Текст книги "Мастер и сыновья"
Автор книги: Пятрас Цвирка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Все еще больше оживляются, увидев, что хозяин разливает по стаканам самую что ни есть обыкновенную воду. Он, тоже немало удивленный, тычется носом в кувшин, пожимает плечами, но ему не дают и слово вымолвить: все кричат наперебой. Особенно тормошат мастера женщины:
– Что, свекор, не говорили мы разве, – не шипит, не пенится!
И снова все окружают старика:
Просят пить, а гостям
Лишь водицу льют…
– Уж вы не гневайтесь, соседушки, – унимает их мастер, – мерзкие бабы меня надули. Матушка, эдак ты моих гостей поить будешь? Мужики, чего лакеев ждать, – решительно заявляет мастер, – за мной, в горле пересохло!
Мужики собираются в сени спускать пиво. Мастер берет бочонок, выкатывает на свет. Шяшкутис, словно глашатай, сегодня везде первый, все: «Цтоб ты лопнул..» – только и лопочет. Теперь он, став на колени, теребит затычку, ударяя по ней ладонью со всех сторон.
– Слысись, – говорит он, – бродит. А чтоб тебя, как зивое! А – псе-псе…
– Бабы, живей ведерко! Ой, не это. Чего не в ту сторону глядишь! – кричит мастер.
Мужики сколько их тут есть, все стараются придержать затычку. Разбуженное пиво, почуяв свободный выход, в него и бросается. Затычка вылетает прямо в лоб рыбаку. Шяшкутис пробует удержать пиво, зажав отверстие ладонью, но этим лишь приводит в еще большую ярость живую жидкость. Она, пенясь, струями бьет между пальцами, обливая всех по очереди. Старики прыгают, толкают друг дружку, наперегонки пытаются спасти положение, а некоторые только себя облизывают, не зная, за что хвататься.
– Держи, бездельник!
– Подставляй ведерко!
– Уже все к чертям!
– Куда нос суешь! Сперва ведерко подавай! О, дьявол! – налегая на бочонок, как на свинью под ножом, сыплет словами горшечник, лицо забрызгано, борода в пене.
Шяшкутис, припав на колено возле бочонка, разинув рот, высунув язык, ловит струйки. Шум и гам мгновенно разносятся по всему дому. Вот разъяренное пиво унимается, с шумом падает в ведро, и пенистая шапка поднимается все выше. Старушка успевает подхватить наполненное ведро и вместо него подсовывает кувшин.
Только теперь старики начинают смеяться, рассевшись, где стояли, полы пиджаков мокрые, рукава хоть выжимай. Скажи-ка, вот это дьявольская сила, всех даже в пот бросило. Ну, и пиво! Похвал оно получает больше, чем рысистый жеребец. Кружка тонет в ведре, янтарный напиток, как воск, стекает по краям. Вспыхивает спор, кому выпить первую кружку.
– Тебе, мастер! Твоя работа!
Но мастер не соглашается. Сует кружку в лапы гончару.
– Благословение дому мастера! Сколько будет этих капель, чтоб столько было сынов и дочек! – Гончар выплескивает пиво на потолок, и мужики даже к стенке откидываются, прячась от сбегающих росинок. Остальное гончар выпивает единым духом, облизывает усы и широкой ладонью утирает рыжеватую бороду.
– Что, горшеня, благословил, и все в бороду! – давай еще налью. Ну как, нравится?
– Кунияк, – снизу, словно оттачивая косу, проводя по бороде рукой, весело заикается гончар. – А чтоб тебя – вот легло тут и шумит.
– Смотри, как бы кишки не лопнули! Погоди, от третьей кружки так зашумит, что в ногах заиграет! – Обхватив коленями ведро, мастер поочередно наливает в кувшины и в кружки соседям.
Будто невзначай, словно ничего не зная, забредают в сени все новые любопытные и, спохватившись, что здесь пьют, снова поворачивают к выходу, но разве мастер проявит такое невнимание или скупость. Одного он хватает за шиворот, другого за рукав, за полу, усаживает на свободное место, наливает в порожнюю посудину, уговаривает зря не трепать языком, но сам не умолкает.
Утирая слезы от смеха, разливая дрожащей рукой пиво, рассказывает мастер, как в молодости, кончив работу в хозяйстве Капочюса и наугощавшись на славу, хаживали они в Аркучяй к девке Лаужите, без которой горшене жизнь была не мила.
