Текст книги "Мастер и сыновья"
Автор книги: Пятрас Цвирка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Бежит мастерова жена в избу – ног под собой не чует. Будит сыновей, тормошит отца. Никак не поймут дети, что приключилось, чего это мать крестится. Человек? Где мертвец? Какой такой мертвец?
Йонас накидывает на плечи пиджак и босиком – в хлев. За ним топает Симас. Они издали, осторожно обходят покойника, наконец набираются смелости и, заметив, что спина у мертвеца вздымается, переворачивают его на бок: по рыжему усу – Анундис. Растревоженный покойник потягивается, жует жвачку и бормочет, шаря руками вокруг себя:
– Котре, а-а, Ко-отре, прикрой шубейкой…
Во сне мастер все еще на небесах: режется он со святым Петром в карты. Колода замусоленная, засаленная. Удивляется мастер, что на небе точь-в-точь как у них в клети: тут тебе и ложки, и солонка на стене висит, в углу стоит ушат со свиным хлебовом; еще раз смотрит мастер – да вот и его старушка, скрючившись на постели, штаны латает. Святой Петр, положив седую бороду на стол, говорит:
– Если вытащу червонного туза – аминь. – С этими словами Петр хлоп по лбу мастера засаленной картой: – А ты жульничаешь!
– Пьяница! – слышит Девейка голос, только уже не апостола Петра, а голос архангела – своей Аготы. Это старушка сухоньким кулачком ему бока мнет. – Разумения у тебя нет, антихрист!
Ничего не скажешь, хорош завтрак! Видно, крепко соскучилась по нему старая, что даже спящего муженька потчует. Что мастер слышит! Всякую небылицу несет матушка: он злодей, бродяга… Мало того – узнает мастер, что сам он спит, как барин, а гостя в хлеву запер. И вправду, старушка прежде шуток не любила, а тут вздумала потешить муженька: барана гостем называет.
– Может, хочешь, чтоб я в хлеву валялся, а барана с тобой рядом в постель уложил?! Ты это брось…
– Какой баран? Сам ты баран! Вчера все время – про барана, сегодня – про барана! Просохнешь ли ты хоть раз! Чего ж ты Анундиса голышом в хлеву запер?
Анундиса? В хлеву? Ай, как нехорошо смеяться над стариком! Выпил мастер – чистая правда, но это уж его дело.
– Черт подери, чего пристала? А вы, сынки, не выставляйте свои кривые рожи, сегодня я их покупать не стану!
Но вот, не успел мастер ущипнуть себя за ляжку – во сне это или наяву, – а уже вслед за Йонасом входит Анундис – без шапки, в белых подштанниках, один ус торчком, другой обвис. Мастер, упершись локтем в постель, глядит не мигая на ковыляющее, облепленное соломой пугало. Зашевелился ус у Анундиса, ухмыльнулся он и сделал рукой жест, от которого Девейка тут же взрывается хохотом.
– Штука, Анундис!..
– Э-э… штука, мастер!
Смеется старик, смеются сыновья над проделками пьяного Ноя, хочет Анундис того или нет, но трясется голова и у него самого,
Паграмантский скворушка
Что за двор весной без скворушки, без его песни?! Особенно в ту пору, когда мачеха-зима уже идет на попятный, и теплые ветры, вперегонки гоняясь по пригоркам, щедро рассыпают клейкие почки, высевают всякую травку, – эта бесхитростная птица посвистывает, размахивая крыльями, утешает горемык-бедняков. Гляди, еще вчера была только парочка, а сегодня уже целыми стаями порхают с дерева на дерево, со двора на соседний, и так они все время навещают, проведывают друг Друга, совсем как мастеровой люд Паграмантиса в большие праздники.
Любят паграмантские бедняки певунов, и у каждого – будь он горшеня, рыбак или чеботарь – висит по нескольку скворешен. Больше всего понавешал их Девейка. Не найти у него ни березки, ни яблони, на которой не было бы избушки-малютки. Иные скворешни и красками замысловато расписаны, у лаза – крылечко, по бокам нарисованы окошки, а сверху – затейливая башенка. Все это разукрашено умелой рукой мастера. Поэтому нигде не сыщешь столько скворцов, как в Паграмантисе Уже к концу марта тучами облепляют они косогоры, сады, купаются в каждой луже, и что ни день все гуще собираются их стаи.
