Текст книги "Запретный французский (ЛП)"
Автор книги: Р. С. Грей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Перевод: Юлия Ушакова
Редактура: Sunshine
Вычитка: Ленчик Кулажко
Обложка: Ленчик Кулажко
Глава 1
Лейни
Я не должна находиться здесь, в глубине леса, окружающего школу-интернат Сент-Джонс. Да, эта территория принадлежит школе, но только южная половина открыта для посещения. Студенты и местные жители могут наслаждаться аккуратными пешеходными тропами и историческими памятниками. Деревянные скамейки и потертые бревна служат удобными местами для отдыха. Однако северная половина леса закрыта. Она задумана, как заповедник для птиц и других диких животных. Здесь царит природа.
Милю назад я прошла мимо знака «Посторонним вход воспрещен». Заросли ежевики и разросшиеся виноградные лозы преграждают путь, пока я пытаюсь найти тропинку, по которой прошли остальные. Не уверена, что иду в правильном направлении. На самом деле, я немного беспокоюсь, что бесцельно блуждаю по лесу, и меня больше никогда не увидят и не услышат.
Толстая паутина обхватывает меня, и дрожь отвращения пробегает по спине. Я прыгаю и по-дурацки размахиваю руками, радуясь, что никто не видит, попытки стряхнуть липкие нити. Делаю глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки, и позволяю лесу завладеть мной. К темноте трудно привыкнуть. Поэтому использую фонарик телефона, но прижимаю его к груди, пытаясь приглушить луч и оставаться в тени.
Еще несколько шагов, и вижу травинки и кустарники, пожухшие и истертые за многолетние хождения. Либо администрации школы все равно, либо они ничего не могут сделать, чтобы остановить нескольких избранных учеников Сент-Джонса, которые бродят, где им заблагорассудится.
В лесу тихо, но не безмолвно. Звуки смеха и разговоров увлекают меня все дальше, туда, где здравый смысл подсказывает мне остановиться и повернуть назад.
Я вижу костер раньше, чем слышу его. Горящие поленья свистят и шипят, потрескивают и раскалываются, посылая искры в ночь. Около дюжины людей сидят вокруг костра, некоторые на стульях или поваленных бревнах, другие расстелили одеяла на земле. Осторожно приближаюсь к ним. У меня нет точной цели. Думаю, я просто хотела увидеть все своими глазами: печально известную группу в действии. Почему они приходят сюда? Почему это того стоит?
Не хочу, чтобы меня поймали. Будет безопаснее, если задержусь в тени, понаблюдаю за происходящим, а затем помчусь обратно, к безопасной асфальтированной дороге, ведущей в сердце кампуса.
Замедляю шаг, подхожу ближе, наполовину прячась за буком.
Я дрожу как осиновый лист. Хуже мысли, что меня поймают, – неудачницу пришедшею на вечеринку, на которую не приглашали, – то, что я стану свидетелем преступления. Их здесь быть не должно, и теперь я в курсе. Что бы они сделали, если бы застукали меня за слежкой, как вуайериста?
Воображение берет верх. Все истории, которые читала, переплетаются в голове: озорные пираты и маги. Как будто действительно ожидаю, что они схватят меня, вытащат острый клинок и начнут проводить какой-нибудь кровавый ритуал. Принесут в жертву девственницу. Эта группа с удовольствием изобразила бы злодеев – роль, которую они так хорошо знают.
Мой интерес вызван главным образом секретностью. Как и все в этом кампусе, любая организация, в которой стоит участвовать, является эксклюзивной и элитарной. Конечно, есть санкционированные школьные клубы и занятия спортом, но место в этой группе предопределено.
Старшекурсники Сент-Джонса – это нечто совершенно иное. Группа братьев – нет, группа голубых кровей, настолько сплоченных, что они никогда не нарушат своих рядов.
Прижимаю ладони к коре и прислоняюсь к дереву, придвигаясь ближе и осматривая местность. Останавливаюсь только тогда, когда замечаю его. Он на другой стороне, дальше всего от того места, где стою. Внутри все сжимается, и после долгого взгляда продолжаю наблюдение, убеждая себя, что я здесь ради всех, а не только ради него. Но кого я обманываю?
