Текст книги "Мастер и сыновья"
Автор книги: Пятрас Цвирка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Там, под цветущей липой, становится Кризас, тряся длинными космами и притопывая в такт ногой. В предклети усаживаются старшие во главе с Адамом из рая, а на отдельном плетеном кресле – молодая пара. Девушки и мужчины выносят скамьи. Кто притомился в танце, присаживается тут же на пригорке. Далеко разносятся музыка и песни: по ту сторону реки, где пересекаются дороги двух приходов, останавливаются проезжие. Один за другим сворачивают к реке два воза, и видать, как, забредая по колено в воду, пьют лошади. Проходит добрый час, а подводы все не трогаются, все прислушиваются сидящие на них люди. До вечера еще далеко, и медленно вытягиваются тени от бедняцких лачуг.
Симас смелеет. Его подзадоривают и пиво, и несмолкающие песни баб, которые всем гуртом неотступно дразнят его. Раскрасневшись, станцевал он польку и теперь каждую минуту шепчет что-то на ухо молодой. Наклонившись к своей жене, крутит пуговицу ее блузки. Упадет на голову молодой липовый цвет, сбитый птицей или пчелой, – она смеется. И на эту радость снохи, даже сами не понимая почему, тем же отвечают родители, родичи. Кажется, они мысленно нашептывают молодым: «И мы такими были…»
– Разойдись, мелюзга, мастер танцевать будет! – провозглашает музыкант.
В бабьей толпе ловит Девейка свою половину, которая причитает, что устала, попризабыла, не сумеет по-новомодному. Подергивая плечами, подмигивая гостям, разминая ноги, каблуком щелкая себя по заду, ведет мастер за руку матушку. Йонас, наклонив голову, любовно поглядывает на старичков; остальные становятся полукругом. Старушка, будто помолодев, смущенно кладет сухонькие руки на плечи мужу. Она уже заранее притопывает на месте, чтобы не ловить такт, когда мастер закружит ее. Только повернется танцор – матушка потешно выпячивает зад, упирается головой мужу в грудь. Кризас пиликает старинную мелодию, которая отлично подходит к этому танцу, напоминающему танец двух хромых. Он еще и песенкой помогает:
Э-па-па! Ножку, ножку,
Э-па-па! Ляжку, ляжку…
Лапоть постолу догнал,
Лапоть постолу сожрал!
Мастер, словно поджариваемый на огне козел, подпрыгивает все выше, припадает на колено, вертится на одной ноге; несколько раз усаживает старушку на землю, опять поднимает и кружит, подзадоривая Кризаса:
– Быстрее не можешь? Поддай жару!
Трясется голова у старушки, кажется, вот-вот оторвется: косынка совсем сползла с седых волос, однако мастер не унимается – показывает, как танцевали в старину:
– Что, лапоть еще огня не высек? Жару]
И вот, когда мастер уже почти загнал свою старушку, скрипочка внезапно умолкает. Расступается полукруг зевак, слышатся крики, визг, опрокидываются скамьи, с предклети встают старики, словно во двор вбежал волк или в толпу ворвался вихрь и раскидывает всех, как снопы.
Подбежав поближе, люди видят осевшего с разинутым ртом Кризаса. Чувств он лишился, или быстрая чума свалила – почернел весь. Закапывайте в землю, тащите воду, качайте, может очухается! Какая у портного большая голова! Кто ж ее так раздул?
– Чума, чума!
Не хватало еще одного развлечения дому мастера – на голову портному опустился пчелиный рой. Многие видели только, как черное облачко с добрую шапку вылетело из-за крыши клети. В одно мгновение пчелы облепили космы музыканта.
– Воды несите!
– Веник! Веник с листьями!.. Сюда, сюда!
– Дымком бы покурить!
Как только Кризас поднимается с земли, все бросаются от него врассыпную.
– Ради бога, швец, только уж ты не шевелись! – кричит Раяускас.
– Пасечник, это ты их в кармане привез!
Как только большинство пчел переползает с лица Кризаса на голову и он уже может раскрыть рот, портной, сложив молитвенно руки, кричит:
– Добренькие пчелки, не кусайте!
– Господи, живьем заедят! Да делайте же вы что-нибудь..
– Не суетись! Швец еще жив!