Весна в этом году внезапно взяла верх, быстро пробилась зелень. Потрудившись пару дней, солнце своими клыками выгрызло последний лед, отогрело землю, а к концу той же недели прогремела гроза. Деньки стоят ласковые, погожие, и если пройдешь большаком, увидишь не только самих мастеровых, которые, словно ожившие мухи, жмутся к стенкам на солнцепеке, но и их ребятишек, которые прыгают резвятся стайками, будто мошкара. На заборе сушатся матрасы, проветриваются перины, шубы да полушубки, по задворкам сверкают пятками босые девчата, словно красноногие аисты, и даже столетние старики, которых прежде нигде не было видно, такие незнакомые, давно выпавшие из памяти, всю зиму пролежавшие в темноте, теперь, словно поднявшись с погоста, часами просиживают где-нибудь возле дома, где ветер не задувает, ковыряют посохами землю, поглядывая тусклыми глазами на резвящихся внуков.
Окошко в мастерской Девейки с утра до вечера настежь, и мастер нет-нет да и высунет голову, поглядывая то на одно деревце, то на другое: поселилась ли уже там парочка, уютно ли ей в новой скворешне. Мастер передразнивает певунов, насвистывает сам. Приумолкнет скворец – и говорит ему Девейка: «А ну-ка еще на грошик – дам червячка!» Если скворушка не отзовется, мастер сам засвистит, сам и руками, будто крылышками, помашет. Послушает минутку пташка, посмотрит и, не выдержав, запоет.
Третья изба от Девейки – портного Кризостимаса. У портного тоже окошко растворено. Видит мастер, как сосед у окна расхаживает, выходит во двор, размахивая утюгом, чтоб пожарче раскалились угли, опять возвращается в избу. Всякого заказчика Кризас не торопясь проводит до самой дороги, еще на косогоры поглазеет. Мастер понимает друга: и самому ему охота побродить, с детишками порезвиться, а работы пусть и много, но тает она не так быстро, как вчерашний снег. Дома рядышком, и приятели могут поговорить.
– У меня уже три парочки. Одна – молодожены, – сообщает мастер новости скворешни.
– А как ты узнаешь, ведь у них на рогах шишек нет?
– А по тому, как они хвостом вертят. Старик – он редко хвостом поведет, все грубым голосом «пи-пи», а молодой – эх, как к своей самочке ластится.
Прохожий останавливается и смеется над такой беседой двух друзей, а мастер ему:
– Не бойся, не про твой хвост!..
Вот уже который день над одной из Девейкиных скворешен кружит одинокий скворец: прилетит, посидит, посвистит и снова скроется. Он не так пуглив, как другие: цыкнешь «кыш», в ладошки похлопаешь – все и вспорхнут, а он сидит, юловкой вертит нахохлившись, будто дряхлый ксендз на амвоне. Замечает мастер, что одинокий скворушка – калека, часто садится, пригорюнившись, недалеко от окошка и старчески стонет.
– Чего ты, бедняжка, или самочки у тебя нету? – говорит ему мастер, а скворушка словно понимает его – «чир-чир».
Собираются вечерком на Девейкин двор соседи, возвращаются с работы сыновья, приходит Кризас. Мастер заводит разговор про хромого скворца.
– Видать, вдовец, где-то жену потерял.
– А может, она, непутевая, с другим связалась. Разберешь разве баб – взяла да и бросила калеку, – вставляет свое слово и портной.
– Может, старый холостяк? – гадает Йонас.
– Ничего, вдовец он, холостяк или хромец, – только повертит хвостом, увидишь, какую молоденькую приманит.
– Скажет тоже! – мастерова жена шлепает Кризаса по горбу. – Сам старик, едва на ногах стоит, а молодую хочет с толку сбить.
Еще птичий прилет в самом разгаре, и скворцы с воробьями сражаются за облюбованные домики, только пух летит, а уже всех пернатых, равно как и весь паграмантский люд, удивляет невиданное гнездо на высоком яворе, всего в нескольких шагах от дома портного. Никто и не заметил, когда оно появилось, кто его из досок сколотил. Это словно костел для всех паграмантских скворцов: туда запросто пролезла бы птица с доброго теленка.
