Текст книги "Мастер и сыновья"
Автор книги: Пятрас Цвирка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
Встает поутру с лежанки Доминикелис и уже трудится-пыхтит, будто еж, разводит огонь, утюг нагревает, пол подметает. Когда приходит Матаушас, у Доминикелиса уже и картошка начищена, и козочка подоена, а скоро и завтрак поспеет. Сразу разносится по избе запах шкварок, пареного мяса, день входит в привычную колею. Обоих своих помощников Кризас обучил грамоте. Слов нет, детишки для него – великая радость. Кризас с ними борется, силой меряется. Зимой хоть раз в день вылетают все трое во двор, лепят снежных баб, подхватив санки, катаются с горки. Никто так ловко не проведет санки по тесным, петляющим тропам среди узких полосок полей, как портной. Сидит он сзади, болтает вытянутой ногой, ухватив под мышки Доминикелиса, и покрикивает:
– Доминикас, не зевай, направо давай! Ты, Магаушас, слезь с горы, а то каша пригорит!
Съедут несколько раз с горки, повозятся и опять за работу. Кризас заводит песню, а помощники подтягивают тонкими голосами. С весны он вместе с ними ходит на рыбалку, купаться и, схватив кого-нибудь из ребят в охапку, тащит топить, камень на шею привязывает, но всегда, пожалев, отпускает.
У мастера Девейки тоже двое помощников. Иногда оба старика стравливают ребят, и столяря га набрасываются на портняжек. Пока все идет чинно да ладно, деды следят за сражением каждый возле своего войска, подбадривая того или другого, но если только кто-нибудь ослабеет, бросаются старики на выручку. Кризас за своего Доминикелиса голову отдаст, он не позволит Девейкиным «зубилам» душить мальчишку!
Не вытерпев, портной ввязывается в схватку, подставляет ножку столярятам. Тут уж и мастер не остается в стороне. Слово за слово, вот старики уже кинули посохи и сцепились. Кризас такой маленький, что никак его не ухватишь, и не успевает мастер оглянуться, как малая кочка большую телегу переворачивает.
Ох, Кризас, Кризас! Кто затмит его песнями, кто превзойдет его иглой да пером!
Дележ
Пробуждается дом мастера. Как всегда раньше всех поднимается мать. Выпускает она козу, которая присоединяется к бедняцкому стаду, выгоняемому на пастбища за местечком; повстречавшись у межи с одной, с другой соседкой, судачит, почему нынче овощ плохой, гадает по колокольному звону, кого на погост повезли, чей теперь черед помирать да чем лучше всего лечить ячмень на глазу и так далее. Вернувшись, старушка подбирает стружку с отцова верстака, растапливает печь, кладет сыновьям возле постели по сушеной груше и сама жует одними деснами, ибо зубов у нее почти не осталось. Заботливые руки матери быстро прибирают разбросанные вещи, потом, распахнув окна, она полотенцем выгоняет мух.
Из коморки доносится позевывание мужа. Вот уже, почесывая ляжку, плетется к огню старший сын Симае. Он плечистый, большеголовый, с короткими, оттопыренными от туловища руками. Маленькие, широко посаженные глаза и такие же маленькие ушки, до половины прикрытие нестриженными лохмами, придают ему мирный, располагающий к себе вид. Садится Симас к огню, подбирает палку, спокойно поправляет ею поленья, а выпавшие уголья собирает в задубевшую ладонь и неторопливо сыплет обратно в печь.
С грохотом, наступив на кочергу, задев метлу, вваливается средний сын Йонас: рослый, статный, белокурый. Его взгляд быстро скользит с предмета на предмет, он принюхивается ко всем запахам; это тронет, то приподнимет. К груди Йонаса прижат картуз. С улыбкой заглядывает он в картуз, сует туда пальцы, расспрашивает Симаса, где мать, где отец. Симас на ответ не скор, копается в печи, протирает глаза. Йонас только что был, и вот его опять нет, – уже покрикивает во дворе.
