Текст книги "Мастер и сыновья"
Автор книги: Пятрас Цвирка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
– Где у тебя разум, так уйти – никому ни слова. И не стыдно тебе людям рассказывать, будто тебя из дому выгнали! Цыган ты!
– Ходил кол загонять, дырку домой принес.
– Вечно ты языком огород городишь. Как только тебя господь не покарает!
– Благодари господа – уже покарал. Набивая подушку стружками, пойду прилягу.
Видят домочадцы, что на сей раз в шутках старика есть доля правды, если только отец не прикидывается больным. Когда мастер и в самом деле захворает – терпит, стиснув зубы, не подает виду, а если какой пустячок, то корчится, охает, что пришел его последний час.
Старика снимают с телеги, и видят расстроенные домашние – руки болтаются, бессильной мукой искажено лицо. Симас берет отца в охапку и дивится, какой он легкий.
– Неси, сынок, и ты для меня легким был. Один ты у меня остался…
У Марцеле увлажняются глаза, старушка сует в рот кулачок и, не в силах шагнуть, присаживается возле телеги. Симас возвращается и так же на руках вносит в избу и матушку.
* * *
Целую неделю сражается мастер с курносой. Его трясет лихорадка, донимают боли, но лишь только полегчает, он опять за свою песенку: как помрет, матушка сможет поискать себе жениха. Пришедшего проведать его Шяшкутиса он сватает своей Аготе, сулит им большое наследство: свои здоровые зубы, которыми он сумел старушкин каравай раскусить, уши, которые не оглохли от ее ругани, нюх, который никогда не обманывал, чем дома пахнет, когда мастер возвращался навеселе. Глаза! Они всякое повидали на своем веку и если бы все рассказали, ой! Уж лучше Девейка глаза зажмурит…
– Тебе в гроб пора, а ты треплешься. Про язык позабыл!
– Язык, маменька, и у тебя без костей. Сможешь с рыбаком поделиться.
Если бы старика не скручивало, если бы не обливался он холодным потом, слушающие его остроты назвали бы его болезнь не иначе как притворство. Но кто знает жителя холмистого Паграмантиса, кто помнит исчезнувших членов рода Девейки, тому известно, что они не раз смеялись над смертью.
Отец мастера Кастантас перед самым своим концом съел крынку простокваши, велел вытащить из-за балки кларнет, поиграл на нем с полчаса и отдал богу душу.
Кажется, мастер завидует этим последним часам отца, ибо, когда рассказывает про Кастантаса, всегда живо описывает кларнетиста на смертном одре. Мало чести исчезнуть, словно пузырьку на воде. Стыдно было бы не только перед родней, но и перед Кризасом.
Только матушка предложит привезти к больному ксендза, старик всякий раз:
– Уж и в землю меня зарыть?! Ну, только попробуй! Явлюсь оттуда ночью… – И через часок: – Никто не хочет меня кашицей кормить… вот назло всем возьму да не стану помирать.
– Свекор, никто и не хочет твоей смерти, только говорят… – пытается переубедить его Симене.
– Сорока с шеста, другая на ее место! Обе заладили. Где Кете? Она меня кормить будет. Кетуте! – но никто не отзывается. Догадывается мастер, что недавно за стеной произошла ссора. Наверно, не допускают немку к больному, чтоб она не замарала его лютерской верой. – Позовите Кете.
Перестав звать немку, отец требует Симаса. Кузнец, мол, ему почитает и псалмы споет.
Вся семья, кроме немки, собралась у постели мастера. Маленькая внучка шныряет под ногами, покрикивает тонким голоском; ковыляя на кривых ножках, подбегает к лежащему, обнимает его голову, и в этот суровый час, когда все видят, что у больного новый приступ боли и он уже на последнем издыхании, девчурка хватает мастера за ухо:
– А цто у меня есть!
Мастер, оживившись, берет ее ручку в свою большую ладонь и улыбается. Малышка, словно пристыженная, опускает глаза. Это продолжается только минуту, без единого слова. Потом мастер выпускает ее ручку, отворачивается к стенке, и сквозь ресницы стекает блестящая слеза.