– И кто там будет яйца высиживать? – покачивает головой прохожий. – А вот и окошко!
– Это мельница, – утверждает другой. – Кризас с мастером будут рожь пеклевать.
– Ну уж! Крыльев-то нет. Может быть, это начальство приказало. Как я в солдатах служил, у нас таких понаделали, чтобы на позиции глядеть.
– Тогда, может, дядя, турок на нас вскорости пойдет?
– Может быть…
И так целую неделю все, особенно ребятишки, гадают, даже выспрашивают у самого мастера, а тот, хоть и сам к тому руку приложил, только подразнивает любопытных.
– Из земли Волокии летят два аиста – вот такой величины, – расставляет руки мастер. – Всех старых дев из Паграмантиса загребут…
Скоро увидели люди диковинную птицу. Но не на аиста была она похожа, а на того хроменького скворушку, который попискивал у мастера в саду, только во много крат больше. И еще по длинной лестнице, приставленной к дереву, можно было догадаться, что птица не охотница летать.
– Что ты там делаешь? – спрашивают собравшиеся соседи, задрав головы к большой скворешне.
– Воду толку, – отзывается голос.
– Покажись!
Высовывает скворушка клюв из скворешни. Смотрят люди – Кризас.
И зачем этот чудак смастерил себе насест и забрался туда с самой весны? Если б избы своей у него не было или будь он не в полном уме – тогда нечего и голову ломать, а теперь 1
Мастер тоже карабкается по лестнице к Кризасу, и неведомо, как они там вдвоем умещаются. Если увидишь, что сквозь щели скворешни клубится дым, как из овина, – так и знай, что это мастер трубочку покуривает.
Не раз уже Девейкина жена стаскивала мужа с лестницы за ноги, застигнув его в ту минуту, когда он лез к Кризасу.
– Из ума выжил! – кричит она. – Дите малое нашлось! Как раз в твоем возрасте по деревьям лазать, Расшибешься – не стану за тобой ходить.
– А я вот порхну на тебя да заклюю.
– Один дуралей нашелся, за ним и другой… ни то ни се – обезьяны! Над тобой уже люди смеются!
– Где это масло! У коровы меж ног? – огрызается мастер, но все же повинуется старушке и сползает по ступенькам вниз.
Но чуть недоглядела старуха, а отец уже сидит на приступочке у скворешни Кризаса – второй скворушка. А оттуда, недосягаемый, дразнит ее:
– Сливу хочешь? – Обломит сухую ветку и швырнет жене. – Ну-ка, дотянись до меня, еще и грушу дам!
Грозится женщина кулачком, ищет камушек или комок земли потверже, чтобы согнать негодника, попрекает, что он бездельничает, такой он да сякой.
– Эх, вот только языком тебе до меня и дотянуться..
А портной хихикает за спиной у мастера, науськивает друга продолжить занятную беседу со старухой.
Потом они забираются в гнездо. Хоть оба не из толстяков, а приходится стоять, чуть не упираясь друг в дружку животами. Если бы топнуть ногой посильнее – развалился бы Кризасов домик, но пока спокойно ходишь – он держится Одному тут с грехом пополам жить можно: окошко, скамья, столик длиной в шаг. На стенке вырезанный из книги портрет доктора Шлюпаса[4]4
Йонас Шлюпас (1861–1945) – общественный и литературный деятель, выступавший против самодержавия и клерикализма, автор первой истории литовской литературы (1890). (Прим. переводчика)
[Закрыть], еще и зайцы из букваря. Давно уже Кризас мечтал построить домик на пригорке или на дереве, а там в час досуга – взял перышко, поскреб затылок, и пиши песни, как Страздас[5]5
Антанас Страздас (1763–1833) – литовский поэт, автор популярных в народе лирических песен. (Прим. переводчика)