– Ой, кусаются божьи твари!
Шум стоит на дворе, как на ярмарке, – одни советуют портному не дышать, другие – прыгать в пруд, бабы ищут святую водицу. Кризас, выставив руки, словно слепой, крутится возле липы: подайте ему скрипочку, он сыграет, подайте трубку – он угостит табачком пчелиную матку.
– Ай, больно!
– Живей решето! – приказывает пчеловод Адомас.
– Не дам голову резать! Я тебе не ветка! – отбивается портной от приближающегося Адомаса, вооружившегося гусиным крылом и решетом.
Стоящие поближе слышат спокойное гудение роя.
Раяускас велит кому-нибудь быстрее садиться в его повозку и гнать в Антиненай к Катилюсу, которому пчеловод только вчера вернул два пустых улья. Вожжи берет Йонас.
– Йонукас, проси от меня, я знаю – у него лишние. Расскажи ему, какое тут чудо! – и, накрыв своей бородой голову Кризаса, Адомас стряхивает с нее пчел голыми руками, будто мыльную пену.
Громко обсуждает мастеровой люд редкостный случай. Что побудило пчел на такое, как это угораздило их опуститься не на липу, не на другой двор, а обязательно в самый день свадьбы прямо на космы музыканта? Они гадают, предсказывают, только не войну, не голод, как обычно, когда увидят в небе светящиеся столбы или зарево, а счастье и удачу дому мастера.
Пчелиный венок приносит Кризасу громкую славу. Слух об этом происшествии быстро разносится по всему Паграмантису. По правде, рой должен принадлежать портному, но он добровольно уступает его молодым. Пусть с сегодняшнего дня пчелиное единство послужит юной паре примером, пусть с каждым годом умножается их род. И пусть жизнь у молодых будет такая же сладкая, как тот мед, который они найдут в сотах!
Блудный сын
Сношенька для Девейкиного дома что солнышко: и греет, и светит. И мастерово жилище теперь выше, просторнее: молодые женские руки откопали из-под мусора порог, подмели углы, окошки; тут сношенька повесила привезенный рушник, застлала постели братьев пестрыми покрывалами, там принялась наводить порядок в палисаднике. Меньше стало в семье споров, дрязг. Йонас больше не хватает Андрюса за горло, да и Андрюс совсем переменился: словно смекнув, что лежа на печи не спечешь калачей, начал раньше вставать и уже целый месяц учится на органиста. Чеботарем отцу не удалось его сделать, от каменщика Андрюс удрал через пару дней, зато органист уже который раз при встрече с мастером похваливает сына:
– Есть у него голос!
Радуется в душе мастер, но людям говорит:
– Авось, на худой конец хотя бы кожемяка из певца выйдет.
Сношенькина стряпня тоже сближает домочадцев. Чуть только завтрак или обед – нету свободной ложки за столом: причмокивают языки, приплясывают клецки. Мастеровы уста возносят хвалу похлебке, гороховой каше и колбасам. Случается, старик даже впросак попадает: сегодня ужин готовила матушка, а отец, облизываясь, воздает хвалу снохе.
Мастер и Йонас как будто ревнуют сношеньку друг к другу и втайне соревнуются, стараясь угодить ей. Нужно что перетащить, поднять – оба хватаются. Сношенька в костел – один чернит ей сажей башмачки, другой за нее воду приносит. Только Симас, словно облагодетельствовал семью одной своей женитьбой, стал еще неповоротливей, необщительней, молчаливей. Приходит из кузницы, садится возле жены и:
– Высохли уже мои портянки? – Или того лучше – Видать, зачастит теперь легулярно дождь…
Все его любовные слова – про перемены погоды, про то, что теперь в кузнице «легулярно» есть работа и скоро лошадей станут подковывать не иначе как зимцовыми гвоздями. Который раз поминает Симас зимцовые гвозди, а никто в семье не знает, что это такое, и думается мастеру – хорошо бы перестать сынку стенку протирать, прижался бы к своей женушке, утешил бы ее сердечко. Но и то большое событие, если Симас буркнет жене что-нибудь о подковных гвоздях. Чаще всего в часы досуга сидит он словно кол проглотил, и, кроме ровного, вгоняющего в сон посапывания, ничего от него не услышишь.