Один только Андрюс, красавчик, белоручка, спит, словно после тяжелой работы. Братья прозвали его графчиком за то, что он несколько лет прослужил у графа Кимараса, научился деликатному обхождению, привык к вкусной еде да к легкому труду. Только и дела было у Андрюса, что каждый день одеть, затянуть, побрить своего господина. Граф любил щеголя, сажал вместе с собой обедать, возил в Вильнюс, в Петербург. Когда Кимарас помер от обжорства и в поместье пожаловали его племяши, Андрюс воротился в отцовский дом. Теперь живет тут, валяет дурака, не хочет браться ни за какое дело.
Андрюсово посапывание сливается с шумом кипящего самовара. Тюфяк графчика положен поперек комнаты, на два стула. На одном висит пиджак, на другом – лёгкая тросточка с костяным набалдашником да еще портсигар и часы с цепочкой.
Хотя прошло уже несколько лет, как Андрюс ушел из барских хором, но у него в карманах заводятся все новые, непривычные для семьи, дорогие вещички, и братьям невдомек, как он их достает, почем покупает. Эти вещи, чужие, колющие глаза в убогом хозяйстве семьи мастера, пугают матушку. Отец пока что помалкивает, но и для него загадка, откуда этот поросенок все тащит? Дурак только может поверить, будто граф, известный на всю губернию скупердяй, оставил сыну мастера такое наследство.
Когда однажды Андрюс принес золотую цепочку и подарил ее матери, та взяла дрожащей рукой, но ни разу не надела. Что скажут соседки? Вдруг она – и такая барыня! Несколько дней продержав цепочку за пазухой – подарок обжигал грудь, что горячие уголья, – мать показала ее мастеру. Старик другого случая ждать не стал. Наградил он Андрюса за гостинец суровым словом:
– Сын, чтобы таких вещей глаза мои не видели! Верни, откуда взял!
– Я купил! – засуетился тогда Андрюс. – Могу и продать.
Но подобные вещи, всякие побрякушки не переводились у Андрюса. Затрепетало сердце материнское, когда она услышала, что поповской дочери Надежде Андрюс купил шелковое платье до пят.
Говорят, он подарил ей и шляпку с перьями. Йонас издевается над Андрюсом – лодырем и белоручкой. Втихомолку ненавидит его и Симас.
Йонас завел привычку каждый день, пока Андрюс спит, потрошить его карманы. И сегодня он берет красивые часы; колупнув ногтем, открывает крышку, подносит к уху. Подходит Симас. Братья разглядывают часы. Йонас запускает руку в карман пиджака и извлекает оттуда коробку папирос. По одной засовывает себе за каждое ухо. Потом у нею в руке оказывается большое переливающееся ожерелье. Словно росинки, скатываются вниз блестящие бусины. Братья разговаривают шепотом, чтобы не услышал спящий. Йонас достает из картуза котят и, задрав одеяло, кладет их возле Андрюса.
Когда входит мать с перемазанными мукой руками, она видит, что по Андрюсовой шее елозит котенок. Другой, такой же зализанный, с приплюснутыми ушками, карабкается через подушку. Третий с писком переваливается через руку спящего.
Мать даже руками всплеснула. Откуда эти котята?
– Андрюс во сне вывел. Вот, зашевелился – сейчас четвертым окотится.
Йонас скажет – ни прибавить, ни убавить. Даже серьезному Симасу смешно. Но графчик открывает глаза как раз в ту минуту, когда котенок кладет лапку ему на нос. Выпростав руку из-под одеяла, Андрюс так отшвырнул котенка в угол, что тот даже пискнул. Так же сметает он остальных котят и, выпучив глаза, садится в постели.
– Чего живую тварь мучаешь, барчук? Что они тебе плохого сделали?
– Сделали! Подсовывают всякую дохлятину… спать не дают, черти!
Йонас подбирает котят и уносит. Идет на цыпочках, подгоняя перед собой Симаса.
– Ш-ш-ш!.. Царь изволит почивать… Мошка, не жужжи. Ш-ш-шш…
– Минутку не могут без грызни, – охает мать. – Будто им делать нечего…
Оставшись один, Андрюс ворочается в постели, зевает. Придвигает поближе стул, поднимает над самым носом за цепочку часы, словно ему страшно необходимо знать точное время, потом, пока братья умываются в сенях из корыта, щеголь сонным голосом больного человека спрашивает:
– Ма-ма, что сварила?
