Текст книги "Вьётся нить (Рассказы, повести)"
Автор книги: Р. Рубина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
Вдруг Борис заметил, что не он один, поспешил на берег на самой заре. Тоненькая девичья фигурка. Лицо закинуто к солнцу, коротко остриженные черные волосы чуть растрепались на затылке. Девушка шла вдоль берега, не глядя по сторонам. Только наклонилась налево, направо, скинула тапочки и, неся их в руке, пошла дальше, босиком по колючей гальке, как по вощеному полу. Борис смотрел ей вслед, пока высокая легкая фигурка девушки не пропала из виду. И усмехнулся своей мысли: «Как стебелек из почки. Толкнулся в створки и потянулся к солнцу».
Борис заплыл далеко. Много дальше, чем обычно. Не заметил лодки, которая бесшумно приблизилась к нему. Коричневый парень с яркими белками глаз требовал с него штраф за нарушение порядка. Борис пытался отшутиться:
– Подожди до завтра. Надену трусы с карманами.
А коричневый парень в тон:
– Не утруждайся. Я доставлю тебя на своей лодке и незамедлительно – к твоим брючным карманам или же в милицию. Выбирай, что больше понравится.
Что оставалось делать? Борис залез в лодку, торжественно причалил к берегу, где уже было полным-полно курортников. Борису казалось, что все смотрят, как он роется, мокрый, в карманах своих полотняных брюк в поисках мелочи, чтобы откупиться от коричневого парня. А тот еще подтрунивал: «Счастливого плаванья, до встречи на том же месте!»
– Купаться пойдем?
Борис резко обернулся. Рядом стояла девушка, которая спозаранку прогуливалась по берегу моря. Он ее сразу узнал, хоть лица ее прежде не видел и волосы теперь были собраны под розовую резиновую шапочку, тесно охватывающую голову. Борис узнал девушку по фигуре, по отличающей ее хрупкой гибкости. Он изумленно уставился на незнакомку: неужели она обращается к нему? Но тут же убедился в своей ошибке.
– Конечно, моя дорогая, – с готовностью отозвалась пожилая женщина. – Как же иначе? Только с вами. Без вас я пропала.
Борис сгреб свое полотенце и одежду и ринулся к зеленой будке у парапета. Под недоумевающими взглядами нескольких женщин, дожидавшихся там своей очереди, Борис смешался и бросился в другую сторону.
С тех пор он спешил на пляж еще раньше, чтобы увидеть девушку (он уже знал, что ее зовут Диной), которая каждое утро ходит босиком по берегу моря – лицо закинуто к солнцу, волосы отброшены назад. Ему ни разу не пришло в голову, что, может, и она торопится прийти на море раньше всех, чтобы увидеть его. Точно также он ни разу не усомнился в ее высоком росте, хотя давно мог заметить, что она едва достает ему до плеча. Дина была среднего роста, но Борис все видел ее тянущимся кверху стебельком, который внезапно отпочковался у него на глазах – тоненький и нежный.
Изо дня в день Борис наблюдал, как Дина помогала войти в воду слегка прихрамывающей пожилой женщине, как, держа ее за обе руки, плескалась рядом с ней, заливаясь смехом. Потом, проводив свою подопечную на берег, вбегала в воду, упруго выбрасывала вперед тонкие руки, и вот уже ее розовая шапочка едва различима… Как легко Дина сходилась с людьми: одному что-то скажет, другому улыбнется. Будто с каждым ее связывали невидимые нити, с каждым – только не с ним.
Понемногу он стал разделять с Диной опеку над хромающей женщиной. Заранее готовил для нее лежак рядом со своим, заводил с ней длинные беседы. Однако Дины все это будто и не касалось. Не желала его замечать – и все тут. Едва склоняла голову на его приветствие.
Однажды Борис набрался храбрости и поплыл рядом с Диной, бок о бок. Даже осмелился заговорить с нею. Что он ей тогда говорил? Какую-нибудь ерунду, конечно. Он помнит только острое ощущение неловкости от собственных слов. И что проку навязываться девушке, которой он с первого взгляда внушил антипатию к своей особе? На этот счет у него не было сомнений. И все же он продолжал сыпать словами. Как ни было совестно, но отстать от нее он не мог себя принудить. Дина отвечала ему односложно, хотя и вежливо. Ни разу не повернув головы.