[Закрыть]. Эх, была бы у портного сила да столько знаний, как у докторов, да еще если б грамматика не хромала, он бы такие песни сложил – холмы бы паграмантские засмеялись, булыжники б заплясали. И теперь Кризасу есть чем похвалиться, особенно описаниями паграмантских девиц, песней про ощипанного воробья, в котором всякий узнает высмеянного Кризасом волостного писаря. Крепки стихи и про попа, про урядника, за которые, считает мастер, Кризаса запросто прокатили бы до Сибири. Здорово достается в этих стихах всему братству царских начальников. Есть у Кризаса и печальные сочинения – про отрубленную солдатскую руку и про сироту литовскую; мастер, самый жестокий критик портного, называет их заупокойными. Такие Кризасу писать труднее, но зато другие, если надо кого поддеть – сами идут, без иголки, без нитки. Если бы кто спросил Кризаса, зачем он чернила изводит, трудно было бы ему ответить. И сам он не ведает, отчего его к этому делу тянет. Птица-то тоже за свои песни сала в награду не получает, а ведь никто не спрашивает, зачем она щебечет. Наступают такие часы, когда внутри у тебя неожиданно затрепещет грусть, на грудь твою, словно на берег Немана, все накатывается волна-невеличка, накатывается украдкой, ласково, а потом подхватит тебя целая их стайка, и вот уже качаешься посреди водного раздолья. Только раскрывай паруса! В такие минуты и не замечает Кризас, как меняет он иглу на перо, и не успевает себя по бокам хлопнуть, затылок поскрести – а мысль так и льется, слово так и становится плотью. Высунул нос в окошко, увидел поля – протягиваются поля по белой бумаге; приметил стадо овец – подавай их сюда, пускай пасутся! Схватил взглядом белоснежное, как лебедь, спокойно проплывающее облачко, – и сюда его пригнал, и птицу, и все, что ни захочешь, – и все тем же кончиком пера.
А закончил писать – такое чувство, будто после бани, усталость и легкая, и приятная. Еще раз пробежал взглядом по испещренному листку, здесь чиркнул, там чиркнул, где строка вылезла, такая длинная, что единым духом и не выговоришь, ту перышком, словно кнутом – бяшка, в хлев; а где она коротка, к той добавил хвостик, и – черт возьми! – прямо у тебя на глазах этот хвостик зашевелился!
Еще не просох след перышка, а Кризас уже тащит горяченькую стряпню мастеру. Если читает мастер и морщится; стало быть, кисловато получилось; если молчит все время – соли или перцу не хватает; но если уж приятель прервет чтение смехом да еще пихнет песенника в бок – значит, Кризасову стряпню можно подавать на стол хоть самому дворянину Алдадрикасу.
Сколько таких крылатых словечек, песен и припевок портного гуляет по приходу! Пожалуй, не меньше, чем сшитых им пиджаков, сермяг и душегреек. Кто знает об этом, тот приходит к нему с просьбой: сложи, мол, литанию про мою строптивую бабу, сочини заупокойное слово, накатай что-нибудь на свадьбу, пропесочь бессовестного пристава! А если кому надо отправить письмо брату или дяде в Америку – всё к Кризасу.
– Да отвяжитесь вы все от меня! Я не писарь – портной, – отговаривается Кризас.
Надо его только по шерстке погладить, смазать, где поскрипывает: дескать, нет никого, кто мог бы с ним пером потягаться, улыбнется Кризас, пальцем за ухом поскребет.
– Какое тебе письмо? Чтоб слезы катились, как у девицы, которая веночек потеряла, или чтоб смех разбирал?
– Слезное! – отвечает проситель, – Если можешь– самое прежалостное.
Бросает Кризас шитье в сторону, достает с полки перышко, привязанное ниткой к рябиновой веточке, берет чернильницу, локтем разглаживает бумагу, еще не начав писать, прижимает перышко к ногтю большого пальца и, поводив им минутку в воздухе, словно выбирая, где бы лучше сложить крылья, опускает на белое поле. Посетителю и рот раскрывать незачем. Сам портной хорошо ведает горести и заботы каждого, жизнь мастерового люда знакома ему, как морщины на собственной ладони. Сколько в этом письме ни плачь и ни сетуй – никогда не будет сверх меры.
Смотрит человек, как вырастают буквы из-под портновской руки, и плечами пожимает: будто горбунок не письмо пишет, а коровушку доит, – чу-ру, чу-ру, – легко, даже дух не переводит. Кончив писать, оботрет перо о свои длинные волосы, принесет в горсти золы из печи, посыплет на буквы, малость обождет, сдует, потрет ладонью ладонь, потом, по своей смешной привычке, двумя пальцами ухватится за передний зуб, пошатает, словно проверяя, сможет ли им грызть, и читает.