* * *
На третий день болезни мастер разрешает привести к нему ксендза, только никоим образом не настоятеля и не викария, а старого алтариста[16]16
Престарелый ксендз на содержании у настоятеля прихода. (Прим. переводчика)
[Закрыть]. Сей слуга божий давно уже не произносит проповедей, не служит обеден, а для исповеди тем более непригоден, ибо сильно оглох и слышит только через резиновую трубку. Этого простого и убогого холостяка по призванию сторонились и дворяне – зачем алтарист потакает голодранцам. Экономка настоятеля кормит старого нахлебника, словно прокаженного, подавая ему крошки через маленькое оконце в дверях, а часто и вовсе морит голодом. Сел однажды алтарист на паперти среди нищих и калек и, протянув руку, начал жалобно просить милостыню у прихожан. Пристыженный настоятель вернул домой старого ксендза, и с той поры ему в миску уже чаще перепадали кусочки хлеба. Как-то раз настоятель выбранил алтариста за то, что он зарос бородой и смердит, будто козел:
– Тебе, пане, лучше в моей пшенице воробьев пугать, чем ксендзом именоваться.
После этих слов алтарист отправился прямиком на настоятельскую ниву и, растопырив руки, простоял там, на глазах у прохожих, целых полдня. А когда кто подходил и через резиновую трубку спрашивал, что здесь духовный отец делает, – отвечал:
– Мне мой господин велел воробьев пугать. А что ж еще делать в старости?
Алтарист ходит в сутане, сшитой деревенским портным, в постолах из недубленой кожи, его чаще других приглашают на домашнее пиво, от которого он никогда не отказывается, у всех отведывает, иногда безбожно заговариваясь. От пивка лицо у него багровое, будто окровавленное, все в прыщах, а нос, как дряхлая береза, оброс шишками.
Таким он и появляется в лачуге мастера и, еще не подойдя к больному, заходится кашлем, трясется аж до слез. Пока алтарист достает тряпицу, утирается, мастер уже держит козла за рога[17]17
Имеется в виду идиоматическое выражение «вести козла на продажу» – исповедоваться. (Прим. переводчика)
[Закрыть], чтобы поскорее отделаться.
Духовный отец вытаскивает резиновую трубочку, садится на кровать к умирающему, один конец трубочки вставляет в свое ухо, другой сует мастеру. Слушает ксендз, подперев рукой подбородок, изредка покашливая. Начинается козлиный торг.
Кажется Девейке – духовный отец насколько глуховат, настолько и подслеповат. Хорошая вышла бы пара с его Аготеле! Причащает он еще хорошо, но соборование получается жидковато: мазанул ксендз елеем не ступни, которые вскоре прикоснутся к травке райских лугов, а где-то у ляжек.
– Так чего дрыхнешь, не встаешь? Может, надумал покинуть нас? – заговаривает алтарист, в первый раз всем телом поворачиваясь к больному, будто только теперь заметив его.
– Пойду туда, где лучше, отче.
– Э… апчхи, – чихает ксендз, – лучше!.. А кто тебе сказал, что там лучше? Если можешь, так не ходи, ибо назад уж не вернешься.
– Там будет вечное песнопение…
Не успевает мастер выговорить, как алтарист уже перебивает его:
– Ты водку пил?
– Уж очень давно.
– Потому и валяешься. С перцем надо, подогретую… апчхи… – Он снова чихает. – Еще ты не отрухлявел, только упрись покрепче ногами!
Слово за слово мастер втягивает алтариста в разбор вопросов веры, ибо спокойнее отправляться в такой путь, когда знаешь, куда можешь угодить. Девейка удивляет старого ксендза знанием Евангелия, а когда ненароком упоминает про ключи от небесных врат, духовный отец разевает рот:
– Про какой ключ толкуешь? Где ты его отыскал?
– Ключ этот есть в словах Иисуса, сказанных ученикам: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах. По мысли Иисуса, царствие небесное должно быть устроено на земле…
– Вижу, ведаешь ты про Иисуса больше его апостолов. – Алтарист вытирает нос огромной тряпицей. – Так не желаешь с землей расставаться?
– Хотел бы я спросить, отче… Как там насчет души – ни запаха, ни воздуха… не пойму никак, что же она такое?
– А песнь? – вопрошает алтарист. – Можешь ли узреть ее воочию?
– Не могу…
– Ну, так чего ты хочешь.
Алтарист выдергивает из рук мастера резиновую трубочку и, распахнув двери, машет ожидающим, дескать, могут они заходить. Будто овечье стадо, набивается в комнату множество женщин, они так и тянутся к ксендзу лобызать руки. Решив, что теперь уж ничто не мешает мастеру аккуратненько представиться, бабы подбадривают его:
– Вот, ты уж как младенчик… Ай, мастер, боженька тебя поджидает. Вот хорошо тебе там будет. Сможешь ангелочкам лавочки сколачивать…
– Скоро и все соседи, все мы там соберемся, – подтягивает другая.