Впиваюсь ногтями в кору, пока возвращаю взгляд к нему, готовая к еще одному собственническому взгляду.
Но когда смотрю снова, он замечает меня.
Сражайся или беги.
Сейчас.
Нет.
Я совершенно застыла, пульс колотится на шее, в животе, в дрожащих руках, держащихся за дерево.
Он единственный, кто заметил меня, и я жду, когда он обратит внимание, сообщит остальным членам группы, что среди них чужак.
Мышцы напрягаются, и я замираю, едва дыша, пока он лениво наблюдает за мной. Проходит еще несколько секунд, и я вынуждена глубоко вздохнуть, зная, что это поможет успокоиться, если вдруг придется развернуться и бежать.
Я жду, что он подастся вперед и махнет рукой, прервет разговор и положит конец этой маленькой игре, в которую мы играем.
Но он не произносит ни слова.
Эммет Мерсье, наследный принц школы-интерната Сент-Джонса.
Его короткие, растрепанные, мягкие кудри выглядят почти очаровательно по сравнению с остальным. У него прямой аристократический нос и темные, нахмуренные брови. Густые черные ресницы обрамляют еще более черные глаза. Откинувшись назад, он дразнит меня острой линией челюсти, когда смыкает губы вокруг сигареты. Нет, кажется, это косяк, хотя не могу быть уверена – я никогда не видела его вживую. Он затягивается, и у меня перехватывает дыхание, пока он медленно не выдыхает. Эммет не сводит с меня глаз сквозь поднимающуюся дымку. Они скользят по моему платью, спускаются по голым ногам к босоножкам на ремешках, которые я достала из шкафа перед танцами. Без единого слова, и я чувствую себя обделенной. Одним взглядом ему удалось потянуть за ниточки мои запутавшиеся мысли.
Меня беспокоит, насколько он красив. Несправедливо выглядеть сформировавшимся взрослым, в то время как все остальные щеголяют своими неуклюжими конечностями и мягкими щеками, особенно я. Я намного моложе, в его глазах я ребенок.
На нем черные брюки и белоснежная рубашка – одежда с танцев. Он расстегнул несколько верхних пуговиц и закатал рукава. Черные подтяжки на широких плечах. Интересно, кто был его спутницей?
Любая из этих девушек подошла бы идеально. Франческа, Мариэль, Коллетт – они не просто красивые лица. В Сент-Джонсе одной внешности недостаточно. Взять, к примеру, Франческу: она не только сногсшибательна и лучшая в своем классе, но и подающий надежды режиссер-документалист. В прошлом семестре она взяла четырехнедельный отпуск, чтобы снять кадры гуманитарной катастрофы на Гаити, последовавшей за разрушительным землетрясением.
Конечно, есть вероятность, что он не ходил на танцы ни с одной из них.
Эта идея гораздо привлекательнее, и мое сердце замирает от надежды.
Затем один из присутствующих заговаривает. Голос раскатистый и слащавый, с фальшивым шекспировским акцентом.
– Узрите маленькую Лейни Дэвенпорт. Кланяйтесь, крестьяне.
Мой желудок сжимается.
Значит, я ошиблась. Он был не единственным, кто заметил, что я здесь прячусь.
Они все заметили.
Это была игра. С ними всегда так.
– Ну, не стой там, как ненормальная, – говорит Мариэль, жестом приглашая меня подойти, прежде чем забрать косяк у Эммета. – Перестань пялиться на нас и скажи что-нибудь.
Делаю полшага из-за дерева, но не подхожу ближе. Знаю, что лучше сохранить дистанцию.
Они сидят, смотрят на меня и осуждают, мысленно и вслух.
– Знаешь, все называют тебя призраком, но я этого не вижу. Ты воплощаешь в себе все, чем должна быть маленькая принцесса, – замечает Франческа, глядя на меня исподлобья.
– Полна сладкой невинности, – насмешливо соглашается Мариэль.
– Ты когда-нибудь переступала черту, Лейни?
Пульс скачет у меня на шее.
