Текст книги "Мастер и сыновья"
Автор книги: Пятрас Цвирка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Прогулки
В воскресенье после обеда никаких дел нет, дома будешь торчать – только рассоришься, разругаешься. Узкополосникам и бобылям лошадей кормить и быков поить не надо. Одну козу вдесятером тоже не пасут. Молот, рубанок и игла отдыхают до понедельника. Если на дворе весна, Кризас наряжается в бархатный пиджак, натягивает пестрые холщовые носки, завязывая их поверх брюк веревочкой, обувает легкие башмаки, нахлобучивает широкополую рыжую шляпу и, словно масленок, вырастает у мастеровых дверей.
– Мастерок-молоток, тук-тук! Пойдем?
– Куда?
– Туда, где нас нет. Разве кукушку послушать не хочешь?
Мастера упрашивать не приходится, если только он в добром здравии. Но если и прихворнул – выйдет в поле и тут же выздоровеет. Иногда приятели сворачивают в лесок, переваливают через Лосиную гору, огибают поместье и возвращаются по деревне. Каждую весну хоть раз посещают они Ерузалим, как прозвали люди долину с семью голыми холмами, и забираются посидеть на Чертову слезу – большой валун, водруженный неведомыми силами на самый высокий из этих холмов. Отсюда они всласть пощиплют глазами траву с дальних лугов, порыбачат в бегущем внизу быстром ручье, на берегах которого, густо заросших зеленью, сотни соловьев призывают Юргутиса побыстрее браться за дело – запрягать, погонять, ехать; а если захочется вдосталь подышать – заберутся старики в молодой березняк.
Бредут портной с мастером неторопливо, постукивая палками о землю, прислушиваясь, как она звенит, ковыряются в каждой зазеленевшей кочке, поглаживают каждое придорожное дерево, обсуждают, сколько ему лет, да когда оно было еще маленьким прутиком, да какие воспоминания вызывает вот этот мостик. Мастер всегда шествует первым, закинув руки за спину, чуть наклонившись вперед, выставив подбородок, словно борется он с сильным ветром, а портной идет, как бы упираясь, откинувшись назад, словно его кто за шкирку тащит; ухватившись правой рукой за лацкан пиджака, высоко поднимает длинные, кривые ноги. Вот они оба поравнялись и ковыляют рядом Как будто в телегу их впрягли: мастер тянет изо всех сил, а Кризас, словно на него впервые хомут надели, семенит. Мастер останавливается, стучит посохом по земле и выковыривает согнутый гвоздь. Осколок ли стекла, лезвие ножа или кусочек проволоки найдет он – сдунет пыль, оботрет и в карман спрячет. Карманы у него набиты всякой ерундой, вечно раздуты, обвисают, как козье вымя. Находки всегда пригодятся мастеру: если не для себя, так хоть повстречавшихся в пути ребятишек одарить. Потрет он стеклышко о рукав, посмотрит и сунет малышу:
– На тебе зеркальце. Прижмись носом – станет два.
Всякой найденной, выколупанной вещичке мастер придает особое значение: поднеся к глазам, вертит, разглядывает с большой любовью: вот та старинная, а эта, со времен восстания 1831 года, красиво переливается.
Кризас тоже копается в земле, носком башмака пинает камень, зная слабость своего приятеля, поддразнивает:
– Цып-цып-цып, что я вижу! Ой-оп, нашел горшок с золотом!
– Подковы с борова! – но мастер не выдерживает и подходит. Этого и следовало ожидать– врет Кризас: притиснул посохом всего-навсего огромного жука. Жук пытается вырваться, во все стороны усами вертит.
– О, какой жучище! Видать, настоятель Жукова прихода. Ну, улепетывай! – отпускает его Кризас. – Кто ихнюю жизнь знает, может, и он отец – ребятишки есть. Прибежит домой и давай рассказывать: великан бревном меня придавил. Ох, запрыгают на радостях детишки, что папа в живых остался! – И Кризас радуется, будто совершил очень доброе дело или придумал занятную историю для собственного увеселения. Потом многозначительно – Говорят, у жука разума нет… Откуда мы знаем, что нет? Миллионы лет назад кем я был? Жуком.
Мастер останавливается и глядит на Кризаса. И впрямь портной похож на огромного, двуногого жука. Стало быть, миллионы лет назад Кризас мог быть гораздо меньшего роста,
– Червяки, мошкара, вот и мотылек – природа. Мы – природа!.. – портной твердит это слово, будто обладает оно колдовской силой.