Если хорошо получилось, то е глазах портного, как и слушателя, засверкают слезы. Много раз хватается Кризас за свой зуб, потирает руки и говорит, как-то ласково подмигивая, загоняя слезу назад:
– Забодай тебя зайцы – здорово сложено!
Однако не всегда упросишь Кризаса письмо написать; сули ты ему испечь его любимую кровяную колбасу, неси кварту меда, обещай все что душе угодно, но если раз сказал «нет» – так и будет! А спросишь, почему, он в ответ:
– Хоть и могу, но не могу. А ты можешь заставить скворушку насвистывать, когда у него охоты нет?
Так и прозвали Кризаса Паграмантским скворушкой, особенно после того, как он устроил на дереве свой знаменитый насест. Молодой доктор Вямбре прочел стихи Кризаса и кое-какие с собой забрал. Сказал, что стоит послать в Тильзит, в литовские газеты. Но говорили они об этом с глазу на глаз, и Кризас жалел, что мастер не слышал их разговора. В газеты! Это, братцы, не шутка. Если напечатают, сразу сотни людей прочтут Кризасовы песни, сотни людей узнают его думы. И тогда станет он плечом к плечу с литовскими писателями, призывающими народ пробудиться от сна!
Подбодренный доктором, снабжающим его литовскими книгами, Кризас уже целую весну сидит в скворешне. С дерева перед ним как на ладони неровные, волнистые поля Паграмантиса; там, справа, сверкает река, залившая луга; слева, едва различимые глазом, избы далеких деревень, словно огромный пчельник; еще подальше – лиловые венцы лесов. Смотрит Кризас, блуждает взором по откосам, по тропинкам, и на грудь ему набегает теплая волна далекой, вроде откуда-то знакомой песни. Не чует горбун, как начинает ему сердце нашептывать. Бегает перышко, оставляя на бумаге, словно мышь на снегу, крохотные следы:
Литовские поля, холмы, тропинки в поле,
Родненькие дали!
Скажите же, когда засветит солнце воли
Пахарям усталым?
А солнце заходит. Последние дрожащие его лучи покидают землю. Только верхушки холмов да домик на дереве, в котором сидит сочинитель, еще сверкают, словно позолоченные.
Весел Кризас, хоть и грустную песню сложил. Выскакивает скворушка и окликает проезжающих по большаку:
– Колесо за колесом, за кобыльим хвостом!
– Весел ты сегодня, портной! – говорят ему проезжающие.
– Весел скворец, будто горю его конец!
Проходят мимо две девушки. Кризас и для них на скорую руку сочиняет:
Чтоб тебе. Улюше,
Муж достался дюжий
– А как дальше, Кризутис?
– А я на копеечку сказал.
Видит Кризас – плетутся, придерживаясь за изгородь, двое пьяных. Знакомые или нет – в зубы смотреть не станешь, а хлестким словечком их тоже можно угостить:
Ах, заборчик, ах, мой тын,
Мне дороже тетки ты…
Так тебя я обнимаю,
Носом в лужах ковыряю…
Пьяницы кое-как останавливаются:
– Ты, свинья, прочь, не твое дело!
– Такое дело, что глотку твою водка проела!
– В м-морду хошь, а? Хошь, а?!
– Только «а» и затвердил, а до «бе» не докатил! – Кризас по голосу узнает пропойцу Какадаса, который намедни драл глотку, таскал по местечку портрет царя и всем приказывал шапки снимать. А дружок его, видно, тот самый Слункюс, что живет на объедки, перепадающие ему от царских властей за иудины лобзанья. Да, это они! Всякое сомнение пропадает, когда эти боровы начинают хрюкать:
– Дай ему, д-дай ему!
– Ай-ай, какие прыткие! Что ж вы дадите, если последние портки в корчме оставили?
Отстреливается Кризас меткими словечками, но видит, что забулдыги, отпустив забор, подбираются все ближе, шарят по земле, выковыривают булыжник. А в Паграмантисе за камнями далеко ходить не надо.