В сумерках, когда многие еще беседы ведут, Симас, как таракан, уже заползает в свой угол, и вскоре раздаются всякие кузнечные звуки: ухает, свистит, звенит на все лады. И не слышно, чтобы молодые разговаривали или шептались.
Не так в давние времена мастер со своей женушкой сладкий мед добывал! Ах, и была тогда Аготеле, что огонь!.. Работал мастер, отдыхал или трубку набивал, но все не выпускал ее руки: все рученька у него в ладони да в ладони, как марля на ране. А сколько он тогда глупостей наболтал, сколько насулил Аготеле молочных рек, золотых гор! Если сегодня этого у Аготеле нету – никто не виноват. Ведь матушка и сама видела – не лежали без дела ни рубанок, ни пила.
По мысли мастера, так получается: женщину умей приласкать; как только она хвост задрала – и тот по гладь. Умей пообещать – умей и не выполнять. Только она замяучит: мяу-мяу, тут же отзовись:
– Сейчас, сейчас, кошечка!
Ох, Симас! Трудно тебя учить. Слышит раз отец – молодая слезами заливается, а кузнец дует во все носовые мехи, дрыхнет себе в постели. Другой ночью прислушивается Девейка: скребутся под окном. Выходит поглядеть – видит: что-то чернеет у стены. Сунулся мастер поближе: свернувшись в калачик, зажав руки под мышками, – Марцелике.
– Чего, доченька, мерзнешь, может, поругались?
– Нет, тятенька, сон не берег. Услышала, что так красиво поют, выбежала послушать.
Набивает мастер трубку, закуривает, присаживается к сношеньке и сам слушает пение, поглядывая на небо. А там, будто золотистые камушки на глубоком голубом дне, мерцают звезды. Догадывается сношенька, о чем думает свекор, и спрашивает: правда ли, что это ангелочки летают с затепленными свечками? Девейка, попыхивая трубкой, объясняет: там новые, неведомые миры, где, может, живут такие же люди. Марцелике совестно, что мечты у нее такие глупые. Но ее ли в этом вина, ведь маменька так говорила.
Понимает Девейка причину бессонницы и тоски женщины: теперь этот бутончик только распускается. Вот он, старик, да и то ночью хмелеет – хочется брести, уходить неведомо куда, и звуки далекой песни выжимают слезу. Поэтому свекор не уговаривает сношеньку возвращаться в дом, зябнет сам и, сочувствуя ей, говорит:
– Потеребила бы ты за ноги своего ворона – не выспится он, видишь ли…
Марцелике смеется, не попрекает мужа. Но мастер знает: пень обомшелый этот Симас, а не мужик. Потел бы он с женой на игрище, попел бы на вечеринках вместе с молодежью, хотя бы до поры до времени, пока не понадобится зыбку подвешивать. Но что ты с ним поделаешь – гвоздь зимцовый!
Злость Девейку разбирает: в праздник Марцелике достает из сундука наряды, повязывается косынкой, пристегивает одну безделушку, другую, все, как сорока хвостиком, щекочет Симаса, а тот, соляной столб, хоть бы глазом повел, хоть бы слово буркнул! В таких случаях мастер сам подскакивает, вертится вокруг сношеньки, подталкивает Симаса, чтобы тот туфельки жене зашнуровал. Но и здесь сынок работает, как в кузнице, – налегая от души, с пыхтением
Глядит мастер, как молодые идут в местечко: Марцелике рядом с мужем, а тот, дубинушка, будто его с четырех сторон ветром гнет, покачивается, озирается, ворон ловит.
Войдя в храм, Симас отпускает Марцелике в женскую половину, а сам плетется к мужикам. Прочитает десяток-другой молитв, обойдет «муки господни», поцелует землю и последним вылезет на костельный двор.
Не поймет Девейка, в кого это сын уродился. Не было у них в роду таких святош и губошлепов. Йонас перед матушкой оправдывается, почему он не ходит в костел, не крестится перед едой:
– Симукас за меня отдувается. Есть у нас свой ксендз – вымолит спасение.