Я искала в интернете фотографии с места автомобильной аварии моей мамы, пытаясь узнать правду о том, что произошло. Однажды думала о том, чтобы принять остатки папиного лекарства от тревожности, когда нашла их на прикроватном столике через неделю после его похорон. Это была всего лишь мимолетная мысль, не то, что я действительно обдумывала. Я бы никогда этого не сделала.
Так что нет, я никогда не переступала черту.
Но сейчас я здесь. Разве это не считается?
Стою в окружении старшеклассниц. Кажется, эти девушки точно знают, как использовать одежду и косметику, чтобы подчеркнуть и привлечь внимание к каждой прекрасной черте, которой они наделены. Среди них сидят парни, пугающе уверенные в себе, красивые, богатые. Они напоминают стаю волков, облизывающихся при виде свежего мяса, свисающего прямо перед ними.
Однажды я попыталась накраситься. Спустилась вниз после того, как нанесла на лицо целый набор средств, которые купила в Saks, и бабушка поперхнулась чаем, увидев меня, стоящую в дверях кухни и явно похожую на клоуна.
Я мгновенно развернулась и бросилась обратно наверх, прежде чем она успела меня отругать.
Позади хрустит ветка, и я подпрыгиваю.
– Полегче, Лейни. – Александр смеется, выходя из глубины леса с ящиком пива под мышкой. Он намеренно подходит слишком близко, упираясь грудью мне в плечо, и спрашивает: – Что тебя так напугало?
Группа хихикает, и я набираюсь смелости, чтобы снова взглянуть на Эммета. Он не улыбается, он размышляет. Глаза слегка прищурены, полные губы слегка опущены. Он часть группы, их бесстрашный лидер, но в то же время сам по себе.
Он должен сидеть на возвышении, помосте, чтобы подчеркнуть ощущение разделения между ним и остальными, его верными подхалимами. Эммет мог бы встать прямо сейчас и послать их всех к черту, и завтра они снова собрались бы рядом, как всегда жаждущие хоть капельку его внимания.
Спина напрягается, когда осознаю, насколько близка к тому, чтобы стать одной из них. Оставаясь здесь, с краю, я понимаю, чего хочу. Даже минуты его внимания хватило бы мне на несколько недель. У меня было бы, о чем подумать в своей тихой комнате в перерывах между занятиями.
Две девушки склоняют головы друг к другу и хихикают, а я чувствую, как по шее разливается румянец смущения.
Не раздумывая, поворачиваюсь и бегу обратно, откуда пришла, заставляя себя замедлить шаг только после того, как пролетающая ветка царапает мне щеку.
Глава 2
Лейни
Кампус Сент-Джонса утопает в плюще, камне и аккуратно подстриженных самшитах, а его традиции насчитывают более ста лет. Девочки играют в хоккей на траве, мальчики занимаются греблей и фехтованием. Для тех, кто предпочитает играть в поло, есть конюшня с лошадьми, и каждый год во время недели встречи выпускников проводится матч по лякроссу между нынешними студентами и выпускниками. Здания древние, скрипучие и мрачные. Зимой гуляет сквозняк, а летом стоит невыносимая жара. Архитектура относится к другой эпохе и совсем непонятна. Я уже не раз терялась. Сворачивала в музыкальный зал и оказывалась на кухне. Повар прогонял меня половником.
В центре кампуса находится главная лужайка, на которой расположены общежития для мальчиков и девочек, разделенные несколькими ярдами травы. Я живу на четвертом этаже, в угловой комнате, с соседкой, которая презирает воздух, которым я дышу. Она предпочла бы, чтобы я молчала, а еще лучше – вообще не существовала.
Сегодня днем она позвала друзей в нашу комнату. И они разговаривают так, будто меня здесь нет, хотя я сижу на кровати и выполняю домашнее задание по алгебре.
– Не могу поверить, какая у меня теперь большая грудь, – говорит Блайт, любуясь своим телом в зеркале на дверце шкафа. На ней только лифчик и трусики.
– Я безумно завидую. – Нелли вздыхает. – Но у меня еще есть надежда. Моя мама говорит, что у нее не было сисек, пока ей не исполнилось четырнадцать.
