Текст книги "Записки спортсмена-воздухоплавателя и парашютиста"

Автор книги: Порфирий Полосухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

«Значит, Яков Давидович уверен во мне», – подумал я. Мне было невдомек, что начальник школы делает ошибку. Нечего греха таить, Мошковский, этот отважный парашютист и летчик, воспитатель многих авиационных спортсменов, будучи чрезвычайно темпераментным и порывистым человеком, к организации прыжков порою подходил рискованно. Но осуждать его за это трудно, если принять во внимание, что тогда у нас не было такого богатого опыта, как теперь.

О затяжных прыжках я, конечно, кое-что знал из прочитанного и рассказов товарищей. Я знал, что иногда свободно падающий парашютист непроизвольно начинает сильно вращаться – «входит в штопор», и если прекратить штопор не удается, следует немедленно выдергивать вытяжное кольцо. Но этих поверхностных сведений было слишком мало для выполнения полученного мною задания. Мысль об этом, очевидно, мелькала у Якова Давидовича. Пройдя вдоль строя, он вернулся, подошел ко мне и негромко спросил:

– Будете прыгать?

– С удовольствием, товарищ начальник школы!

– Не с удовольствием, а с парашютом, – пошутил Мошковский. – Идите, готовьтесь.

Когда я в состоянии некоторого смятения шел получать парашют, мне у ангара встретился известный воздушный спортсмен Константин Кайтанов. Вот кто мог помочь мне советом! Но Кайтанов понятия не имел о том, что я ни разу не прыгал с затяжкой. Он спешил по своим делам и, не поняв моего вопроса, неудоменно бросил:

– Как прыгать? Как раньше прыгал, так прыгай и сейчас.

– Ничего, – решил я, – справлюсь. Не подведу!

Прыжки следовали один за другим. Товарищ Ворошилов наблюдал за ними с трибуны, построенной неподалеку от входа на аэродром. На ПО2 поднялась студентка Московского института физической культуры Нина Камнева. Она должна была прыгнуть из «мертвой петли» – фигуры высшего пилотажа, которую в честь первого ее исполнителя, знаменитого русского авиатора, называют «петлей Нестерова».

Камнева выбралась на крыло, и летчик, набирая скорость, повел машину вниз. Крепко держалась смелая девушка за кабину. При одном из предыдущих прыжков в такой же момент она не смогла удержаться, воздушный поток сорвал ее с крыла, и Нина почувствовала, как за что-то задела вытянутыми вперед руками. Опускаясь под куполом парашюта, она заметила на ладонях кровь – с них была содрана кожа. А летчик после посадки обнаружил вмятину на хвостовой части машины.

Набрав скорость, самолет стал подниматься. Все круче и круче. Он принял вертикальное положение, а затем оказался вверх колесами. В то же мгновение Камнева отделилась от крыла, и мы увидели, как над нею раскрылся парашют.

Какое мастерство, хладнокровие и точность! Оставь Нина машину чуть раньше или позже, ей грозил бы удар о хвостовое оперение.

В ожидании своей очереди я стоял рядом со Стороженко и Зелинским. Ясное с утра небо постепенно закрывалось облаками, и мы переговаривались о том, что прыгать с 3000 метров вряд ли удастся. И, действительно, нам передали об изменении задания: мы должны были выбрасываться с вдвое меньшей высоты. В это время внимание всех присутствовавших на аэродроме привлек необыкновенно смелый экспериментальный, я бы даже сказал трюковой, прыжок Кайтанова. Отделившись от самолета, он раскрыл запасной парашют и некоторое время спускался нормально, но затем с помощью специального замка отсоединил его. Парашют отлетел в сторону, а Кайтанов камнем понесся к земле. Создалось полное впечатление, что произошла авария. Но отважный спортсмен открыл основной купол и как ни в чем не бывало продолжал снижение.

