Текст книги "Нейропат"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Неожиданно картинка стабилизировалась. Вглядываясь, Томас различил нечто наподобие собачьей конуры с цепью... Конура стояла в подвале, заваленном всяким хламом. Человеческая фигура неуклюже двигалась в полумгле, явно позабыв о следящем за ней объективе.

– Аллилуйя, – прошипели динамики, будто слово это само вынырнуло из «белого шума».

Человек отшатнулся, затем пьяно рухнул на колени. Теперь он рыдал.

– Аллилуйя...

Свет вспыхнул ярко и внезапно, как прожектор, направленный из засады тюремной охраной. Человек развернулся к камере. Томас, словно со стороны, услышал собственные всхлипывания, как в первый раз, когда он понял, что это не Фрэнки... а Джеки Форрест, вытянувший руки, словно прокладывая путь сквозь толпу папарацци. Голова его была перебинтована, как у Халаша, и утыкана какими-то серебристыми винтами.

– Ты, – возмущенно плюнул он. – Ты не можешь причинить мне боль! Я знаю, куда я иду! Я видел!

– Ты видел?

Вопрос буквально потряс проповедника. Гнев и ужас попеременно мелькали на его лице.

– Я следую вере! – Он вытер подбородок и безумно улыбнулся. – Вера – это суть того, на что мы уповаем! – воскликнул он трепетным баритоном, который столь многие проповедники приберегают для библейских цитат. – Уверенность в невидимом!

– Значит, вера без свидетельств и есть свидетельство?

– Тебе этого никогда не понять, ты – сукин сын! – прорычал Джеки. – Пока ты не будешь корчиться в адском пламени! Тогда твоя аго...

– Агония? Ты это хотел сказать?

Джеки снова изо всех сил смачно плюнул. Потом встал, его снова потянуло назад, и он неуклюже повалился на пол. Темное пятно мочи и фекалий расползлось вокруг. Он хотел было вскрикнуть, но вместо этого его вырвало.

Джеки обмяк.

– Сук... сы... – всхлипывал он. – Сук... сы...

– Позови его.

Джеки свернулся, как зародыш.

– Па-жа-луйс-с-с-та! – прошипел он.

– Ну позови, позови его.

– Па-жа-луй-с-с-с-та, Боже! – взвыл он. – ПА-ЖА-ЛУЙ-С-С-ТА!

Какое-то время Джеки беспомощно ползал по полу, потом подпрыгнул, словно кто-то неожиданно легонько ударил его по плечу. Так он стоял, дико озираясь, затем медленно повернул лицо в сторону света, идущего от камеры.

Предплечьем он вытер нос, забыв про вымазанное дерьмом лицо.

– Ты видишь?

– Р-разве? – спросил Форрест дрожащими губами. – Разве это возможно?

– Это Бог?

Лицо проповедника сморщилось, затем утратило всякое выражение.

– Д-да-а-а-а-а! – задыхаясь, вымолвил он. – Я не вижу... но я чув-ст-вую его... здесь... совсем рядом...

– Откуда такая уверенность?

– Это не имеет никакого отношения к твоим жалким вопросам... Это...

Лицо проповедника плавно перемещалось по экрану, грязное, расплывшееся в ярком свете. Блеснул металл хирургического инструмента. Из-под винтов потекли струйки крови. Лицо стало жалобным и заискивающим, словно чувствующим приближение благодати. Жалким и радостным, так что Томас не выдержал и отвернулся.

– Я знал это... Я всегда знал это!..

Глубокий вдох потряс все тело Форреста. Дрожащие веки. Буря восторга, швырявшая голос из стороны в сторону.

– Ии-и-и-су-у-ус сладчайший! Да святится...

– Чушь собачья, – пробормотал Джерард, которого, впрочем, тут же заставил умолкнуть свирепый взгляд агента Атты.

– Прости мне... о-о-о, па-жа-луй-ста...

– Дальше в том же роде, – сказал Томас, заглушая воркующий голос проповедника. – Снова и снова, до конца записи.