Мастер некоторое время терпеливо переносит их карканье, все раздумывая про песнопения, душу и про то, что хотел этим сказать алтарист, но после того, как он зажмуривается и бабы начинают трогать пальцами его глаза, даже пытаются скрестить ему руки на груди, словно покойнику, Девейка садится в постели, чего не в силах был сделать с самого начала болезни.
Но сиделки даже не думают сдаваться. Им хочется покончить с больным. Удалившись в запечье, ведут беседу:
– Мой-то тринадцать деньков вот эдак… и все живой, будто ящерица. Уж кажется, нет ею, а подойдешь – дышит. Сколько он нас намучил ягодка ты моя, сказать невозможно. Ведь видишь, что не жилец, и сам он это понимает, а ловит воздух, что есть силы… Только ватник на голову накинуть, чтобы поскорей…
– Да, Ругявичюс рот раскрыл – синее пламя оттуда вышло. А как распух, такой гроб понадобился! – в костел через дверь не вошел.
Бабки из запечья поглядывают на мастера, который после ухода алтариста снова начинает ворочаться. Возле него суетится старушка. К вечеру он проваливается в глубокий сон. Лежит белый, как иней, даже не вздыхает.
Надоедает Девейке ждать курносую. Чувствует он, что проклятущая отступила от него до следующего раза: в кости возвращается теплота, в руки – сила, в глазах светлеет, губа по старой привычке причмокивает, просит трубку, а вскоре и работяга желудок принимается урчать, требуя пищи. Так и одолевает соблазн крикнуть:
– Мать, нет ли чего перекусить? Может, отрезала бы кусок сала, а?
По всему понимает мастер, что подарено ему еще одно, а то и два, три лета. Но пока слитком рано выражать свою радость – чего доброго, эти сумасшедшие бабы наскочат и задушат – как это он смеет господа обманывать и святого привратника держать на холоде у райских ворот.
Лежит Девейка, лежит и веселеет, хорошо теперь валяться, прикинувшись покойником: вот, заботливые руки обряжают его, закрывают веки, втискивают в руки крестик… Рыдают богомолки и прославляют его заслуги, добрые дела. Уж так все стараются, что самому покойнику становится себя жалко: ой, каким ты был ангелочком, каким добросердечным, каким… – ну, только уж не богомольным! Однако его старушка и после смерти мужа не завязывает своего кулечка с перцем: рыдает, расхваливая его, плачет, поругивая.
Только обряжалыцицы на минуту оставили покойника одного, а Марцелике ушла заказывать погребальный звон – бабки, вернувшись, уже не находят мертвеца: опустела кровать. И от ужаса дыбом встает у них седые космы: дьяволу служил – дьявол его и унес.
А пока у Девейки в доме все переполошились, крестятся, кропят святой водой, – покойничек в одной рубашке весело постукивает молотком в мастерской и с превеликим удовольствием прислушивается к колокольному звону, провожающему его душу в заоблачный путь. Мало кому из покойников выпадает такое счастье – слышать, как в глубокие вечерние сумерки доносится с колокольни: бам, бам…
* * *
Вот так, со сменой теплых и студеных дней, с тучами, приносящими дождь, грозу, бури, с журчанием стремительных ручейков, проходит год за годом, соленым потом окропляя песчаные поля, все белее окрашивая головы стариков, непосильным грузом лет прижимая их к земле и растя им на смену молодые побеги.
Снова ступает по паграмантским холмам весна. Сегодня Девейкины пчелки в первый раз вылезли из ульев погреться: на солнышке, а те, что посмелее, с жужжанием полетели искать ранние цветы. Снятый с Кризасовой головы рой за несколько последних лет принес нежданный приплод: под липами мастера стоит уже шесть ульев. Скоро украсятся цветами ветки деревьев, пригорки, луга, и наполнится веселым гулом Девейкин сад. Не стало только головы, увенчанной пчелиными роями и медом мудрости, – нет Кризаса. Нет сочинителя, который порадовался бы пчелке, раскрывающейся почке и вернувшимся скворцам, но имя его не остыло на устах людей, а добрый дух все еще гуляет по размякшим тропинкам. И не один паграмантец еще ощущает на себе теплый, заботливый взгляд портного, когда проходит мимо его лачуги в новом платье. Кажется, выбежит горбунок, раскачивая зуб, одернет пиджак, плащ, расспросит, как носится одежка и, покачивая головой, еще долго будет стоять там, возле изгороди.