Наконец дали команду вылететь и нам. Наши самолеты вырулили на старт, взлетели навстречу тучам, развернулись и пошли рядом на высоте 1500 метров. Справа, совсем близко, я видел сидящего в кабине Стороженко, слева – Зелинского. По сигналу моего летчика мы, наблюдая друг за другом, одновременно вылезли из кабин и приготовились к прыжку. Неожиданно оба самолета и земля исчезли из моих глаз. Меня окружил густой туман – машина вошла в облака. Пилот резко прибавил скорость, чтобы удалиться от соседей – групповой полет при отсутствии видимости опасен. Сильный поток воздуха обрушился на мое тело. Мне и до этого было не по себе. Теперь же самочувствие мое и вовсе оставляло желать лучшего. Изо всех сил, ломая ногти, цеплялся я за кабину. Летчик видел это, но не имел права сбавить скорость. Не в силах более держаться, я разжал руки…

Помню, что сначала, когда я летел вниз головой, не видя земли, моим единственным желанием было выдернуть вытяжное кольцо. Не могу объяснить, как мне удалось подавить это желание и заставить себя вспомнить о необходимости сделать затяжку. Я попытался вслух вести счет секундам. Но что это был за счет! Я словно строчил из пулемета и крикнул: «Десять!», хотя, вероятно, прошло не более 2 секунд.

Вдруг, пролетев облако, я увидел под собою аэродром, и волнение сразу исчезло. Я стал наблюдать за стремительно движущейся навстречу землей. Когда моее тело меняло положение, она приближалась откуда-то сбоку. Любопытно наблюдать землю, приближающуюся со скоростью около 200 километров в час и притом сбоку! Вверху я видел свои ноги. Этот простой факт тоже почему-то действовал на меня успокаивающе. Тогда я заставил себя считать медленней и громче, так, чтобы слышать свой голос, заглушаемый свистом воздуха.

…»Двадцать»! До земли оставалось не более 500 метров. Я выдернул кольцо и ощутил очень сильный рывок. Наступила удивительная тишина. В глазах расходились радужные круги, голова наливалась тяжестью. Но это быстро прошло, и я благополучно приземлился вблизи трибуны. Оглянувшись, стал искать глазами товарищей по прыжку. Их почему-то не было видно. Оказалось, что Стороженко отделился от самолета не менее «удачно», чем я. Он быстро вошел в штопор, открыл парашют, и его отнесло за пределы аэродрома. Не обошелся без приключений и Зелинский. Между прочим, этот смелый парашютист, инженер по профессии, обладая слабым зрением, прыгал в очках. Вернее, перед прыжком очки он снимал, а затем, открыв парашют, снова надевал их. Зелинский тоже попал в штопор и выдернул кольцо на такой небольшой высоте, что никто не успел заметить, как он приземлился за ангаром.

Когда я освобождался от лямок подвесной системы, ко мне подъехал на мотоцикле с коляской военный.

– Товарищ Ворошилов просит вас на трибуну.

«Меня приглашает товарищ Ворошилов!» – я недоверчиво поглядел на военного. Он встретил мой взгляд, понимающе улыбаясь:

– Оставьте парашют – его сложат. Пойдемте!

Взволнованный, поднялся я на трибуну и шагнул навстречу Клименту Ефремовичу. Словно не замечая моего смущения, он поздравил меня и пожал мне руку. Трудно передать, насколько я был растерян. А тут еще кто-то подвел меня к установленному на трибуне микрофону:

– Расскажите, как вы добились такого мастерства.

Я не мог похвалиться ораторским искусством. Но делать нечего – пришлось выступить. Конечно, я умолчал насчет «такого мастерства» и тем более насчет того, что это был всего лишь четвертый мой прыжок. Я говорил о советской молодежи, которая имеет все возможности для овладения самолетом, планером, парашютом; рассказал о безотказности наших парашютов, о том, что знание своего дела, тренировка позволяют выполнить любой сложный и трудный прыжок.

– Ну, известный парашютист, будешь еще прыгать? – спросил Московский, встретив меня около трибуны.

– Обязательно буду, Яков Давидович! Только почему «известный»?

– А как же? Сколько там у тебя прыжков – пятьдесят или шестьдесят, что ли?… Ага, покраснел! – засмеялся он. – То-то, чтобы больше девушкам не врать. Понял?