Стракал-макал,
Мало еще плакал…
Слункюс вон козла дерет,—
Какалас за хвост берет…
Перьый снаряд просвистел довольно близко – в двух вершках от Кризасова носа, а второй прошуршал в ветвях дерева. Черти рогатые, видно, нашли-таки груду булыжников! Швыряют камень за камнем с отвратительной руганью, и паграмантскому скворушке приходится оберегать голову от града булыжников. Но портной не прерывает свою песню. Пока бездельники подбирают камни, он уж и новый стих придумал:
Иуда – это Какалас,
А Ирод – это Стракалас.
Ирод и Иуда…
Кажется, что портновские песенки весь хмель у пьяниц повыветрили: они с таким упорством обстреливают скворешню, что Кризас не поспевает и слова вымолвить, приходится ему затворять песенный ларец. Как бы там ни было, в плен сдаваться он и не помышляет. Лестницу портной нарочно не трогает. Пусть только сунутся – он стряхнет их, как лягушек в болото.
Шум всполошил соседей. Первыми спасать скворушку от хищных ястребов устремляются Йонас, сам Девейка и гончар. Их появление охлаждает пыл буянов. Мастер издали кричит:
– Слезай, Кризас, сними мерку на саван, а я погляжу, какой длины им гроб сколотить!
– Еще гроб им! Вали в канаву! – воинственно наступает горшеня, а за ним и Девейкины сыновья. Чувствуют пьянчуги, чем тут пахнет, перелезают через забор и, поддерживая друг дружку, улепетывают:
– Местечковые бьют!.. Местечковые!
* * *
Портной за работу недорого берет и к женщинам не пристает. Все хорошо знают: его работа славится. Умеет он угодить людям как никто другой, а особенно нет у него отбоя от девушек. Их всегда у него полно, так как Кризас заранее отгадывает их желания: тоненькая старается казаться кругленькой репкой, а толстушка мечтает о стройном стане. Для Кризаса все это так же просто, как для кузнеца вилы заострить. Не зря Кризас считается новомодным портным: в то время как иглы других швецов скитаются по всему приходу, Кризаса трудно уговорить оставить дом. Надо только поглядеть, как проворно вьется он вокруг девиц, как ласково водит рукой по стану, по бокам и все приговаривает, ровно бес искушает:
– Ах ты, моя лилия, вот красота какая! Только на окошко тебя вместо цветка!
Зовет портной девушек ласковыми именами: рутами, миртами, литовскими красотками. Которые помоложе – тех за щечку ущипнет, велит поскорее подрасти, кто постарше – пожелает поскорее чубатого или усатого дождаться, а старым девам – с надеждой не расставаться. Девушки называют его Кризулисом, Кризутисом, даже просто портным, но ни одна из них не смеет называть его дядей.
– Кризулис, – говорит ему девушка, – когда сватов ко мне пришлешь?
А он спрячется в свой горбик, как улитка в раковину:
– Год буду шить-обшивать, а потом – гостей на свадьбу созывать!
Был бы Кризас стройным, без корзины на спине, как он называет свой горб, может, в молодости осмелился бы уцепиться за чей-нибудь гребешок, но теперь – клюв уже притупился, крылышки примахались.
– Я с горбом своим, как с женой, – подшучивает над собой, невольно краснея, – вместе ложимся, вместе встаем. Хоть и хороша подружка, а вот тебе – на спине сидит. А раз есть у меня жена, зачем же еще одна?
Вот заходит к портному девушка, кругленькая – хоть поставь, хоть покати. А до чего смела! Все-то платья переворачивает, вертится, что, мол, кроите, что шьете? Приглядывается Кризас, не видывал ли он ее уже прежде? Должно быть, к ней еще пальцами не прикасался. А она – снимай мерку, через неделю на воскресенье сшей ей плащ. Если нет, она страшно рассердится.
– Да откуда ты, злюка? Не Амбрутите ли?
– Она самая.
– Скоро придешь на свадьбу звать?
– Да никто меня не берет, – печально отвечает девушка. – Приданое у меня маленькое…
– У вас там на равнине парней не проведешь на мякине, а такую, как ты, и без приданого возьмут. Вот, какая ты липочка! – обхватывает Кризас девичий стан.
И как только портной пальцами притронется, она все – хи-хи-хи. Все ей – ой, боюсь, ой, щекотно, ой, здесь не надо!
– Да почем ты знаешь, что не надо? – доказывает Кризас, еще раз прикладывая ту же нитку. – Ведь от моих пальцев не завянешь. Не вертись, носом не крути!