– Что же еще – кашу, дитятко.
– Ма-а-ма, может, курица яйцо снесла?
– Куд-кудах, куд-кудах! – кудахчет Йонас, вытирая полотенцем затылок. – Несу, несу!
– О-го-го! – ржет Симас.
– Андрюс, на тебе яичко. А облуплено ли? Нет. Раз нет, выкинь через забор!
Андрюс не обращает внимания на насмешки братьев. Будто и не слышит их и все тем же хворым голосом:
– Мама…
– Маменька, может, барчуку чайку, сахарку… животик заболел…
Пошарив рукой вокруг себя, Андрюс швыряет в дверь скрученной портянкой:
– Йонке-монке!
Тем временем с удочкой, с парой рыбешек, нанизанных на ивовый прутик, возвращается отец. Привычка старика каждое утро ходить на рыбалку злит мать. Дохлого пескаря, голавлика приволокет – должна старушка ему зажарить и не как-нибудь – с лучком, мучицей пересыпать. Мать за версту не переносит дух лука, и приходится ей через силу, сквозь слезы луковицу нарезать.
– Кошке отдай, – говорит мать, когда мастер протягивает ей свой улов. – Стану я еще пачкаться! Сидит на берегу, качается да качается – вместо этого к заутрене сходил бы. Я своим подолом больше бы наловила…
– А как же, только задерешь ты подол, сразу все тучи разбегаются!
Мастер, как всегда после рыбалки, настроен добродушно. До завтрака еще вставляет в верстак кле новую колодку, протягивает несколько раз рубанком, а когда еда уже поставлена на маленький стульчик, сдвигает на лоб очки, садится и, даже не отведав, произносит:
– Говорил ведь, чтобы соль была.
Доброй пригоршней солит кашу и, тылом ладони разгладив усы, погружает ложку.
Возле отца садятся сыновья – Йонас и Симас. Все утро они перемигиваются между собой, ухмыляются, и старик примечает это.
Йонас склоняется над горшком, высматривает, с которого боку побольше шкварок, и поворачивает к себе самой жирной стороной.
Мастер, спохватившись, ставит горшок на прежнее место:
– Мне сдается – солнце так верти гея.
– По мне, папа, оно со святого Георгия вот так… – И Йонас опять поворачивает горшок.
– Как шлепну ложкой! И ему пожирней подавай… За ночь нахватаешься.
– Куда уж тебе хвататься – за молодыми не угнаться. Теперь очередь за нами.
– Слышал я, что за очередь к Телкснисовой клети. К девке ты первый, а как только: Йонас, на мельницу пора – Йонас ловит комара.
– Вот тебе на, папа, Андрюкаса со мной спутал.
– И ты, отец, сам нынче про молитву забыл, а других крестишь. Нельзя сынка ругать – Йонялис у нас работящий, ничего не скажешь.
Йонас не остается в долгу перед отцом. Облизывая ложку, ворчит:
– А что папа в молодости делал? Сам вчера хвастался, что за ночь до Гродненской губернии добирался… к девке…
Не по душе мастеру, что сын не вовремя и не к месту поминает его грехи.
– Пшел в конуру! – не дав договорить, отрезал отец. – Ты еще до моего пупа не дорос!
Йонас не лыком шит, последнее слово должно остаться за ним. Не утерпит, чтоб про пуп не пробубнить. Бормочет сынок вполголоса, вроде про себя.
Совсем уж надоела мастеру пустая болтовня, замахивается он ложкой, но сын закрывает лоб своей.
– А ты видел, как булыжник по воде плавает? – норовит мастер трахнуть говоруна.
– Видел, еще и жернова поверх того камня положены были.