Диночка, Дина…
Елена Чистякова Борису Гурвичу
12 декабря 1944
Дорогой Борис!
Значит, ты получил официальное извещение, что твою маму и Дину задержали в деревне. Не иначе кто-нибудь выдал. Ты в этом сомневаешься, И я бы хотела сомневаться. Ты перебираешь в памяти наших ближайших соседей, и все они кажутся тебе вне подозрений. Исключение – только Иван Зубов, он один способен на такое. Во что бы то ни стало ты хочешь дознаться, злой случай погубил Дину и маму или же их предали.
Борис, дорогой, ты был моим учеником. Ты, конечно, помнишь: стоило ученику посмотреть мне прямо в глаза, чтобы я поверила ему. Сейчас я сама себя не узнаю – будто меня подменили. Теперь я совсем другая. Гитлеровцы отравили мне душу. Вовсе не каждому я могу поверить на слово. Подозрения не дают мне спать по ночам. Кого я подозреваю? Да никого в отдельности, но бывает, что и всякого. Как жить с этим?
Если бы я была уверена, что здесь приложил руку Иван Зубов… Тогда, как это ни прискорбно, мне бы оставалось только вместе с тобой оплакивать Динину молодую жизнь. Конечно, предположение о Зубове напрашивается само собой. Он достаточно «зарекомендовал» себя. Но будь замешан в этом Иван Зубов, он бы сразу, по живому следу, привел полицаев также и к нам. Иначе быть не могло. Кому-кому, а ему-то отлично было известно, как тесно связаны и спаяны наши семьи. А история с Дусей.
Тебе, разумеется, было невдомек, по какой причине живет у нас падчерица Зубова? Но сам-то Зубов крепко держал в памяти тех, у кого Дуся искала защиты от его отнюдь не отеческих притязаний. Кстати, Дуся в 43-м году сбежала из дома Зубова. Куда – не знаю. Но это не имеет отношения к делу. Говорю все к тому, что, если бы Дина попала в руки к Зубову, он бы и меня и Леонида стер в порошок.
Правда, меня вызывали. Расспрашивали – представь, вполне вежливо, – не встречала ли я в последнее время кого-нибудь из соседей, живших в доме № 4. Я, естественно, прикинулась, что удивлена этим вопросом. Ведь соседи из дома 4 – евреи! Где же я могла их видеть, если их давно куда-то отправили. Тогда передо мной раскрыли карты: Дина Гурвич у них в руках, и они все равно дознаются, кто прятал ее до сих пор. Для меня же будет лучше, если я помогу им найти виновных. Меня вызывали дважды. Леонид об этом знал. Я ведь должна была его предупредить, чтобы у нас не возникло расхождений, если примутся и за него. Он и в самом деле не избежал этого. И обошлись с ним суровее, чем со мной, – задержали на целые сутки. Но потом нас обоих оставили в покое. Нет, это не Зубов. Если бы его рук дело, мне бы теперь было не до писем. Впрочем, он или не он – мы уже этого никогда не узнаем. Его нашли мертвым. Говорят, застрелил его немецкий офицер, к которому Зубов приставал, чтобы тот взял его с собой в Германию.
Я встречаюсь со своими соседями, разговариваю с ними, я знаю их десятки лет. И не могу сладить с собой, и чувствую свою вину перед ними, потому что невольно ищу в их лицах то, чего в них, вернее всего, нет. Столько лет бок о бок… Как же мне думать худое о ком-нибудь из них? Тот, кого я подозреваю, не более чем Некто. Без лица. Эта его безликость, отсутствие реальных черт сводит меня с ума.
Извини, мой дорогой, что я ни с того ни с сего разболталась о собственной персоне. Какое я имею право омрачать твою жизнь своими бессмысленными терзаниями? Тебе и так хватает. Мало ли какие горести могут одолевать старую женщину в наше нелегкое время. Я только хочу тебе сказать: ни на минуту я не теряла уверенности в том, что Дина не проронит ни словечка, таящего угрозу для ее друзей. Тебе, наверно, покажется странным, если я скажу, что натура Дины полнее всего раскрывалась передо мной в тех случаях, когда она внезапно бунтовала против меня. Не припомню, чтобы я обиделась на нее, хотя, не скрою, порой Дина причиняла мне боль. Я знала, что она бывает жестока из боязни, чтобы со мной не случилось недоброе. По годам она годилась мне в дочери, но я почитала ее как старшую. Дина не была сломлена. Может, потому и случилось несчастье, что Дина не терпела жалости к себе. Один бог знает, как я старалась щадить ее достоинство.