Хорошо еще, что о сношеньке заботятся отец, мать и Йонас, не приходится ей много вздыхать. Мастер не столько у своего верстака стоит, сколько вокруг ее юбки вертится. Ежечасно сует свой ус то на кухню, то в каморку:
– Вот, Марцелике, тебе сухих на растопку. – Немного спустя приносит колоду, раскалывает. – А тут щепки.
По всякому поводу свекор цап сношеньку за ручку, за ножку и все:
– Тьфу, совсем ослеп! Думал, этo моя старушка.
Как только коза за капустой, маменька уже шлеп-шлеп ножками… Скажи, пожалуйста, какие дела! Старый воз издали слыхать!
Застигнув вот так любезничающего мужа, Агота гонит его прочь:
– Хватит уж, хватит!.. Еще увидят злые языки, пойдут толки – не сыну, а отцу сношенька понадобилась.
– Хе-хе, а я и не отпираюсь, что Марцелике моя. – Знает Девейка жену не хуже собственного верстака: чует, когда он, прикрученный, трещит.
– Симас – неповоротливый, так чего же мне ждать. И у меня сердце есть… Зажмурься, мамочка, поцелую.
Маменька шлепает поближе, замахивается сухой ручкой, норовит стукнуть старика.
– Чего губу подставляешь, ведь не с тобой целоваться, – и чмокает сношеньку в щечку, а потом, удирая от старушки, бегает по кругу, пока не находит дверь. Еще щелкает языком:
– Что с тебя, баба, толку. Шкура высохла, ребрышки стучат… Молодая мне нужна!
И в самом деле похорошела, расцвела Марцелике – привезенная из дому одежка по швам трещит. На свадьбе сидела за столом неприкаянная, словно роза, на новое место пересаженная, а теперь залюбуешься: гладкий высокий лоб, черные, тяжелые ресницы, из-под которых выглядывают застенчивые глаза кофейного цвета. Смеется – на щеках ямочки, идет – грудь легонько колышется, выбивается из шнуровки. Вся она – кровь с молоком!
Не зря так назойливо наблюдает за ней Андрюс. Йонас и отец с Марцелике разговаривают, шутят, а Андрюс ей еще и слова не сказал. Долгое время опытный охотник выслеживал каждый шаг, каждое движение невестки. Марцеле чувствует этот пронизывающий взгляд. Подавая Андрюсу на стол или прислуживая ему, женщина подходит потупившись, с дрожью в коленках и с трудом скрывает свое смущение. Если развеселилась она, заигрывает с мастером, а в это время заходит в дом белокурый, синеокий щеголь, сношенька сразу притихает. Отец уже не первый раз замечает: стесняет ее графчик своим беспрестанным поглядыванием. При Симасе и других домочадцах Андрюс остерегается, избегает смотреть невестке пря мо в глаза, но все-таки таращится на ее руки, ноги, будто видит Марцелике обнаженной.
Сношеньке все чаще не спится, по ночам выходит она на холмик, слушает пение. Который раз замечает мастер, что лицо у нее заплакано, а попытается выведать, кто обидел, ничего… дескать, дым глаза ест, соринка попала. Знает мастер, какой дым ей покоя не дает, а за соринкой, в глаза попавшей, начинает подглядывать. Если Андрюс дома, сердце мастера так и трепещет: только бы не случилось то, что навлечет позор на весь дом. Надо или не надо он то и дело забегает на половину сношеньки, попивает водицу, ищет на полке какую-нибудь снасть, стыдит сына:
– Тоже мне органист – по целым дням на лавке играет.
Однажды видит отец: Марцелике, сунув белье под мышку, спешит на речку. Несколько минут назад он слышал, как разговаривал с ней Андрюс, но о чем – не разобрал.
Только сношенька скрылась в ивняке, выходит и Андрюс. Поглядывая на облака, насвистывая, как будто вышел он по своим делам, щеголь шагает кружным путем. Отец наблюдает из окошка мастерской: не обмануло его сердце – возле горшениного луга сынок тоже сворачивает к речке. Не столько любопытство, сколько стремление узнать всю правду гонит мастера следом. Он не торопится: раз оба в сговоре, вначале мешать не следует. Пусть птахи слетятся, а как уже примутся крупу клевать, тут мастер и набросит петлю.
