Текст книги "Мастер и сыновья"
Автор книги: Пятрас Цвирка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Пятрас Цвирка
«МАСТЕР И СЫНОВЬЯ»
роман
Земля Паграмантиса не славится плодородием да щедростью. Посевы тут все редкие, жидкие: заволнуются хлеба, а колос до колоса частенько не дотягивается. Белыми пирогами люди здесь не хвалятся, полными закромами и хлевами не кичатся, резвых коней у них тоже нет. Не состязаются паграмантцы и в езде на бричках, потому что и повозки у них на свой лад: корытом, без решетчатых бортов, хотя нередко они так лихо несутся с пригорка, что даже оси загораются. Дороги тут извилисты, ухабисты, как и сам нрав паграмантцев: то спокойный, медлительный, уступчивый, то вдруг вспыльчивый, горячий. Если хвастуны из чужой округи осмеливаются хулить житье-бытье или обычаи паграмантцев, те найдут что ответить. Паграмантцы за словом в карман не полезут. Их поля усеяны мелкими и крупными камнями, так что при случае за оружием далеко ходить не надо. Но паграмантцам больше по душе голос поднять, чем булыжник.
– Как вы только не запыхаетесь, ползая по этим холмам? – спрашивают у них соседи.
– Мы на горе, что в седле, а вот вы там – словно мухи в сыворотке! – отвечают они жителям равнин.
– Зато какие у нас пашни!
– А у нас красота какая!
Но если паграмантцы и восхваляют красу своих полей, то лишь для того, чтобы как-нибудь прикрыть их наготу. Многие крестьяне совсем и не вспахивают переметных песков, а только возле избы, полив собственным потом клочок огорода, кое-как унавозив его, сажают капусту, брюкву, сеют коноплю на масло, лен – на одежду. Отпрыски больших семей занимаются всякими промыслами, идут в ремесленники. Таков стародавний закон: если в доме четверо-пятеро братьев, так один пойдет в портные, другой – в колесники или плотники, третий – в шорники или чеботари, а четвертый останется стеречь очаг и копаться в песчаных полях.
Если бы такое множество портных, шорников, плотников осело в своем же приходе, – волей-неволей пришлось бы в десять иголок одну сермягу шить, дюжиной рубанков одну доску стругать. Но так уж повелось, что, поднаторев в ремесле и промысле, укладывает парень в заплечную котомку скудные пожитки, рабочую снасть, прощается с холмистым отчим краем и уходит в люди, унося за отворотом штанин горсть песка с дорогих сердцу полей. Поэтому и по сей день славятся во всей широкой округе мастера Паграмантиса. Если кто в чужих приходах захочет похвастаться обновкой, модным полушубком, сапогами, телегой, – любит сказать: «Паграмантская работа!» И всегда воздается должное добротной работе, хоть подчас она вовсе и не паграмантцем сделана.
Случается, забредают сыновья-мастеровые в чужую сторонку и больше не возвращаются: привыкают к кислинке чужого хлеба и остаются там. Матери в Паграмантисе не горюют, что тот или иной сыночек выпал из родного гнезда, ибо знают – не пропадет. Раз отрастил крылья, научился летать – так пусть летает. Но нередко бывает – возвращаются сынки после долгих лет уже состарившись, с женами, с детьми, подчас и родной говор позабыв, перемешав его с жемайгийским, с латышским, Только самые верные, не забыв ни родного языка, ни обычаев, приходят в отчий край свой век доживать и навсегда улечься под желтым песком паграмантским. Знают такие, что нигде кладбища спокойнее не сыщешь: здесь оно на холме, стройными сосенками, как рутой, украшено… И ничто так тепло не укроет вечной постели, как серые камни родимых мест.
Если понадобилось тебе пройти землю паграмантскую – не почувствуешь дальнего пути: все вверх да вниз, как корабль по волнам. Не успел на холм подняться– уже вниз катишься. А с высоких откосов можешь пересчитать все избы самых отдаленных селений, словно буквы в четком письме. Вот наткнулся взглядом на Сесикай, на Грауженай – село прославленных музыкантов; чуть повернул нос в сторону – и утыкаешься прямо в Кальвяй[1]1
Кузнецы (лит.).
[Закрыть], где возле большака, неподалеку одна от другой, торчат три кузницы. Забредешь в это царство чумазых чертей, так и гудит без умолку: бам, бам!