Так два мечтателя углубляются в философские дебри, выволакивают оттуда всяких кузнечиков, лягушек, рассуждают о зарождении жизни на земле и завершают все астрономией. Услышь в такие минуты Кризаса ксендз или богомолка – лежать бы ему на неосвященном кладбище. Язык у него становится острым, говорит он как по писаному. Мастер все же склонен верить, что его праотец Адам был из глины вылеплен. У портного нет никакого чувства собственного достоинства: и травы, и деревья, и жуков валит он в одну кучу, и все это для него природа! Словно это единственное его оружие, его войско, которое он насылает на мастера. Вот уже полчаса, как портной припер мастера к иве.
Еретик! – нет для него царствия небесного, нет загробной жизни. Все это самим человеком придумано – жизни ему еще мало – хочет веки-вечные псалмы распевать!
– А не будь тебя, мастер откуда бы взялись небеса? Да что ты говоришь! Тебя нет – значит, ты и думать ничего не думаешь – шабаш!
– Тьфу, мариявит![7]7
Член секты польских католиков, не признающих власти папы римского и проводящих церковную службу на родном языке. (Прим. переводчика)
[Закрыть]
Для Кризаса человек – только более совершенное животное! В природе тоже не все одинаково: камень, можно сказать, мертв, а травка – живая; жук совершеннее травки, зверек еще выше, а человек – на самой верхушке… Человек – бог!
Мастер хватается за свою соломинку:
– Ваше высокоблагородие швец, а откуда все это произошло?
Да где там! Портной сыплет такими словами, которых мастер сроду не слыхивал: эволюция, космический… Навряд ли и сам он толком разбирается, что говорит этот мученик сочинений Шлюпаса и Шярнаса[8]8
Ю. Адомайтис-Шярнас (1859–1922) – литовский публицист и просветитель, пропагандировавший в своих работах естественнонаучные, атеистические, материалистические воззрения. (Прим. переводчика)
[Закрыть].
Нет больше у мастера охоты спорить. Закинув руки за спину, волочит он свой посох. Кризас, поотстав на несколько шагов, все не перестает ворчать. Но вдруг он словно испаряется – и не слышно его. Оборачивается мастер, озирается туда-сюда – потерялась иголочка. Вестимо, иголка в траву упала – считай, пропала. Вот он, Кризас, вылезает из канавы: шляпа в руке, весь вспотевший, будто хлеб выпекал, держит в горсти букетик первоцвета и поет:
Ой, жди меня, жди, моя сестрица…
Украсил шляпу цветами, а несколько засунул в петлицу пиджака – девица! Нюхает себя: ведь вешняя новинка. И запах у цветов невинный, приятный, живительный. С чем бы сравнить их стихотворцу? С девичьими щечками, с цыплячьими клювами? Ой, не подходит. Сочинитель должен отыскать красивые, неизбитые, чистые созвучия – об этом Кризас где-то читал.
Чистый первоцвет на холме цветет,
Птица-соловей во бору поет…—
про себя складывает портной. – Cepдце веселит наших горемык… в душу его голос… золотой проник… Здорово, заяц тебя забодай! Не хуже, чем у ксендза Страздаса. – Сел бы сейчас Кризас вот здесь и сложил бы песнь про то, что видит и чувствует, если бы не мастер. Получается, словно в той басне, где щука тащит телегу в воду, а лебедь – в облака: только взмоет ввысь Кризасово сердце, а мастер уже кричит:
– Что тебя – сквозняком продуло? Чего отстаешь?
Нескоро выбираются оба философа из Паграмантиса. Дома узкополосников далеко разбросаны, протянулись они с одной стороны дороги чуть ли не на четверть мили, а по другую сторону – луг и река.