– Я не хотел... Не-е-е-е-т... Не-е-е-е...

Воздух стал таким спертым, что невозможно было дышать.

– Не может быть, чтобы это происходило на самом деле, – сказал Джерард, чуть помолчав. В голосе его звучал страх.

– Чего не может быть на самом деле? – спросил Томас.

– Он не может заставить никого увидеть Бога.

Томас пожал плечами.

– Почему бы и нет? В этом вся и суть: переживания, все переживания не более чем плод нервной активности. Так почему религиозное переживание должно быть исключением? Такие переживания – самое обычное дело для ученых, занимающихся исследованиями мозга... одни из первых, которые были стимулированы искусственно.

Джерарда, похоже, это не убедило. Не то чтобы не убедило – он готов был согласиться, но с неохотой. Он вполне мог пожать плечами, видя, что происходит с Повски и Халашем, но только не это. Ему следовало переродиться, понял Томас, вернуть гордость личных отношений с Иисусом Христом.

Но если откровение сводилось к подключению и отключению каких-то проводков...

– Все это какой-то фокус, не иначе, – сказал Джерард. – Неужели вы хотите сказать, что он мог сделать это с вами, со мной, с каждым?

В голосе агента появились нотки безумного возмущения.

Томас кивнул.

– Спокойно, Джерард, – сказала Атта. – Пока он продолжает приводить свои доводы, наша задача – одна-един-ственная задача – как-то использовать это, чтобы остановить ополоумевшего ублюдка... Надо сделать копию.

Джерард посмотрел на нее уныло и невразумительно – это был взгляд человека, для которого копирование – давным-давно пройденный этап.

– Но если все это теперь у нас в мозгу, тогда... тогда...

– Тогда что? – спросила Атта.

– Тогда, выходит, он прав.

Атта потерла шею.

– Ваше мнение, профессор?

Томас отвел взгляд.

– Тут мне требуется некоторая помощь, профессор.

– Нейл всего лишь показывает нам факты, – сказал Томас. – Когда наш мозг, охваченный воодушевлением, устремляется в какую-то определенную сторону, в нас возникают так называемые духовные переживания... Все очень просто.

– Так вы думаете, он прав?! – воскликнул Джерард. – Вы действительно согласны с...

– Я соглашаюсь не с Нейлом, – оборвал его Томас – Он не просто обманывает и морочит нас. Всего-навсего показывает, как это происходит на самом деле. Будь вы Халашем, вы бы не подумали: «Ой, этот мерзавец заставляет меня делать то-то и то-то». Вы не восприняли бы его манипуляции как принуждение – что-то, чему можно противиться и что можно преодолеть. Вы – вы! – стали бы точно таким же, как Синтия Повски. Вы захотели бы делать... это. Понимаете? Вы бы это выбрали. Тихо и спокойно. Свободно – так же свободно, как делаете любой другой выбор в жизни. Никаких иголок в позвоночнике, когда вы сидите беспомощный и парализованный. Вы сами, потому что он испоганил ваш мозг, а ваш мозг это все, чем вы являетесь.

– Чушь, – сказал Джерард, его лицо как-то непонятно вспыхнуло и побледнело одновременно. – Полная чушь.

Томас покачал головой.

– Каждый считает себя исключением. Даже после того, как ему поставили диагноз шизофрения или болезнь Альцгеймера... «Если я не могу достаточно сосредоточиться, – говорят они себе, – то я могу это преодолеть». Непонятно? Неужели непонятно, что он показывает нам? Никакой «победы человеческого разума» не существует. Поскольку не существует самого «человеческого разума»! Все они – Гайдж, Повски, Халаш, Форрест – проложили себе путь к успеху, такому успеху, который никому из здесь присутствующих и не снился. Забавно, не правда ли? Здесь нужна воля к успеху, куда большая, чем вы можете себе представить, агент. Так почему же вы думаете, что вы – исключение?