Непривычны паграмантские жители к широкой поступи, к размеренному взмаху руки – на все они быстры: то плачут, то смеются. Больше смеются, чем плачут. Ведь и землица у них быстро впитывает влагу и тут же отдает ее в испарине. Песни у паграмантцев тоже не такие, как у соседей. Они кричат, проглатывая конец слова, как будто лают, а сами все потешаются над живущими за лесом, когда те заводят свои протяжные песни с нескончаемым «у-у-у».
– Мы с трех моргов[2]2
Старая земельная мера в Польше и Литве (около 0,5 гектара).
[Закрыть] земли все камни подберем, пока тверишские «деревяшники» куплет допоют, – говорят они о соседях с равнин.
«Деревяшниками» тверишских жителей прозвали за то, что на своих хлипких полях они ни зимой ни летом не обходятся без деревянных башмаков – клумп. А паграмантцам клумпы несподручны: песок, гравий сыплется, и приходится что ни шаг вытряхивать их. Самая подходящая для них обувь – лапти, а то и постолы: в такой обувке они вроде и босиком, и быстры, что олени.
Уж чем гордится Паграмантис первым делом, так это пивом! Тут пивоварам ведомо великое множество разных способов, и на пяти воловьих шкурах не запишешь. Каждый, у кого есть полоска земли, будь он даже гол как сокол, втыкает под окошком тычки, чтобы обвились они хмелем; пусть у него курам поклевать нечего, но все равно посеет он несколько пригоршней ячменя на «пиво-говорливо». Как один человек от другого отличается походкой, складом речи, силой, весельем, грустью, так и у паграмантцев пиво пиву рознь.
Одни варят такое, что ноги будто превращаются в колбаски и совсем головы не слушаются. А у другого пиво – шут знает, как он такое готовит! – поднимает человека в воздух, словно пузырь, и если уж таким накачался – назавтра пойдешь байки рассказывать, как ты среди облаков кружил. У третьего же соседа не успеешь и кружки до дна осушить, а уже чувствуешь, что язык к гортани прилип. Если такая беда приключилась с балагуром да с песенником, приходится спешить на четвертый двор, где пенистый бес тем и славен, что вконец развязывает языки, – подчас немой начинает по-человечески говорить.
Если в день ангела или в какой другой праздник собравшиеся у тестя или дяди родня и соседи после третьей кварты еще имен не путают и свои трубки по чужим карманам не ищут, то такое пиво не пивом, а пойлом называют.
Много раз седели от белого снега паграмантские холмы, словно головы древних стариков, много раз под окошком у пивовара отцветал кудрявый хмель, много песен было про него сложено, а еще больше того хлебнула горя и бед холмистая земля, хлеба которой топтали кони польского пана и казака, но только недавно на тропах, занесенных желтым песком, исчезли следы чудесного мастера Девейки и его друга Кризостимаса Гаудяшюса.
Собравшись вместе, усевшись за стол осенних плодов отведать или на свои невзгоды посетовать, утопая в густом табачном дыму, любят старики рассказывать диковинные истории про мастера и портного. Один похвалится сработанным Девейкой посохом, которому нет равного во всей округе, другой хранит сделанный Девейкой шкаф, а третий возьмет да угостит вас по старинке из деревянного кувшина, выточенного мастером. А то, что сказал в те времена славный сочинитель Кризас, и по сей день повторяют в Паграмантисе.
– Вот здесь мы с Девейкой как-то ястреба-зайчатника кнутом забили… – вспоминает старик, показывая в сторону вырубленного леса. – О! В те времена здесь чаща стояла – стена стеной.
– Вон, у того камня Кризас с мастером черта варили.. – говорит другой. – Вычитали они из книг, что для этого надо взять черного петуха, черную кошку и летучую мышь… В полночь как выскочит из котла страшилище – мастер до Анундисова порога добежал, а Кризаса нашли в развилине вон на этой березе.
Сказывают старые люди, что выходил Девейка в лес пешком, а возвращался на облучке. Он мог впрячь ветер в любые крылья, и ничего не значило для него смастерить орган, который сам загудел бы, едва только ксендз выйдет служить обедню. Говорят, предлагал мастер эту идею покойному паграмантскому настоятелю, всего-то и просил, чтобы дали ему сколько потребуется латуни, железа да четырех помощников, с которыми он будет работать полгода. Подумал настоятель и отказался от Девейкиного изобретения, ибо такого органа даже в Риме нет, так что Паграмантису это не по чину.