Обидно и досадно старику. Раздвигая ракитник, шагом охотничьего пса приближается он к воде, держит в руке молоток и сам не знает, когда и как его прихватил. Внезапно старика охватывает стыд: если увидит кто, подумает, что отец и сын приударяют за сношенькой. И все-таки крадется он, сгорбившись, нагнувшись, все ближе да ближе, туда, откуда доносится плеск воды. Поднимает голову и видит картинку: положив одежду на камешек, смочив водой голову, Андрюс бредет по течению и скалит зубы: у-гу-гу-у! Видать, холодновата вода для графчика! Поглядит мастер, что же дальше будет… Сын приседает, несколько раз ныряя по уши, у-гу-гу-гу, и сам себя поглаживает, потирает, посматривая на бережок. Чуть ниже по реке мастер слышит – чух, чух. На кустике повешена сношенькина одежда, а самой Марцелике не видать, только рябь в том месте расходится полукругом. Старик еще немного пробирается на карачках: да простит господь этот грех, в такие-то годы!.. Сношенька, что лебедушка, покачивается на воде, ножками бьет, а на спине сорочка, наполненная воздухом, пузырем вздулась. Прядь темных волос обвивается вокруг шеи и прикрывает круглые плечи. Как два ласковых голубка, вырываются груди, которые она тщетно пытается утопить в речке. Опустила рот в воду и гулькает: зовет тетерева самочка! Господи, старик даже забыл, что он родитель. Такую картину юности не сменяешь даже на ларь царя Давида! А Андрюс уже подплывает. Женщина, хотя слышит шум и, наверно, чувствует, кто к ней приближается, ныряет поглубже, даже сорочка на спине опадает, и, схватившись рукой за ракиту, глядит в ту сторону, где токует тетерев. Андрюс совсем близко. Спрашивает: «Не холодно ли, нет ли здесь тины?» Сатана! Будь под рукой булыжник, запустил бы им мастер в кривляющуюся рожу. Мало того, развратник поднимается в чем мать родила и показывает, что тут неглубоко. Только теперь Марцелике, прижав своих голубков, выбегает из речки за кустик, к одежде. Сорочка туго обтянула ее тело… а он там в воде, словно дьявол – ха-ха-ха – и ни с места. Женщина швыряет в Андрюса горсть песка и снова прячется за куст. Глупая, нашла как защищаться! Только еще больше его раздразнишь. Старик уже не может вытерпеть и чужим голосом, чтобы не узнали, – а-кхи, а-кхо – откашливается. Как быстро сатана оборачивается непорочным агнцем: нырнул и плывет прочь. Сношенька, вскинув руки, натягивает блузку поверх мокрой сорочки.
Сделав большой круг по ивняку, Девейка возвращается со стороны местечка. Целый день не может взглянуть на сына, ненавидит его, словно негодяя; сдерживается, покусывая ус, сдерживается – так хочется расквасить ему рожу.
Словно совершив что-то нехорошее, сношенька после купания совсем не показывается. Злость и тревогу старика еще больше усиливает воротившийся с работы дядя Симеонас. Он совсем не интересуется, где жена, что с ней, только, сполоснув лапы, шлепается на привычное место, на бочку. Отличное сегодня у кузнеца настроение: набив пасть хлебом, выдавливает из себя несколько слов:
– Вот, на лектричестве будем сани мастерить.
– Тьфу! На лектричестве! На лектричестве! – Мастер не может усидеть здесь, не владеет собой, глядя на теленка и агнца.
* * *
В первый раз увидела Марцелике своими глазами ту великую семейную междоусобицу, слух о которой облетел весь Паграмантис. Вскоре после случая на речке воротился из Пруссии Йонас. Весь день в доме царило веселье. Плотогон одарил невестку и мать косынками, собрались соседи, курили трубки, толковали. Только на другой день, с самого утра, отец с Йонасом вытащили Андрюса в сени и стали бить. Лупцевали веревкой по бокам, по голове, свалив графчика на пол. Графчик вырвался, его снова схавили за ноги, и тогда уже с ним расправился один Йонас, а мастер держал, налегая всем телом, и, задыхаясь, хрипел:
– Убить!.. собаку!.. убить!..
Симаса не было дома, мать все падала без чувств. Чем она могла помочь, бедняжка! Марцелике жалела Андрюса, плакала и, когда его перестали хлестать, видела, как он, пошатываясь, спускался с пригорка. Сначала плелся, волочил ноги, а потом обернулся, погрозил кулаком и побежал опрометью.