Рассказывает мастер, а гончар в подтверждение его слов только трясет, как козел, рыжей бородой: ведь никто не умеет так приукрасить, как Девейка. Чешет он языком, словно рубанком по сухой доске строгает: чем дальше, тем ровнее идет.
Кажется, будто в избе кто-то новый бочонок взорвал: вдруг поднимается шум, слышно шарканье ног. Дверь из кухни распахивается, и обоняние стариков дразнит запах жирной свинины. Через сени, где шумят старики, пробегают с криком ребятишки:
– Едут… вон, там!
– Врете, мелкота!
– Вон, возле мостика через Митуву!
Выкатываются старики, бросив выпивку, разговоры и шутки; выкатываются, кто с кружкой пива, кто с квартой, а мастер – с кувшином. Никто не смотрит, есть тропинка или нет: детвора дует прямо по огороду, бабы следом, иные даже не отняв младенцев от груди. На ворота и на ограду с обеих сторон налегли пацаны, кое-кто и верхом на изгороди сидит.
Улеглась пыль, и показалась повозка. Она разъезжается со встречной телегой, высокая, заманчиво пестрая. Думают, гадают гости, не зря ли они выскочили, однако горшеня бьется об заклад на сто рублей, что это его лошадь. А как же! Но поглядите, что за чертовщина: какое-то пугало взгромоздилось на оглобли и мутовкой подгоняет кобылу. Через плечо у пугала – белый рушник: приданое везет.
– Кризас, чертов швец! – грозится кулаком гончар. – Вот шельма! Говорил ему – поаккуратней с кобылой, жеребая ведь! Эй, эй! Не бей ногой скотинку, эй!
Поезжане приближаются к воротам. Их в повозке несколько – все мужчины, все разрядились кто как смог. На Гончаровой кобылке трусит портной, верхом на новый лад – ногами обхватил коняге шею, скрипчонку засунул под мышку. Шляпа у него украшена цветами, будто свадебный пирог.
– Эй, эй, поберегись, царскую казну везем! – размахивает Кризас руками, что крыльями Путь повозке преграждает нахлынувшая молодежь, а среди нее, словно белые одуванчики на зеленом лугу, седые головы стариков. Слышен хохот – это все над Кризасовыми шутками смеются.
Сколько раз портной с подручными пытается внезапно прорваться в ворота, столько раз женихова дружина отбивает нападение и поворачивает дышло в сторону. Ворота закрыты и липовым лыком завязаны. Только подарками, только острым языком перерубишь эти путы.
– Здорово живете, гостюшки! – хлопнув кулаком по шляпе, весело приветствует Кризас. – Кто вы такие – добрые люди или язычники? Кто у вас старшой, толстощекий или длиннорукий?
– Мы царского племени, наш род – от Ляксандры и Катри. А вы кто такие? Цыгане или язычники? – спрашивает сам мастер, не выпуская из рук кувшин с пивом.
– И мы не кошачьей породы, а купцы из Мазурского края. Там, – показывает скрипочкой Кризас, свешиваясь на круп лошади, – еще катится триста наших телег, с шелками да алмазами, и всем нужен ночлег. Но уедем отсель, если не будет из щучьего пуха постель. Говорите, не томите, примете или нет?
– Ладно, примем и дадим, чего ваша душенька пожелает, если покажете бумагу от царя Барнабуша – разрешенье через наш край путь держать!
– Есть у нас бумаги, в мясной кубышке сложены, возилкиными яйцами придавлены, ключом из конского волоса заперты. Если не верите – молим взглянуть! – Кризас сползает с кобылы через голову, ныряет ей под живот и скрипкой задирает лошадиный хвост.
Мастер чуть кувшин из рук не выпустил – такой хохот грянул у него над ухом. Кобылка гончара, и та пасть разинула; словно подтверждая слова Кризаса, она и сама подкидывает хвост. Однако мастер потому и мастер, что умеет справиться с затычкой пенящейся бочки.
– Ладно, будет тебе и ночлег, и покой, только прежде это дело носом открой!