В молодости Девейка для собственного удовольствия вырезал из дерева святых и апостолов. И по сей день висят у придорожных распятий творения его рук – святые Михаилы, Казимиры, Варвары. Как-то, вырезав святых угодников и уложив их в мешок, понес их Девейка в Петров день святить в костел. Только вышел на дорогу, чувствует: не донести ему такой ноши; вынимает святых, одного за другим, ставит на землю и говорит:
– Иди, святой Исидор! – И тут же старый пахарь пускается в путь через поля.
– Шествуй, Иоанн Креститель! – и Иоанн с ковшиком для святой воды резво догоняет Исидора. А следом за ними встают святые Матфеи, Агнессы – бородатые и лысые мужчины, а с ними и женщины – вперегонки скатываются с пригорка.
И сегодня уже никто не умеет так играть на скрипке, читать разные поучения и шить наряды, как делал это Девейкин друг Кризас.
Так же, как нрав Кризаса и всех паграмантцев, сшитая им одежда тоже была весела, бойка. Штаны у мужчин, будто живые, извивались вокруг ног, а юбки женщин так и перекатывались волнами, словно гармонь. В таком наряде куда ни забредешь, везде сразу поймут, что жителей этого прихода одевает балагур и затейник.
Когда раньше парни и девушки паграмантские собирались в храмовый праздник на базарной площади или костельном дворе, бывало любо-дорого поглядеть: плывут-кружатся оборки, кружева, перешептывается оборочка на юбке со складкой на сермяге, перемигивается путовица из рыбьей кости с простой пуговкой.
И в дедовских преданиях встают из могил портной, мастер и его сыновья, еще не успевшие превратиться в прах, и возвращаются они в Паграмантис, и усаживаются среди старых друзей и знакомых, и, наполняя кружки янтарным пивом, веселят сердца всех.
Анундисово пиво
Следует знать, что к настоящим, а особенно к длинным именам, паграмантцы непривычны: Иеронимов зовут Рамасами, Изабелл-Забе, а чаще всего кличут друг друга по ремеслу, росту или излюбленному присловью. Так и крестьянина Моцкуса, у которого сегодня пир горой, прозвали Анундисом, потому что в свой разговор он все вплетает словечки: анундис, тундис[3]3
От литовских диалектных «anyndej, tundei» – намедни. – Ред.
[Закрыть] – не на здешнем наречии.
Мастер Девейка и портной Кризас справляют у Анундиса окончание работ: словно нарочно пришлось оно на день Михаила Толентинского, который не был любителем скоромного, всю свою жизнь носил власяницу и розгами себя потчевал. По этой причине в Паграмантисе его чудес не признают, ибо небесные покровители паграмантцев, если уж не тянутся за куском пожирнее, то, по крайней мере, попивают винцо в Капернауме или в Галилее.
Что святым положено – святым и воздай, а мастер с Кризасом, усевшись за столом, единоборствуют с самим Салом Копченовичем, то и дело крестят его в пивной купели. Проворно вертится вокруг гостей Анундис, все подтягивая спадающие штаны, а гости не поспевают языком пену слизнуть, как уже снова цветут у них ковши белоцветом. Мастер с Кризасом сегодня и вправду только гости. Теперь они все желают Анундису хоть двух дочек просватать: смастерил Девейка немало сундуков даларцев, разукрасил их лилиями и пташками, а Кризас нашил шуб, стооборочных юбок. Редко случается, чтобы мастер и Кризас согласились пойти на работу в чужие дворы. Кому нужно, тот может найти их и в Паграмантиое. Только если зовет их душевный, хлебосольный человек и если в хозяйстве требуются и портной, и столяр сразу, Кризас говорит:
– Каждый день будете кормить нас кровяными колбасами, в постные дни поросятиной, а заболеем – водочкой лечить станете, была не была, пойдем!