Уж точно без всякой надобности в третий раз снимает мерку портной. Нравится, наверно, Амбрутите: ловкость пальцев горбунка: стряхивает их с себя, вертится, от всей души смеется, что Кпизутис пугливый…
Подмастерье Доминикас даже рот разинул, глазеет, как Кризас к девушке ластится, и дядя, взяв его за нос, отводит в сторонку.
– Ты слюнки не глотай, – говорит ему. – Вот вырастет у тебя под носом щетина – тогда и наглядишься…
Записывает Кризас, какая у Амбрутите талия, какой длины рукава… И странное дело, пальцы с трудом мел удерживают. Словно совесть нечиста – пишет на стенке, болтает и опять забывает, сколько там в подмышках. Не бывало еще такого с Кризасом – заболел он от стой синички лихорадкой.
Выбегает Кризас поглядеть, не видать ли еще девушки на большаке, хотя уже давно умолк ее голос, уже давно она распрощалась. Возвращается, долго держит на коленях оставленную Амбрутите ткань. Видит Доминикелис, как дядюшка улыбается.
Кризас такой веселый, распевает про ветку калиновую, треплет подмастерьев за уши, к стиху стих подбирает, а вечером идет к мастеру и про что речь ни заведет-все к Амбрутите клонит. Такой бойкой девки Кризас еще не видал.
– Вертится, как петушок на крыше, стрекочет без умолку, – как есть сорока! Кому достанется, уж тот нарадуется. Не пора ли, мастер, кому-нибудь из твоих верзил такую пышечку подхватить?
– По твоим словам, и тебе бы такая пышечка сгодилась, – говорит мастер.
– Э, хороша ложка к обеду…
– Ну-ну!
–< Уж я привык без пышечек… а как увижу девицу покрасивее – сердечко – ек-ек! – признается портной.
– Ек-ек, говоришь, как бараний хвост.
Смеются старики. Девейка обещает приятелю зыбку смастерить, набивается к нему в сваты, а Кризас подает мысль, что пора, мол, его Симаса оженить. Обленится бычок…
Ох, будь Кризас молодой да стройный, такую красавицу выбрал бы! Не успела одна дверь затворить, вот уже и другая, еще краше первой. Примеряет Кризас новой гостье платье, разглаживает, подносит осколок зеркала, а она спрашивает, как сбоку, как снизу, как ворот? Все хорошо – платье, что кора на березке. Но не отпускает портной девушку. Еще раз снимет платье, распорет, а девушка от радости сама не своя: вот как дяденька работает! Лепит и лепит Кризас, как ласточка свое гнездо: подбежит к столу, схватит щетку, опять к девушке, опять назад шмыгнет, нитку найдет.
– Доминикас, шов распори, нитки подбери! Матаушас, не зевай, утюг раздувай! Крутись поживей, сил не жалей!
Вертится девушка, прямо в глазах рябит – целый век прождешь и не соскучишься.
– Сколько с меня, Кризутис? – когда уже все окончено, девушка развязывает узелок платочка.
– А ты побудь минутку, дай на тебя нарадоваться, – говорит горбунок, видя, что она собралась уходить. – Сколько с тебя? Немного: чмокнешь разок в бороду.
Не успел он это в шутку сказать, а девушка стрелой– чмок его в щеку. Голова у Кризаса крутом пошла. Шарит вокруг себя руками, ноги подкашиваются, глаза горят – старик совсем обалдел! Сам не знает, как это цапнул он горячий утюг.
– Это ты мне подсунул, бездельник! – кричит бедняга Доминикелису и, ухватив его за хохол, показывает пальцем на утюг, чтобы паренек лизнул железо языком. Не злится портной – со стороны на него поглядеть весело!
А девушки давно и след простыл, но не забыла она положить деньги на край столика.
Пусть и через месяц увидит Кризас свою работу, а подойдет, спросит, как носится, иного и выбранит, если тот не умеет с хорошей одеждой обращаться, опять со всех сторон одернет, отойдет и еще несколько раз обернется. Такая заботливость и внимание Кризаса отличают его от других портных. Кто раз у него шил, тот всегда чувствует его требовательный взгляд. Идешь по местечку – Кризас навстречу бежит, останавливает:
– Не жмет ли, не узко ли? Не великовато ли, не болтается? – И всякому по душе эта заботливость портного.