О моем затяжном прыжке и удачном приземлении вблизи трибуны говорили парашютисты. Я чувствовал себя героем и не особенно задумывался над тем, что счастливо избежал штопора, с которым не смогли справиться даже инструкторы Стороженко и Зелинский. Вскоре мое зазнайство было наказано.

При следующем затяжном прыжке вес наспинного парашюта перевернул меня лицом вверх и я вдруг стал все быстрее вращаться вокруг невидимой вертикальной оси, находящейся около груди. Моя голова описывала маленькие круги, а туловище – большие. Это «веселое удовольствие» и называется плоским штопором в отличие от вертикального, при котором тело оказывается под большим углом к горизонту.

Вначале я не очень испугался и вспомнил, что штопор можно прекратить, меняя положение тела. Я сгибал колени, манипулировал руками и ногами, но вращение продолжалось. Потеряв счет секундам и боясь, что до земли осталось недалеко, я безуспешно пытался повернуться, чтобы поглядеть вниз.

Между тем, при знании дела борьба со штопором не так уж сложна. Меня вращало в правую сторону. Поэтому стоило мне согнуть ноги в коленях, а затем резко выпрямиться, выбросив вперед левую руку и спокойно выждав какое-то мгновенье, как вращение прекратилось бы. А я барахтался подобно упавшему в воду, не умеющему плавать человеку.

Каким– то образом я совершенно случайно сделал нужное движение, вдруг перестал вращаться и, увидев землю, с удивлением понял, что нахожусь еще на большой высоте. Штопор продолжался всего несколько секунд. Радоваться, однако, пришлось недолго. Меня опять перевернуло на спину, и тут пошла такая карусель, что я решил немедленно открыть парашют. Это мне удалось не сразу. Руку на вытяжном кольце я не держал и дотянулся до него с огромным усилием.

Надо мной распахнулся купол, но мои злоключения отнюдь не кончились. Повиснув под парашютом, я по инерции продолжал вращаться. Из-за этого стропы надо мной стали закручиваться, образуя толстый шелковый жгут и стягивая купол. Постепенно он мог сложиться, и тогда меня ждала бы печальная участь. Призвав на помощь хладнокровие, энергично двигая лямками, я приостановил вращение. Стропы медленно раскрутились в противоположную сторону и заняли нормальное положение. Ощущая головную боль и тошноту, я, наконец, опустился на землю.

Так я убедился в том, что парашютист должен уметь управлять телом при свободном падении.

Через несколько дней после этой истории я услышал в трамвае обрывок разговора:

– Подумать только – пролететь камнем в воздухе восемь километров… Да! Это настоящее мужество!

Я обернулся. Пожилой человек в пенсне, с седоватой бородкой, прятал в лежавший на коленях портфель газету, которую, видимо, только что показывал сидевшей напротив загорелой девушке в белой кофточке.

Успев заметить на первой полосе газеты чей-то портрет, я извинился и спросил, о ком идет речь.

– Не читали? – сказал пожилой пассажир. Он расстегнул портфель, из которого выглядывали ученические тетради, и протянул мне газету «Правда». – В Ленинграде парашютист Евдокимов, представьте себе, не открывая парашюта, летел почти до самой земли с высоты восьми километров!

Имя Николая Евдокимова было мне хорошо известно. Он первый в нашей стране совершил прыжок с задержкой раскрытия парашюта в 600 метров, а впоследствии установил мировой рекорд, пролетев свободным падением в десять раз большее расстояние. Я взял газету и стал читать статью о его новом выдающемся достижении. Оставив самолет на высоте 8100 метров, он открыл парашют всего лишь в 200 метрах от земли. Евдокимов явно умел бороться со штопором «немножко» лучше, чем я. Мне подумалось, что даже одно восхищенное восклицание старого учителя, если бы Евдокимов мог его услышать, послужило бы ему наградой за искусный прыжок.