Уж где мастер ставит свой верстак, а Кризас раскладывает ножницы и линейки, да еще оба скликают своих подручных, там с утра до ночи – сущая ярмарка. Тут и трубки со всего села, – тут и посохи всех стариков, тут из-за множества выставленных клумп и через порог не переступишь. Каждая живая душа норовит в избу, если уж не Девейкины истории, Кризасовы песни и его скрипку послушать, то хоть поглазеть на их работу. Пока в селе трудятся Девейка с Кризасом, не пройдет ночи, чтобы в чьей-нибудь клети неведомые руки не заперли парня-полуночника, чтобы нерадивому пахарю, позабывшему в поле ржавеющую борону, не втащили ее на крышу.
Сегодня сокрушаются домочадцы Анундиса: «Ах, почему вы нас так быстро покидаете, мастер, портной? Кто же нас повеселит, кто утешит? Побудьте еще, поживите в доме нашем, поработайте. Может, не греет вас печь Анундиса или табак у него для тебя, мастер, не заборист?»
Нет, у мастера дым из трубки валит, и сам он не печален. Но раз делу конец – крестись на дорогу, молодец. Пора домой, к старухе. Уж вдоволь тут и Криэас на скрипке поиграл, каждую вдову, богомолку и молодуху воспел…
Портной клюет носом в углу избы, и еле виднеется над столом его косматый чуб. Сидящий рядом мастер не стесняется друга, прямо над его головой чокается с другими выпивохами, кропит волосы Кризаса и утверждает: ничего, не облысеешь! А Кризас, как сказочный дед, улыбается широкими, заячьими, безусыми губами; уши у него оттопырились, словно губки на пне или ручки у доброго горшка, однако они быстро улавливают любой звук и спешат на помощь не менее совершенному инструменту – языку. Вечно румяные щеки Кризаса теперь еще ярче расцвели от пивка.
О чем сказывал хмелек
В саду-огороде…—
заводит он песню. Бабы пытаются поддержать его, то одна, то другая откликается, но мастер своими историями пришибает гостей к стенке, распластывает на столах, и долго не смолкает громоподобный хохот.
Лучше всего удается мастеру передразнивать знаменитого лгуна, старого пастуха по прозвищу Полковник. Мастер даже плечом так же поводит, усы закручивает и точно таким же голосом, сплюнув, говорит:
– Тьфу! Всякое случается. Когда я в Патербурге был, тэк мы с кесарем Ляксандрой кэк-то из-за девки поцапались. Тэк это сущие пустяки… тьфу… Раз иду я мимо этого, как бишь его, ну, чтоб ты лопнул, того огромадного моста, что Банапарта за одну ночь сложил, тэк гляжу – шасть голова из воды. Вот рыбища! Один глаз – с наш костел, а чешуя – с сажень…
Мастеру нелегко закончить рассказ: подражая Полковнику, распотешил он все застолье до слез, и теперь надо подождать, пока все успокоятся, чтобы продолжить.
– Тьфу, эта рыба-кит тэк воду взбаламутила, что три губернии залило. Уже хотел было Ляксандра по ней из пушки палить, тэк ученые-мудрецы ему говорят: «Фуй, некарашо! Как скапутится, вонь пойдет, великой мор поднимется». Тэк ничего делать не стали, только со всего царского войска музыканты играли, а чудищу музыка понравилась… тьфу, тэк оно и уплыло. За одну сутку по семьдесят миль шпарило. Только кэк это от бога устроено: на спине у него кустарник, костелы… пастушата играют – ду-ду-ду…
Хотя мастер и в шутку передает разговор брехуна, но кое-кто из баб начинает всерьез верить рассказу Девейки и изумляется, как такая рыба весь свет не изничтожила.
Девейка не только лгунов передразнивает; он может слово в слово повторить ксендзовы проповеди и заставить баб прослезиться. Показывает он, как заикается стаутяйский настоятель:
– Братья и сестры! – и сразу же, – не-не-нечистый вас и-и-искушает, э-э-э…
Но вот Девейка, осушив еще одну кружку, становится очень серьезным и, призвав всех к тишине, сообщает нежданную новость:
– Повстречал я сегодня старшину нашего. Бежит как очумелый. «Куда?» – спрашиваю. – «Нечто не знаешь? – говорит он мне. – Приказ вышел: с первого ноября всех старых дев до пятидесяти лет в солдаты забреют. Пошлют на турка».
– Врешь, противный мастер! – тормошит старика Котре Анундене.