Мастер опускает ложку, прячет глаза. На макушке у него шевелится пучок седых волос. Отец с трудом сдерживает смех, грызет ус, но сдерживается. Много раз пробовал он одолеть Йонаса словом, огреть ремешком или стругом, но чаще всего рука не поднималась. Йонас – вылитый второй мастер Девейка. Любит его отец больше остальных. Йонас и работник отличный, и затейник, выдумщик. Захоти только Йонас, делал бы он воздушные корабли: такой верный у него глаз, такая легкая рука. Что тут говорить, не раз приходилось мастеру отступать перед рубанком, долотом, сверлом своего сына, но чаще всего – перед его острым язычком. Своим языком Йонас и море вылижет! Совсем не такой Симас: молчалив, страшно справедлив, трудно его из себя вывести, а пока от него ответа дождешься – ребятишек дядями звать станут.
Бывало, после такой перепалки, пришибленный Йонасовыми выдумками, уходит отец с кислым видом, но, уже переступив порог, качает головой и беззлобно жалуется жене:
– Стукнула бы ты его по носу. Не могу с ним совладать. Сил моих нет.
– Какого смастерил, с таким и знайся, – отвечает старушка.
Так передразнивая друг друга, не уступая ни в еде, ни в разговоре, мастер с сыновьями запускают ложки все ближе ко дну горшка, когда просовывается в дверь постное лицо Апдрюса.
– Мама, может, выгладишь? – протягивает он свои брюки.
– Дитятко, где ж ты раньше был, уж и жар в печи остыл как же я теперь?..
– Может, еще раздуешь? Мне очень надо.
– Если надо, сам и раздувай, – дает совет отец, не глядя на Андрюса. Не любит он белоручку. Других домашних тоже злость разбирает, когда они видят, как щеголь каждый день прихорашивается, прилизывается, пылинки с себя сдувает. Андрюс не находит таких метких слов, чтобы отбрить отца; он только косится и как ни в чем не бывало:
– И теплой воды опять нет. Вчера, кажется, просил. Мне голову помыть нужно… Порядочек, черт подери.
– Ты чертей в компанию не кличь, барин хороший, ибо они мне не родня, – гневается отец. – Оженишься, вот тогда сможешь жену муштровать. Водицы не проси – белее не станешь. Поможешь мне бревно из поместья привезти.
– Э, не дождешься этого! Я думал – «четверть» из монопольки! – вмешивается Йонас.
Андрюс все же сдерживается. Если б не отец, трахнул бы он брата по зубам чем попало. Теперь будет слоняться из угла в угол, пока не приберет свои вещички. Брюки он расстилает на верстаке, накрывает холстинкой, притискивает доской, а сверху кладет одна на другую три ковриги хлеба, вынутые из шкафчика. Потом красавчик тряпочкой вытирает корыто, наливает воды, процеживая ее через холстинку, достает из бумажки духовитое мыльце и умывается, прямо-таки котик. Умывшись, утершись, заворачивает мыльце и прячет в карман.
Причесавшись, наведя лоск, Андрюс выходит завтракать. Озирается, куда бы присесть. На бочке сидеть ему зазорно.
– У сапожника все ходят босиком. Сиденья человеческого для парня нет, – издевается Йонас над переминающимся братом.
– А разве не так? – ворчит Андрюс. И осторожно, сначала расстелив на бочке носовой платок, усаживается.
Замечание насчет сапожника задевает мастера за живое. Сыновья и отец косо следят за каждым движением барчука. Кажется, еще словечко – и разразится гроза. Но мать все ссоры сглаживает. Андрюс ковыряет ложкой в каше и, так и не проглотив ни крупицы, шумно поднимается.
– Мамочка, яичко… маслица… – поддразнивает Йонас. Потом он вытаскивает из жилетного кармана папиросу. – После каши хорошо и затяжечку, чтобы нос прочистить, – и пускает Андрюсу струю дыма в глаза.
– ВорюгаI – бросает Андрюс, догадавшись, откуда у брата эта папироса.
У Йонаса уже наготове новый сюрприз. Он зовет мать. Старушка несет чугунок; Йонас забирает у нее ношу, ставит на лежанку и подводит мать к окошку, где стоят отец, Андрюс и Симас.