А если не понравилось Кризасу собственное изделие, хоть ты лопни, но не отдаст его: по сто раз будет пороть, тянуть, и тогда уж не увидишь на лице портного улыбки:
– Ни для сыра мешок, ни так пирожок. Ты скривился или я окосел? Все ко мне тащите? Несите к Думчюсу. У него живо: раз-два – и готово…
Обождет немного и еще погрозится:
– Начну и я мешки вместо платьев шить!
Долгое время Кризас снимал мерку ниткой, затягивал на ней узелки, но вскоре и тут обскакал своих соперников. Выстругал мастер своему другу четырехугольный брусок, нарезал зарубки. Измерив человека ниткой, Кризас прикладывает ее к бруску и точно узнает, сколько там вершков. Еще прежде того стал он цифры записывать мелом на стенке. Это было большое новшество, и оно быстро распространилось по всему Паграмантису. Мало того, Кризас начал снимать мерку для брюк даже по бедру и два раза внизу. Одним подпаскам да ребятишкам он этого не делал. А Думчюс упрямо держался старинки и признавал только мерку в поясе, да и ту часто записывал на глазок. Придет к нему кто одежду заказывать – Думчюс поставит его под дверной косяк, прищурится, глянет – и ступай своей дорогой. Может, поэтому сшитое Думчюсом платье одинаково годится и сыну, и отцу. Карманов он тоже не признает и молодым парням их наглухо зашивает. Старые люди горой стоят за Думчюса, говорят, что из его платья уж не вырастешь.
Любит свое ремесло Кризас – не забывает он и про требования времени. Сначала избаловал он местечковых, а вскоре затем – и деревенских. Придумывает Кризас все новые и новые оборки, вытачки, складки-раскладки. Осмелился Кризас показать паграмантским кавалерам девичьи ножки – открыл на три дюйма выше косточки, а потом пошла из-за этого такая заваруха, что чуть самого портного не прихлопнули. В первое воскресенье после троицы как стукнет настоятель кулаком: мол, люди удержу не знают, бога забыли, а новомодное поветрие охватило деревню. Уже не по душе старинные наряды: шьют бабы себе кофты короткие, с вырезом, юбки по колено, показывая свои некрещеные места. У таких портняжек иглу сам черт оседлал, ибо знает он: обнажение и плотское упоение самому Люциферу угодны.
Имени Кризаса ксендз не поминал, но зашептали о нем многие прихожане. И пошли толки о портном – чертовом посланце, о том, что поднял он на дерево короб, куда по ночам слетаются ведьмы.
Эти пересуды привели к Кризасу урядника с двумя жандармами. Перетряхнули они всю избу, постель перевернули и велят вести к скворешне. Толстый урядник топчется вокруг, боится влезать на шаткую лестницу. Спрашивают они, что там портной держит. А Кризас отвечает им, что содержится там у него настоящий черт, рогатый, кудлатый, но увидеть его может лишь тот, кто не берет ни левой, ни правой. Ничего не понял урядник, приказывает жандармам забираться в скворешню. Слезают они не солоно хлебавши, несут только несколько листов чистой бумаги.
Спрашивают жандармы, почему листы чистые и что на них портной пишет. Прибауточник отвечает, мол, и сейчас листы исписаны, да прочтет их только тот, у чьей совести глаза чистые. На вопрос, где прячет он литовские газеты и не передает ли случайно для них новостей, хитрец отвечает, что знает он такую газету, только никто ее не печатает, не на бумаге она выходит – разносят ее своими языками богомолки и ни копейки за это не берут. А новости для той газеты собирает урядник.
Плетутся жандармы ни с чем, грозно советуют портному не попадаться им.
Живет Кризас в маленьком домике, унаследованном от матери, веселит людей, наряжает и украшает их, тайком просвещает литовской книжкой, полученной из Пруссии. Учатся у Кризаса двое ребят. Один – Матаушас, сынок многодетного бедняка Шяшкутиса; Матаушас каждый день приходит к портному из дому, а второго, сиротку Доминикелиса, портной у себя пригрел. Кризас так привык к подмастерьям, что без них, как без сверчков запечных, было бы ему грустно.