Смешно… Я рассказываю тебе, какой была твоя Дина. Но мне кажется, я имею на это право. С тобой-то она была в хорошие времена! Самое трудное, что ей пришлось перенести, когда вы были вместе, это, наверно, роды. Но это ведь были муки счастья. А я ее видела.
С наилучшими пожеланиями,
Е. Ч.
…Она гладила пальцами его щеки и тихо смеялась:
– Думаешь, я тебя раньше не знала? Каждый день видела, как ты проходишь мимо. А ты… Гляжу тебе в спину и колдую про себя: «Оглянись, оглянись, посмотри на меня, ну хоть разок…» А ты ноль внимания. Тебе и дела нет до деревянного крылечка, на котором я стою, тебе и дела нет до заклинаний какой-то пигалицы с ногами длинными, как у цапли…
…Не прошло и двух недель, как он вернулся с юга. Соскочил с трамвая и лицом к лицу столкнулся с Диной. Ее первым побуждением было – убежать. Но все же остановилась. Едва склонила голову на его приветствие, точно так, как совсем недавно в доме отдыха. Даже руки не протянула. Минуту они стояли молча. Растерянно смотрели друг на друга и внезапно поцеловались.
Полгорода отмерили пешком. Присядут на подвернувшуюся скамейку, чуть передохнут – и дальше, куда глаза глядят.
– Пойдем, я провожу тебя до общежития, – наконец сказала Дина.
– Ты меня? – удивился он.
– Да, я тебя.
– Хорошо, будем провожать друг друга до рассвета.
Она покосилась на него. Промолчала.
Подошли к общежитию.
– А ты где живешь? – спросил Борис. – Теперь пойдем тебя провожать.
– Ты меня, а я тебя. Я тебя, а ты меня, – пропела Дина и пальцем показала на одноэтажный деревянный дом с крылечком в двух шагах от них. – Вот оно, это крылечко… Вот здесь я стояла, а ты… Хоть бы раз голову повернул, – с детской обидой упрекнула она.
Борис крепко обнял ее. Вокруг ни души. Только он и она. А против них, точно круглое зеркало, белая луна. Лицо Дины бледно и серьезно.
– Диночка, я пойду с тобой.
– Пойдем, пойдем, – заторопилась Дина. – Так поздно, а они еще не спят. – И показала на освещенные окна: – Беспокоятся. Я живу с тетей и дядей.
Они вошли в дом, держась за руки.
– Это Борис. Борис Гурвич, – живо представила его Дина. – Дядя, тетя, познакомьтесь с Борисом. Мы любим друг друга уже тысячу лет.
И эти славные люди, что вырастили и воспитали Дину, приняли его как своего, не задали ни одного вопроса. И позже, когда Дина сказала: «Спокойной ночи!» – и отважно повела его за собой в свою комнатку в конце длинного коридора, они снова не выказали никакой тревоги, а сами, наверно, были ни живы ни мертвы – и понятия не имели, в какие руки попало их дитя.
– Оставь. На минуту. Я хочу на тебя посмотреть.
Счастливый блеск в ее глазах. И недоумение. И ожидание. Борис берет ее на руки. Ее теплое тело доверчиво прижимается к нему.
…Будильник заливался, покуда хватало сил. Они проснулись одновременно. Дина сжала его руку под одеялом. Он боялся шелохнуться. Раздался щелчок наружной двери. Хозяева дома ушли на работу.
Дина:
– Сегодня мы никуда не пойдем, ладно?
Борис:
– Никуда.
– Весь день.
– Весь день.
Она поудобней устроилась на боку, подложила обе руки под правую щеку:
– Буду так лежать и смотреть на тебя.
– А я на тебя.
– И ни о чем говорить не будем.
– Ни о чем.
Некоторое время лежали молча.