Когда встречаешь людей, надо остановиться, с каждым потолковать, одного против шерсти, другого по шерстке погладить. Приятно мастеру и трубкой о трубку стукнуть: есть у тебя огонь, нет ли, а попросишь у встречного, утешишь человека, что и он не пустое место на этой земле, хотя бы для того нужен, чтоб трубку раскурить. А Кризасу, будто зайцу в огороде, лишь бы о что-нибудь зубы поточить, если не о кочерыжку, то хоть о Магде или Уршуле. Про каждую еще и стишок сложит:
Наша Викте наткала,
Наша Юзе напряла…
– Что слышно, Балтрус? – спрашивает мастер, издали завидев торчащую над забором лысину соседа Темника. Не зря его так зовут: Темник – человек таинственный. Живет он вдвоем с кривой женой, как в народе говорят, не сеет, не жнет. Огород у них маленький, вечно запущенный, весь заросший подсолнухом. Питается Темник от щедрот божьих: врачует лошадей, коровушек от мыта, от желудка, и в этом крепко поднаторел. Недавно он утер нос даже ученому военному конскому лекарю и с тех пор прославился. У остановившегося в поместье казачьего есаула без всякой причины охромел конь, и никто не мог его излечить. Позвали Темника. Старик только в глаза скотине посмотрел:
– Говорит мне лошадка – в эту ножку подковный гвоздь загнан на полдюйма от щетки…
И в самом деле, вскоре из конского копыта извлек< ли большой гвоздь. Темник всегда отгадывает болезни, посмотрев скотинке в глаза:
– Коровка мне говорит… пустите побегать, побегать!
Мужики только в самом крайнем случае вызывают Темника, ибо считают его колдуном. Часто достаточно ему, проходя мимо стада, глянуть на корову, и та перестает доиться, а овцы приносят ягнят о двух головах. Подпаски отгоняют Темника камнями, травят его собаками. Если спросят Темника, откуда он столько понимает во всяких недугах, он не станет отвечать прямо, а постарается переменить тему:
– Что мне бог дал, то у меня есть… сколько на небе звезд, не ведаю. Сосчитаю – скажу. А что у меня под самым носом – это уж мое, дитятко.
Такие разговоры Темника удивляют многих. Мастеру и Кризасу сдается, что человек он не глупый и знает больше других, только трудно из него слово вытянуть. Оба приятеля во время своих прогулок любят останавливаться возле Темниковой изгороди. В разговоре с коновалом мастер всегда серьезен и старается задавать необычные, таинственные вопросы, на которые получает от Темника не менее загадочные ответы:
– Выходит, среди зверья самый мудрый пес. Обезьяны еще хитрее. Пес человеческую кончину чует… Из людей, стало быть, мудрее всех царь Соломон был. Исчислил глубины морские и выси небесные… Множество жен имел. А как Ирод Соломона спросил, отчего рак задом пятится, тот – шпик – и не ответил. Вот тебе и мудрец!
– А какой ждет человека конец? – спрашивает мастер.
– Оба конца одинаковые.
– Как это? – еле сдерживает улыбку мастер.
– И смолоду, и в старости приходится кашку есть. – Темник вперяет взгляд в землю и, если уж раз начал, будет плести, что только ему в голову взбредет. Мастеру кажется, что Темник раскрывает какую-то таящуюся в нем самом истину, труднодоступную для: других.
– Человек что трава – она везде одинаковая. Она только не на одинаковом месте посеяна. Есть москаль, есть японец – одна кровь. Перед богом все мы букашки. Войны и смуты на свете оттого не стихают, что в человеческом сердце змееныш угнездился. Вырви его оттуда – в папы римские тебя выберут.
– Кто ж эту змею туда засадил, Балтрус?
– Никто ее не засаживал. Ева, праматерь наша, которую сатана искушал во змеином образе, вместе с яблоком проглотила. – Темник умолкает и оглядывается, горстью пытаясь поймать невидимый предмет над плешивой головой. И вдруг, словно пробудившись от сна, заявляет: – Лет через сто на свете один английский король уцелеет!
– Откуда знать, что завтра будет! – недоверчиво вставляет мастер.
– Знать! Все можно знать. Птице, камню, дереву известно, что станется через год. Поди в рощу в конце августа – коли с северной стороны кора на березе лишайником обросла – такая зимушка нагрянет, что куропатки к тебе в избу погреться запросятся…
Похоже, что Темник читает по календарю страницу за страницей и ничуть не смущается, слушает кто или нет. Не кончив про одно, ворошит сено уже с другой стороны, а иногда, будто вдруг живот схватило, возьмет да удерет.
Полна земля паграмантская такими чудаками неприкаянными, большими балагурами, пересмешниками и выдумщиками. И все же, как ни дивятся Кризас с мастером встреченным философам, они сами всех их превосходят. Не успели расстаться с Темником – обгоняет их рыбак Шяшкутис, веселый, шепелявый, а крикун! – голос его, что щелканье кнута.