Стал легендой Йонас, о судьбе которого ничего точно не известно, только поговаривают, что идет он против господ, за бедноту, и в Жемайтийском, в Куршском краях собирает большое войско, готовясь уничтожить царское владычество.
Поэтому паграмантские матери детям своим ставят в пример доброту и благородство Йонаса, а баловников, неслухов пугают перед сном графчиком.
Как бы там ни было – сегодня под кровлей мастера оживление и веселье. Уже третий год живет и здравствует Девейка, вырвавшийся из ногтей смерти. Своей мудростью он избавил от великой беды общину паграмантских мастеровых и узкополосников. На сей раз уже не драгунская сабля нависла над головой горемык, а божий перст решил испытать их терпение и, может быть, лишить их крова, отобрать последний кусок хлеба: сгрудился на реке лед, широкий паводок залил их полоски, огромные льдины врезались в пашни и кинулись разрушать берега общинного выгона. Ремесленники провели без сна много страшных ночей, с тревогой наблюдая, как все шире разливается река, приближаясь к их гнездам. Все перетаскивали свой скарб на более высокие места, выводили скот и, коченея от стужи, ждали гибели. Не скоро спал паводок, но и тогда не наступила радость: река, изменив свое русло, холодным обширным озером разлилась по их огородам, по выгону за местечком и продержалась так даже во время летней засухи. Щавель, которым каждую весну питалась беднота, когда кончался хлеб и другие припасы, и трава, кормившая их коз, большей частью были похоронены под водой.
Перед прибрежными жителями вновь замаячил призрак голода. Собравшись, совещались они, что предпринять. Многие предлагали сбросить в общий котел последние копейки и снарядить честного человека, чтобы тот свез деньги в Кретингу и пожертвовал во славу святого Антония, не раз являвшего чудеса. Может быть, послушавшись святого, вода в следующем году вернется в свое русло. Другие предлагали обратиться к губернатору с просьбой помочь им, выделить новое пастбище. Девейка, узнав, сколько копеек могут собрать пострадавшие, заявил:
– Будьте спокойны: за такие деньги ни святой Антоний, ни губернатор не станут себя утруждать. Ну, все как есть – завтра на луга!
Так и сделали. Мастер придумал, как отвести воду и совладать с ее норовом. Целый месяц бабы, мужики и дети в свободное от основных работ время по указаниям мастера трудились на реке. Ремесленники и узкополосники собрали с полей булыжники, сделали далеко уходящую в воду запруду из двух рядов крепко вбитых кольев, перевязанных ивняком, чтобы сдерживать вымываемый песок, скрепили ее камнями, подровняли склоны луга, покрыв их в опасных местах дерном, по глубокому рву воду из ложбины спустили в реку и, переведя дух, ожидали новую весну. Были и такие, которые насмехались над работягами, обзывая все это новым Девейкиным рапапланом. Когда подошла пора нового паводка и тронулся лед, жители местечка, взобравшись на пригорки, беспокойно следили за прибывающей водой. Девейка, втыкая в берег колышки, наблюдал, как поднимается река, весело покрикивал соседям, что опасность минует. Два дня угрожала река общинному выгону и лачугам, но потом, словно утомившись, отступила в старое русло. Отступили голод и невзгоды. И удалось не только обуздать реку: когда солнце основательно пригрело, перед глазами узкополосников раскинулось обмелевшее дно, поблескивая плодородной тиной, – отвоеванный у воды огромный кусок земли, вскоре покрывшийся зеленой травкой. Неописуемая радость охватила всю общину
– Мастер, ты наш благодетель, – твердили все в один голос. – Что бы мы делали, если б ты помер!
– Ага, пожалели! А теперь уже могу подыхать?
– Нет, нет! – твердили все. – Не отдадим тебя курносой.
Счастливый день в жизни мастера, ради которого можно забыть о многих невзгодах, а заботы отложить на завтра! Сегодня не только праздник победы над рекой, но и крестины первого Симасова сына. Мастер пообещал своей старушке сделать ножную тележку, чтобы могла она в костел ездить, если только вымолит сынка для Марцелике. На этот раз сбылись мечты мастера: родился мальчуган. Едва только внучек издал первый писк, дед схватил его и усадил на книгу, чтобы вырос ученым, чтобы дальше видел, больше понимал. Немедленно завещал он младенцу и свой верстак, а теперь, рассаживая за столом своих крестников, велит им потесниться, чтобы зубы у внучка редкими не выросли.