Теперь уже крик и галдеж поднимаются в честь мастера. Кризас скребет под шляпой: и он за словом в карман не полезет, но когда же все это кончится? Когда встречаются на мостках два козла, то в воду летит тот, у кого рога расшатаны. Кризасу приходится сражаться за десятерых: ведь он не только привез приданое, не только сват, музыкант, но еще и один из дружек молодой.
Кризас повисает всем своим телом на воротах, вытаскивает из брючного кармана бутылку «морских капель», помогающих, по его словам, от червей в желудке, а потом, наклонив голову, стаскивает вздувшуюся шляпу и сыплет оттуда через забор конфеты. Кажется, сейчас все друг друга сомнут-затопчут: не смотрят старики, что мелюзга под ногами путается, все протягивают руки, ловят в воздухе гостинцы, а тут и девчата уже окружают невестиных дружков и поезжан с приданым. Окружают и, сопровождая это насмешливой песней, не дают им ускользнуть. Кризас пьет из кувшина, что всучил ему мастер, лакает, как теленок, со всей гущей, в пене до ушей. В распахнутые ворота мчится повозка с приданым, наверху расселись ребятишки; стучат бочонки, кадушки, раскачивается сундук, покрытый желтой попоной. Эх, думал ли мастер, что сделанные им сундук и кадушки, за которые плачено горохом, бобами, овсом, в его избу возвратятся?
Не успели тут закрыть ворота, не успели усесться в предклети жениховы дружки, словно вороны, все чего-то вымогая, выклянчивая у поезжан, песней их подкупая, песней поддевая, – а у ворот уже снова гомон, будто на улей напали чужие пчелы.
– Ворота, мелюзга!
Там, по пятам за поезжанами, на пароконной повозке несутся молодые. Портной, окруженный ребятишками, со своей скрипочкой летит от клети. Он уже простоволосый, без пиджака, теперь он уже только рядовой музыкант. Повозка мчится, будто молния, но Йонас крепко держит вожжи и сразу останавливает ее. Кони даже приседают, и парень улыбается от удовольствия. На переднем сидении – молодой и молодая. Симас с кокардой сгорбился, плечом притиснул к кузову молодую, та почти соскользнула с сидения чуть не на днище, оказалась ему по плечо. Глаза у сношеньки запали то ли от бессонницы, то ли от долгого плача, повойник сполз с головы. Все глазеют на молодых. Из повозки под общий шум и пение вылезают сватья и дружки молодой, все в сене. Пиво промывает прибывшим горло. За него расплачиваются горькой дружки и подружки с невестиной стороны. Когда приумолкает песня, Кризас, устроившись верхом на изгороди, пиликает на скрипочке, уперев ее чуть ли не в живот, то пальцами струны трогает, то снова смычком, тыкая его концом в окружившую детвору. Но это музыке не мешает. Трясет Кризас длинными космами, а скрипочка визжит, будто свинья, которую за хвост держат. Стих за стихом, подарок за подарком, и лыко, которым завязаны ворота, развязывается.
Возле клети стоят свекровь со свекром. Старушка, оттопырив губу, сосредоточенно держит тарелку, а мастер – два стакана пива. Не может он утерпеть, чтобы не сказать пару слов молодым. Сын кажется мастеру слишком угрюмым, повесил нос в такую торжественную минуту. Дрожащей рукой, не глядя на родителей, берет Симас хлеб-соль, долго жует, даже мастер толкает его кулаком:
– Не кривись, а то пиво прокиснет, чем тогда гостей потчевать?!
Когда подходит очередь снохе целовать руку свекру, старик не выдерживает и, вопреки всяким уставам, хватает ее в объятия, потом приседает перед ней и обжигает бедняжку глазами, словно крапивой:
– Расцветешь в моем садочке, ягодка. Три дня будем драться, а четвертый – обниматься. Свекровь, – зовет он жену, – веди сношеньку в дом.
* * *
На столе не первый кувшин, не первая миска свекольника! У гончара нос созрел до синевы, а рыбак Шяшкутис уже и сам не ведает, что говорит:
– Так ты, сносенька, теперь хозяюска!
Сноха сидит смущенная, все время улыбается, краснеет от обращенных к ней запевок-издевок, от воркотни стариков, ибо только они все понимают и вправе все хаять. Кризас поочередно с мастером верховодит и в песне, и в разговоре. Хвастается он, что сам стелил постельку молодым, сам он, всем на потеху, и кровать испытает, чтобы не сломалась. Не почувствовала одна кругленькая совушка, как вышел портной из-за стола, схватил ее за талию и – кувырк на постель. Крик и хохот, а сверху голос Кризаса: кукареку! Поет по-петушиному, его всклокоченные волосы, что черный гребешок, а зубами вцепился бабе в косу, только – куд-кудах!