– Здорово, мудрецы, куда безите, куда бредете, куда летите?! – трещит рыбак скороговоркой, – узе не мозете дома усидеть? – И сам отвечает: – Где уз тут усидись, не так ли, где уз в праздник дома станесь корпеть! Ай, не сидите, идите, вот если б я так мог!
Вот это баре, – цуть праздник, сейчас на спацер. Выкладывайте, цто слыхать, – ведь оба вы мудрецы-удальцы! – и все сам отвечает – Говорите, новостей целый воз, да? Ну, говорите, цто знаете, цто разумеете.
– А не видишь разве, Пранцишкус? Ты только хорошенько на меня погляди.
– Да цто я ницего не визу, на цто я поглязу! – суетится вокруг мастера Шяшкутис, звеня резким, тонким голоском, словно колокольчик. Будто надтреснутый колокол, отзывается мастер:
– Вот, разве не диво: перед я несу, зад сам следом бежит.
– О, цтоб ты распух! – привольно льется смех Шяшкутиса, – с мастером связесься – и без портков останесься. Уз он тебе сказет – ни убавить, ни прибавить. О, цтоб тебя воробей!
Шяшкутис, как и многие другие паграмантские узкополосники, крутится как белка в колесе, то промышляя рыбалкой, то в летнее время нагружая баржи свеклой. Семья у него самая большая – с десяток ребятишек, и все мальчуганы. Почти все они одного роста, все ходят оборванные. Такую ораву только с великим трудом прокормишь. Но Шяшкутис никогда не жалуется: все ему хорошо, всего вдосталь, хоть соседям известно, что семья живет впроголодь и осенью подбирает оставшиеся на полях колоски, солому, ходит по чужим дворам, копается в мусорных ямах. Придет Шяшкутис к соседу, тот его усаживает завтракать, а он:
– Слава господу богу, теперь и у нас все есть, всего вволю… Сегодня зена как назарила, как напарила галусек, как наелся я – ни встать, ни посевелиться. А до цего уз вкусно, до цего уз – не оторвесься.
– Ну что ты упираешься, Пранцишкус, – уговаривает его хозяин, ибо ему отлично известно, каких галушек наелся гость.
– Спасибо, разве цто кусоцек…
Глядишь, а Шяшкутис не только один кусочек, но, все хвастаясь своей сытостью, уже и вторую миску похлебки приканчивает, а как до мяса доберется – даже кости дробит, мозг высасывает, пальцы облизывает, но тараторить не перестает:
– Не залуемся, хвала господу богу, и мы по-барски кусаем… ребятиски одеты, обуты, вот на славу зивем, вот на радость!..
Кризас и мастер – крестные двух сыновей Шяшкутиса. Одного из них – Матаса – портной забрал к себе ремеслу обучать. Кризас «своего» сына бесплатно одевает, да и мастер тоже про крестника не забывает:
– Как мой мужик растет?
– Хвала господу богу, растет, копосится, узе и по-русски и по-литовски цитает. Весь в своего крестного – уценого, ему только цитать-писать. Знает, цто такое петусок-гребесок, лисица. Вот, осенью возьму да повезу в Каунас, к губернатору, побудет там три месяца, все книги выуцит, смозет стать адвокатом или доктором… – глотает слова Шяшкутис, словно горячие бобы. По его разумению, вершина всех наук – губернатор, у которого за пятьдесят целковых можно сделать сына доктором или землемером.
Пока отец беседует с кумовьями, все двенадцать его Шяшкутисов-хорьков то высовывают головы из-за угла избы, то выбегают стайкой – и опять назад, за дом, словно болотные жучки, которые всплывают, погреются на солнышке – и снова на дно.
Достаточно мастеру или портному осведомиться о своих крестниках, как Шяшкутис странным голосом, будто наседка, выкрикивает «куд-кудах», и все они мчатся к нему шумной толпой, словно стадо овец. Сыновья мгновенно обступают отца, цепляются за руки, пролезают между ногами, глазеют из-под его полы на Кризаса и мастера, выворачивают карманы рыбака, отвязывают веревку, которой Шяшкутис подвязывает штаны, стаскивают картуз.
