как-то.
– Вы сказали, что хотите знать, что думает Нейл.
– А может, это мой мозг сказал. – Она взглянула на него исподлобья. – Сомневаюсь, что хотя бы заикнулась об этом.
Томас рассмеялся.
Сэм откинулась на сиденье, поднесла руку ко лбу. Прозрачный лак, покрывавший ее ногти, сверкнул на солнце.
– Выходит, все это – и шоссе, и деревья, и сердце, которое так колотится в груди... все это существует только у меня в голове?
– Боюсь, что так.
– Но... Но разве это не значит, что моя голова тоже существует только у меня в мыслях?
– Да.
Взгляд Сэм стал растерянным.
– Все это бессмыслица какая-то.
– Почему вы так решили? Почему мы переживаем переживание как таковое? Учитывая его сложность и эволюционную молодость сознания, мы были бы вправе ожидать обратного. Как я уже говорил, мы были бы вправе ожидать, что переживание по сути своей обманчиво. Покуда речь идет о природе, сгодится всякий старый хлам, до тех пор, пока срабатывают поведенческие результирующие.
– Значит, под «хламом» вы подразумеваете такие вещи, как смысл, цель, нравственность... Знаете, профессор, хлам и есть хлам.
Томас заметил, что непроизвольно любуется рукой Сэм на рулевом колесе, она так и вела, придерживая его двумя пальцами. Возможно, этих крох было достаточно.
– Что ж, это явно объясняет, почему для нас, людей, это от рождения – сплошные загадки. Только подумайте. Тысячи лет мы напрягаем извилины, стараясь представить себе наши души, будь то общественная душа или душа каждого в отдельности, и, как всегда, бьемся лбом об стену.
Томасу не верилось, что он снова ввязался в этот спор столько лет спустя. Вот они – старые пересуды в мужской компании. Он даже чувствовал ту ауру неуверенности, тот идущий изнутри зуд, которые делали память о тех далеких днях такой резкой... такой молодой.
И каким-то образом он понимал, что именно этого и добивается Нейл.
Сэм качала головой, поджав губы, обратившиеся в холодную ниточку. Казалось сюрреальным, каким образом она остается крахмально свежей и устойчивой, когда расплывчатый мир за окнами машины рушится.
– Разве не вы сказали, что такой вещи, как сознание, не существует?
Томас пожал плечами.
– Кто знает? Уж во всяком случае, не в таком виде, как оно интуитивно представляет себе самого себя.
Мотор все еще работал, чуть слышно пыхтя. В эфир вышло Национальное государственное радио, трещавшее обо всем на свете. Часы тикали, как взрывной механизм.
– Все – сон, – произнесла Сэм, обращаясь скорее к себе, чем к Томасу. – Все – от пирамид до Шекспира, от...
Томас не знал, что сказать.
На губах Сэм появилась какая-то неподдельно печальная улыбка.
– А как насчет вас, профессор?.. Вы – за реальность?
Она не спускала с него своих широко раскрытых увлажнившихся глаз.
– Только если этого хотите вы, Сэм.
Еще один дружелюбный, но скептический взгляд исподлобья. Сэм стала выруливать обратно на шоссе. Грузовик вдали казался игрушечным.
«И больше никакой лжи», – дал себе слово Томас.
Несколько минут они ехали молча.
– Значит, Нейл... – начала Сэм и запнулась.
– Не похож ни на кого из тех, на кого вам приходилось охотиться, Сэм.
«Кому вы это говорите?» – ясно читалось в ее взгляде.
– Именно это вы имели в виду в баре? Когда сказали, что Нейл мыслит себя скорее как мозг, чем как личность.
– Наверное... Хотя до сих пор я всерьез об этом не думал.
– Значит, мы говорим о человеке без мотивов? Правильно?
– Нет. Мотивы, цели, причины – все это способы, с помощью которых мы осознаем себя и друг друга. Даже если они обманчивы, они все еще функционируют, а следовательно, по всей вероятности, применимы и к нему. Разница в том, что он уже не мыслит в таких понятиях.