Качается застолье, от хохота и шума подскакивают тарелки. Кризас долго не отпускает бабу; кажется, он и впрямь с нее перья обдирает: летит пух, валится подушки, пока побагровевшая взлохмаченная женщина не вырывается, а потом, притащив воды выплескивает ее портному в лицо:
– Окстись, кукарекун!
– Ой, вцеплюсь в хохолок, будет тебе плохо! – грозится он и, встав на постели, машет сидящим за столом. – Дружки, живей сюда! Поглядим, что за кровать мастер молодым сколотил, хороша ли будет высидная печь.
– Если удобно яйца класть, удобно будет и высиживать! – отзывается мастер. – Мою работу нельзя хулить: подержи там свой…, покамест мы новый кувшин пива нацедим, – цыплята запищат.
– Правда, мастер?
– Правда, если яйца не морожены.
Бабам только того и надо. Толкает старушка хозяина кулаком, треплет гончариха гончара, зачем он поддакивает мастеру, но и сами не отстают, всячески поддерживают мужей солеными шутками.
Дружки забираются на кровать и, сцепившись, скачет без всякой жалости.
– Неужто зад не поднимете – прыгайте! – подбадривает мастер. – Прыгайте, не жалейте!
Кровать не скрипнет и не дрогнет. Подайся она – не его была бы работа. Старик нарочно засунул под нее жердь. Кровати той двадцать девять лет: почти столько же, сколько молодому. Симасу первым суждено было увидеть на ней свет божий. Позже него появились две дочки, да не выжили, и только потом уже Йонас с Андрюсом. После Андрюса еще два сыночка родились и умерли – один тотчас после крещения, а другой и года не прожил. Для старушки кровать была несчастливой – дочерей она больше не дождалась. Потрудилась Агота, не упрекнешь ее! Теперь, к свадьбе Симаса, Девейка заново сбил кровать, предназначая ее для радостей и горестей новой пары. Решил отец: сам со старушкой он удалится в камор ку, там уже и новую печурку сложил. Андрюсу с Йонасом, по крайней мере поначалу, пока молодожены не нарадуются, придется спать в мастерской: одному на верстаке, другому на лавке. Зыбку мастерить не понадобится: большая, с шестом, лежит она, закинутая на чердак, пусть только Симас не зевает. Его порода тоже будет хорошая, толстокожая, крепкая, работящая. Посыплются внуки, что горошины, будет старушке утешение, будут и слезы, но что это значит в доме, где нужда и горести – хлеб насущный?
Может, песня да Кризасова скрипочка переносят мастера в грядущие времена? Может, видит он себя, счастливого деда, окруженного внуками, видит множество новых лиц? Неизвестно, почему он так долго сидит неподвижно. Из-под носа у него забирают кушанья, наливают ему пива, о чем-то расспрашивают… Музыкант Кризас пиликает, забравшись на лавку; хоть ростом и не вышел, но головой почти потолок подпирает, а скрипочка прижата к животу. То проводит он по ней смычком, то ловко перебирает струны мизинцем, прижимая их к ладони, и скрипочка и плачет, и смеется. Портной соскакивает, вмешивается в топочущую толпу, кричит в самое ухо крепко прижавшейся парочке:
– Чего друг к дружке прилипли, не понадобятся ли вам вскорости сваты?
А тех, что танцуют поодаль друг от дружки, он сдвигает ближе.
Проходя мимо стола, мимо лавки стариков, Кризас дергает за усы мастера, который, расположившись в сторонке, весело улыбается молодежи. Симас с женой сидят там, в темном уголке, украшенном березовыми ветками, будто святые на образах. За Симаса сегодня все пьют, с него начинают и им кончают. Сегодня каждый старается побеседовать с ним, будто с самым мудрым, а Симас, не блещущий отцовской говорливостью, отвечает только кивком головы. Кажется, молодым чего-то не хватает, словно напуганные, они даже не поглядывают друг на друга: сидят, будто стеклянные, боясь друг друга разбить.