– Вон поели, цтоб вы распухли! – отгоняет ребятишек веселый, счастливый отец, отдирает их, словно котят, от себя, швыряет на землю и все кричит, будто петух в своей стае, который нашел червячка: —Целуйте дяде руку, ну, зивей, скорей. Йонукас, скази-ка, цто такое петусок-гребесок.
Будь ты самый зоркий, все равно не отличишь, который из Шяшкутисовых детей Йонас, который Казюкас: все на одно лицо, только, может, росту разного. Все, как отец, шепелявые, такие же щебетуны, усыпанные веснушками. Одежонка на них из перешитых мешков, неизвестно, когда их последний раз умывали, – кажется, они только что носом землю рыли.
– А, так это мой сынок! – после долгих поисков в этом стаде говорит мастер, поднимая малыша за уши. – О-па-па, хочешь заячьего квасу? – Но тут мастер начинает рыться в карманах и вытаскивает булочку, кусок сахару. На всех не напасешься, тогда уж пришлось бы целый мешок с собой таскать. Остальных приходится оделять разными пустяками, – Ну, святой Петр, отгадаешь загадку?
– Отгадаю, – отвечает крестник.
– Двое бегут, двое гонятся, пятый подгоняет Ну-ка!
Пятрюкас шевелит губами, но ответить не может. На выручку спешит отец:
– Цудак, отвецай – корова! Ай, сбился ребенок, знает он, всякие загадки знает, и русские, и литовские. Ай, цто тебе дядя дал – целуй ему руку.
– Не надо, я не ксендз! – мастер задирает руки кверху.
– Хочешь, расскажу сказку, – ухватив за носик, таскает Кризас самого маленького. – Только слушай, навострив уши: пестрый дятел летел, на сухое дерево сел… Рассказать сказку о пестром дятле? – наклонившись к малышу, спрашивает портной.
– Рассказать…
– Ты говоришь – paccKajaTL, и я говорю – рассказать. Ну, а ты? – обращается он к мальчугану постарше.
– Не хоцу.
– Ты говоришь – не хоцу, и я говорю—.не хоцу.. – Кризас ненамного выше ребятишек, и он с ними как ровня: толкается, щиплется, щекочет. – Молодцы-удальцы, великаны земли литовской! Что ж, Пранцишкус, целое войско вырастишь… А как других звать, – Йонас у тебя есть?
– Да вот, этот силац!
– Ну, видишь, Йонас будет капитаном, Кастантас – музыкантом, все – урра! Выгоните вон из Литвы москаля, волю нам отвоюете. – Кризас обращается к ним, словно ко взрослым, уже способным понять его призывы. На картузе у него – первоцвет, в петлице пиджачка – тоже. Лаская одного малыша, портной начинает декламировать разинувшим рты, развесившим уши детям Шяшкутиса:
И правда, равенство воскреснут,
И сгинет ложь, и сгинет мрак…
И мир соединится с песней,
Протянет руку брату брат!
Кажется, еще немного, и в глазах поэта заблестят слезы. Кризас заканчивает строфу, а губы его еще шевелятся: может, слагает он новые стихи, может быть, видит зарю этих счастливых дней? Его взор блуждает далеко по полям.
– Как, красиво? – оживляется портной, приседает и пальцем приподнимает подбородок самого маленького пузатика. – Не понимаешь еще, карапуз? Погоди, подрастешь – горы своротишь! Как знать, может, под этим картузиком растет второй Симонас Даукаитас[9]9
Симонас Даукантас (1793–1864) – литовский историк, литератор, просветитель. (Прим. переводчика)
[Закрыть], знаменитый наш сочинитель!
Мастер сидит на валуне, взяв на колени своего крестника, и, посасывая ус, нараспев рассказывает:
– …Гляжу я – в том доме бабы на коленках стоят – каравай уплетают, мужики на коленках стоят – мед попивают, а ксендз сидит в горшке с молоком. Я того ксендза в лоб лизнул, меня тот ксендз по морде мазнул, я – бежать, он – догонять. Я – в костел на балкон, он меня – за балахон, я – на крышу, и как топнул – вот тут ксендз и лопнул!
– Цтоб ты распух, цего ты, мастер, только не выдумаесь?! Сказками бы себя прокормил…
Мастер видит, как Кризас, оглянувшись, достает из-под подкладки пиджака книжку и сует Шяшкутису.