Девейка страшно серьезен. Чего эти бабы расфыркались? Не станет он больше рассказывать, коли ему не верят. Мужская половина стола, которой мастер подмигивает одним глазом, покатывается с хохоту. В особенности Кризасу хочется поглядеть, как бабы пойдут на турка.
После всякой здравицы, после каждого глотка старики рассаживаются все шире: не умещаются теперь их ноги под столом, тесно им на скамьях – обязательно должен кто-то на пол шлепнуться; видно, досыта наугощались они пивом, ибо, пока донесут до усов, разольют полкружки. Теперь уже невозможно рассказать историю или завести песню – всякий свое плетет, руками размахивает. Портной посмеивается над мастером, который никак не набьет трубку: выскальзывает она у него из рук; заговорившись, он забывается и разжигает пустую. Анундисы не скупятся на похвалы мастеру и портному за хорошую работу, а те тоже в долгу не остаются. Десятки раз пытаются встать из-за стола Девейка с Кризасом, но снова усаживаются. Может, еще вернее, чем уговоры хозяев, удерживает их на месте выпитое пиво.
Скажите, что за безобразие! Ты хочешь идти, а ноги тебе говорят: нет! В десятый раз целуются, милуются старики, стиснув друг друга в объятиях, в сотый раз благодарят, желают друг дружке всякого благополучия; мастер сулит хозяину:
– Проси, Анундис, чего только твоей душеньке угодно, все сделаю. Хочешь, устрою, чтобы ветер масло сбивал?
– Ай, мил мастер, зачем ветер по таким пустякам тревожить!.. Несправедливо.
Девейка изготовит Аяундису и льномялку, и молотилку, даже придумает капкан для домового. Все для него сделает потому, что Анундис – золотой человек. Нигде еще Девейку так не кормили, никто еще его так не холил.
Анундис даже прослезился от таких слов. Теперь он умасливает друга:
– Я тебе, мастер, что захочешь дам! Видишь, что у меня есть, выбирай лошадь, корову… чего только душа пожелает – я тебе все!.. Раз ты мне свое сердце открыл – вот и тебе мое сердце! Ты ведь меня знаешь… А ты, швец, не дуйся, – грозит Анундис пальцем Кризасу, подтягивая спадающие штаны, – я и тебя люблю!
Анундис так пристал со своими посулами, с лошадьми да коровами, что мастеру приходится долго отбрыкиваться от каждого подарка:
– На кой черт мне лошадь!
– Ты думаешь, мастер, раз я выпил, так уж я ни бе ни ме. Мне-э… никто не скажет – нализался как свинья. Я пришел пьяный – чинно в постель, и все тут.
Анундис не отстает от мастера. Предлагая то скот, то утварь, он все нахваливает. Не хватало еще, чтобы он своих дочек за сыновей мастера просватал.
Наконец хозяин переходит с лошадей на овец. Зачем ему столько, куда их девать? Подумать только – целых пять голов, а если еще каждая принесет по паре ягнят! Нет, столько овец Анундис держать не может. Прости, мастер, если Анундис что не так сказал. Корма хватает, в хлеву места вдоволь, но не может он столько овец держать, когда у мастера нет ни единой.
– Возьми, мастер, одну… ах, какая овечка!
Девейка сдается: если Анундису эта овца не нужна, он может и взять. Пусть Анундис засчитает ему за работу. Ой, нет! Анундис опять вертится вокруг, обнимая мастера. Анундис не плут. Плата за работу – своим чередом.
– Знаешь, мастер, ведь Анундис и рассердиться может. Не возьмешь подарка – я тебя знать не хочу.
Уж если Анундис что задумал – обязательно сделает по-своему. Он сейчас же сыщет веревку, чтобы накинуть овечке на шею. Котре, хозяйка, унимает мурка:
– В голове у тебя, что ли, пустота?! Ночью, вишь, поведут они овцу! Раз даришь, так дари по-человечески – сам и доставь!
Только услышал Анундис от жены такие слова, как тут же, подтянув спадающие штаны, замахал руками у нее перед носом:
– Баба, не твой воз, не тебе его и везти!
Стыдит он свою половину:
– Жалко тебе, Котре, для мастера овечку. Такого пустяка жалко! Чего ж им теперь ее домой не увести, ведь овца книги впотьмах не читает! Сгинь с глаз моих с болтовней своей бабьей!