– Нет, я так не могу, – не выдержала Дина. – Лучше давай разговаривать. Скажи, Борис, как ты меня любишь. Мне хочется знать…
Борис:
– А ты как? Мне тоже хочется знать.
– Я? – Она задумалась. – Потрогай мой нос… Чувствуешь, как этот глупый нос любит тебя? Теперь пересчитай мои пальцы. И они тебя любят. Жаль, что их у меня только десять.
– Диночка.
Настенные часы в соседней комнате, будто по заказу, пробили двенадцать. Борис проснулся во второй раз. Дина караулила его сон, удобно примостясь на боку, как несколькими часами раньше. Обе руки подушечкой под щеку. Лицо обращено к несдающемуся солнцу ранней осени, которое, слепя глаза, вламывалось в стекла затворенного окна.
– Диночка, почему же там ты не хотела ни слышать, ни видеть меня? – вдруг спохватился Борис.
Пара больших смеющихся глаз:
– Там? Курортный роман… фу…
Пока Борис не закончил института, они с Диной оставались в этой комнатке, потом он перевез ее к себе, в свой родной город. Тетя плакала горючими слезами, прощаясь с Диной: собственных детей у нее не было… Дина продолжала учиться. Один год пришлось пропустить: родился ребенок. Мама Бориса помогала, как могла. А теперь… Нет ребенка. Нет Дины. И ее дяди с тетей. И матери Бориса. Он теперь холостяк. Вольная птица. Как же дальше жить? Что ему делать с ней, со своей непрошеной свободой?
Что известно Зое? Почему она не отвечает на его письма и держится так отчужденно с Чистяковыми? Чего доброго, сердечные дела? Женщины никогда не могли устоять против чар Леонида. Еще в мальчишеские годы за ним неотступно следовал шелест лент в темных и белокурых косах. Зоя – одинокая молодая женщина… Что она за человек? Борису не довелось познакомиться с ней. Давид, его старший брат, женился в командировке. Леонид посмеивался:
– После таких событий и в командировку не захочешь…
И:
– Экзотическая вы семья, Гурвичи. Жен вам подавай только со стороны. Крадете вы их или богатый калым платите? Правда, Дина твоя стоит того, Борис. Дина – прелесть.
Шутки закоренелого холостяка. Леонид не спешил связывать свою судьбу с женщиной.
…Молодая жена Давида должна была оставаться при своем отце, который ко времени их женитьбы смертельно заболел. Давид собирался переехать к ней сам. Но тут началась война.
Бориса и Давида призвали в один день. Некоторое время они не разлучались – служили в одной части. Потом их разбросало в разные стороны. Леонид получил бронь. В нем нуждался завод, заменить его было некем.
Леонид был на год старше Бориса, но в восьмом классе они очутились на одной парте. Леонид, спеша на свидание, попал под трамвай, долго лежал в больнице. Хотя и вышел оттуда целехонький, все же отстал. Зато из восьмого сразу перескочил в десятый и закончил школу на год раньше Бориса, как ему и полагалось по возрасту. Круглым отличником. Леонид не из тех, кто отстает.
Елена Максимовна рассуждает справедливо: если бы Давид был жив, конечно бы он догадался написать Чистяковым, как это сделал Борис. Но Зоя… Какими судьбами удалось ей прорваться из своего пограничного города в самую Россию?
Зоя Иванова Борису Гурвичу
Многоуважаемый Борис Львович!
Поздравляю Вас с наступающим Новым годом. Я надеюсь, нет, уверена, что новый год будет годом победы. Так выздоравливайте и возвращайтесь домой. Чтобы мы с Вами познакомились и чтобы Давид был с нами. Вашу квартиру Вы найдете в абсолютном порядке. Что правда, то правда, об этом Чистяковы позаботились. Не удивляйтесь, что я Вам не пишу. Все еще впереди.
Желаю Вам здоровья и всех благ,
Зоя.
Канун Нового, 1945 года
Леонид Чистяков Борису Гурвичу
10 декабря 1944
Борис, дружище!
Вчера подходил к твоему заводу. Он почти полностью восстановлен. Будет даже лучше, чем раньше. Одна беда – ждет не дождется своего главного инженера. Грустное зрелище.