С того дня и нет его. Марцелике только от других узнала, что Андрюс навлек на их дом великий позор: выдал полиции коробейника Миколиниса, хранившего литовские газеты и книги. И еще рассказывали, как все это вышло наружу: давно уже поговаривали, что Андрюс заглядывает к уряднику. Кризас, горшеня и другие мужики, заранее уговорившись, завели при Андрюсе разговор
– Зароем, Миколинис, эти бумажки под твоей будкой.
Так они и сделали, но вот закопали под будкой не что иное, как свежее дерьмо. Ну, думают мужики, неужто этот сын мастера и на самом деле такой доносчик, как о нем говорят? В воскресенье, едва коробейники открыли свои будки, в самый большой наплыв народа, после вечерни, только динь-динь– жандармы из Лигумос и с ними сам урядник прямиком к Миколинисову заведению. Перевернули парусину, раскидали ящики и, словно почуявшие падаль собаки, копают, тычут шашками, где земля свежетронутая. Вот опозорились царские холопы с красными лампасами, когда сунули лапы прямо в дерьмо. Народу – даже черно вокруг, стоит хохот, раздаются острые словечки. Словно вареные раки, багровые от бешенства, жандармы поплелись восвояси. Той же ночью на дом к Миколинису нагрянули – снова обыск. Нашли один календарь, усадили коробейника на повозку и – увезли. Не помогли и рыдания жены.
Хорошо придумали мужики, разведали, что за птица Андрюкас, хотя жалко: Миколиниса на этот раз ни за что, с досады схватили вывалявшиеся в дерьме жандармы. Теперь все доносы, сколько их было в местечке и окрестных деревушках, приписывают графчику. Мол, он обо всем разнюхивает через глупых девок: одних соблазнит красивыми глазами, других умаслит кольцами.
Как только Девейка услышал, что натворил сынок, сразу поверил людям, не потребовал ни свидетелей, ни защитников. Пока отец Андрюса бил, тот молчал, как сырая земля, своей вины не признавал, а когда брат начал его лупцевать, все твердил: зарежу, подожгу..
Ушел графчик, помахивая легкой тросточкой, которую не успел сломать Йонас. Долго ковылял, корчась от боли, но встретив смазливую водоноску корчмаря, выпрямился, взмахнул тросточкой и как ни в чем не бывало по-барски приподнял картуз. Приглашенный другой девушкой на танцы сразу после этой трепки, обещал непременно быть.
* * *
Проходит лето, а об Андрюсе ни слуху ни духу. Возвратившиеся из Пруссии плотогоны рассказывают, что видели они его в городе Тильзите с толстенной сигарой в зубах, но когда один паграмантец попытался заговорить с Андрюсом – проведать, не надо ли чего домой передать, то сынок Девейки прикинулся, будто не знает его, и отрезал не то по-немецки, не то по-дурацки:
– Вас балбас фукс?
Хотя Йонас после исчезновения брата два раза ходил с плотами в Пруссию, Андрюса он нигде не встречал. Поговаривают, будто графчик прячется здесь, в окрестностях, а также о том, что пригласил его в подручные жандармский начальник.
Матушка причитает: возьмет сынок да посадит им на крышу красного петуха, разве время теперь его лупить! Сызмальства надо было дурь выбивать. Отец неохотно вспоминает Андрюса, будто тот кончил век нехорошей смертью.
– Ох, Андрюкас, Андрюкас, не помрешь ты, как все люди, – не раз и прежде говорил он сыну.
Дом без щеголя совсем притих. Марцеле уже заметно расплылась в бедрах, уже не зябнет по ночам, не поглядывает на звезды. Йонасу препираться не с кем. На свои летние заработки он покрыл крышу, сколотил у большака мостик, привез из лесу мху и позатыкал щели в избе.
– Твоему пискуну теплее будет, Симукас… – подмигивает Йонас кузнецу, законопачивая щели.
А Симасу хоть кол на голове теши – он всегда такой же тугодум. Йонасовы словечки его ничуть не трогают.