Расшевелились мужики, ищут шапки, посохи. Это дело тоже не из легких, особенно после пятого кувшина. И так и сяк нахлобучиваешь – а шапка все мала!
– Анундис, от твоего пойла голова лопается! – Совсем обалдел старик! Напяливает Девейка на макушку решето! Может, он это ради смеха, но где ж его картуз?
– Девки, это вы спрятали? Небось, выкупа хотите? Вот, нюхните кошель!
Девейка и портной и щиплют девчат, как волки, забравшиеся в гусиную стаю.
– Может, твой картуз сам домой ушел? – рассуждает Кризас.
– У кого под носом шов? – прикидывается мастер, что не понял своего приятеля. А за это время опрокидывает еще кварту,
– Где моя трубка? Может, ты, Котре, за пазуху сунула?
– А что же, мастер, у тебя в зубах, если не твоя обломанная люлька? Что у тебя в руках, как не твоя кривая палка, которую ты много раз поднимал, но еще никогда не опускал?
Снова начинается прощание с остающимися. Верстак пусть Анундис привезет в Паграмантис хоть и через неделю.
– Ну, Анундене, еще годик-другой расти своих курочек – придется какую-нибудь за моего сына отдать! Эту вот, эту попрыгунью!
С порога Девейка еще раз ковыляет на середину избы, что-то шепчет на ухо хозяйке, но хозяин с Кризасом уже на дворе.
– Мастер, у тебя там зад прикипел?
Держась за стенку, выходит Девейка. Только уголек трубки изредка, когда мастер затягивается, освещает его лицо.
– Эх, как легко ноги шевелятся! Зря ты, Анундис, хвастался: мое пиво, мол, первым делом под коленки подсекает. Эх, и ничего-то оно не подсекло. Где ты, портной? А, рядышком. Только давай друг дружку не терять. Если можешь – гляди на землю, я ничего не разбираю.
Анундис показывает друзьям лужу. Вот тут сразу и начинается лужа, – лучше вдоль плетня держаться.
– Вдоль плетня! Да нет тут никакого плетня!
Бредут мастер с Кризасом, подталкивая друг друга в бок, но у лужи расходятся, и каждый из них хватается за плетень. Прекрасный у Анундиса плетень, прямой, но как было бы хорошо, если б тянулся он прямо до их дома. Глаза свыклись с темнотой, уже и лужа видна. Но, пройдя лишь несколько шагов, Девейка с одной стороны, а Кризас – с другой, словно сговорившись – плюх в лужу. Оба увязли чуть ли не по колени.
– И надо же было тебе, Тундис-Анундис, тут лужу устроить! Угостил, обласкал – и прямо в болото!
Покрикивает Анундис в темноте, командует, но для мастера и Кризаса лужа стала озером – ни конца нет, ни краю. Только по угольку, все еще мерцающему в трубке мастера, хозяин догадывается, в какую сторону держит путь этот пароход.
– И надо ж тебе, Анундис, гостей в холодной бане парить.
Друзья выбираются на сушу. Анундис, открывает дверь хлева. Хотя мастер с портным еще раза два пытаются, пятясь, добраться до воды, но безуспешно. И сама лужа отодвинулась, – нет ее!
– Вот чудеса – лужа пропала! Кризутис, теперь давай не расставаться… Вот тебе твоя рука, подай мне мою…
Пока друзья находят дверь хлева, они несколько раз огибают его, плечами проверяя прочность стен.
– Ой, Анундис, сущий ты Тундис. Вошел, закрылся и оттуда орешь… сюда идите, тут пролезайте! Не иначе – насмехаешься над мастеровыми., и все тут!
Друзья нечаянно натыкаются на дверь хлева. Но стоило им очутиться среди свиней, лошадей и баранов, как тут же, скотина словно учуяла хлебный дух, – прыгают рогатые и косматые между ног у мастера, а Крпзаса несколько раз подбрасывает в воздух невидимая сила. Тундис только ползает на карачках по хлеву: бяша-бяша!
– Держи! Те-те-те, еще лягаться!
– Поймал!
Мужчины валятся в кучу, но вместо овечки блеет придушенный Кризас:
– Мастер, у тебя никакого понятия, на ком шерсть длинная, а на ком щетина. Барана от свиньи не отличаешь!