Учиться хорошо и грамотно прыгать – вот что следовало мне делать. А учиться было у кого. Даже среди девушек тогда появились замечательные мастера парашютизма. Мне довелось быть свидетелем того, как по заданию Мошковского побила мировой рекорд Нина Камнева. Я и авиатехник Овсянников помогали ей надеть перед прыжком парашют. Нина отлично скрывала волнение, весело отвечала на наши дружеские, шутливые замечания.

Дневная жара спала. Небо было прозрачным и ясным. Самолет, пилотируемый летчиком-инструктором Люсей Савченко, набрал высоту 3000 метров. Только очень внимательный наблюдатель мог заметить, что от него отделилась и полетела вниз черная крапинка.

Мало кто так знает цену мгновениям, как парашютисты. Попытайтесь, глядя на секундомер, вообразить стремительное падение, и вы ощутите, что даже 10 секунд – не малое время. Нина Камнева падала около минуты. Все ниже и ниже летела бесстрашная спортсменка. Наконец, когда до земли оставались три сотни метров, в воздухе раскрылся купол, под которым покачивалась фигура девушки. Нина выдержала затяжку точно.

Мы побежали к месту ее приземления. Она спокойно освобождалась от подвесной системы. Лицо ее было усталым, но глаза радостно блестели. Смущенно слушала наши шумные приветствия новая мировая рекордсменка.

Крупные «мелочи»

Авиатехник Иван Тимофеевич Овсянников увлекался парашютным спортом, и это увлечение передалось его четырнадцатилетнему сыну Виктору, который часто приходил на аэродром, знал многих летчиков и парашютистов.

Как– то, скорее в шутку, чем всерьез, Мошковский пообещал Виктору:

– Изучишь хорошо парашют – разрешу прыгнуть.

С тех пор начальнику школы не было прохода.

– Ну когда же? – приставал к нему паренек.

– Когда подрастешь, – отмахивался Мошковский. Но ему нравились такая смелость и настойчивость. Виктор отлично понимал это и, в конце концов, добился своего: на наших глазах он совершил прыжок с самолета.

Не все отнеслись к этому одобрительно:

– Слишком еще молод парень – совсем мальчишка. Мало ли что может быть.

– Ничего, он у меня герой! – говорил Овсянников, прикрепляя на грудь сына значок парашютиста.

Виктор вовсе стал пропадать на аэродроме. И что же? Вскоре он уговорил Якова Давидовича разрешить ему прыгнуть второй раз. Сияющий, надев парашют, казавшийся на нем непомерно большим, мальчишка уселся в самолет летчика Николая Логинова…

Глядя вверх и ожидая прыжка юного спортсмена, мы переговаривались:

– Сейчас выйдет на плоскость.

– Смотрите, вышел!

Иван Тимофеевич стоял среди нас и нервно затягивался папиросой.

– Долго не отделяется! – произнес кто-то.

Вдруг подле самолета мелькнул белый комочек купола. Но он не наполнился воздухом, а ленточкой беспомощно вытянулся за машиной.

Над нами стремительно набрал высоту еще один самолет. Это поднялся Мошковский. Подлетев близко к Логинову, он разглядел, что Виктора прочно держали три стропы, зацепившиеся за стабилизатор самолета.

Логинов кружил над аэродромом. Горючее могло скоро иссякнуть. И тогда…

Мальчик увидел начальника школы, и на его бледном лице мелькнуло что-то вроде улыбки. «Нельзя, нельзя было разрешать!» – сокрушенно думал Мошковский. Жестами он приказывал: «Достань нож и режь стропы. Потом открывай запасной парашют!» Но Виктор отрицательно качал головой, разводил руками. И Яков Давидович ужаснулся непростительной оплошности, в которой прежде всего был виноват сам: у Виктора не было ножа, этой мелкой, но обязательной части снаряжения парашютиста. К спасению оставался один путь: открыть запасной парашют. «Зацепившиеся стропы основного купола должны оборваться от рывка», – решил начальник школы и знаками дал понять это Виктору.

У всех нас, в напряженном молчании следивших за самолетами, вырвался крик радости: освободясь, наконец, от опасного плена, Виктор опускался под куполом запасного парашюта.