Отец с середины лета тоже чем-то занялся. Шкафы из липовых досок, сундуки для приданого стоят недоделанные. Люди, что заказывали мастеру вещи, – напрасно приезжают за ними. Девейка им жалуется, что хворает, а когда матушка возражает, что он врет, старик оправдывается неотложными делами.
– Дела! Не слушай, сосед, ерундой он занимается– и что ты с ним поделаешь!
Никто не вправе заходить в мастерскую. Старик стучит там, закрывшись на засов, и нимало не переживает, если кто приходит к нему по делам: разговаривает, не впуская внутрь. Целыми днями копается там мастер. Замыслы его известны одному только Кризасу. Матушка слышит, как оба старика по вечерам, запершись, занавесив окошко, разговаривают, шумят при свете лучины.
– Папа к Аврааму полетит, – гадает Йонас, услышав странный гул в мастерской.
– Сыночек, ты бы его образумил. Люди приезжают, просят, сердятся, что работа не сделана, а он дурью мается.
Матушка не в силах совладать с мужем. Кажется, ворвалась бы и побросала в огонь все эти его «арапланы».
– Не знаешь разве папу? Таким уж он уродился – без причуды прожить не может. Увидишь, папка и в гробу что-нибудь натворит…
Кризас с мастером ускользают из мастерской и, словно прячась, шмыг-шмыг вдоль заборов. Еще минутка-другая, и голубой дымок Девейкиной трубки вьется далеко от Паграмантиса. Бредут старики по пригоркам, по косогорам в сторону Аркучяй. Останавливаются передохнуть, и над их головами проносятся галки. Мастер следит, как птицы играют крыльями. Глазеет, запрокинув седой чуб:
– Вишь, как без всякой натуги кружатся. Эх, швец, если б мы с тобой так могли. Если человек когда-нибудь станет таким – вот тогда он будет свободным!
Кризас думает наоборот: когда человек обретет свободу, он и без крыльев полетит. Книга, грамота, науки понесут его в неведомые миры, братство и равенство сделаются всеобщим законом!
Уже много дней никто не видит мастера. Иногда он даже поесть не выходит. Портной поставляет ему в мастерскую крылья гусиные, воробьиные, утиные. Бог знает, откуда он только все это достает! По форме этих крыльев Девейка выстругивает тонкие планочки. Мастерская превратилась в птичник: летают перья, варится клей, и, когда открывается дверь, до семьи доносятся разные запахи. Из дуба мастер вытачивает валики, которые завертят кожаные ремни. Принес он инструмент и от кузнеца, и от колесника и еще тащит целыми охапками. Под потолком в мастерской висит чудная раскоряка, будто скелет какого-то животного. Хотя до конца еще далеко, но мастер уже крутит шестеренки Он прикрепляет крыло, рукой нажимает на педали, и освежающий ветер дует в лицо. Это работает крыло необычайной птицы!
– Не из яйца высижена, не крупой вскормлена, а полетит! – ликует Кризас. – Вот бы еще и голос ей придумать – кукареку!
– Устрою! – На радостях толкает мастер портного кулаком в бок.
Изобретение голоса для птицы сильно тормозит всю работу. Девейка стоит по колени в стружках и опилках, набились они ему и в седые волосы. За спицами, колесами, прутьями мастера почти не видно. Если даже муха на нос сядет, и ту некогда отогнать.
Едва покончив со своим шитьем, Кризас уже стучится в окошко к приятелю. Карманы горбунка набиты железками, проволочками. Все это он собрал и тащит, чтобы ускорить труд мастера.
Девейка встречает портного непривычными звуками: стоит визг, писк, будто мастер прищемил в верстаке хвост какому-то зверю. Покатывается Кризас, льется смех сочинителя:
– Сущий дьявол! Ну и голова!
Девейка не выпускает из рук свиристелки:
– Видишь, швец, певец вылупился, пищит, а теперь мы только крылья ему нарастим.
Диковинный голос услышали и матушка, и Йонас, и сноха.
– Не иначе, околдовали отца… Негодник, козу мучает! Отец, – стучится матушка в дверь мастерской, – спятил, что ли?! Отпусти козу!