В хлеву стоит грохот: овны на стены кидаются, свиньи, разбудив свое потомство, тоже спрашивают друг дружку: кто это, кто это?
Эге! Баран в ловушке. Сейчас Анундис крепко захлестнет его рога петлей. Конец веревки мастер намотает на руку Кризас станет подгонять барана сзади, а за это получит от мастера кисет. Будет у него из чего табак нюхать.
– Теперь, Анунделис, скажи, как лучше идти – по косогору или по долине?
Упираясь в плетень, мастер называет Кризаса Анундисом. Хочет расцеловаться с хозяином, а вместо этого хватает губами его нос. Кризас хихикает тут же в темноте.
И так, кто, ухватившись за бараньи рога, кто – за хвост, друзья пускаются к Паграмантису.
– Анундис, век не забуду твоего доброго сердца. Вот провалиться мне на этом месте… Не забуду!
Шут его знает, что у мастера с языком: барана он Анундисом, а Анундиса бараном кличет.
Едва только успевают они выйти на деревенскую улицу, как, несмотря на темноту, множество мальчишек и девчонок, собравшихся у дома Римши, бросаются к ним, хватаются за шерсть барана, которого ведет мастер. Крики, хохот поднимают на ноги всех собак округи. Долго слышно, как передразнивает Кризас девчонок, потом улица затихает, и ветер доносит песню:
О чем сказывал хмелек
В саду-огороде…
Не успел еще Анундис, держась за плетень, добраться до порога избы, а уже с другой стороны кто-то забарабанил в окно Анундисовой клети… Ох, вот это сорванцы, бездельники! Ждали, пока гости разойдутся, чтобы начать тут ночную гулянку. Там они, под окошком у Юзите. Знает Анундис, чем их попотчевать, чтобы оставили его дочку в покое.
– Кто там? Вот я вас, негодники!.. – орет он, стараясь изловить хоть одного из парней. Покачивается Анундис, заранее расставив руки.
– Чей это хутор? – отзываются с другой стороны избы.
– Ху-хутор! Хватит уж. Не зз-знаешь, чей хутор! Мой ху-хутор! – объясняет Анундис.
– Знаю что твой, а ты кто такой?
– Вот тоже скажет! Кто я т-такой! Я… это я! Но вот ты-то, безобразник, скажи сначала, кто ты такой?
– Говори скорей, что тут за деревня… будь человеком! Нализался ты, что ли? – все еще кричат по ту сторону Анундисового дома.
– Избу подпалим! – грозится новый голос.
– Смотри-ка, Анундисову из… подпалят! Не… негодники…
– Что ты несешь! Мы сами от Анундиса идем, мы лучше его знаем.
– Вот тебе на! Я, сам Анундис, уже не… не Анундис! Так кто же я?
У стенки, царапая, словно кошки, ногтями углы, сталкиваются лоб в лоб мастер с Анундисом. И Кризас хихикает рядышком, уцепившись за полы Девейки. Нечего сказать – напустил им нечистый туману и в глаза, и в уши.
– Может, ты, Анундис, свой дом в другое село перевез? Ведь м-мы с мастером барашка прямо в Паграмантис вели – с дороги ни на шаг; откуда тут взялась твоя изба?
– Скажи-ка, чудеса какие, – ногам верить нельзя! Ты их так ставишь, а они у тебя этак… Прости, хозяин, за беспокойство, теперь пойдем прямиком в святой Вифлеем. Только ты, Анундис, показывай верно. Говоришь – на огонек? Держи, швец, на огонек…
Снова лобызаются старики, и, высвободившись из объятий Анундиса, бредут мастер, портной и баран туда, где мерцает огонек. Скорее всего, в крайнем окошке рыболова Шяшкутиса. Наверно, рыбак сеть плетет…
С горок они съезжают на брюхе, в гору ползут на четвереньках. Вдруг кто-то расставляет у них под ногами какие-то пни, потом расстилает порядочный кусок пашни. Не иначе – скликал дьявол свое воинство со всей преисподней, чтобы посмеяться над Девейкой и Кризасом.
Посапывая, нечистый со своими слугами под носом у мастеров мгновенно выкапывает канаву, воздвигает крутой бугор, спихивает обоих в болото, да еще в таком месте, где и лужи никогда не бывало. Да и как же рогатым к ним не приставать, если мастер то и дело поминает адское племя – и падая, и вставая.