– Боже, это целая вечность. Вот, у меня есть хороший бюстгальтер с эффектом пушап, который должен помочь до тех пор.
Мне не нужны бюстгальтеры с пушап. Мое тело меняется, несмотря на внутренние протесты. Подобно сорняку, пробивающемуся сквозь трещины в бетоне, половое созревание одержимо добивается своего. К счастью, мне легко скрывать расцветающее тело под школьной формой. Руки и ноги по-прежнему тонкие, а в свитере я выгляжу моложе своих тринадцати лет. Я рада, я не тороплюсь взрослеть.
Блайт и ее подруги, напротив, больше всего на свете хотят выглядеть на двадцать пять. Она перебирает развешанную одежду в поисках самой сексуальной вещи, чтобы сделать селфи и убедиться, что бывший парень это увидит. Найти соответствующий этому требованию наряд, не составит труда. Гардероб Блайт переполнен, хотя ничего из этого нельзя носить в кампусе. По выходным, за пределами кампуса нам разрешено носить все, что мы хотим, однако даже тогда одежда должна соответствовать определенному дресс-коду. Но, если вы обедаете в столовой Сент-Джонса или занимаетесь в одной из библиотек, даже если это в субботу в полночь, вы должны быть в форме.
У меня нет никакой «выходной» одежды.
У меня есть три пары балеток от «Шанель», все одинакового фасона: темно-синие, черные и нюдовые. Мне разрешено носить пару теннисных туфель, пару сапог для верховой езды и пару сандалий. Школьная форма сшита личной портнихой бабушки. Каждое утро перед занятиями я заправляю белоснежную рубашку на пуговицах в клетчатую юбку до колен. Поверх надеваю школьный кашемировый кардиган. Вещей столько, что даже, раз в неделю отправляя их в стирку, в шкафу остается еще полно одежды, висящей в ожидании.
Даже летом я распускаю свои густые темно-каштановые волосы и выпрямляю их. Хотя большинство девушек отказались от этого, я все равно время от времени надеваю соответствующую клетчатую повязку, чтобы успокоить бабушку. Ее нет в кампусе, но повсюду преданные шпионы. В прошлом году я была шокирована, когда разговаривала с ней по телефону, и она сказала, что, по ее мнению, не подобает леди каждый день собирать волосы в беспорядочный пучок.
Я не стала утруждать себя расспросами, откуда она это знает. Дэвенпорты – старинная семья в Сент-Джонсе, и бабушка входит в попечительский совет. Она регулярно созванивается с преподавателями, включая директора и ведущего администратора. Не удивлюсь, если она разместила здесь кого-нибудь, чтобы постоянно наблюдали за мной. Их основная работа – сообщать о моих прическах и о том, был ли у меня утром тост с джемом или маслом: «Сегодня она собрала волосы в конский хвост, и мне жаль это сообщать, но выбрала сливочный сыр». За это им, скорее всего, платят шестизначные суммы плюс льготы. Мне смешно об этом думать. Абсурдность этой жизни иногда доводит меня до отчаяния.
Оборачиваюсь и вижу, что Лавиния смотрит на меня с любопытством, но не очень дружелюбно. Это больше похоже на то, как смотрят на человека, сбежавшего из психушки. По ее мнению, меня следует держать за стеклом и наблюдать с безопасного расстояния.
К сожалению, она не одинока. Слышу, как в Сент-Джонсе обо мне шепчутся. Можно было бы все исправить. Я не ведьма, идиоты, и не призрак, если уж на то пошло. Только потому, что у меня темные волосы и жуткого бледно-зеленого цвета глаза… только потому, что я тихая и застенчивая… только потому, что я держусь особняком… люди придумывают ужасные вещи. Мать настаивала, чтобы я все исправила. Разобралась с ними и избавила себя от этих мучений: «Сражайся изо всех сил, малыш». Она была такой вспыльчивой. Никогда и никому не позволяла переступать через себя. Это постоянная борьба: вспоминать и представлять, чего бы она хотела от меня, и в то же время придерживаться реальных советов бабушки, женщины, от которой сейчас полностью завишу.