Йонас тоже хохочет. Он показывает матушке на козу, которая преспокойно пощипывает стебельки на огороде. Матушка все равно не успокаивается, швыряет в дверь отцовой мастерской кочерыжку, поленья, все, что подворачивается под руку. Она к ксендзу пойдет, пускай тот с амвона объявит – старик черта варит. Накличет мастер беду на весь дом. Мало ему того, что с Андрюсом приключилось! Если отец не бросит ерундой заниматься и не возьмется за человеческую работу, она ему глаза выжжет.
Но отцу некогда переругиваться с бабой – он вместе с Кризасом переживает минуты детской радости. Подумать только, приняли его выдумку за козу, а что же будет, когда эта козочка хлоп-хлоп крыльями и полетит?!
* * *
Желтеют листья, в садах опадают созревшие плоды, – это дни, которые особенно любы Девейке: взяв посох, шагаешь по полям, поглядываешь на собирающихся в дальнюю дорогу птиц, заходишь в деревню, навещаешь добрых знакомых и там, на толоке, пьешь свежее пиво, а потом прохладной звездной ночью весело возвращаешься через поля, постукивая посохом по еще сухой земле большака.
К осени многие хозяева поворачивают свои подводы на двор Девейки:
– Мастер, дело есть: сработаешь ли до святого Матфея сундуки? Дочку замуж выдаю. Мастер, дай верное слово! Сколько запросишь, столько и уплачу.
Мастер опять бесит старушку. То у него болит нога, то рука, то покалывает в кисти, то в груди огонь жжет… – не может он.
Девейка всегда такой: когда работы нет, он мечется, сетует, что губят его, что не может он глядеть на пустой верстак, что никому он не нужен, состарился, молодые, им обученные столяры лучше него сколачивают сундуки, красивее сбивают стулья, полки для ложек, выстругивают солонки, и пора ему кончать свою песенку. А когда работы по горло, мастер непременно выдумает себе какую-нибудь забаву, от которой семье проку, что от козла – ни шерсти, ни молока.
Пусть все собаки воют, пусть хоть и сам король прикатит с посулами, – теперь глаза, руки, сердце и чувства мастера прикованы к птице. Он должен сделать птицу, которая на спине своей понесет человека… В минуты разочарования мастер бросается на стружки, руками стискивает голову и думает, уставившись в одну точку. Потом вскакивает и снова с остервенением работает.
Так проходят дни. В семье все больше косятся на отца. Мать своим оханьем насчет мнимого умопомешательства отца склоняет сыновей на свою сторону. Одно только слово – и все рты раскрываются против мастера. Ежедневно подзуживает отца и Йонас. Чуть кто придет:
– Старик дома?
– А как же, высиживает. Ждем, что там у него вылупится.
Теперь Йонас чувствует себя главой семьи. Его работа в кожевенной мастерской самая тяжелая, но зато он никогда не упускает случая поточить об отца зубы. Так и знает старик, что сынок, придя с работы, обязательно за что-нибудь зацепится:
– Не заклевала ли там птица папу? Я бы за такое время давно жеребенка из дыни высидел, а у него птица – не летит, и все тут.
– Ну ты! Закрой свое хлебало! – доносится из мастерской.
– О, поглядите, отец еще жив! – словно удивляется сын.
Да, совсем распустил Йонас свой язык. Стоило бы дощечку к нему приколотить.
Все угрюмее, без разговоров и шуток проходят семейные сборища. Агота ложку мужу уже не подаст – швыряет. Уже не отрежет ему хлеба помягче, повкуснее – отдирает самую корку. До того дошла, что похлебку подсовывает без забелки.
– Мать, а где молоко?
– Да видишь, коза в запуске, напугалась она этой… этой машины… – отвечает за мать Йонас.
– Всему свету на посмешище. Дождемся, что по двору нельзя будет пройти. Все в глаза тычут… Чтоб ты скис, – отзывается Йонасово эхо – маменька.
– Чего тебе, Аготеле? – будто недослышав, прикладывает мастер ладонь к уху. – То, что лижут, или то, что выплевывают? Что между ног прело, или что из дырки летело?
Старушка не пройдет мимо, чтобы не бросить мужу с презрением: «И-и-и…» Йонас, кажется, занял место отца и наставника. Тыльной стороной ладони он многозначительно утирает замасленный подбородок, и по его скривленным губам мастер догадывается, что сынок хочет поговорить.