– Теперь послушайте, профессор, – резко произнесла Атта. – Я провела кое-какое исследование на эту тему. Это не тот бред, которым вы нас здесь пичкаете...

– Исследование, Шелли? Тогда расскажите мне, в чем аргументация Нейла?

– Что по сути мы – биомеханизмы, – ответила та, с опаской поглядывая на Томаса. – А наш выбор – результат физического процесса, который мы не можем контролировать, поэтому, – она пожала плечами, – никакого выбора и нет.

– Тогда назовите мне контраргументы.

– Ну... – Атта выглядела одновременно рассерженной и неуверенной.

– Не так-то легко сформулировать, правда? Они требуют отработки, навыков. Все эти лежалые, прагматичные определения «свободы». Все эти напыщенные, псевдонаучные рассуждения о функциях мозга. Лишь бы молоть языком. С одной стороны, лестные надежды и «новые определения традиционных категорий в свете научного знания» – опустим, что ничто и никогда не может быть «определено заново», – а с другой – притязания Нейла, которые, хотя и движутся вопреки нашим лелеемым в самой глубине души предчувствиям, прямы, ясны и убедительны: сознание обманчиво, если не обанкротилось подчистую, и ставит под сомнение все наши понятия. Я не люблю заключать пари, агент, но...

Атта замахала руками.

– Ладно, ладно, хорошо... Вам просто нужно...

– Меня от вас тошнит! – отрезал Джерард, обращаясь к Томасу.

– Дэнни! – сказала Атта.

– От кого это от вас, Джер?

– От всех этих умников, остряков, которые только выпендриваются, а сами симпатизируют террористам, со всеми своими хобосексуальными соседями...

– Хобосексуальными?

– Которые в попочку любят! Со всеми этими пидорами!

– А тебе нужно трахаться по-настоящему?

– На всей этой очумевшей планете только и есть одно настоящее! Ничего, скоро всем промоют мозги, очень скоро, поверьте. Наведут порядок!

– Дэнни...

– Порядок, – рассмеялся Томас – Давайте-ка угадаю, в какой куче окажетесь вы. – Он насмешливо фыркнул. – Мне жаль вас, Джер.

Томас бросил быстрый взгляд на Сэм, в глазах которой читалось: «Да оставь ты его в покое».

– Жаль? – произнес агент Джерард насмешливым фальцетом. – Меня? Забавно...

Томас только пожал плечами.

– Вы знаете, сколько религий мы, люди, состряпали за века? Тысячи... Тысячи! И это вас не беспокоит? Не тревожит, не смущает? Подумайте о своем чувстве, том чувстве самодовольного возмущения, которое вы отстаиваете сейчас и используете для подавления своего смятения и страха. Не хотелось бы говорить это вам, дружище, но вы прямо-таки рветесь из грязи в князи. И все рвутся. Все думают, что великий кормчий там, в небесах, избрал их – команду победителей. А почему бы, собственно, и нет? В отсутствие явных улик все, чем мы располагаем, это наша психология, наши нужды и устремления, только тут мы можем бросить спасительный якорь. Почувствовать себя в безопасности. Почувствовать свою особость. Можете стучать ногами сколько угодно, размахивать руками, молиться, молиться и молиться, но в конце концов окажетесь еще одним недоделанным христианином– мусульманином-индуистом-буддистом-иудеем, еще одним злополучным, одурманенным человеком, вопящим: «Я-я-я-я! Я – избранный!»

Все трое агентов ФБР уставились на него. Джерард – был ли он убежден словами Томаса или окончательно выведен из себя? – сохранял спокойствие.

– А вы чего же такой особенный?

– Я знаю то, что я знаю.

– Но вы считаете, что Кэссиди прав?

Томас сделал глубокий вдох.