Мастер теперь наседает на них, обнимает обоих, что-то шепчет снохе на ухо, а Симаса подталкивает в бок. От жарких слов свекра прячет сношенька голову в белое одеяние, словно гусыня в перышки. Подходит и матушка. И она ладонью гладит сношеньку – ясное солнышко, выспрашивает, не устала ли, может, чего хочет?
Тут же и родня снохи – брат, поезжане, как будто целый год голодали, жуют, набив полный рот, и, надо ли, не надо, все обращаются друг к другу: «Свекор, шурин, невестка… как уж мы подъедем, как уж мы сделаем, – вот уж друг друга угостим!..» В серединке Йонас, всех плечистее, всех удалее, длиннорукий, он запросто дотягивается до другого конца стола и снабжает всех мясом, питьем. Ему бы сегодня сидеть на месте молодого, он вершина – на целую голову выше всех. Новый покупной пиджак выделяет Йонаса среди остальных, словно американца. Недавно он начал самостоятельную жизнь – гоняет плоты в Пруссию. Пока другие плотовщики наскакивают на отмели, задерживаются на целые недели, Йонас со своими дружками пригнал уже третью партию, и вот пошел четвертый день, как воротился домой. Привез молодой и Симасу подарки, а матери – косынку, которой она сегодня повязалась, отцу – новую трубку; старик даже во сне не выпускает ее изо рта – кайзеровская. Йонас рассказывает про житье и нравы пруссаков, про их наряды.
Работа плотовщика отвратительна – вечно в воде, и долго ей не будешь радоваться. Как только Йонас немножко подзаработает, встанет на ноги – отправится в Америку. Всем троим братьям здесь не прожить. Уже в прошлом году собирался он в дорогу, но, пока не было в доме матушке помощницы, откладывал свой отъезд. Сам подумывал жениться, но хорошо, что Симас, как старший, побеспокоился залатать эту прореху.
Мастер уже тут. Прислушавшись к разговорам Йонаса, перебивает его на полуслове:
– Видите, не в дятла дятлята. Я все долблю да долблю, а им – лишь бы червяков клевать. В Америку! Никто моей снасти не хочет – кому оставлю?
– Не бойся, отец, я еще почище мастером буду: машины стану делать. Только фыр – и летит.
– Твоими машинами только хорошее место брить. – Рассмешив гостей, мастер хочет удалиться с кувшином. Сын отдает ему пустую посудину.
– Спасибо за середку, а края забирай. – С отцом Йонас разговаривает не так, как все люди, а замысловато, мудрено.
Пока что на этом празднике Девейкиного дома не видно Андрюса. Ушел он расфранченный с самого утра и на просьбу матери помочь снарядить брата только рукой махнул. Кажется, все это его не касается. Где надо быть всем вместе, делиться радостью, утешать в беде, – там не ищи Андрюса. Всего несколько дней назад графчик за бритьем, повернув намыленную рожу, поздравил Симаса:
– Слышал, наседку в дом приведешь? Только уж, любезный, не разводи тут этой дряни…
Симас, застигнутый врасплох, никогда не может огрызнуться сразу. Часа через два он понял, что брат оскорбил его, и, вернувшись, дал сдачи:
– А тебе что за дело, графчик?
Нет Андрюса – и мало кто сейчас скучает по нему, кроме матушки, которой хочется, чтобы сегодня все видели счастье и согласие в ее гнезде.
Едва успел мастер забраться в толпу молодежи, как матушка подает весть, что приехал Адам из рая. Бросив все, Девейка торопится встречать друга. Да, это пчеловод! Его за три мили узнаешь.
– Адам, а где твоя Ева?
– Прихворнула, ведь знаешь этих баб, – задавая лошади сено, отзывается бородач. Раяускас принарядился: черный пиджак из домотканого сукна, шелковый клетчатый платок на шее и даже большая цепочка от часов пущена по всей жилетке. Девейка не дает приятелю возиться с лошадью – найдется, кому ее покормить, напоить; тащит гостя в избу показать новое солнышко своего дома.
Во двор выкатывается и Кризас, наигрывая паграмантский приветственный марш. Раяускас улыбается своему приятелю и недругу и, протерев засыпанные дорожной пылью глаза, обращается к музыканту:
– Ну как, одумался? Есть ли творец всего, всевидящий и всемогущий?