Важно сохранять спокойствие. Правила приличия превыше всего. Девушки должны быть вежливыми и скромными, робкими и тихими. Говорить только тогда, когда к ним обращаются. Другими словами, стукните себя камнем по голове и представьте, что вы живете в 1800-х годах. Движение за избирательные права женщин? Да его никогда не было!
Смотрю на Лавинию, жалея, что недостаточно смелая, чтобы окликнуть ее: «Что? Что здесь такого интересного?»
Блайт вздыхает, заметив наше небольшое противостояние.
– Лавиния, не беспокойся. Ты только поощришь ее.
Поощрит к чему? Постоять за себя? Вряд ли.
Время от времени мне в голову приходят бунтарские мысли, подумываю, а не послать ли их всех на хрен. Я могу тайком улизнуть в лес, чтобы поглазеть на Эммета Мерсье, но в конце концов все равно остаюсь Элейн Дэвенпорт, хорошей девочкой, соблюдающей правила, круглой отличницей. Ах да, еще и в депрессии.
На самом деле не уверена, есть ли у меня клиническая депрессия. Для этого требуется поставить диагноз, а я не получу его в ближайшее время, потому что не собираюсь посещать психолога. Конечно, в начале этого года я трагически потеряла обоих родителей, и, конечно, в последнее время в моей голове царит мрачная картина, но бабушка считает, что мне нужно держать себя в руках. Что бы это ни значило.
Странно только, что мне не так уж и грустно. Я просто… измотана. Измотана, что придется иметь дело с такими девочками, как Блайт. Измотана необходимостью соответствовать ожиданиям бабушки. Измотана рутиной Сент-Джонса в целом. Я худее, чем должна быть, потому что предпочитаю держаться подальше от столовой во время еды, чтобы избежать пристальных взглядов. В последний раз, когда ездила в город, купила рисоварку и время от времени пользуюсь ею, особенно когда сильно голодна. Чтобы еще больше избегать всех, занимаюсь в редко используемом уголке библиотеки. Ну и что с того, что там плохое освещение и несколько паучьих семей борются со мной за территорию? Я справляюсь.
Но настоящий секрет, постыдная правда о том, что помогало держаться на плаву в этом году, заключается в том, что я использую Эммета Мерсье так же, как некоторые люди используют алкоголь и наркотики. Я создала его в своей голове. То, как вы можете рассчитывать на любимое блюдо, любимую книгу… Эммет – моя мечта.
Глава 3
Эммет
Признаю, что на футбольном поле играю нечестно, но, очевидно, игрок обороны тоже. Всю игру он вел себя как придурок, симулировал травмы, кричал, чтобы судья назначил фол, наносил удары, когда думал, что его никто не видит.
Он чуть не сбил меня с ног, когда я бежал к центру поля, и я выругался, но вырвался. Когда он снова догнал меня, то толкнул, играя грязно. В этом нет смысла. На часах осталось всего несколько секунд, и они забили два гола. Тем не менее я не из тех, кто отступает перед вызовом. Некоторым из этих ребят футбол нужен, чтобы сохранить спортивную стипендию. Мне – нет. Я наслаждаюсь этим видом спорта. Мне нравится бегать до тех пор, пока пот не начнет заливать глаза. Люблю ощущать боль от с трудом добытой победы. Поэтому, когда он толкает меня, опускаюсь ниже и бью локтем в живот с такой силой, что он падает от боли, но ненадолго. Он вскакивает и замахивается, и до того, как рефери успевает схватить его, наносит сильный удар мне в челюсть. Моим товарищам по команде не нужно оттаскивать меня назад. Я знаю, когда нужно остановиться. Улыбаюсь, как придурок, когда его оттаскивают, и добавляю прощальную реплику на французском, потому что просто не могу удержаться.
– Мудак.
Французский – мой родной язык, поэтому оскорбление так приятно слетает с языка. Никто, кроме Александра, не понимает. Он смеется рядом.
– Мог бы сказать и похуже.
Пожимаю плечами, уже направляясь к боковой линии, где ждет тренер, кипя от злости.
– Конечно, придурок.
Смеюсь, несмотря на боль в челюсти.
– Ты настоящий идиот, знаешь это? Мы могли вырвать победу в конце.