Посадив машину, Логинов объяснил нам происшедшее: юный парашютист испугался и бессознательно выдернул кольцо, еще стоя на крыле.

Окончив впоследствии летную школу Виктор Овсянников стал летчиком-истребителем, но к прыжкам с парашютом испытывал неприязнь.

Этот случай убедительно показал, что несерьезное отношение к парашютному спорту, пренебрежение «мелочами» порой приводит к самым печальным последствиям. Но прошло еще немало времени, прежде чем мы по-настоящему поняли, как важно в нашем деле учитывать все до мельчайших деталей. Иногда одно неверное движение может дорого обойтись воздушному спортсмену. Впервые я имел возможность лично убедиться в этом при групповом прыжке с пассажирского самолета К5. На этой машине дверь кабины находилась как раз под крылом. По обеим ее сторонам шли подкосы-подпорки, соединяющие крыло с фюзеляжем. Мошковский обратил внимание каждого участника прыжка, что воздушный поток может отбросить парашютиста на задний подкос. Чтобы этого избежать, нам следовало, отделяясь от самолета, энергично броситься вперед. Я не придал этому наставлению должного значения. И вот что в результате произошло. Прыгнув из двери, я с такой силой ударился головой о подкос, что непроизвольно выдернул кольцо. Вылетевший из ранца вытяжной парашют задел за подкос и оторвался. Купол парашюта открылся в опасной близости от машины. Если бы он за что-нибудь зацепился, могла произойти катастрофа. Яков Давидович, стоявший у двери, видел все это и пережил несколько очень неприятных мгновений.

Казалось бы, какое может иметь значение для прыжка такая мелочь, как состояние обуви парашютиста? Спортсмен нашего аэроклуба Климов никогда не мог предположить того, что случилось с ним в воздухе из-за… подметки. Он вылез из кабины самолета и, как это полагалось, когда еще не было принято прыгать непосредственно с крыла, поставил левую ногу на его край, а правую – на скобу сбоку фюзеляжа и не заметил, что скоба зацепилась за надорванную сзади подметку. Отпустив руки, Климов перевернулся и повис под машиной. Увидев это, пилот Логинов – везло же ему на подобные приключения! – стал делать резкие повороты. Лишь после этого злополучная подметка полностью оторвалась. Климов начал падать, а затем открыл парашют.

Нечто подобное произошло со мною при моем пятом по счету прыжке. Я прыгал в числе пятидесяти шести парашютистов с четырехмоторного тяжелого бомбардировщика ТБ3. Эта машина никогда еще не поднимала столько людей. Мы даже не могли уместиться в просторном фюзеляже, и некоторые из нас расположились в примыкавшей к корпусу корабля утолщенной части крыла. Прыгать нам предстояло одновременно, а для этого мы должны были выбрасываться из двери фюзеляжа, люков и с обеих сторон крыла. Дверь выходила на правую часть самолета. На левую же можно было попасть, лишь перебравшись через фюзеляж. Вот почему моему прыжку предшествовало короткое, но богатое ощущениями путешествие. Вместе с несколькими парашютистами я вылез через люк пулеметной турели на фюзеляж и, крепко держась за имевшийся там поручень, пополз вперед. Поток воздуха ежеминутно грозил сорвать нас. Вот и крыло. Мы стояли, прижавшись к фюзеляжу, не выпуская из рук поручня. Сигнал! Один за другим исчезли внизу мои товарищи. Быстро двигаясь за ними, я оказался у края, оттолкнулся ногами и… неожиданно на чем-то повис. Прошло несколько секунд, прежде чем мне удалось отделиться от самолета. Раскрыв парашют, я заметил, что у моего комбинезона нет левого рукава. Зацепившись за поручень хлястиком, он целиком оторвался.

– Полосухин чуть не выскочил из комбинезона, – шутили товарищи.

– Смешного тут мало, – вмешался наш инструктор Балашов. – Обмундирование парашютиста должно быть подготовлено так, чтобы оно не цеплялось за детали самолета. Хлястик, – такая мелочь, а, видите, что из-за него произошло!