– Мама, ты отцовой рыбы брать не хотела, а я вот что в ней нашел! – Йонас разжимает кулак и поднимает над головой ожерелье, чтобы надеть его на шею матери. Андрюс кошкой бросается на брата и грубо хватает его поднятую с бусами руку. Минуту братья борются, заламывая друг другу руки.
– Отдай! – шипит сквозь стиснутые зубы графчик.
Йонас сжимает кулак, отводит руку за спину, но Андрюсу удается схватить ожерелье, и бусины сыплются на пол. Барчук крошит, давит их ногами.
– Дурак ты, дурак! – говорит, отряхиваясь, Йонас. – Видать, легко тебе достается, если как жеребец копытами топчешь…
Не успевает Йонас произнести эти слова, как мастер, сняв ремень, протягивает и того и другого по плечам, по голове. Йонас, пятясь, убегает за дверь, один только Андрюс, бледный, стоит, дает хлестать себя. Его обезумевшие глаза уставились в упор на мастера.
– Ах, боже ты мой, что ни утро, то сущий ад. Бесстыжий ты, чем он тебя обидел, – хватается мать за мастеров ремень. – Как малое дите, не может без драки. Совесть твоя где!
– Вон с глаз моих! – рвется к Андрюсу мастер. – Вон! Говорил я – Не таскать таких вещей ко мне в дом, не заводить ссор! – Потом, тяжело отдуваясь, уже другим голосом: – Бес его знает, жульничает, не иначе! А ты, – обернувшись к жене, – не квохчи, лучше приглядывай за этими бычками.
Снова спокойно в доме. Утренний дождик отшумел, гроза отгромыхала, и, пока все не вернутся с работы, будет тихо. Йонас берет картуз – он идет в кожевню, а Симас – в кузницу. Подпоясавшись ремнем, отец ковыляет в полутемную мастерскую и видит на верстаке диковинное сооружение: доски, хлеб…
– Вот тебе раз! Ты, что ли, мать?
– Это мое! – злобно бросает Андрюс.
– Мое не мое, а порядок соблюдай. Губами не шлепай, в ширинке не чеши, глаза на меня не пяль, что досталось – забирай, сдачи не надо, а теперь – поворачивайся! Пойдем за бревном.
– Пойду! В чем я пойду, раз брюк нету?
– А тут у тебя что – боровики засолены?! Надумал на портках хлебушко печь. Надевай и не ворчи.
Андрюс что-то бормочет. Только отец успевает выйти, как этот неповоротливый копун, способный целыми днями выдергивать волоски из своей жидкой бороденки, вдруг проявляет солдатское проворство: в одно мгновение одевается, хватает тросточку и удирает.
Йонас подставляет графчику подножку:
– Папа, барчук уже на шпацер[6]6
От нем. spazjeren – гулять.
[Закрыть] торопится.
Андрюс молча пинком отбрасывает ногу брата, отталкивает его локтем, но Йонас нагоняет франта в сенях и крепко хватает за грудки:
– Все твои сигарницы и побрякушки повытряхиваю! Пойдешь с отцом или нет?
– Отстань, толстомордый!
– Вот, получай за толстомордого – и сам теперь такой. Завелся в улье трутень – сам пальцем не пошевелит, а за него другим отдуваться. Не отпущу – не надейся! Графчик..
Братья сцепились не на шутку, приплясывают, как петушки, с разбегу наскакивают друг на друга, толкутся у стенки. Кулаки работают, словно увесистые молоты, руки вскидываются, как весла. Не один день косились друг на друга, перебрасывались обидными словами, долго грызлись – все это должно было кончиться жаркой схваткой…
Йонас чувствует свой долг перед семьей: он больше остальных помогает дому и не позволит белоручке дармоедничать, бока отлеживать. А Андрюс ненавидит назойливого, неряшливого Йонаса с его раздутой губой, его командирский тон, его вечную песенку про работу.