Опять Новый год. А ты далеко. О Давиде и Николае мы вообще ничего не знаем. Николая я еще в сорок втором встречал, а потом ни слуху ни духу. Вот как раскидало нашу мальчишескую четверку! До чего же тоскливо встречать Новый год без вас?
Мы тут пригубим, что бог пошлет, за твое здоровье. Насчет выпивки у тебя, сдается мне, побольше возможностей, чем у нас. Так не забудь чокнуться с твоими товарищами за нашу встречу. Ждать осталось недолго. Мне кажется, это уже и для самого Гитлера не секрет.
Жму твою лапу, чертяка… До сих пор у меня перед глазами твои шпаргалки. Ты же помнишь, я был не в ладу с историей. Даты, имена – каша в голове. Если бы мама не заучила со мной наизусть «Князь Курбский от царского гнева бежал» – она ведь всегда была влюблена в стихи, – у меня бы даже Иван Грозный в голове не удержался. А тут счастье привалило: сижу на одной парте с тобой, шкетом эдаким, и даже немного совестно – на целый год старше, а сижу с малолеткой… Хоть ты, малютка, уже тогда вымахал в длину метр семьдесят, а ботинки носил 43-го размера, если не ошибаюсь. Но что-что, а на шпаргалки ты был мастак и товарища в беде никогда не бросал. А моя беда была – короли, войны, провались они совсем!.. Разве можно все это упомнить? Но ты помнил, и сидеть с тобой на одной парте мне была прямая выгода. Иначе как бы я ухитрился перепрыгнуть из восьмого класса в десятый? Цари бы меня за ноги оттащили….
С годом победы тебя, дружище! И не забудь, Борька-силач, тост за нашу встречу…
Всегда твой Леонид.
P. S. Мама по твоей милости станет писательницей, вот тебе слово. Когда бы я ни пришел домой, она только и знает, что строчить тебе.
Л.
Елена Чистякова Борису Гурвичу
10 декабря 1944
Дорогой Борис!
Светлого года тебе! Ты молод – у тебя еще будут радости, будет счастье. Не сомневаюсь, что следующий Новый год мы встретим вместе, за одним столом. Пусть пахнет в комнате свежей елкой и пусть нам полегче дышится.
Обнимаю тебя крепко.
Твоя старая учительница
Елена Максимовна.
Елена Чистякова Борису Гурвичу
15 января 1945
…Вот как? Лед, значит, тронулся? Зоя поздравила тебя с Новым годом? Из твоего письма я поняла, что даже о нас она обмолвилась добрым словом. В это уж и вовсе трудно поверить. А может, ты просто хочешь, чтобы мы наконец с ней поладили? Да мы бы всей душой… Кстати, ты не пишешь, что именно Зоя про нас сообщила… Не беда, если ты и принял желаемое за действительное, я все равно благодарна тебе за твое доброе сердце.
Ты и представить себе не можешь, как меня мучает, что Зоя держится в стороне от нас. Мало того, что никогда не заходит – а кто у нее здесь есть? – но при каждой случайной встрече всячески норовит подчеркнуть свою отчужденность. А мне Зоя по душе. Если бы даже и хотела, я бы не могла заставить себя относиться к ней плохо. Я не вчера родилась на свет. Мой жизненный опыт и особенно последние трудные годы предоставили мне достаточно возможностей, чтобы разбираться в людях. Я чувствую, что Зоя человек достойный. Но она на редкость замкнута. Подумать только, до недавнего времени я даже профессии ее не знала. Оказывается, она тоже учительница.
И разве можно скинуть со счетов то, что мы вместе пережили? Впрочем, насильно мил не будешь. В жизни всякое бывает: муж и жена и те подчас расходятся. Что же говорить о случайно сведенных судьбою людях? Наверно, между нами и Зоей пробежала черная кошка, и так проворно, что ни я, ни Леонид не успели ее заметить. Очень хотелось бы надеяться, что еще до твоего благополучного возвращения домой мы эту кошку поймаем за хвост и отхлещем крапивой.
Я хорошо помню первое появление Зои – будто это было вчера; верно, потому, что с нею в дом вошла война во плоти.
Мы собирались оставить город все вместе. Твоя мама и Дина занесли к нам два чемодана, куда сложили самое необходимое. Мы ждали Леонида, который должен был нас отправить на одной из машин с заводским оборудованием. По пути на вокзал машины все равно проезжали мимо нашего дома.