Становлюсь аэронавтом

«Красная площадь, площадь, дорогая сердцу каждого советского человека! Кто из нас, проходя по ней, не испытывает всякий раз чувства торжественности, не думает о нашей Родине!

Легко понять, какое радостное волнение охватило моего пилота-инструктора Скрябина и меня, когда мы получили задание взлететь на воздушном шаре в День физкультурника с Красной площади. Наш аэростат, украшенный цветами, возвышался на Лобном месте, словно монумент, воздвигнутый в честь советского воздухоплавания. Мы имели право гордиться: в 1920 году отсюда впервые стартовали советские аэронавты. Владимир Ильич Ленин наблюдал за их полетом. Немногим выпадало с тех пор счастье подняться над самым сердцем Советской страны.

Предстоящий полет был для меня знаменательным и по другой причине. Мне предстояло под наблюдением Скрябина самостоятельно пилотировать аэростат.

На Спасской башне Кремля начали бить куранты. И тотчас над притихшей площадью раздался гром рукоплесканий. Руководители партии и правительства поднялись на трибуну Мавзолея. Восторженные приветствия все громче неслись по рядам физкультурников, пестревшим разноцветными майками.

Подъем аэростата явился одним из самых интересных моментов спортивного праздника. Провожаемые приветствиями десятков тысяч людей, мы летели низко над Кремлевской стеной. Перед нами развернулась чудесная картина: с улицы Горького, со стороны Манежа и Площади Революции на Красную площадь вливались бесконечные яркие ленты движущихся колонн демонстрантов. Соединяясь друг с другом, они вновь расходились в противоположные концы площади, растекались по Москворецкому мосту и набережным Москвы-реки.

Ветер быстро отнес нас от центра столицы. Внизу плыли пригородные места. Я старался держать аэростат на одной высоте. Скрябин не вмешивался в мои действия и только проверял, насколько я умею ориентироваться. По заданию полет был непродолжительным, и в районе Солнечногорска я начал снижение. Мы приземлились около деревни, из которой к нам стремглав неслась шумная ватага ребятишек.

– Скрябин, Полосухин! – кричали они.

Вначале нас поразила такая осведомленность. Но потом мы вспомнили, что обо всем происходившем на Красной площади сообщалось по радио.

– Займись хорошенько аэростатикой и аэронавигацией. В следующий раз полетишь самостоятельно, – сказал мне Скрябин в поезде, когда мы возвращались в Москву.

Самостоятельный полет на аэростате!… Давно ли я впервые переступил порог воздухоплавательной школы? Менее двух лет миновало с той поры. Но какими близкими стали мне авиация и воздушный спорт! Мировые рекорды, установленные советскими стратонавтами; подвиг семи летчиков, спасших челюскинцев, и удостоенных за это учрежденным тогда званием Героя Советского Союза; выдающиеся полеты Громова, прыжки с парашютом Евдокимова, Евсеева, Острякова, Камневой – эти и многие другие события навсегда оставили след в моей душе.

На моих глазах вырастали замечательные спортсмены. Я видел, как появляются крылья у тех, кто горячо стремится к овладению воздухом. Таким крылатым человеком был мой друг Саша Фомин. Он к тому времени стал зрелым аэронавтом. Ему доверялись экспериментальные полеты и обучение начинающих воздухоплавателей.

И вот теперь, перед своим самостоятельным полетом, я с помощью Саши основательно повторил аэростатику. Эту дисциплину у нас в школе преподавал Сергей Михайлович Матвеев, человек небольшого роста, с крупной левой и очень густыми бровями. Читая лекции, он важно прохаживался вдоль доски, говорил медленно и многозначительно растягивал некоторые слова. Сергей Михайлович любил, чтобы доска была вытерта влажной тряпкой до блеска и писал красивым, прямым почерком, иногда отступая на шаг и глядя на выведенные формулы, словно любуясь ими.