На драчунов сразу набрасываются отец и мать. Ухватив недоструганную дощечку, мастер врывается в середину. Кажется, он вдвое меньше своих сыновей, но его сильные руки отбрасывают драчунов в стороны. Седые волосы, как пена, падают старику на глаза, он разнимает сыновей – двух разъяренных, толстокожих, мстительных быков, загоняя их в разные углы и глухо, чуть слышно, еле сдерживаясь, словно выбирая, кого бы протянуть деревяшкой, с презрением говорит:
– Я вам рога поотрубаю, волы неотесанные! Будут они мой дом в корчму превращать! Я вам…
– Корчму! Хватит ему бездельничать, дрыхнет до обеда, все, что повкуснее, сожрет. Если, отец, не можешь – я сам с ним справлюсь. Не пойдет сегодня работать – так и жрать не получит. А если вы ему еще раз волю дадите – так и знайте, я тоже работать не стану.
Йонас собирается уходить. Спесиво, как и подобает белоручке, красавчику, Андрюс отзывается из своего угла:
– Ты мне кто – отец?! Где-где, а у тебя холуем не буду… Йонке-монке!
– Обзывайся, а свое получил. Зубы пересчитай, может, не все на месте. Графское отродье!
– Цыц, индюки. Андрюс, будешь работать! Кончилась гулянка, – кричит мастер. – Слышишь – будешь! Будешь!
– Не буду я ради каши… вот…
– Будешь, собака! – еще громче прежнего орет мастер. – Сейчас я тебя травой вонючкой накормлю!
– Ах, господи, дожила я… Сынок, ты только не перечь, не гневи бога, – причитает мать. – Почему ты такой колючий, в кого ты уродился?
– Пускай мне мою долю выделят, и только меня видали, – говорит Андрюс, хватая дрожащей рукой тросточку.
– Поделю я твою морду на четыре доли! Марш в поместье!
Кажется, Йонаса давно уж и в помине нет, но вот его мясистое лицо опять просовывается в дверь:
– Давай делиться. Нам с Сима сом бояться нечего. А ты пологой тряпки и той не получишь.
– Йонас, ты тоже марш на работу, нечего тут прыгать, найдутся и посильнее тебя. Напишу завещание – каждому по батогу.
– А я говорю – не пойду, пока графчик с папой не отправится. Нарочно буду сидеть и ждать.
– А если я тебя по мягкому месту, да еще сверху солью посыплю, а? Кто тут хозяин – ты или я? Катись отсюда подобру-поздорову!
Угрожающий дому мастера паводок кое-как спадает, но к обеду снова поднимается выше прежнего, когда вернувшимся с работы братьям приходится хлебать незабеленный суп и когда они по материнским отговоркам догадываются, что молоко вылакал двуногий кот.
* * *
Портной Кризостимас, уткнувшись носом в окно, продевает нитку в иголку. Еще издали замечает торопящегося Девейку. Мастер то исчезает на повороте тропинки, то снова из-за плетней показывается его седая голова. Портной распахивает окошко:
– Куда топаешь?
– Топаю к Топтыгину.
– У Топтыгина матушка зла, обдерут там тебя как козла!
Но сегодня мастеру не до шуток. Утомился его язык. Девейка останавливается в дверях портного, берется руками за косяк, и видно, как тяжело вздымается его голая грудь.
– Чего раскис? По табачку скучаешь или с детьми не совладаешь?
Девейка невесел. Это отлично видит портной. Мастер садится недалеко от Кризаса, берет ножницы и режет воздух. Молчит.
– Отгадал, – произносит наконец мастер и поднимает голову. – Время у тебя найдется?
– Время – не бремя. Пришел на пиво звать – тогда мне некогда спать, а если помощь нужна – пусть идет с тобой сатана: я ксендзу штаны латаю.
– Ты меня не смеши, я нынче сердитый. Еще и тебя отлуплю. Бодаются мои бычки. Бери бечевку – пойдем.
– Ты что – бочку браги выхлебал? Кого будешь бечевкой вязать? Взбесился кто?
– Сейчас все поймешь. Если я их нынче не разниму, они мне глотку перегрызут. Вот это вырастил я сынков, портной, вот дождался – места им мало, кидаются, словно лягушки на косу! На старости лет придется у тебя пристанища просить!