По всем приметам догадывается Кризас, что дом уже где-то поблизости. Не ошибся: издали слыхать, как шумят тополя у его лачуги. Нет, но скажите-ка, где это видано, чтобы так закружилась головушка! – опять ни тополей, ни дороги. Только самую малость поплутали путники, но теперь-то нечистый может хоть каменную стену городить, – они уже дома.
– Мать, спишь ты?.. Я пришел, разве не видишь?.. Иди, старика встречай, картуз снимай, сыром угощай! – стучится мастер. – Вот дрыхнут, кошки вас там, что ли, задрали? Йонас, отвори, я барашка привел!
Сильный стук и песни Кризаса все же разбудили весь дом. Лучина вспыхивает, снова гаснет, шорох приближается к двери, и в лицо мастеру, наклонившемуся навстречу своей старухе (Девейке хорошо знакомо шарканье ее постолов)… тычется колючий ус. Пропадает всякая охота целоваться. Будь это сыновья, тогда почему бы нет – но не могли эти голомордые за такой короткий срок такую метлу отрастить.
– Ты кто? – ухватившись за чужой ус, кричит Девейка, свободной рукой придерживая веревку, за которую был привязан баран.
– Ну уж хватит! Кто я? Че-ло-век… э-э…
– Хороший человек! Как меня дома нет, человек к моей бабе… я тебе, дьявол, по-покажу!
За спиной усача слышен и женский голос. Кличут мастера из избы по имени, но не сказал бы Девейка, что это похоже на карканье его старушки.
– Чей это хутор? – спрашивает Девейка, отпуская чужой ус и вваливаясь в сени. Хоть голова мастера и во власти хмелевой шишки и ячменного зерна, но соображает он, что и на сей раз одолела его нечистая сила.
– Те-те-те – хутор! Не дадут мне со своей бабой отдохнуть!.. – скачет вокруг мастера человек в одном исподнем.
И снова встречается Анундис со своими гостюшками. Видно, проделали они оба долгий и трудный путь: к чему ни притронешься, все в грязи. Скажи на милость, совсем нельзя ногам верить! Ты их так ставишь, а они у тебя эдак…
Котре, Анундисова баба, не хочет отпускать путешественников, – все равно не найти им Паграмантиса. Пусть привяжут барашка, а одежду свою повесят сушить на стенку печи. Выспятся, с утра хорошенько подзакусят – и домой. Котре уже стаскивает со спины мастере полушубок, сердится, что муж отпустил их в такую темень.
Нет, мастер слово дал, что сегодня он обнимет свою старуху – надо шагать. Это Анундис-Тундис им не в ту сторону дорогу показал.
– Ой, смейся, издевайся над своими мастеровыми, как бы только рожа к твоим икрам не пристала!
У Анундиса тоже в голове птички чирикают, и лучше бы ему лежать в своем углу, но усач отталкивает жену, он, мол, сам поведет своих друзей, проводит их немного.
Чует мастер, в третий раз выйдя на деревенскую улицу, – поднимает его на воздух, что твой пузырь, чует портной Кризас – убегает у него из-под рук с бешеной скоростью плетень.
– Показывай дорогу, Анундис!
Мастерова жена встает первой, надевает постолы, с молитвой укрывает мужа, который лежит, закинув руки за голову, словно распятый, и, приоткрыв рот, пыхтит-задувает так, что даже паучок на потолке никак не ухватится за свою паутинку. Ночью притащился отец, весь в грязи, что-то лопоча про барашка. Видать, в голове у него несколько баранов бодались.
Каждого из сыновей, которые разметались во сне, все с себя посбрасывав, одинаково заботливо укрывает мастерова жена. Взяв горшок, бредет доить козочку. Дивится старушка, что коза поднялась раньше нее: стоит здесь же, под окошком, и блеет. Шепчет матушка молитву деве Марии и удивляется еще пуще прежнего: дверь хлева распахнута. Может, кто сено воровал, может, она позабыла вчера дверь затворить? Сунула старушка голову в хлев, – ой, падает на землю горшок: чьи-то ноги через порог задраны. Человек валяется. На голову душегрейка наброшена. Э, да он в одних исподних!