– Прочтешь – другому передай, – советует он вполголоса, – узнаешь, почему наш народ бедствует. Утрет книжка тебе слезы, сил придаст. Найдешь в ней и про литовских мучеников… что за родной язык пострадали… В другой раз ребятишкам принесу – пускай привыкают читать по-нашему.
– Да я, – смущенно оправдывается Шяшкутис, – не оцень-то могу разглядеть эти литеры. Разве цто дам Матаусюкасу. Ай, люблю я это цтение: где покрасивее, не могу оторваться. И кусать тогда не хоцется…
Мастер с Кризасом покидают своих крестников, и, пока обходят дворы всех узкополосников, портной основательно облегчает свою ношу, многих оделяя книжками, газетами. С одних он возьмет по копеечке, другим, что победнее, даром сосватает. Поучает, как себя вести, как укрываться от ищеек москаля. И делает все это играючи, с шуткой, а иной и не заметит, как у него в кармане очутился Кризасов гостинец. Чаще всего такого человека Кризас предупреждает:
– Придешь домой – выверни все карманы. Кажется, я их тебе не зашил. Не забудешь?
И тот, кто похитрее, смекнет, про какие карманы толкует портной.
Бредут друзья по полям. До вечера еще далеко. Теплый ветерок просится за пазуху, и, когда поднимаешься на склон, приходится расстегнуть пиджак. Еще чуть-чуть повыше – и весь Паграмантис как на ладони. Нос, за зиму наугощавшись табаком, салом да квашеной свеклой, ощущает новый, приятный, струящиеся по склонам запах первых цветочков. Там и сям желтоватые, коричневые почки, словно это разбежавшиеся стайки цыплят. Портной срывает все новые и новые цветы, все пестрее у него букет, не может нарадоваться, и сам весь он разукрасился цветами. Мастер забирается все выше, оставив друга далеко позади. Если не окликнуть его, так один и уйдет.
Бывают минуты в жизни мастера, – Кризас это отлично знает, – когда его приятель любит отделиться от него, побыть наедине со своей седой головой. Если подойдешь к нему совсем близко, увидишь, как по его лицу блуждает улыбка, но чаще всего мастер шагает сурово, поджав губы.
Что это там? Уж не черт ли покусывает мастера за ляжки? Нет! Видит Кризас – и Девейка остановился, опираясь на посох. Стоят оба приятеля. Прямо им в объятия несется стайка девушек.
Эх, вот щебечут ласточки, радуясь ясной погоде! Все босые, простоволосые, с веночками; кажется, они, как и цветочки, еще недавно прятались, прижавшись к земле, но вот расцвели, поднялись и понеслись вдаль.
Мастер раскидывает руки, поднимает посох – настоящее пугало. Хватает ближайшую девушку в охапку:
– Ага, попалась, воронушка! Ага, помаши теперь крылышками! Эй, швец, хватай другую, общиплем перышки, сварим! Увидим, чье мясо вкуснее – у старух или у молоденьких.
Кризас там, внизу, тоже задержал двух девиц и тоже кривит приятелю:
– Не учи, сам знаю! Я тоже не лыком шит.
– Эх, вырвалась. Стой, стрелять буду! – Мастер прикладывает к плечу посох, как ружье, но девушки с хохотом бегут врассыпную. Наконец, подразнив стариков издалека, всей гурьбой подходят к ним. Кризас вежливо снимает свою разукрашенную шляпу, кланяется.
– Здорово, литовские руточки! Чего летаете, чего жужжите, как пчелки? Не прячьтесь, покажитесь, которая из вас самая пригожая? – Кризас вглядывается в каждую, пожимает им руки, надолго задерживая в своей ладони.
– А вот эта! – внезапно приблизившись, мастер хватает сзади одну из них. Девушка проворная, как вьюн, – сразу выскальзывает из рук.
– Все пригожие, одна другой краше, словно лилии из сада девы Марии.
– А ты – что терн, – язвит мастер, все любуясь девушками.
– Ты стой себе и грызи ус, тоже нашелся – табачный куст! – не остается в долгу портной. – Вот это литовские девушки: прачки, грабелыцицы, ткачихи, стряпухи. Не нагляжусь, словно на цветочки, не на нюхаюсь! – И он втягивает ноздрями воздух, понимай, нюхает.
– Нос у тебя дырявый! – насмехается приятель.
– А тебе хоть хвост салом намажь, все равно не угодишь, – отбривает портной.