– А как же он мыслит?
– Мне кажется, что он видит в себе делателя... Возможно, он страдает каким-то видом крайней деперсонализации.
– Деперсонализации, – повторила Сэм. – Вы сказали, что это вроде заболевания, но это ведь не так? Уж скорее это... откровение или типа того.
– Полагаю, да.
– И что? Значит, мне следует думать о нем как о машине, исполняющей неправильную программу?
– Возможно...
– Помогите мне разобраться, Том. Всякий раз, стоит мне начать думать, что я держу на поводке этого чокнутого ублюдка, вы подбрасываете мне новую бомбу.
– Вы спросили меня, на что похож мир Нейла.
Сэм была слишком настойчива, стараясь выжать что-нибудь действенное из парализующих волю к действию фактов.
Томас продолжил:
– Я пытаюсь объяснить вам, что он уже по ту сторону и ему кажется, что он увидел свой путь сквозь иллюзорное сознание. Пока я, как и вы, оплетен паутиной лжи, я могу лишь размышлять над тем, что не есть Нейл.
Сэм помрачнела, не отрывая глаз от дороги.
– Послушайте, профессор. Размышление становится проблемой только тогда, когда вы путаете его с фактом. Уж кому, как не вам, это знать.
Томас вздохнул и потер переносицу.
– Тогда попробуйте представить себе такую картину. Для него все это, вероятно, напоминает один из тех фильмов, где все, как в ловушке, очутились в доме с голыми стенами, по которому он может совершенно свободно перемещаться, даже хотя мы думаем, что все двери за...
– Что ж, по-вашему, мы должны попытаться вытащить его оттуда?
– Нет, – ответил Томас – С моей точки зрения, он представляет себе нас – всех нас – от рождения обманутых сознанием, которое само по себе смутно, иллюзорно и все такое. Он представляет нас искалеченными эволюционным наследием, тем, что мы склонны полагаться на себя, наши правила, наши цели. Ему кажется, что мы воюем с призраками...
Мир Диснея.
Одна лишь мысль об этом наполнила Томаса смутной, бесцельной тревогой, пронзила болью мужской несостоятельности, которую вы чувствуете, когда пожимаете чью-то руку, более мозолистую, чем ваша.
– Выходит, он недооценивает нас? Как по-вашему – можно это как-то использовать?
Томас потер лицо и махнул рукой.
– Нет... Послушайте, агент, я ценю, что ваша работа требует выжимать максимум практического из всего, что я говорю, но я просто думаю вслух – не больше, чем любой другой. Давайте предпримем небольшую попытку мозгового штурма, о'кей?
Судя по выражению ее лица, можно было ожидать сурового укора, но, похоже, Сэм удалось сдержаться.
– Извините, профессор... Просто это дело...
– Важно для вас. Я понимаю.
Сэм поджала губы.
– Я хотела сказать, что оно не похоже на все дела, которыми мне приходилось заниматься раньше. Я никогда не... так не выкладывалась. Ваш дружок умеет задеть за живое.
Томас почесал в затылке.
– Возможно, потому что именно это он и делает. Будет банально сказать, что у большинства психопатов своя, отличная от обычной логика, что-то, что становится их «отметиной», что можно разгадать...
Он посмотрел, как пейзаж проносится сквозь собственное отражение в стекле. Вяло попытался представить, как Нейл с Норой «отмечаются» в его постели.
– А Нейл? – спросила Сэм.
Томас взглянул на нее.
– Он убивает, чтобы убивать.
Как психолог, Томас хорошо знал, что значительная часть происходящего между людьми совершается по негласному соглашению. В какой-то момент оба предпочли больше не упоминать имени Нейла. Цель, которую преследовал при этой сделке Томас, было нетрудно представить: кому захочется говорить о своем лучшем друге, который трахается с твоей женой? Но для Сэм Нейл был единственным поводом для разговора: надо же было как-то оправдывать чек, который она получит в конце недели. Они стали обмениваться шутками и детскими анекдотами, обсуждая все, кроме Нейла.