Кризас отрицательно трясет кудлатой головой. Минуту пчеловод роется в кармане, может, ищет мелочь за марш, но тут горбунок прерывает игру: его осенила хорошая мысль, как по-дружески подковырнуть знатока латинских писаний:
– А правда, Адомас, что в аду будут вечные стенания и скрежет зубовный?
– Правда… Никак, собираешься?
– Ох, какой ты догадливый! А как тем, у кого зубов нет? – раскачивает свой зуб Кризас. Пасечник не находит что ответить, только бороду мнет. Агота прерывает их спор, ибо знает она, что иначе это не скоро кончится. Вместе с отцом приглашает в избу рослого гостя, который грозит мастеру пальцем:
– Сегодня мы еще потолкуем!
Кризас семенит следом и орет во всю глотку:
– Дорогу, рыбешки! – сом плывет.
Раяускас заходит пригнувшись – во всем Паграмантисе нет таких дверей, в которые бы он мог войти выпрямившись. Любовно поглядывает пчеловод на молодых, обнимает их, гладит своей шелковой бородой. Радуется и горшеня – пополнение в его полку, еще одна борода.
С почетом, словно Адама – библейского праотца, великана усаживают возле молодых^
– Ради бога, Адомукас, не вставай – потолок прошибешь! – не оставляет его в покое музыкант, держа свой смычок.
Веселеют старики, все непринужденнее течет их беседа. Но вот пиршество стихает, будто снова переступил порог какой-нибудь почетный гость. Это, по просьбе друзей, Кризас встает читать стихи. В последнее время на деревенских увеселениях вошли в моду декламации портного. Кто хоть раз видел и слышал, как он читает, не может нарадоваться, и теперь все с нетерпением ждут начала. Из углов, из-за стола кричат:
– Кризутис, про паграмантских девок!..
– Пускай про книгоношу скажет!
Смотрит портной на просителей, улыбается, словно взвешивая, что у него самое лучшее, потом, закинув руку за спину, другой ухватившись за лацкан пиджака, лишь разок откашливается, прочищая дорогу голосу, и начинает.
Кто ел, тот поспешно проглатывает кусок, кто поднимал стакан или кружку, тихонько ставит обратно, а новоприбывшие здороваются лишь кивком головы и бесшумно замирают у порога. Медленным, четким, чуть дрожащим голосом читает Кризас про долю горемык, про барщину, про стародавние времена. Застыли старики с погасшими трубками, бабы подносят к глазам уголки косынок. Кризас рассказывает в стихах о погибшем далеко от Литвы, в холодном сибирском краю, книгоноше, которого угнали жандармы, заковав в кандалы, не за душегубство или злодейство – за то, что призывал он братьев говорить на языке матери и пробуждал спящих сынов отчизны.
Сверкают глаза сказителя, западают его щеки, когда он начинает греметь необычным для него зычным, призывающим голосом:
Кто же он, царь? Страны властелин?
Правда, что в мире он – божество?
Сгинул бы в пышных дворцах он один,
Если б не лили мы пот за него.
Братья и сестры, в ком воля живет,
Смело за равенство в бой выходите!..
Всех дармоедов свергнет народ.
Цепи тиранства сбейте, сорвите!..
Кризас умолкает и пятится к стене. Все настолько взволнованы, возбуждены, что ни один не осмеливается заговорить. Кто стискивает кулак, кто сглатывает подступивший к горлу горячий комок.
– До чего же складно… Господи ты мой, подумать только…
– А чтоб тебя, швец! – я аж прослезился… – Раяускас пальцем трет глаз. – Подойди, расцелую.
Голубят Кризаса бабы, зовут друзья, а он торопливо опрокидывает кружку, приставляет к груди скрипочку и, взмахнув смычком, весело:
– Полечка! Эх, ух! Тирля-тир-ля! Эй, Адомас не век живем, может, завтра сгнием! – хватай, которая помягче!
Только портной способен на такое: растрогал, пробудил ненависть к тиранам, сочувствие к горемыкам и снова заражает всех весельем.
В самом разгаре танца на дворе раздаются крики.
Ребятишки выбегают на улицу, а танцующие вытягивают шеи к дверям.
– Козу. Какалас… – объясняют вернувшиеся.
– Что там такое? – встает из-за стола Йонас.