Бросаю на него косой взгляд.
– Мы? Ты отыграл три минуты за всю игру.
Он выглядит оскорбленным.
– Я первокурсник.
– Я играл на первом курсе.
Глаза Александра сужаются.
– Ты настоящий мерзавец.
Улыбаюсь, как раз в тот момент, когда наш тренер рычит:
– Эммет, тащи сюда свою задницу!
Трудно выглядеть раскаявшимся, когда у твоих ног лежит весь мир. Игра не имеет значения. Мы не попадем в плей-офф. В начале сезона мы потеряли двух наших лучших парней из-за травм, а еще одного игрока выгнали из «Сент-Джонса» из-за наркотиков. Жаль. Он продавал хорошую травку.
Тренер вдохновенно исполняет песню «Парень, пытающийся обуздать трудного подростка». Он говорит, что я должен проявлять уважение и не могу идти по жизни, игнорируя правила, но он неправ, и мы оба это знаем.
Стою и молчу, пока он не выложит все, а потом тренер сокрушенно машет рукой и велит мне собирать вещи вместе с остальной командой.
Александр ждет меня, как послушный щенок. Когда отправляюсь в кампус, он пристраивается рядом.
– Родительский выходной в субботу. Не терпится увидеть дорогого папочку?
Игнорирую, но он продолжает.
– Может, мама приедет.
Смешно. Она никогда не приезжала на родительские выходные в Сент-Джонс. Мы почти не общаемся, хотя на днях она неожиданно позвонила мне. Я чуть было не переключил звонок на голосовую почту.
– О, Эммет! Я скучаю по своим мальчикам. У вас все хорошо? Учитесь и ведете себя так, как я вас учила?
– Простите. Кто это?
Она вела себя так, будто поняла шутку.
– Эммет, не говори глупостей. Скажи, ты что-нибудь слышал об отце в последнее время?
Это действительно жалко. Прошло столько времени, а она все еще влюблена в отца.
Фредерик Мерсье – сложный человек. Большинство людей не захотели бы сидеть напротив него в зале заседаний, не говоря уж об обеденном столе. В детстве он пугал меня, и найти утешение можно было только у мамы. В нашем холодном доме я отождествлял счастье с ней, пока мне не исполнилось пять лет и отец не ушел.
Развод сломал ее.
Она слишком сильно любила отца. Когда он ушел, жизнь превратилась в вакуум. У меня сохранились воспоминания о том, какой любящей и внимательной была мама до расставания, но после этого она ушла в себя. Короткие поездки превратились в лето вдали от нашего дома в Париже, а зимы – в отсутствие телефонных звонков. Она всегда в поисках своего счастья, и, очевидно, оно не включало ни Александра, ни меня.
Раньше я относился к ней с пониманием – нелегко исцелить разбитое сердце, но теперь это прошло. Я вижу ее такой, какая она есть на самом деле: эгоисткой. Вечно ищущей, находящей, уходящей. Когда мы с Александром были еще маленькими и жили в Париже, отец пытался бывать там, но работа не давала покоя. Невозможно быть главой глобального конгломерата по производству предметов роскоши и каждый вечер приходить домой к ужину, не говоря уже о том, что он женился во второй раз после развода. Нашел себе милую маленькую семью и дочь-принцессу.
В основном нас оставляли на попечение нянек, некоторые были лучше других. Они знали, что никто не будет проверять, а такая свобода порождала беспечность и пренебрежение. Я был рад, когда нас наконец отправили в Америку учиться в Сент-Джонс. Здесь мы все в равных условиях, разношерстная компания грустных, заброшенных, богатых детей. Бедные мы.
Я почти сожалею, что пребывание здесь подходит к концу. Реальный мир наступает на пятки, готовый вонзить свои зубы.
Именно по этой причине папа приезжает в Сент-Джонс на родительские выходные. У него есть планы на меня, ведь мне исполнилось восемнадцать, и я скоро заканчиваю школу.
Ставлю будильник на субботу 9:00 утра и отправляюсь на один из своих длинных заплывов. Затем возвращаюсь, принимаю душ, бреюсь. Я тщательно слежу за внешним видом, выбираю черный костюм. Другие дети будут одеты более непринужденно для пикника на лужайке, но папа ожидает, что я буду одет хорошо. В конце концов, я его отражение.