Мы сидели наготове. Ждали час, два, три…
– Я схожу на завод, – сказала Дина.
Городской транспорт не работал. Пешеходы, повозки, несколько редких машин – все устремилось к вокзалу. От нас до машиностроительного завода, как тебе известно, не меньше пяти-шести километров. Даже со всею прытью Дины ее «схожу на завод» должно было занять около часа. Обратно она надеялась вернуться вместе с Леонидом на машине. Казалось, что это само собой разумеется. На полпути Дину остановил оглушительный грохот, донесшийся со стороны завода. Мы, конечно, тоже слышали этот грохот. Дина немного обождала, а потом со всей мочи бросилась бежать навстречу зареву, со зловещей быстротой окрасившему небо. Мимо нее с воем и скрежетом пронеслись открытые грузовики, груженные станками и еще какими-то грохочущими предметами. Толпа людей бежала за ними в клубах пыли, пока машины не исчезли из виду.
Дина решила, что они с Леонидом разминулись. В таком случае была потеряна последняя надежда на спасение. Дина кинулась домой, не уверенная, застанет ли там кого-нибудь.
Все это она рассказала нам позже. В тот момент, когда она, задыхаясь, вбежала в дом, Дина только бросила:
– Нельзя больше задерживаться ни на минуту.
– А Леонид? Вы его видели? – кинулась я к ней. – Что случилось на заводе?
– Бомба. Но никого там уже не осталось, говорят. Никто не пострадал.
Больше я у нее ни о чем не спрашивала.
Как пригвожденная стояла я у окна, глядя на пустую улицу. И вдруг я увидела женщину. Поскольку, кроме нее, на улице ни живой души не было, а полуденное солнце остановилось посреди неба, словно нарочно затем, чтобы получше осветить ее, женщина с особой отчетливостью отпечаталась в моих глазах, будто на фотопленке.
Я ее увидела сразу, всю, с головы до ног. У ее цветастого ситцевого платья недоставало левого рукава. Из-под головного платка из того же пестрого ситца выбивалась копна сбившихся волос неопределенного цвета – то ли русые, то ли седые. Они казались жесткими, как стружка. А ноги… Наподобие теста из квашни, вылезали они из разъехавшихся парусиновых туфель – израненные, окровавленные… Молодая и крепкая на вид женщина, казалось, сейчас упадет. Я бросилась к двери, широко растворила ее.
Женщина вошла, не поздоровалась, на мгновенье замешкалась у порога. Потом из последних сил выдохнула:
– Моего мужа зовут Давид Гурвич. Может, слыхали…
Бывают такие минуты, когда даже незнакомые дотоле люди начинают чувствовать одинаково. Новый человек в семье Гурвичей – Зоя, которую никто из нас не знал, ощупью, как слепая, опустилась на ближайший стул, и у нас у всех будто разом подкосились ноги – мы сели, кто где стоял. Из глаз побежали слезы. Тихие слезы. Самые горькие.
Все последующие впечатления, многие несравненно более страшные, которые буквально с этого мгновения начали громоздиться с ужасающей быстротой, не затмили в моей памяти той вспышки, в которой предстал перед нами образ войны.
Зоя не замечала, как потрясло нас ее появление. Глаза ее были сухи. Никакого выражения на кирпично-красном лице с обветренной шелушащейся кожей. Зоя сидела, откинувшись на спинку стула, руки вытянуты на коленях. Она отдыхала.
Но все-таки она первая нарушила тишину:
– Мне бы таз с холодной водой, – и кивнула на опухшие ноги, с которых, как только села, скинула свои расползшиеся туфли. – И пить… Дайте же мне попить.
Несколько минут мы, остолбенев, с затаенным ужасом следили, как, держа ноги в тазу, она опрокидывает кружки с водой прямо в горло. Одну за другой. Казалось, что ее жажду невозможно унять.
Зоя сделала последний глоток и пустой кружкой, показала на наши чемоданы.
– Это лишнее. Слишком поздно. Уже надо не уходить, а бежать. Намотайте на себя все, что можете.