– Послушайте... Да как вы можете спорить с наукой? Как? Подумайте о чувстве, которое вы испытываете, когда кто-нибудь из ваших дружков-приятелей спрашивает: «Ну, расскажи, как оно?» Вы что – всегда говорите ему правду? Как правило, нет. Но почему? Потому что знаете: он – такой же, как вы, ему нужно услышать какую-нибудь бредовую саморекламу, поскольку он хочет услышать подтверждение льстящих ему представлений, о которых он догадывается. Оставьте нас на произвол руководящих нами механизмов – и мы начнем пороть чушь. Люди созданы для того, чтобы пороть чушь. Поэтому, оставив в стороне тот факт, что наука позволила нам похитить у солнца несколько граммов плутония, нижняя грань науки там, где мы сталкиваемся с так называемыми неприглядными истинами. Это жестокая незнакомка, которая выкладывает все как есть. Так скажите мне, Джер, почему вам пришла в голову даже мысль спорить с ней? Как могли вы честно принять пожар на Бикини [43]43
  Атолл Бикини – место испытаний американского ядерного оружия.


[Закрыть] за испытания водородной бомбы?

– Но вы-то действительно в это верите? – скрипучим, раздраженным голосом спросил Джерард. – Верите, что Кэссиди прав? Что все бессмысленно, лишено цели?

Томас проглотил застрявший в глотке ком. Ему еще никогда не хотелось так соврать.

Уж не этого ли хотел Нейл? Чтобы кто-нибудь спел арии в его безумной опере?

– Не знаю, что и подумать, – запинаясь, выговорил он.

– Тогда почему же мы, – ухмыляясь, сказал Джерард, – или даже, к примеру, вы сразу же бросились искать вашего сына?

Все промолчали.

На глаза Томаса навернулись слезы.

«Только не здесь, пожалуйста...»

– Сволочь, – прошептала Сэм. – Жалкая сволочь.

– Дай отдышаться, Логан.

– Она права, Денни, – сказала Атта. – Сам знаешь.

Томас сидел, чувствуя во всем теле такое онемение, какого никогда не чувствовал прежде. Онемение достигло кончиков пальцев. Онемело сердце. Он не чувствовал даже своих век. Он понимал, что выглядит надломленным, но надломленность требовала чего-то вещественного, а вещественного в нем не осталось. Он боялся расплакаться перед этими незнакомыми людьми, но плач тоже казался маловероятным. Он словно превратился в сокращенное издание самого себя, из которого вычеркнуты все падения и взлеты.

Он подумал о Норе, о том, что у него еще все ляжки вымазаны ее влагой.

Сэм нерешительно положила руку ему на плечо. Он понимал, что она хочет утешить его, но боялся, что подумают Атта и Джерард. Она была такой же хрупкой, как и все остальное.

Сильным был один только Нейл.

Сэм сказала что-то ему, потом снова принялась отчитывать Джерарда за какие-то якобы недавние проколы, включая то, как он вел допрос Норы.

– Джерард Тормоз, – с отвращением закончила она. – Так тебя называли в Квантико?

– Тихо, Сэм, – сказала Атта. – Дэнни. Вы оба...

– А ты – тоже мне хороша, сука! – выкрикнул Джерард. – Что, не видишь, что здесь происходит? Не понимаешь, что все это значит?

«Мой сын мертв».

– Дэнни! – рявкнула агент Атта и, схватив его за локоть, толкнула в дальний конец комнаты.

Сэм нагнулась и крепко пожала руку Томаса. Попыталась улыбнуться.

– Думаю, я не сделала тебе больно, Дэнни? – спросила агент Атта негромко, как переговариваются профессионалы, чтобы подбодрить друг друга. – Какая там у тебя любимая присказка?

– Если ты нагадишь мне в тарелку, я просто съем то, что по бокам.

Атта рассмеялась, но смех ее звучал принужденно:

– Вот теперь узнаю Дэнни Джерарда...