Мой сосед по комнате Харрисон стонет и переворачивается на живот, прикрывает голову подушкой, чтобы заглушить шум.
Его родители сегодня не приедут. Я спрашивал, и в последний раз он получал от них весточку, когда они были на яхте в Каннах.
– Не мог бы ты уже свалить, чтобы я мог поспать?
Не обращая на него внимания, сосредоточенно поправляю манжеты рубашки. Горжусь тем, что хорошо одеваюсь, и, честно говоря, американцам есть чему поучиться у французов. Даже если бы отец не владел половиной рынка элитной мужской одежды, я бы все равно заботился о том, чтобы одежда подходила по размеру, стилю и внешнему виду. Американские мужчины приравнивают это к гомосексуальности, как будто ты больше похож на мужчину, если на тебе мешковатые штаны, и ты не мылся три дня.
Прихожу на пикник пораньше, вглядываюсь в немногочисленную толпу на главной лужайке, но отца пока не вижу. Музыканты играют на струнных инструментах. Официанты в одинаковой униформе разносят канапе, а также газированный сок для студентов и шампанское для родителей.
Возле главного здания замечаю отца, он увлеченно обсуждает что-то с директором, вероятно, дает советы, как лучше управлять школой. Рядом стоит его помощник Уилсон с iPad наготове. Пожилой и суровый, он работает у отца с начала существования GHV, и я сравниваю его с верным слугой. Если бы отец горел, Уилсон бросился бы за ним. Он с ним каждую минуту. Понятия не имею, какая у него зарплата, но сколько бы ни платил ему отец, он должен удвоить ее.
Подхожу к ним, пытаясь сорвать пластырь. Чем скорее мы начнем этот фарс, тем скорее он закончится.
Отец замечает меня, когда я нахожусь в нескольких шагах, и отпускает директора скучающим взмахом руки. Когда подхожу, он рассматривает меня, выискивая любые недостатки. Думаю, он разочарован, что не может ничего найти – в конце концов, я так похож на него. Мог бы быть точной копией, такой же высокий и внушительный, как он. У нас одинаковые черные волосы и темные глаза. Отец чисто выбрит, так что я вижу ямочки на щеках и подбородке, такие же, как у меня.
Он заглядывает мне за спину, глаза сужаются.
– Где твой брат? – спрашивает он с сильным французским акцентом.
Мой почти исчез из-за стольких лет, проведенных в Сент-Джонсе.
Засовываю руки в передние карманы и пожимаю плечами.
– Занят, полагаю.
Ему это не нравится. Губы складываются в неодобрительную гримасу.
– Ты скажешь ему, чтобы он позвонил мне, – говорит он, переходя на французский. Отец чувствует себя более комфортно, говоря на родном языке, хотя его английский просто прекрасен. Лучше, чем мой, правда, но у него есть эго, поэтому мы говорим по-французски, когда позволяет аудитория. – Я проделал долгий путь, чтобы быть здесь сегодня. И разочарован, что не увижу его.
Ну, если уж мы заговорили о семье…
– А как поживает Эмелия? Обними ее за меня.
– Следи за языком, – быстро произносит он, бросая на меня суровый взгляд.
Ему не нравится, что я заговорил о сводной сестре, а значит, мне это нравится еще больше.
Подозреваю, что отец изменял маме до развода, и Эмелия, скорее всего, плод этой измены. Она ничего не значит для меня, дочь второй жены, женщины, на которой он больше не женат. Я никогда не видел ее, никогда не думал о ней.
– Тебе следует записать ее сюда, в Сент-Джонс. Александр мог бы присматривать за ней.
Черты лица становятся жестче, когда он окидывает меня холодным, расчетливым взглядом.
– Жаль, что ты до сих пор так себя ведешь. Ты скоро окончишь школу. Думаю, пора повзрослеть, не так ли?
Отвожу взгляд, стискивая челюсти и скрежеща зубами от раздражения. Наступает молчаливое противостояние. Он знает, что победил, когда говорит:
– Пришло время обсудить твое будущее. Ты оканчиваешь школу через два месяца.