Мне тоже нравились эти формулы, объясняющие все, что происходит с аэростатом в воздухе. Они позволяют узнать, сколько надо сбросить балласта, чтобы подняться на нужную высоту, подсчитать продолжительность взлета и спуска, рассказывают о многом другом, интересующем воздухоплавателя.

– Аэростатика – она маленькая, но едкая, как тригонометрия, – говорил Фомин.

И действительно, многие вопросы этой сравнительно небольшой по объему науки, отправным пунктом которой служит известный каждому школьнику закон Архимеда, не так просты, как можно подумать.

…Однажды меня вызвал начальник воздухоплавательной школы и велел готовиться назавтра к полету.

– Полетите ночью, самостоятельно, – добавил он.

Возбужденный пришел я в общежитие, поделился своей радостью с товарищами и пораньше улегся в постель. Но мне долго не спалось. Проснулся я с мыслью о полете и поискал глазами Фомина. Он уже успел побриться и, морщясь, тер щеки одеколоном.

– Саша, как там погода?

– Можешь повернуться на другой бок и спать дальше. Ох ты, ну и щиплет!

– Вот погоди, я тебя ущипну, тогда будешь знать, – угрожающе сказал я, вскочил и распахнул окно. Сентябрьское утро было пасмурным. Моросил мелкий осенний дождь. Ветер нес над Тушином клочья серых облаков.

– Как ты думаешь, отложат, а? – удрученно спросил я.

– Наверняка. – Саша насухо вытирал бритву с видом человека, занятого весьма важным делом и не интересующегося такими пустяками, как полеты. После недолгого молчания он наставительно продолжал, словно обращаясь к целой аудитории:

– Летать, товарищи, нужно в любую погоду.

Я терпеливо ждал, когда Фомин перестанет шутить. Наконец, аккуратно уложив прибор в тумбочку, он весело улыбнулся:

– Не отложат. К вечеру будет улучшение: я звонил синоптикам.

Ох, эти синоптики – предсказатели погоды, без чьего благословения немыслимо пускаться в путешествие по воздушным дорогам! Так уже заведено, что никто не прощает им даже вполне простительных ошибок, забывая о том, как сложна и еще несовершенна их наука! Недоверчиво поглядел я на Фомина. Но все же его слова меня успокоили, и я, как обычно, принялся за физзарядку.

Маленький юркий служебный автобус с голубым кузовом выезжал из Тушино и, совершив длинный путь через всю Москву, останавливался в Угрешах перед неприметным одноэтажным домом, окруженным дощатым забором. Дом стоял на небольшой площадке, за которой начиналась болотистая низина и тянулась насыпь железнодорожной линии. Так выглядел учебно-летный отряд нашей школы. Непосвященный человек никогда не подумал бы, что тут находится что-либо имеющее отношение к полетам. Между тем, пожалуй, нигде в мире не организовывались столь частые подъемы аэростатов, как здесь. А место это было выбрано для отряда не случайно: рядом находился завод, вырабатывавший в качестве отходов производства водород, и мы могли иметь в неограниченном количестве дешевый газ для полетов.

Знакомлюсь с метеосводкой, составляю план полета, произвожу аэростатический расчет и осматриваю подготовленную к наполнению оболочку. Приближается вечер. Надев комбинезон и шлем, выхожу на площадку с «важностию необыкновенной». Еще бы! В моем планшете вместе с картами лежит задание на самостоятельный полет и удостоверение о том, что я являюсь командиром-пилотом аэростата «СССР ВР13».

Мой маленький воздушный шар, объемом всего в 500 кубических метров, полностью снаряжен. На старте ждут меня. Взбираюсь в одноместную гондолу, оглядываю снасти и приборы, подсчитываю число мешков с балластом.

– Выдернуть поясные! – командует стартер.

Ветер кренит оболочку, стропы перекашиваются, плетенная из ивовых прутьев гондола скрипит.

– На гондоле, дай свободу!

Аэростат отпускают, но он не поднимается. Я передаю стоящим рядом товарищам мешок балласта. Звучит та же команда, и гондола еле заметно отрывается от земли.

– Держать! – приказывает стартер.