Затем, как тусклая искорка, опередившая катастрофу, на Томаса снизошло озарение, и он понял. Нейл. Нейл тянул их ко дну. Все ресурсы брошены на поиск Костоправа, они не могут глубоко копать, потому что Нейл работал на АНБ, они взвинчены и заморочены... Они перестали чувствовать дно под ногами. Теперь они будут бултыхаться, мутить воду и сейчас, когда Томас тонет, не могут больше притворяться, что видят берег.

Агент Атта повернулась к нему, довольная тем, что ей удалось покончить с назревающим скандалом.

– Послушайте... Профессор...

– Простите мне мои разглагольствования, агент. Я ведь не из ваших подчиненных.

Атта посмотрела на него долгим, задумчивым взглядом, потом кивнула.

– Всего один вопрос, прежде чем я уйду, профессор.

Томас потер шею.

– Валяйте.

– Мы уже знаем, что такого рода похищения не случайны...

Томас кивнул.

– Он выбирает знаковые фигуры, людей, которые что-то собой представляют.

– Именно. В случае с Гайджем, как вы предположили, он пытался подорвать понятие личной целостности. С Синтией Повски его целью явно было наслаждение, а может, и страдание, это как посмотреть. В случае с конгрессменом Халашем он метил в свободу воли и ответственность. А с достопочтенным Форрестом его мишенью стала духовность.

– Человечность, – сказал Томас – Каждый представляет основную черту того, что мы считаем человечностью... Но все это уже быльем поросло, агент, так зачем ворошить прошлое?

– А затем, что мы можем опередить его. Если мы сможем представить себе характерные черты его следующей цели, то, вероятно, нам удастся составить список потенциальных...

Атта запнулась, явно встревоженная выражением лица Томаса.

– Что такое, профессор?

– Любовь, – негромко произнес Томас – Его следующей мишенью будет любовь.

Он прижал к глазам большой и указательный пальцы.

– Почему вы в этом уверены?

– Потому, – ответил Томас, обращаясь к своей ладони, – что у него уже есть знаковая фигура.

«Мой сын».

Ночью его мучили сновидения из тех, что любят закладывать крутые виражи; он то засыпал, то просыпался снова; некоторые из снов были причудливыми, странными, некоторые жуткими, но все в равной степени плохими. Он мог вынырнуть из дремотной череды – кровь гулко билась во всем теле, – а затем вновь соскользнуть в длинный спор с Нейлом – так, о разных разностях, но явно не имеющих никакого отношения к тому, что творилось наяву. Засранец пожимал плечами и улыбался – ну-что-мне-с-тобой-по-делатъ! – после чего кошмар возобновлялся. Пулеметные очереди. Мертвые дети, которые отказываются вести себя хорошо, вечно отказываются...

Затем прозвенел звонок.

Его мысль проделала зигзагообразный путь, и сознание, пошатываясь, вернулось к нему.

Томас хлопнул по будильнику, потом понял, что это звонит телефон.

Уголки глаз зудели, все лицо было распухшим, как после солнечного ожога, – вероятно, он плакал во сне. Пошарив в темноте, он нащупал трубку.

– Привет. – Он прокашлялся.

– Том, это ты? – спросил кто-то. Сэм. – Том?

– Да, это я, Сэм. – Голос был все еще хриплый. – Что с тобой случилось вчера?..

– Послушай, Том, они нашли его.

Он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.

– Фрэнки?

– Они нашли его, и он живой. «Скорая» думает, с ним все будет в порядке.

– Вы нашли Фрэнки? – крикнул Томас, хотя голос его не слушался.

– Они прямо сейчас повезли его в больницу Святого Луки – Рузвельта.

– Святого Луки?

Его мысль бешено заработала. Почему именно туда? Потом – из всякой ерунды в университетской газете – он вспомнил: больницу Святого Луки недавно укомплектовали новым центром нейрохирургии...

«Нет-нет-нет...»

– Я буду мигом!

– Послушай, Том, – он явно расслышал вздох, – я, правда, думаю, тебе стоит подождать.

– Ждать? Что ты несешь? Ты же сказала, что он в порядке.

– Пожалуйста, Том. Поверь мне. Пусть доктора...