Девушки – хи-хи-хи на эти Кризасовы слова, все друг за дружку забегают, все друг за дружку голову прячут.
– Чего вы гогочете, как прусские гуси? – Сам мастер тоже смеется, переводя взгляд с одной на другую. – Гляжу и никак не припомню, не впервые ли всех вижу! Эту, большеглазую, – тычет он посохом, – уже где-то встречал. Покажись! Как же, тот самый носик.
– Все нынешнего урожая. Мастер, как ты думаешь, прошлый год их еще не было? Мы тут с тобой гуляли в праздник тела господня – ни одной ягодки не нашли.
– Они после того большого дождя выросли. Вот те две – бутончики, еще как следует и не распустились..
– Ох вы, горошины китайские, как же быстро растете! Ну, ты, заячья губка, чего от меня прячешься? Подходи, от меня не удерешь, не гляди, что хромой: если побегу – черепаху обгоню.
– Да ну, – говорит румяная русокосая.
– Да ну – баранку гну. Как кофточка, хорошо я тебе сшил? Выросла уже. Вот сдобная! Как на дрожжах подходишь!
– А мне, дяденька, когда сошьете? – спрашивает одна, с остреньким подбородком. – К троице обещали!
– И меня, дяденька… обманули.
– Вот как, они меня дяденькой называют! Я еще собирался кое-кого выбрать и приручить, а они кавалера дядей кличут! Для одной ладно шью, для другой складки укладываю – вот, думаю, третья моя будет. Прошел мой срок, остался мне, старику, только борща горшок! Что мне, одинокому, делать, ай-яй! – Сложив руки, показывает Кризас, какой он разнесчастный.
– А ты в петлю полезай! – встревает мастер. – Мне борщ достанется.
– Сегодня не полезу, до завтра обожду. Что тут скажешь – живьем в землю не ляжешь. Обошью всех девиц, наряжу, как куколок. На то я и родился. А как замуж пойдете, на свадьбу позовете?
– Позовем, позовем! – шумно откликаются девушки.
– Пошли, боже, мне паренька, – попрошу Кризутиса на скрипке поиграть.
– Кризас, сегодня твоя ярмарка! Вижу, что я тут лишний, – печально говорит мастер, – не нужны им ни мои сундуки, ни лари. Одряхлели мои руки…
– И впрямь, что ж это мы! Про дядю мастера забыли; если кто из нас замуж пойдет – обоих вас на свадьбу позовем.
– Обоих, обоих!
– А, теперь позовете, когда сам напросился! Может, я многим из вас зыбку мастерил, – вот, какие вы сосенки! Есть где ветру разгуляться. Не одной еще: придется и кровать сколотить. От меня, доченьки, не отвертитесь. Проживу, на вас работая, хоть в гробу, а проживу! – И, словно сообщая великую новость: – А знаете, я себе гроб смастерил…
– Ой, дяденька, зачем такие ужасы! – морщатся девушки, и глядя на них, на их молодость и впрямь как-то не хочется смерть за бороду таскать.
– Хе-хе, испугались или меня, старого чурбана, пожалели? Смерть горшком не накроешь, Вам-то, мотылечки, что, перед вами еще целое лето. А наша с Кризасом песенка спета. Жена говорит – подыхай, дети – загибайся, другие – лопни, а мне еще приятно хоть денек протянуть… Помнишь, швец, и мы с тобой по этим косогорам когда-то как на крыльях летали.
А вот гляжу сегодня, что для меня эта горка все круче да круче… карабкаюсь, карабкаюсь, и все ей конца нет. А молодому, что зайцу через грядку сигануть. Вот какое дело! Созрел, так уж и слушай, не точат ли где косу…
– Мастер, я твоей песенке не подпеваю. Я еще свою песню затяну! Ой, не сдамся, пока вот у всех у них не спляшу на свадьбах.
– Если ты так – и я не иначе: пока у швеца на свадьбе не станцую – на доску не лягу!
– А вы, растяпушки, разве не догадываетесь, чего это старик все меня вам подсовывает? – указывает портной на мастера. – Ведь он сам трех дубков растит..
– Правильно говоришь: загляделся на молоденьких и позабыл, что у самого сыновья. Кто хочет ко мне в сношеньки?
– Я, я! – кричат все наперебой.
– Ну, кто же кота в мешке покупает! Ведь не знаете, кого оженю.
– Все равно, дяденька, Йонас, Симас и Андрюс – все трое для нас хороши.