Воздушный шар уравновешен – подъемная сила приблизительно равна его весу. Высыпаю за борт килограммов пять песку. Теперь подъемная сила аэростата превышает вес: разность между ними составляет примерно 5 килограммов. Эта разность называется сплавной силой. Она и поднимет меня на заданную небольшую высоту. Развязываю и ставлю на борт мешок с песком. Порою воздушные течения могут помешать взлету и заставить аэростат опускаться. Если так случится, я смогу быстро прекратить снижение и не допустить столкновения с каким-нибудь зданием.

– На гондоле, дай свободу!

Люди, удерживающие гондолу, расступаются. В тот же момент площадка и домик уходят вниз, уплывают в сторону.

– В полете! – негромко кричит стартер.

Я еще хорошо слышу его. Отвечаю:

– Есть в полете!

И уже издалека до меня доносится традиционное напоминание:

– Следите за взлетом!

Больше со стартовой площадки я ничего не могу услышать. Внизу раздается могучий, разноголосый шум Москвы. Передо мной все шире развертывается ее величественная панорама. Итак, я в самостоятельном полете! Собираюсь с мыслями, определяю, что ветер уносит аэростат на восток. Лечу под самыми облаками, на высоте 100 метров. Быстро темнеет. Включаю бортовой огонь – маленькую красную лампочку, висящую над гондолой. Наверное, медленно плывущая на небольшой высоте звездочка кажется с земли загадочной.

Овладевшее было мною чувство одиночества постепенно исчезает. Мерно постукивает часовой механизм барографа. Незаметно поворачивается барабан, на котором непрерывно вычерчивается барограмма – линия высоты моего полета. По этой линии будут судить, хорошо ли я управлял аэростатом. Необходимо, чтобы барограмма получилась наиболее плавной. Слежу за вариометром, стараясь не упустить малейшего отклонения стрелки вниз. Иногда потихоньку ударяю пальцем по стеклышку прибора: легкое встряхивание помогает вариометру преодолеть инерцию, из-за которой его показания могут запаздывать. Если стрелка показывает снижение, сбрысываю немножко балласта.

Не забывая об ориентировке, периодически проверяю по компасу направление полета. Сличаю с картой ориентиры, которые удается рассмотреть на земле, – пересечения дорог, характерные излучины рек, крупные населенные пункты. Наношу на карту линию полета. С помощью масштабной линейки определяю расстояние между пройденными ориентирами, подсчитываю скорость и записываю в бортжурнал наблюдения.

Сам вижу, что в общем освоился с пилотированием, и от этой мысли проникаюсь радостью. Работаю с еще большим увлечением. Так незаметно проходит ночь. Опять мне удается с высоты птичьего полета полюбоваться картиной восхода. Солнечные лучи разогревают газ. Подъемная сила увеличивается. Шар плавно идет вверх и останавливается, когда стрелка высотомера показывает более 1000 метров. Пора снижаться. Тяну клапанную веревку и слышу шипение выходящего водорода. Сдаю гайдроп. На таком небольшом аэростате, как мой, это не представляет труда – канат не тяжелый.

Над домами в недалекой деревушке стелется дымок. Раскачиваются деревья. Значит, у земли довольно сильный ветер. За деревней виден подходящий для приземления ровный луг. Чем меньше высота, тем ощутимее вертикальная и горизонтальная скорость. Вот уже гайдроп скользит по полю. Быстро приближается земля. Не слишком ли быстро? Волнуюсь и сбрасываю для торможения чересчур много балласта. Аэростат останавливается и начинает подниматься. Гайдроп снова повисает в воздухе. Досадуя на свою оплошность, тяну веревку клапана и заканчиваю полет «со второго захода».

Гондола и оболочка на земле. Ко мне бегут люди. Осматриваю приборы, складываю карту и думаю о том, что в моей жизни начался важный этап. Я стал пилотом-аэронавтом.

Так приходит опыт

Из гондолы аэростата

Зимой 1935 года нам запретили летать на воздушных шарах без парашютов.

– Нужно сделать пробный прыжок с аэростата, – сказал Сергей Щукин мне и Фомину.