– Ты же сказала: он в порядке!

– Будет в порядке. Клянусь. Непосредственной опасности нет. Просто ты...

– Подонок сделал что-нибудь моему мальчику? Да или нет? Этот засранец его как-то поранил?

– Тс-с-с. Пожалуйста, Том. Это бу...

– Что он сделал с моим мальчиком?!

– Никто не...

Томас швырнул трубку и бросился вниз по лестнице.

Потом поездка представлялась ему какой-то безумной абстракцией. Огни, полосы, угроза.

Город – упрямый змеящийся лабиринт – весь в перекрестьях теней, издевательски хохочущий над еще одним отцом, остервенело вцепившимся в баранку. Гараж. Закопченный бетон. Тупая, ворчливая сестра, все время одергивавшая его.

– Скажите мне, черт возьми, где?

Дверцы лифта, распахнувшиеся, как занавес. Что это за шум?

Сэм в залитом светом флюоресцентных ламп холле, торопливо крутящаяся вокруг него, чтобы подготовить, уберечь. Джерард, свирепо уставившийся в пол.

– Том... Том... Том...

Он оттолкнул ее, и дальше – мимо, мимо всех этих профессиональных лиц, сверкающих ботинок, накрахмаленных халатов.

– Том... Он в порядке. В порядке. Он...

Этот шум.

Через дверь, вниз, в холл с множеством окон.

– Том, пожалуйста!..

Мимо врачей с бледными лицами. Кратчайшим путем, словно к его сердцу прицеплен поводок.

Огни. Кровать. Накрахмаленные простыни и мягкие хлопковые одеяла. Сдержать себя.

Его мальчик. Глаза круглые, как монеты, рот – зияющее «о». Искривленное тело корчится над незримым пламенем...

Фрэнки.

Сэм, впившаяся ему в плечи.

– Он никак не перестанет кричать, Том. Не может перестать...

Этот шум.

Слабый человек дивится, что оказался избранным. Сильному все известно заранее.

Конечно, такого рода знание не опишешь в словах. Не напечатаешь в книгах.

По-моему, так и лучше.

Ты вскрикиваешь, когда я касаюсь тебя. Хрипишь, когда я начинаю душить. Ты пытаешься отбиться от меня кулачками, которые слишком малы. Странная вещь – эта власть, какой я обладаю над тобой сейчас, – ты размякаешь, обращаешься в жидкость. Каждый клочок поверхности твоего тела беззащитен, даже те складки, что скрыты внутри. И все же я могу раздробить эту податливую среду на части, из которых ты состоишь.

Я переворачиваю тебя на живот, я всегда переворачиваю тебя на живот. Я провожу пальцем по твоей рассеченной спине. Эрекция следует мгновенно и требует удовлетворения.

Я достаю клещи, пальцы у меня липкие. Я перекусываю твой позвоночнику основания поясничного изгиба. И вот ты уже кукла – с помойки. Визжащая и рыдающая кукла.

Ты не чувствуешь, как я трахаю тебя.

Я снова перекусываю тебе позвоночник, на этот раз – у затылка. Осторожней, осторожней – я должен быть уверен, что ты еще дышишь. Я перекатываю тебя на спину, мажу ладони кровью. Я прикладываю их к своему телу, оставляя отпечатки там, куда ты так и не дотянулась.

Ваши теоретические объяснения, пожалуйста?

Я дрочу твоими безвольными руками, скользкими ладонями.

Я гляжу, как ты глядишь на меня. Мы с тобой – под одним большим молчаливым покровом. Я вижу, что ты понимаешь. До этого ты была непроницаема, но теперь ты – окно, прозрачный просвет в моем желании. О да, я вижу тебя. Неподвижную, как фотография на обложке журнала. С таким же ничего не выражающим лицом, как порнозвезда между случками. Такая сладкая. Сладкая. Как давно ты значишь только то, чего бы мне хотелось...

Твоя кровь не такая горячая, как моя сперма.