Ополоснув напоследок ноги, она сунула их в шлепанцы Леонида. Из всей имевшейся в доме обуви только они ей подошли. Верочка накинула ей на плечи пальто. Зоя, придерживая его за лацканы, коротко скомандовала:
– Идемте.
Мы обменялись взглядами с Верой, молчаливо условились дожидаться Леонида.
Вот так мы в тот день расстались с твоей семьей. Обнялись, расцеловались и простились с чувством, что, может быть, и навеки.
Леонид появился минут через пятнадцать после их ухода без всякой машины. С ним был один знакомый рабочий, который как-то неловко его поддерживал. Сомневаться не приходилось, дело неладно. Вся правая сторона от плеча до колена была у Леонида обожжена. Случилось это так. Выбежав из горящего цеха, Леонид и рабочий тут же хватились шестнадцатилетнего паренька, который был там вместе с ними. Снова бросились в огонь, но вынесли оттуда лишь обугленное тело. За это время они упустили последнюю машину. Трудно сказать, почему их не дождались. Может, не сумели найти и решили, что они уехали раньше, на другой машине, или в переполохе о них просто не вспомнили. Так или иначе, они и не успели оглянуться, как отъехал последний грузовик, хоть его лязг и скрежет долго еще висели в дымном воздухе.
От нас провожатый Леонида отправился к своему приятелю, у которого, как он уверял, определенно можно разжиться лошадью и телегой. Я тем временем, стараясь не причинять Леониду лишних страданий, ножницами разрезала правый рукав его рубашки и правую брючину. Протерла обгоревшую кожу спиртом и забинтовала, как умела. Рабочего мы так и не дождались. Как сквозь землю провалился. До сих пор не знаю, куда он подевался. Мы, несмотря ни на что, решили уходить. Но оставить город все-таки не успели. Скоро и твои вернулись. Они ушли дальше нас, но их тоже погнали обратно.
Наше маленькое общество распалось. Верочка, Леонид и я остались в нашем доме. Леонид на улицу носа не высовывал. В первые дни мы все были уверены, что наибольшая опасность грозит ему. Кроме того, температура у него была под сорок. Если бы не Николай, вряд ли бы он сохранил руку. Николай забегал на несколько минут, всегда спешил в больницу. Его мучили дурные предчувствия. Думаю, что он сам не сумел бы объяснить, что заставляет его день и ночь не покидать своих подопечных, даже когда они вроде бы в нем не нуждались. Мы подозревали, что причина тому его собственная болезнь. Ах, да, кажется, об этом я тебе еще не писала. Николая призвали на следующий день после тебя и Давида. Но его не пропустила медицинская комиссия: туберкулез, активный процесс, а он, врач, и не замечал этого. В юности было слегка задето правое легкое, по его словам, но он о нем и думать забыл. И вдруг – признали негодным. О его дальнейшей судьбе мы ничего не знаем. Но тогда, в первое время оккупации, он был в городе. Сам больной, ни на шаг не отходил от своих больных. Как потом оказалось, не напрасно так дрожал над ними.
Но речь сейчас не о том. Так вот. Мы окопались в своей квартире, твоя семья – в вашей. Зоя рассталась с твоими домашними. Ни разу у них не переночевала. Говорила, что, пока никто в городе ее не знает, для всех нас будет лучше, если она не обнародует свою принадлежность к семейству Гурвич и то, что ее муж – советский офицер. И – с глаз долой. Железный характер. К сожалению, Зоя оказалась права. Работала она где-то уборщицей или прачкой, жила в общежитии. Она и сейчас там живет.
Не забудь, Зоя шла с запада, и, чего бы мы ни навидались, она к тому времени успела увидеть в десять раз больше. Она поступила в высшей степени разумно, отделившись от нас. Это дало ей возможность прийти к нам снова в самый нужный момент, когда вывесили приказ, что евреи должны явиться в такой-то день, в такой-то час в указанное в приказе место. Зоя возникла внезапно и, не проронив ни одного лишнего слова, увела с собой твою маму. Как ей, еще не прижившейся в наших краях, удалось связаться с Лукерьей Пузыревой, один бог знает. После, до той новогодней ночи 43-го года, Зоя нашего порога не переступала.