– Какалас хочет вашей козе бороду подпалить, вон, ловит…
Еще не успел мальчишка сообщить это, как притихшая горница уже слышит хохот и русские слова у дверей:
– Ничаво, пойдем!
Им отзывается голос Андрюса. На пороге появляются трое мужчин. Сын мастера шагает последним, подталкивая перед собой присяжного свидетеля Какаласа, которого можно купить для любого дела, и не менее знаменитого его компаньона Слункюса. Так уж повелось – вечно они припрутся незваными. Должно быть, недавно кто-то разукрасил Слункюсу лоб – до сих пор там красная заплата.
Так подталкивая, понукая друг друга, еле держась на ногах – явно хватили где-то по дороге для храбрости, – дружки вваливаются в избу. Веселье сразу затихает. Никто их не встречает, не принимает у них картузов. Даже сам хозяин глядит исподлобья, сжимая трубку.
Какалас, проблеяв несколько слов по-русски и нарочно коверкая литовские слова, плетется к молодым, протягивая им руку. Андрюс усаживает дружков. Слункюс, вытащив бутылку из кармана, со стуком ставит ее на стол:
– Невибращайте ви… внимания!..
Проходимцам все равно, ждали их здесь или они липшие. Слюнявые, замызганные, а хозяйничают как дома. Андрюс подносит им еду: вытаскивает у других из-под носа холодец, пирог, приглашает закусить. Дескать, сегодня им еще предстоит работа. Толстый, с румяными щеками Какалас, хлопая по своей голове бутылкой, вышибает пробку, чем до слез веселит приятелей, а Слункюс, поблуждав взглядом среди сидящих и стоящих, замечает Кризаса и манит его пальцем:
– Швец, гадина… Построил на дереве будку… ты над нами издевался!.. Ерунда… Ты мне сшил, порвалось..
– Я-то сшил – забор порвал, – отвечает Кризас, и гости одобрительно гудят.
– Швец, дьявол, ты ма-алчи, сукин сын… я тебя! – грозит пальцем Какалас. – Валяй казачка – получишь водки, кудлач!
– Может, другой танец тебе понравится – кнут для незваного гостя? – спрашивает портной, брякнув по струнам.
Почти все гости смехом отзываются на шутку музыканта. Гончар добавляет:
– Этому танцу и я подыграю!
Оттопырив губу, искоса поглядывая на смеющихся, даже согнувшись, Какалас копается в жилетном кармане. Отыскав мелкий медяк, швыряет через головы гостей музыканту:
– Подбирай!
– Ты бросил – ты и подбирай. Не будет музыки за Иудин сребреник!
Вполголоса поддерживает портного вся изба. Даже мастер вытаскивает изо рта трубку, чтобы хихикнуть. Ох, поделом таким, что шляются под чужими окнами да водятся с урядником! Еще лучше было бы, если б нашелся человек, который подкоротил бы им языки – перестали бы начальству наушничать!
Сначала и Какалас присоединяется к общему веселью, захлебываясь от глупого смеха, пока его пропитанные водкой мозги не соображают, над кем потешаются.
Некоторое время проходимцы тянут прямо из горлышка, передавая бутылку друг другу. Красавчик Андрюс разговаривает со Стракаласом, то и дело спесиво поглядывая на девушек.
– Горбун! – орет вскочивший Какалас. Он рвется к Кризасу, пытается перешагнуть через скамью, но Андрюс со Стракаласом тянут его назад. – Я тебе покажу, в Сибирь! Горбун!
Йонас, горшеня, Шяшкутис и другие встают. Бабы бросаются к стенам. Слышится:
– Господи! Адомас, не подходи к ним!
– Не связывайтесь с дураками!
Йонас хватает крикуна за шиворот, вытаскивает его, посиневшего от злости, из-за стола.
– Если ты свинья-пошел в хлев!
– Отойди, не твои! – отталкивает брата Андрюс. – Мои гости – не твои! Я за них в ответе! Вон, не лезь – зарежу! – И Андрюс, схватив со стола нож, размахивает им над головой брата. Не отпуская Какаласа, Йонас вырывает у щеголя нож и швыряет в сторону.
Слункюс хватает горшеню за бороду. Шяшкутис оправдывает свою фамилию – «хорек», визжит он, как взаправдашний хорь:
– Я вам! Я сейчас вам сисек понаставлю! Хоцес – так на тебе, на, на!