Рассказывает мастер приятелю, жалуется, сердится. Кризас слушает, положив ксендзовские штаны на колени. Он пытается переубедить мастера:
– А ремешком ты их не можешь отлупцевать? Еще и в такие годы ремень – подходящее снадобье. – Кризас обещает прийти и прочесть им нотацию, но мастер непреклонен. Он решил: разделит хозяйство, отгородит сыновей, а себе назначит «пожизненную».
Портному все это кажется довольно удачной шуткой, которая все равно кончится общей потехой. А Девейке отказать трудно, ибо не только в иглах да ножницах, но и в землемерных делах Кризас разбирается и уже несколько раз делил землю.
– Без нотариуса и печати не обойтись.
– Я сам буду за нотариуса, не тревожься. Мой кулак – лучшая печать, – с размаху бьет мастер.
Участок у Девейки не бог весть какой, не из тех, которые делят. Посчастливься старушке нарожать с дюжину сыновей – им на мастеровой землице как раз пришлось бы по могиле, да еще так, что братья друг в дружку ногами упирались бы.
Мастер хочет произвести раздел безотлагательно. Портной с бечевкой шагает от большака к избе. Девейка – за ним следом. Мать никак не сообразит, что там ищут старики; стоит она у домика на приступке, высоко подвернув подол. Не впервой отцу всякая блажь в голову лезет: то проснувшись ночью начинает бредить, что хорошо было бы переселиться на Лосиную гору и там на самой макушке выстроить избу, то он собирается покупать судно и торговать корюшкой. Может, и теперь после домашних неурядиц мозги у него тиной покрылись? Может, задумал начать тяжбу с соседями из-за меж?
Мать по тропинке спускается вниз, робко подходит и испуганно спрашивает портного, вгоняющего кол на том самом месте, где в прошлом году мастер собирался поставить крест в честь святого Изидора:
– Кризас, что это будет?
– Сам толком не знаю. Попросил разделить.
– Отец, – кричит старушка, прижимая локти к тощим бокам, стискивая кулаки, задирая подбородок, – что с тобой? Спятил? Отец!
Отец будто и не слышит. Он разговаривает только с Кризасом. Старушка накидывается на портного, вырывает у него приготовленный кол, забрасывает в картофельную ботву, бежит к другим колышкам, все подряд выворачивает, разбрасывает. Никогда еще не видел Кризас эту медлительную женщину такой проворной и разъяренной.
Он только приседает, руками размахивает, будто на скрипке играет.
– Баба, ты тут не пыли, я тебя не боюсь, – говорит мастер. – Еще почирикай, созовешь весь приход на кошкины поминки!
Баба не унимается. Она бредет по хлипкой ботве, грозится мужу, обещает выжечь ему глаза, вызвать урядника, сослать мастера в Сибирь. Вскоре из своих маленьких домишек, как из скворешников, вылезают соседи, глазеют издали, прислушиваются, что это там у мастера? Ей только того и надо, ей лишь бы осрамить мужа перед всем Паграмантисом.
– Слепец, ступай домой! Бестолочь!
– Мерь! – понукает мастер портного, натягивая бечеву. – Баба свидетелей вдоволь назвала. Эй, горшеня! – машет он рукой соседу, – вышел царский указ про земельный передел. На твоем наделе фабрику богомолок выстроят!
– Из девок-вековух будут лапти плести! – добавляет Кризас. Дело, кажется, уже оборачивается веселой стороной. Шутки и выкрики заставляют усомниться даже Аготу: всерьез ли старик все это делает? Старушка только глазеет и больше не мешает землемерам продолжить начатый дележ.
Тут на большаке появляется Йонас. Взлохмаченный, без картуза, засунув руки в карманы, петляет он вдоль заборов, пошатываясь как пьяный. Спускается по тропинке мимо кузницы и Симас, никак не может понять, что там у них на огороде творится. Одного только Андрюса не видать. Но вот и он, без тросточки, без праздничных брюк, как и остальные братья… Все трое словно сговорились… Что родители и оба брата видят, удивляет их больше, чем снежная буря в разгар лета: несет графчик не зонтик поповны Надежды, а бревно. От непривычного Андрюсовского вида отец немеет: есть же у красавчика сила, не только местечковых барышень поднять может, но и балки Андрюс скидывает колоду к забору; не носовым платком, а ладонью утирает со лба пот, и отцу все это крепко нравится. Он готов прекратить бы комедию, но, скрывая растущую радость, зовет детей:
– Попроворней, забияки!