– На то я и мастер! Вишь, щебетуньи, и по именем знают. Пришлю сватов. К которой, Кризас, как на твой взгляд, а?
– Ко всем!
– Я не шучу – хозяйка мне нужна. Девушки, вскружите голову моему Симасу. Он самый старший, – пора ему, а девок боится. Ты, Микаселе, ладно? – Мастер берет за талию румяную толстушку, будто спелый сноп пшеницы.
– Ладно. Только нет у меня, дяденька, счастья. Третий год сватов поджидаю, ни одного не прогнала; уж, должно быть, останусь в девках. Если б знала я какую травку или молитву, чтоб счастье мне принесла… Нигде ее не найду. Не выйдет у меня и с Симукасом.
– Девушки-красавицы, у кого в сей юдоли слез счастья нет – ко мне обращайтесь. Хотите, я вам рецепт выдам. – Кризас запускает руку куда-то глубоко за подкладку, копается там и вытаскивает ворох бумаг. Часть засовывает обратно, один листок закладывает за отворот шляпы, а маленькую длинную бумажку, действительно похожую на рецепт, зажимает в губах, пока приводит в порядок свою одежду.
– Рецепт на долгое счастье, – повернувшись к солнцу и отставив бумажку на всю длину руки, читает портной, – выписан из книг совести. Слушайте внимательно! Возьми пять ложек покоя, десять ложек терпения, пятнадцать ложек трезвости, двадцать целомудрия, сто пятнадцать покорства и самопожертвования. Все истолки в ступке истинной веры с зернышком силы, добавь ложку надежды, подрумянь хорошенько на сковородке на огне любви христианской, досыпь побольше жаркой молитвы и, все перемешав, поставь в светлицу смирения, пока не отстоится, и принимай не жалеючи утром и вечером… – и, подняв глаза над бумажкой, Кризас кончает наизусть – А увидите тогда, сестрицы, что нет лучшего снадобья для духа и плоти. Аминь.
Девушки покатываются от смеха, но не меньше их потешается и развеселившийся мастер:
– Хорош! И пол-ложки не добавишь. Дашь мне списать!
– Кризутис, да ведь он не настоящий, тобой придуманный.. – Тянутся к нему десятки рук, хотят схватить бумажку, но портной прячет ее в карман.
– Времена нынче такие, что одна лошадь другую и то даром не почешет, а счастье – где ты его дешево достанешь. Счастье, счастье, ты слепое, ты хромое и немое. – декламирует Кризас. – Это один наш сочинитель написал! – поясняет Кризас, хотя только что сам придумал этот стишок.
На прощанье мастер называет всех сношеньками, а Кризас щиплет, словно коза, по цветочку у каждой девушки из веночка, по веточке из каждого букета черемухи, а взамен вытаскивает из своей петлицы по желтому первоцвету.
– Держите, может, рука у меня счастливая. Хороши цветочки наши луговые, но еще прекрасней литовки молодые. Растите большие и красивые – с песней, с песней в жизнь идите! Ну, улетайте…
Старики еще стоят, провожая глазами упорхнувших под гору девушек, которые исчезают с такой же быстротой, как и появились. Мастер взбирается на склон, а портной все еще не движется. Потом и он, издали напоминающий черного жука, начинает карабкаться по косогору.
Хоть раз в году, по предварительному уговору пораньше поднявшись, взглянув пару раз на небо и убедившись, что солнышко хорошее, облака умытые, тонкие, день будет ясный, жар костей не сломит, дождик спину не омоет, – мастер, соскоблив бороду, как следует нагрузив желудок, про запас, чтобы было что переваривать, набив кисет тонконарезанным табаком (ибо без него, как машине без пара, Девейке далеко не уехать), кивнет головой уже поджидающему Кризасу, и приятели трогаются в путь.
Где гуськом, друг дружке в затылок, где рядком, смотря какая тропинка, поднимают старики крылья над волнистой землей Паграмантиса. Беседуя, останавливаясь полюбоваться долинами и рощами, приветствуя пастушат (а Кризас еще и согревая руки встречным литовочкам), друзья даже не замечают, как проходят пару миль с хвостиком.
Иногда они неожиданно входят во двор к Адомасу Раяускасу, прозванному мастером Адамом из рая, а если друзья об этом условились заранее, Адомас встречает мастеровых у границы своих владений.