Вся посуда с едой летит со стола на пол. Йонас, схватив брыкающегося брата в охапку, тащит его. Андрюс молотит кулаками по голове плотовщика и сам орет:
– Брат бьет! Раз-з-боой-ник!
Старушка ломает руки, бегает вокруг катающейся по земле кучи мужиков, тормошит мужа:
– Разними! Не позволяй! Вот так отец, стоит и смеется! Душегуб – твои ведь дети…
– Прочь, – отталкивает он руки жены. – А то и тебе влетит!
Йонас выносит вон из избы брыкающегося брата, а вслед за ним, словно Самсон, бородатый горшеня волочит Какаласа. Шум и гам перекидываются во двор, и громче всех звенит голос Шяшкутиса:
– Посел вон, цтоб вам распухнуть! Есце артацится! Хоцес, на тебе, на!
Жмущиеся к стенкам бабы слышат треск заборов, охают над своими мужиками, ввязавшимися в драку.
Мужчины возвращаются. Некоторые еще помогают непрошеным гостям убраться подальше, а брата Андрюса Йонас запирает в клеть. Он там орет, дубасит ногами в дверь, ломает ее, грозится поджечь.
Андрюс и не думает уняться: стучит все громче, потом забирается на чердак и, высунув голову, орет во всю глотку, что Йонас пруссак, смолокур, мол, все равно он Йонаса топором пристукнет… А Шяшкутис – топтун.
Никто не понимает, что такое «топтун», но Андрюс горланит:
– Эй, топтун! Симас – дырявое брюхо, и жена его беззубая, и во всех в них бес сидит!
Андрюс грозится всем ноги повыдергивать, а Симасовых ребятишек, едва они появятся на свет, засунуть в мешок и утопить. Завидев гончара, Андрюс орет:
– Борода – брысь! Борода – брысь!
Хихикают ребятишки и подростки над криками пьяного узника. А Андрюс грозится выдать гончара жандармам за то, что тот хранит литовские книги.
Андрюс через окошко бросает в детей все, что подворачивается под руку. Потом уже просит их по-хорошему, чтоб выпустили его, и тогда он убьет Йонаса.
Всех по очереди зовет Андрюс по имени: откройте, мол, ему дверь, он денег даст. Просунув, показывает свои часы, блестящую табакерку.
Агота, улучив удобную минутку, когда мужчины заняты разговорами о весело закончившемся неприятном происшествии, сует под фартук кусок пирога и петушиную ножку, несет пленнику. Но зоркий глаз Йонаса не позволяет матери выполнить ее задумку.
– Не утруждай себя, маменька, – говорит он, отбирая у нее съестное, – с голоду не сдохнет. Проспится дитятко, протрезвится, вот тогда и покушает. Пойдем, маменька, назад, пойдем… – и уводит ее так ласково, что та даже не пытается сопротивляться.
* * *
Маловато места для танцоров в избе мастера. Даже блоха, если только хорошенько упрется, от порога до стенки прыгнет. Теперь, когда лица гостей расцвели от вкусной еды и густого Девейкиного пива, когда многим почудилось, будто у них не две, а четыре ноги, – хочешь не хочешь, приходится ударяться плечами о стены. Лишь несколько пар с большим трудом толкутся в избе. А паграмантцы в танце, что огонь: и стар и млад жарят, поплевывая на ладони, а уж без обратного коленца, без прыжков под потолок они не обходятся.
На беду, и потолок у Девейки низкий – особой ловкости не покажешь. Только начнет Кризас новую польку – поднимается в избе сутолока, – прислуживающим бабам приходится с тарелками и посудой ждать, пока кончится танец, ибо к столу даже иголке не пролезть. Всякий танцор старается провести свою девицу в запечье, а оттуда опять на середину избы, чтоб только захватить побольше места.
– Мастер, будем печь ломать! – покрикивают танцоры. – Черт рогатый тебе, что ли, такой Арарат отгрохал?
Наелись все, напились, и пустеет изба. Кризас, пиликая на своей скрипочке, словно чародей, выводит молодых и старых на двор. Девейкин порог невысокий – не отпуская рук, пары в танце шагают через пего, сворачивают за угол и кружатся посреди двора.