– Что тут стряслось? Может, отец, пожизненную себе назначаешь? – сразу попадая в точку, спрашивает Йонас.
Андрюс стоит в сторонке. Мать, непрерывно ворча, покачивает головой. Йонас ухмыляется, Симас, спиной прислонившись к забору, утирает полой пиджака закопченное лицо.
– Еще не стряслось – сейчас стрясется, – отзывается мастер. – Вот, ребятки! Чтоб не было драки, чтоб вы моей могилы не топтали и не говорили – отец все пропил… – торжественно, от души режет старик, поглаживая рукой грудь, будто ему от этого легчает, – разделю! Весь свой век нищим прожил и не жаловался. Что правой-левой заработал, что задним местом высидел – отдаю. Жили бы вы в согласии – побольше бы нажили, но если ты, Андрюс, и ты, Йонас, того желаете, – отрезаю всем по полоске. Отгораживайтесь заборами, стенами каменными – да поможет вам всевышний. Себе оставляю верстак и работу…
– Да старуху Аготу, – рифмует Кризас, хихикая в кулачок.
– Дом снесу. Гадите в родном гнезде – свейте каждый свое, получше. Мерь, швец!
– Может, давай сожжем лачугу – больно ветха, – нашептывает портной мастеру на ухо, убедившись, что сейчас все завершится песней.
Сынки глазеют, как аистята, впервые выведенные из гнезда на пробный полет. А вдруг они без родителей не прокормятся и споткнутся где-нибудь в пути? Андрюс косится исподлобья, Симас отвернулся. Может, прячет кузнец слезу от отца, от острого на язык Йонаса? Его вины тут меньше всего, ни на кого из братьев он руки не поднимал. Ему хорошо у отца под крылышком, любит он запах сосновых досок в его мастерской…
Йонас ухмыляется. Он понимает и предугадывает поступки отца. Йонас старика знает лучше, чем самого себя. Замахнись на него сейчас отец топором, Йонас не шелохнется: по отцовым глазам читает все его мысли.
– А кому козий хвост достанется? – не выдерживает Йонас.
– Молчи! – обрывает мастер. – Плохие шутки! Сердце у меня ноет… дети… дети!
– Не надо… – ударяется в слезы мать.
– Папа, хватит шутить! Мы с тобой и могилой делиться не будем – в одну… – И Йонас подходит ближе, забирает у Кризаса веревку, лопату. Зашевелился и Симас.
– Андрюс, – добродушно, беззлобно обращается Йонас, – твоя вина главная. Поди сюда. Захотел делиться – ты уже не наш. Симукас, мы с тобой заодно!
– Мне не надо, – машет рукой Андрюс.
– Так что ж, портной, придется тебе сводить всех. Просил я тебя раскроить, теперь понадобится сшивать.
– Ведь знаешь – латать я привычен, – говорит Кризас. – Ксендзовские штаны счастье приносят. Если у нас согласье – отведет бог и ненастье. Но пока что не мешало бы горло промочить.
– Пришел на подмогу – просто так не уйдешь, ей-богу! Если по-хорошему – да будет это в последний раз! Андрюс, обними брата. Полижитесь, телятки. Ну, живее, чего стоишь, или кол проглотил?! Чтобы больше не было в доме ни господ, ни холуев! Вот, вот так! Еще раз – вот эдак!
Сам мастер толкает друг к другу медлительных волов, они даже лбами стукаются. Йонас первый по-медвежьи лапает Андрюса и приговаривает:
– Мягонький ты, будто девка… Ладно, я не сержусь… Помни, Андрюкас, уложил бы я тебя вот этой рукой…
– Опять! – кричит мастер.
– Ничего, пусть обнюхаются, – успокаивает Кризас.
Братья и старики возвращаются домой веселые и примиренные, и весело, по-братски звучит их беседа.