– Десять недель, – подтверждает Уилсон, словно какой-то робот.
– Для тебя есть место в Политехнической школе. – Его альма-матер. – Летом начнешь обучение. Консультант заверил меня, что тебя определят в продвинутые классы и ты сможешь окончить школу досрочно. По вечерам и выходным будешь стажироваться в GHV, работая в отделе рассылки. Когда позволит учеба, также будешь путешествовать со мной и посещать заседания правления. Уилсон будет способствовать этому.
Он оглядывается на своего ассистента, и Уилсон кивает в знак подтверждения.
– А когда окончу учебу? – Я спрашиваю в основном потому, что мне любопытно узнать, как далеко они распланировали мою жизнь.
Он отвечает без промедления.
– Ты займешь свое место в GHV. К тому времени нам понадобится человек, который будет руководить североамериканским подразделением.
Какая-то больная часть наслаждается мыслью, что он хочет, чтобы я пошел по его стопам, исполнил свое предназначение наследника империи. Несмотря на то что я бунтарь, хочу его одобрения и похвалы. Тот одинокий мальчик из Парижа хотел бы, чтобы его папа гордился им.
Теперь я знаю лучше. Мне бы хотелось возвыситься над всем этим, не обращать внимания на его чувства и проложить свой собственный путь, как это пытается сделать Александр. Мой брат может быть кротким и послушным, слишком зависимым от наркотиков и вечеринок, но, в конце концов, у него хватило смелости пропустить этот обед. По крайней мере, он не вылитый отец.
Уилсон делает шаг вперед и поправляет очки.
– Сэр, встреча с Монклер состоится через полчаса. Сигнал здесь плохой. Предлагаю вернуться в аэропорт, хотя решение оставляю за вами.
Мой отец кивает без возражений, уже приготовившись уходить.
Для нас не будет ни пледа для пикника, ни бутербродов, ни краткого общения и фотографий для Facebook. Какой вообще был смысл приезжать? Неужели просто для того, чтобы оценить свои инвестиции? Проверить, должным ли образом ухаживают за его ценными скаковыми лошадьми?
Он в последний раз оглядывает меня, останавливаясь, когда достигает лица.
– Больше не хочу видеть ничего подобного. Ты представитель семьи Мерсье и будешь вести себя соответственно.
Он имеет в виду синяк на щеке, который остался после того удара на футбольном матче.
Затем он поворачивается, жестом просит Уилсона передать ему телефон и исчезает. Возвращается туда, откуда пришел.
Сегодня я жалею, что у меня нет настоящего друга. Когда-то у меня был друг. Его звали Джонатан, но он окончил школу несколько лет назад. Его семья занимается производством вина и крепких спиртных напитков. Вообще-то, отец пытался купить их компанию несколько лет назад, но они устояли. Джонатан – хороший парень. Мы вместе играли в футбол, разговаривали о большем, чем обычная ерунда в раздевалке. Перед отъездом из Сент-Джонса он оставил мне бутылку виски в качестве прощального подарка.
Сегодня я выпил больше, чем следовало. Голова кружится, но делаю еще глоток, потому что хочу крепко держаться за это забвение. Мне нравится здесь, где мир стоит на месте, а хаос приглушен. Я в библиотеке, потому что здесь тихо и никто не будет меня искать. Ребята будут стучать в мою дверь, что-то требуя. Хочу остаться в глубине стеллажей, где книги такие старые, а запах плесени такой сильный и сладкий, что, мне кажется, будто я провалился в сон.
И тут я слышу это.
Кто-то.
– Какого хрена тебе надо? – Рычу я.
Раздается резкий вдох, а затем топот ног. Поворачиваюсь и вижу размытое пятно розового тюля. Это девушка Дэвенпорт.
Я видел ее сегодня. На ней все то же бледно-розовое платье, темные волосы мягко завиты. Она была похожа на куклу, только что вынутую из упаковки. На пикнике в честь родительских выходных она послушно сидела на одеяле рядом с пожилой женщиной, в то время как три строго одетых служанки порхали вокруг.