Сам мастер выбрал внуку имя Йонас и целый день ни на минуту не отходил от малыша, все носит его на руках, сует гостям поглядеть, сам пеленает и нисколько не: огорчается, если крикун обмочит ему полы.
Изба мастера полна соседей, немало тут и молодых, которые заполнили поредевшие места среди стариков. Тут же и преемник Кризаса Доминикелис, вырос паренек, держит скрипочку портного, неплохо уже пиликает. Тут и будущие гончары, столяры, удивляющие мастера своими светлыми мыслями, зрелым разумом, а кое в чем даже и обогнавшие их, стариков. Отрадно Девейке глядеть на молодую поросль, которой предстоит побороться не с одним паводком, а кое-кому и с бурей в одиночку потягаться. Целая дружина отважных колумбов! Сидит мастер в компании, среди гостей, сношенек, среди уцелевших родичей, и созревает уверенность: нечего хныкать! Чем богаты, тем и рады. Вот и Аготеле по-прежнему жива, единственный зуб у нее, да и тот шатается. Но от нее, съежившейся, как облупленный гороховый стручок, уже ничего не осталось, кроме длинного носа. Как и прежде, она всех учит, бранит, но сама целый год не встает с постели: ноженьки-прутики не держат уже ее старых костей.
Но только мастер присядет к какой-нибудь вдове да обнимет ее, как матушка уже шамкает запавшей сухонькой губой:
– Знаю, что у тебя на уме, старик ты, старик.
– То же, что и на сердце: только ты глаза закроешь, я и приманю себе птичку. В твоем гнезде не вышло, может, с другой полечится… Ха! Да разве за меня никто не пойдет, да разве я не сумею себе еще троих таких смастерить! – поднимает он внучонка. – Опустело гнездо, так чего же ждать: чем больше пискунов, тем веселее. Только вот ты, маменька, никак глаз не закроешь… – пилит старик свою половину.
Он обходит вокруг стола, угощает, потчует, как петух, успевающий присмотреть за своим курятником: маменьку погладить, Марцелике поцеловать, другую обнять, Симаса – виновника торжества – потрепать. Он даже обрывает траур, так долго витавший над его домом, заводит песню, обхватив внука – будущего мастера, который, по убеждению старика, должен во всем его превзойти, ибо это легко узнать по упрямому, высокому лбу, по живым глазенкам, по тому, как внучек ловит Девейкину трубку.
И вот, порадовавшись со стариками, что будет кому оставить сверла, иглы, весла, мастер поднимает внучонка под потолок, задумав сказать важное слово, но в тот же миг, как и тогда, после борьбы с пчеловодом Адомасом, боль пронзает сердце, тело раскалывается надвое, и мастер, все же успев передать младенца в руки женщин, опускается тут же на пол. Умолкает песня, раздается общий стон, все окружают старика, но он еще приподнимает перекошенное лицо и восклицает:
– Чего зап… нулись!.. пойте!
И увидев гаснущим взором, как задвигалась матушка, поддевает ее:
– Мать, меня не крести, не я первым уйду. Ой, подыщу себе молодую…
Последние слова кажутся мастеру далеким эхом. Старик чувствует, что сон одолевает его. Так хорошо, сладко он здесь отдохнет и обдумает заботы завтрашнего дня. И его отдых будет долгим-долгим, и никто не потревожит его сон…
1936
Пятрас Цвирка
МАСТЕР И СЫНОВЬЯ.
Роман
Редактор Е. Васильева.
Художник С. Хлебинскас.
Худ. редактор К.Пашкаускас
Техн. редактор Р. Бертешкайте
Корректор Ю Бардене
ИБ № 4071
Сдано в набор 18.10.84. Подписано к печати 15.01.85. Изд. № 11431. Формат 84х108-1/32.
Бумага типографская № 1. Гарнитура «Балтика», 10 пунктов. Высокая печать. 10,9 печат. л.13,1. усл. кр-отт. 10, 4. усл. изд л.
Тираж 15 000. Заказ № 8007. Цена 1 pvб. 20 коп. Издательство «Вага» 232600 Вильнюс, пр Ленина, 50. Отпечатано в типографии им. Мотеюса Шумаускаса, 232600 Вильнюс ул. А. Страздяле, 1.