У Дины все сложилось иначе, чем у твоей мамы. Ей-то пришлось походить с желтыми звездами на левой стороне груди и посредине спины. И Симочке тоже на видном месте такие же пришила. Другого выхода не было. Я посоветовала Дине занести к нам белье и одежду, а мебель не трогать и гардины с окон не снимать. Как бы я ни гнала от себя эту мысль, все же меня не покидала уверенность, что у себя в доме Дина с малышом остаться не смогут. И хотя я еще не представляла себе истинных масштабов того, что фашисты затеяли проделать с еврейским населением, – да и какой нормальный человек мог себе это представить? – все-таки внутренне я была готова к тому, что твоей семье, возможно, придется у нас скрываться. И вот какой парадокс – именно поэтому я и хотела, чтоб ваш дом выглядел уютно. Если бы в нем поселился немецкий офицер, это могло бы только пойти нам на пользу. Вряд ли он бы нами заинтересовался – мы для него недочеловеки. Зато благодаря такому соседству наши собственные бандиты не лезли бы сюда. Все же я не обольщалась и понимала, что наш дом вовсе не то место, в котором Дина и Симочка могли бы долго укрываться. Но чтобы отыскать место понадежнее, нужно было время. А времени не оставалось.
Как ты знаешь, евреев у нас в городе было немного. Большей части удалось эвакуироваться. Немцам не понадобилось устраивать гетто. Свое дело они сделали молниеносно. Как и другие не успевшие бежать, Дина с малышом отправились на место сбора. Но в отличие от многих других, таких же беспомощных и беззащитных, они все же вернулись. Спустя неделю. Как это им удалось и в каком виде они вернулись, нет сил рассказывать. Может, в другой раз… Во всяком случае, я не могу припомнить Симочкиного голоса после возвращения. Словно мышонок, он забивался в угол и молчал. Только вздрагивал от каждого звука за окном.
Е. Ч.
Елена Чистякова Борису Гурвичу
20 февраля 1945
Дорогой Борис!
Не надо благодарить и превозносить меня! Не надо просить прощения за то, что, выпытывая у меня одну подробность за другой, ты, мол, всю душу мне переворачиваешь. Бог с ней, с моей душой, если, как ты пишешь, мои письма для тебя утешение. По правде сказать, поначалу я была несколько обескуражена, когда прочла, что они доставляют тебе мучительное удовлетворение. Но тут же – подумай, какая глупость – я вспомнила…
Сижу я одна-одинешенька дома и вышиваю салфетку – эдакая провинциальная идиллия… Неужели это было не во сне? Не верится. Слышу, в передней открывается дверь и захлопывается с грохотом. Прислушиваюсь – ни звука. Выхожу в переднюю и вижу: ты стоишь, скорчившись в три погибели, и будто пытаешься что-то стряхнуть с правой руки. Легче тебе от этого не стало. Прищемленный дверью палец посинел и распух… Конечно, от холодного компресса ты у меня не отвертелся, но какое-то мучительное удовлетворение ты все же получил, пытаясь стряхнуть боль…
Вот и сейчас я занимаюсь тем же самым вместе с тобой. Сдается, ты уже уразумел, что пишу я не только для тебя, но и для себя. Душа-то ущемлена, вся в синяках. Вот и пытаюсь стряхнуть свою боль на бумагу, испытываю мучительное удовлетворение, изливая душу.
Жизнь продолжается. У нас даже школы открылись. Но я… Нет, я больше не буду работать в школе. А при немцах работала. Никто меня не приневоливал, мне ведь уже было за шестьдесят. Нужда заставляла? Я работала в детском доме, моего жалованья едва хватало на одну буханку хлеба на черном рынке. Что же понуждало меня работать?
Сколько ни пиши и ни рассказывай об оккупации, все вроде бы так и не совсем так. Сойдет для того, кто не видел. Разве передать словами облаву на четырнадцатилетних детей, выполненную по всем правилам медвежьей охоты! Могла ли я бросить этих голодных беззащитных сирот и не оставаться с ними до предела их отрочества, которое, вопреки законам естества, должно было прерваться в четырнадцать лет? Это ясно. Была и еще причина, вынуждавшая меня регулярно уходить из дому: из-за Дины и Симочке на нашей наружной двери должен был как можно чаще висеть замок: мол, никого дома нет. К тому же – что греха таить – продуктовая карточка, которую я получала как работающая, все же не была лишней.
